Россия: средостение (Натур-философия натур)

Средостение : Россия авторы :  Николай Семёнов  &  Юрий Ханон ← « Из ящика и в ящик » « Ницше — contra — Ханон » → Ханóграф: Портал Средостение...    среди стен ( особенности государственной власти в России ) — ...И было так... ...И остановилось время. И вышел я вон. И закрыл за собою дверь. ...И внезапно вспомнилось мне, словно сейчас. И всплыло из памяти, как из тёмного подвала... И подошло к горлу. И остановилось... Совсем как в одной старой-старой сказке : покидая гибнущий горящий город, ступай своей доро́гой вперёд, но только не оглядывайся. Только вперёд. И не оглядывайся. Только тогда будешь — спасён. Но если всё-таки не выдержишь и оглянешься — ну, тогда уж пеняй на себя. Случится страшное. Не дойдёшь. Сгоришь. Умрёшь в мучениях. Окаменеешь... среди стен. — ...Или соляным столбом станешь... посреди дороги... Своей. Собственной... — Вот и всё, что мне вспомнилось. Стена Первая Вскрикнул в темноте, очнулся, а перед глазами — стена... Николай Семёнов, 2002 Государственная власть Российской империи XIX века в глазах новых, пришедших спустя две страны поколений, всякий раз предстаёт перед нами в каком-то причудливом, словно бы двоящемся образе. Десятки свидетельств современников доносят до нас поразительно несхожие — подчас до несовместимой противоположности — представления о её (все)могуществе и пределах действительных возможностей. Причём, даже на первый беглый взгляд несложно обнаружить закономерность: сколь курьёзную, столько же и примечательную. Чем дальше от правящих и правительственных канцелярий Петербурга находились подобные свидетели (понятное дело, чаще всего это были иностранцы), и чем враждебнее они относились к России, — тем сильнее оказывались они пропитаны убеждением о (почти сказочном) всесилии и всемогуществе этой власти, и с тем большим опасением имели в виду её подавляющую мощь. Высказанная Евгением Тарле мысль о преобладающем отношении европейской общественности к Российскому государству — «Россию везде ненавидели и боялись, и, пожалуй, чем сильнее ненавидели, тем больше боялись» — подтверждается десятками, если не сотнями документов, примеров и свидетельств. Постоянным источником этого страха перед всесилием российского правительства служила глубокая уверенность в том, что деспотическая самодержавная власть едва ли не полностью подчинила себе жизнь и ресурсы великого народа, превратив его в покорное орудие своей воли. Пожалуй, наиболее яркое выражение подобная точка зрения получила в легендарной книге маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», на страницах которой в брутально-простой и сжатой форме сформулирован вывод — поистине потрясающий: ...Русский народ ни к чему более не пригоден, кроме завоевания мира; он — всего лишь мёртвый, хотя и колоссальный по масштабу механизм в руках грозного самодержавного монарха — Николая I, — а тот стремится царствовать надо всем, ибо не должно существовать предела его полновластию. От министра и до последнего крестьянина все в России лишены самостоятельной воли, все — послушные и дисциплинированные исполнители приказов свыше, и потому правительство страны, воплощённое в одном человеке, всемогуще... Спустя ещё три десятилетия, и уже не совсем при Николае I, похожий взгляд (правда, в отличие от Кюстина, почти с почтительным восхищением), — в несколько иных словах высказывал Константину Леонтьеву (в то время русскому консулу в Салониках) «один турецкий паша́, человек образованный, читавший Гоголя во французском переводе». Странно сказать, но знакомство с персонажами «Мёртвых душ» парадоксальным образом привело его к твёрдому пониманию, что «Россия ― очень сильна, ибо если таковы у вас худшие люди, то каковы же лучшие?» Основанием для подобного утверждения послужила для него картина повального почтения к вышестоящим, послушания начальству и всеобщего преклонения перед чина́ми, так любовно и в тёплых красках изображённая Гоголем. Означенный паша́ также считал, что российское правительство могущественнее любого другого прежде всего в силу отсутствия внутренних ограничителей его власти, а потому единственное, что могло бы в будущем ослабить его, это ― введение конституции. Любопытно, что почти те же самые мысли в эти годы встречаются и во многих публикациях Маркса и Энгельса. Будучи (в силу системы своих убеждений) дважды непримиримыми врагами Российской империи и самодержавия, они полагали, что