« Карменная мистерия »
( нечто в’роде компримации )
...название этого отрывка скрывает под собой посвящение и одновременно указание на Карманную мистерию Юрия Ханона. Жёсткая жестокая параллель выросла мгновенно сама собой, словно бы ниоткуда, одновременно с желанием перевести с немецкого этот давний и словно бы по-пижонски скомпримированный текст. И всё это — под прямым впечатлением от режущего ханонического эссе Не-Обязательное Зло. [1]
На’чало, Сер’едина и Кон’ец
— Знаете ли, иногда непросто..., очень непросто бывает заставить себя сказать: «во всех..., всюду..., всегда...»
И тем не менее, всё так, всё так...[2] Потому что — во всех этносах, всюду, где только существовали люди и всегда в истории этого человечества... — высшим ритуалом, высшим зрелищем, высшим развлечением — всюду, всегда, во всех случаях оставалось — жертвоприношение. И превыше всего — его лучшая, отборная часть — человеческая жертва. Легальное убийство по договору. [3]
Кажется, несть на свете для них зрелища более яркого и захватывающего. Для толпы. Для человеческой массы.
Прежде и легче всего, конечно, приносили в жертву всякого чужого: иноплеменника, иноверца, врага, отступника, преступника, — либо пришедшего со стороны, либо прошедшего через специальный ритуал отчуждения и осуждения: подготовления и превращения в жертву. [4]
Пожалуй, христиане, поставив легенду о человеческой жертве во главу своей веры, — ничуть не преуспели в этом деле. Красивые костры инквизиции, крестовые походы, массовые и индивидуальные казни всего лишь унаследовали и закрепили древнейшую традицию мира людей: не только регулярно убивать представителей своего вида, но также и пытаться придавать подобным убийствам видимость большого смысла.
...или даже маленького..., на худой конец...
М
иф, пронизавший многие цивилизации людей, а затем ставший центральным также и для всей христианской культуры — без сомнения, это парадокс жертвы.
|
| жертва вечерняя...[5]
|
|
Прекраснейшее, Чистейшее, Возвышеннейшее, Невинное и Совершенное регулярно втирается в грязь, умерщвляется, уничтожается, приносится в жертву только ради того, чтобы всё остальное смогло выжить, заслужив, таким парадоксальным образом — мифическое «прощение через искупление».[6]
Думаю, что за предыдущие полторы тысячи лет христианства этот парадокс, натёртый миллионами языков и рук, никого не тревожил и не волновал сильнее, чем Иоганна Себастьяна Баха, зажегшего неугасимую свечу проповеди «Страстей по Матфею».[комм. 1] Хотя и во многих других сочинениях он оставил целые трактаты или учебники-практикумы на тему искупительного жертвоприношения, изложенные в виде подробных инструкций и выложенные в форме полного набора инструментов. Тот же парадокс послужил источником бушующей эмоциональности и иррациональности его музыки, — одновременно сохраняющей рациональность и сверх’упорядоченность своего строя. Высочайший накал переживания этого, лучше сказать, не парадокса, но буквально — чуда (взывающего к потребности познания, но доступного лишь интуитивному непосредственному «опыту», вере) до предела насыщает для Баха значением минор и мажор как две противостоящих друг другу бесконечности — Страдание и Радость.
Тот же парадокс человеческой жертвы напитывает христианским звучанием и такие мифы (центральные для светской европейской культуры) как трагедии о «Гамлете» или «Ромео и Джульетте».[комм. 2]
И тем более без него нельзя и шагу ступить — в опере, этом массовом зрелище времён оккупированной Италии, страны, густо населённой ещё одним южным народом.
В «Травиате» вечный парадокс чистой жертвы пересекается с другим христианским мифом — о Марии Магдалине.[комм. 3] Искупительной жертвой здесь становится — не Невинный или Совершенный.[комм. 4] «Фиолетовая» грешница, блудница, падшая женщина силою любви волшебно преображается в святую (вспомним также и фаустовскую «Маргариту-Гретхен»),[комм. 5] — но человеческое окружение по нерушимой традиции неумолимо приводит её к закономерной гибели, расплате и наказанию, чтобы, растроганно наблюдая из лож и кресел партера эту прекрасную неизбежность расплаты, — обновиться, приобщившись чувствам сострадания и прощения.
Главной оперой эпохи романтизма является «Кармен». Дурная режиссёрская традиция приучает зрителя к образу зрелой развратницы, но положение всякий раз снова спасает музыка, — свежести, обаянию, темпераменту и грации которой не в силах противостоять не только Дон Хозе. Музыка рисует Кармен вовсе не как опытную проститутку, а как своего рода юную королеву, поставившую себя над всеми законами. Виолетта становится святой, приобщившись через Любовь к Морали,[комм. 6] — Кармен находится по ту сторону добра и зла хотя бы уже в силу того, что она — Вечная женственность.[комм. 7] Её невозможно вписать ни в какие рамки и ни в какие схемы, и только так, не понимая и не принимая, и можно её любить (я думаю, что и Бизе, подобно Пигмалиону, был скрыто влюблён в созданный им идеал).[комм. 8] Она сама — и есть воплощённый парадокс, и святость её состоит прежде всего в её несокрушимой и бесстрашной подлинности, аутентичности, — в её способности пробуждать любовь как стихию, релятивирующую, разрушающую любую законченную картину мира, — в конечном счёте, такую любовь, благодаря которой пробуждается и сохраняется жизнь.[комм. 9]
|
| прощай, моя Кармен [7]
|
|
Одновременно она пробуждает и Смерть: чёрная Кармен слишком хороша и слишком свободна,[комм. 10] чтобы быть совместимой с крохоборским муравейником культуры, — обновляя его, она должна быть принесена в жертву, уничтожена, чтобы оставалась надежда на восстановление прежнего порядка.
Заключительные сцены оперы, в сущности, и построены таким образом, чтобы как можно более наглядно иллюстрировать назревающее жертвоприношение: возбуждённые зрители корриды приобщаются закланию быка, зрители в театральном зале (и за его пределами) — закланию Кармен. Наконец, избранная блудница публично зарезана, и все довольны. Древнейший инстинкт этих людей удовлетворён — впрочем, без излишнего натурализма и жестоких непристойностей.
...В «Лулу» — этом последнем акте мистерии Вечной женственности — жертвоприношение, наконец, утрачивает чудесную силу, гротескно искажаясь в разбитом зеркале едва (ли) законченной мясорубки мировой войны.[комм. 11] Неукротимая и всесторонняя травиата (типическая проститутка «в натуре»), в образе которой детская наивность и животный цинизм сливаются в нерасчленимо-тошнотворное целое, — оказавшись посреди падшего общества, раз и навсегда утратившего право на искупление, а потому обречённого смерти, — сияет нетленной, поистине трансцендентной красотой. [6]
— Словно чёрная жемчужина в глубинах ветхозаветной навозной кучи.
- Человеческий мир неразомкнут... ни во времени, ни на поверхности, ни в глубине.
- Он двигается по своему отвратному кругу, ничем не отличаясь от ритуальной
- карусельной лошадки с ярко-красными, словно от крови, копытами...
- И теперь, в конце очередного круга мы не станем делать такой вид,
будто бы это и была — последняя версия жертвы. [8]
|
Все права сохранены. 