главное преимущество её правителей перед всеми прочими состоит в их полнейшей свободе от контроля парламента и общественности, в скрытности действий и намерений под покровом государственной тайны, а также ― во всеобщей сплочённости под началом единой деспотической воли. Благодаря таким возможностям, со стороны казавшимся неограниченными, эти правители тайно готовят свой план постепенного порабощения европейского континента: «наша дряхлеющая олигархия всюду уступает молодому восточному деспотизму». Отсюда напрямую вырастает и рецепт спасения: только победа пролетарской революции может сорвать коварные замыслы русских деспотов. — Конечно, личное отношение к петербургской империи было разным, однако доминанта оставалась, в целом, единой. Боязливо-настороженное ощущение силы и могущества самодержавной российской власти было, так или иначе, присуще и прусским военным, и английским консерваторам, и французским либералам, не говоря уже о европейских революционерах. Основной тон их восприятия России был таков: вот некое идеальное государство-автомат, полностью подчинённое верховной власти, в котором каждый человек (со всеми своими возможностями и способностями) — всего лишь малая деталь громадного механизма, в основе которого лежит беспрекословное выполнение любой воли царя. Таково, в целом, впечатление — издали... Однако, обратившись к показаниям свидетелей, которые в разные годы (и даже эпохи) оказывались вблизи дубового руля этого механизма, мы сможем наблюдать картину — разительно отличную. Вот что писал, к примеру, в своём дневнике 1866 года, пожалуй, один из самых проницательных государственных деятелей страны (в том числе, и министр внутренних дел) граф Пётр Валуев: « ...В сущности, у нас везде оптический обман. И сила, и единство, и верноподданническая преданность и покорность — всё более кажется, чем есть. <...> Есть что-то как бы надломленное в нынешнем строе России и во всём, что ежедневно у меня под глазами... И поневоле приходится прислушаться. И даже приглядеться. В самом деле, кому как не «министру внутренних дел» было судить о внутреннем положении страны и её управленческого аппарата? — А вот ещё одно свидетельство... Уже семнадцатью годами позднее другой высокопоставленный чиновник, государственный секретарь Александр Половцов отмечал нечто вполне подобное: «В тихое, нормальное время дела́ плетутся, но не дай Бог грозу, — не знаешь, что произойдёт». Конечно, нельзя доверять подобным настроениям полностью, усматривая в них нечто уникальное и показательное: постоянно сравнивая и проверяя услышанное и прочитанное из чужих уст... Люди беспокойные и мнительные встречаются во все времена, в любом поколении и на всякой должности. Однако высказывания подобного тона (и рода) с подозрительным постоянством повторяются из поколения в поколение, появляясь ещё в начале XIX столетия (одним из первых на обнаружившиеся признаки расстройства системы российской государственности обратил внимание Николай Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» 1811 г.) И всё же, не может не обращать на себя внимание тот факт, что по мере развития российской цивилизации, и с каждым новым поколением такие настроения становятся всё более частыми; на исходе же века глубокая тревога за судьбу государства охватывает уже почти всех политически мыслящих людей, причастных к власти: от Константина Победоносцева и Сергея Витте — до Владимира Мещерского и великого князя Сергея Александровича. И всё же, при несомненном различии в положении, взглядах и целях, все они сходились, пожалуй, в главном: государственная политика становится всё более неэффективной, она опасно отстаёт от быстро изменяющихся требований времени, и причина этого отставания находится — в самой организации и принципах работы государственного механизма. Кризис России — это, прежде всего, кризис её правительства и высшей бюрократии, буквально с каждым десятилетием теряющих управление жизнью гигантской страны. Сила и слабость... Могущество и немощь... Как это ни парадоксально слышать, однако оба противоположных образа российской государственной власти во многом соответствовали реальности. При этом бросающееся в глаза противоречие между наружным могуществом и нарастающей внутренней недееспособностью далеко не сводилось к «оптическому обману» стороннего наблюдателя, не посвящённого в сакраментальные тайны коридоров власти. Пожалуй, на протяжении всего ХIХ века (хотя и с разной скоростью) происходил процесс падения эффективности механизма авторитарной власти в условиях постепенного развития общества и усложнения его жизни, — в то время как унаследованная (в прямом смысле слова) незыблемость традиций и принципов этой власти создавала иллюзию прежнего всемогущества. Екатерининские формы самодержавия не могли оставаться эффективными — и сто лет спустя, скажем, в эпоху Александра II, а косметическое подновление административной машины никак не могло предотвратить её прогрессирующий управленческий рахит. Как следствие — мы видим всё более углублявшуюся неудовлетворённость результатами деятельности этой машины, которая стала едва ли не основным общественным ощущением второй половины XIX столетия..., — причём, неудовлетворённость едва ли не всеобщая: как «руководимого» общества, так и его руководителей. И в первую очередь, эта неудовлетворённость проявлялась во всё более усиливающихся жалобах — на «недомогание государственного организма», «правительственный разлад» и «бюрократическое средостение», — ставших столь частыми именно в эти, завершающие годы. Главный костяк политической и управленческой организации российской монархии сложился ещё во времена Московского царства, во времена относительной простоты всех общественных отношений: снизу доверху. Именно тогда определились и основные силовые линии российского государства, даже в те времена обладавшего слишком большой территорией. И прежде всего, опорой власти на местах стало дворянство, особое служилое сословие, обязанное за пожалованную ему в условное владение землю нести — государственную (главным образом, военную) службу. В духовном отношении страна объединялась вертикальной иерархией православной церкви, сохранявшей вплоть до середины XVII века не только непререкаемый авторитет, но и весьма значительную самостоятельность. Патриархальность российской системы управления выражалась даже в том, что назначаемые государями наместники различных областей получали их «на кормление», как правило — в качестве вознаграждения за какие-либо выслуги, заслуги или услуги. Само же «кормление» очень долгое время происходило в форме обеспечения «кормила власти» натуральными поставками и всевозможными повинностями. — Конечно же, как справедливо отмечал Николай Карамзин, «...сия восточная простота уже не соответствовала государственному возрасту России, и множество дел требовало более посредников между царём и народом. Учредились в Москве приказы, которые ведали дела всех городов и судили наместников». Однако, хотя приказная система и представляла собой зачатки будущего бюрократического аппарата, в первые времена он ещё не представлял собой той подавляющей и самодостаточной силы, до которой вырос в эпоху петербургской империи. Поначалу своего существования он выступал скорее как аппарат дополнительный и дополняющий, основной задачей которой стало — утрясти и упорядочить те сферы государственной жизни, где традиционный, архаический порядок управления оказывался уже недостаточен или немощен. Стена Вторая Вскрикнул в темноте, очнулся..., а перед глазами — снова стена. Леонид I (Мосва, 1981) Положение, прежде почти застывшее, резко изменилось в годы петровских реформ, когда внезапная и скорая модернизация страны потребовала совершенно иного управленческого аппарата: гораздо более мощного, централизованного и жёсткого, способного передавать команды на большие расстояния и неукоснительно выполнять повеления предержащей воли. Введение пресловутой «Табели о рангах», создание разветвлённой системы коллегий, пришедших на смену старым приказам, широкое использование «доверенных лиц», наделённых особыми правами, — всё это позволяет говорить о Петре «Великом» — как о подлинном «отце имперской бюрократии»: как духовном, так и реальном. С упразднением патриаршества и принятием Духовного регламента (1721 года) церковные власти были окончательно подмяты государственным аппаратом «под себя». С этого момента они потеряли прежнюю автономию, сделавшись, по сути, одной из частей общегосударственной администрации. И даже, казалось бы, прежде незыблемая тайна исповеди была (вполне официально) подчинена более важным задачам полицейского сыска. Всё это, так или иначе, привело к невероятному усилению бюрократических начал в регулировании повседневной жизни огромной страны. С той поры, можно сказать, система управления Россией стала в прямом смысле властью чиновников..., столоначальников. В России сформировалась бюрократия — в её са́мом прямом и неприкрытом виде. И это был один из безусловных (причём, чрезвычайно долгоживущих) плодов царствования этого «великого» Петра. Вторым (ничуть не менее существенным) шагом на пути тотальной бюрократизации страны стало 18 февраля 1762 года, когда был оглашён «Манифест о вольности дворянства», — едва ли не единственный общегосударственный акт, изданный кратким государем Петром III. С того (несомненно, исторического) момента государственная служба перестала быть обязанностью и сословным уделом для дворян. Как следствие, выделившись в отдельную служивую касту, мир чиновников постепенно начал приобретать всё более замкнутый и самодостаточный характер — корпорации (или класса, как сказал бы господин Маркс), во многом обособляясь даже — от правящего сословия. Благодаря в высшей степени «закрепляющему» правлению Екатерины, к началу XIX века государственное управление становится совершенно особой, замкнутой в себе (якобы, технической или канцелярской) сферой, поставленной над обществом и спускающей ему сверху некие «правила игры» без какой-либо формальной обязанности учитывать его мнение, нужды или запросы. Говоря иными словами, процесс управления на́чал превращаться в известный образец полузакрытой системы с крайне слабо выраженными «каналами обратной связи». С исторической точки зрения последствия подобного положения были достаточно неоднозначными (или, если пытаться рассуждать с противоположной позиции — недостаточно однозначными). И во́т в чём здесь было дело... — С одной стороны, высшая правительственная бюрократия (так называемая «управленческая элита»), будучи в большинстве своём (кроме шуток) наиболее образованной и государственно мыслящей частью российского общества, в силу этого обстоятельства нередко оказывалась единственным (или, по крайней мере, главным) источником прогресса в стране. Хрестоматийные слова Александра Пушкина о том, что «...правительство — есть единственный европеец в России; оно плохо..., но оно могло бы быть ещё в тысячу раз хуже, и никто бы этого даже не заметил», оставались справедливыми ещё не одно десятилетие после «европейской» смерти поэта. Однако справедливо было и другое, едва ли не прямо противоположное... — Сосредоточение в руках государственного аппарата всех нитей управления буквально всем развитием страны снизу доверху, а также превращение правительства в единственный «локомотив прогресса» вело к максимально подробной, а на деле — мелочной административно-полицейской опёке практически всех сторон жизни, включая даже — частную. Эта опёка..., она мало того, что раздражала всех (и противников, и даже сторонников очередных «реформ»), так ещё и способствовала массовому распространению «идеалов» всеобщей бездеятельности и апатии («инициатива наказуема»), при том, что сам государственный аппарат раз за разом оказывался хронически недостаточным для решения возникавших перед ним задач, с каждым десятилетием всё более сложных и многообразных. Так Россия XIX века столкнулась с навязшим в зубах парадоксом практически всех забюрократизированных обществ: постоянный избыток управления неизбежно оборачивается его — недостаточностью. В своё время Юрий Лотман отмечал, что именно Николаю Карамзину, пожалуй, первому принадлежит это наблюдение, сколь тонкое, столь и точное..., — что в России каждая новая попытка усовершенствования управления по европейскому образцу ведёт не столько к его улучшению, сколько к очередному усилению бюрократизации. Размышляя (в своё время) о введении в России новой системы министерств, Казамзин не смог удержаться от ярого & яркого восклицания: ...но сколько изобретено новых мест, сколько чиновников ненужных! Здесь три генерала стерегут туфли Петра Великого; там один человек берёт из пяти мест жалование; всякому — столовые деньги; множество пенсий излишних; дают взаймы без отдачи и кому — богатейшим людям! Обманывают государя проектами, заведениями на бумаге, чтобы грабить казну... Непрестанно на государственное иждивение ездят инспекторы, сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами; все требуют от императора домов — и покупают оные двойною ценой из сумм государственных, будто бы для общей, а в самом деле для частной выгоды и прочее, и прочее... Мало остановить некоторые казённые строения и работы, — ... надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жалованье. » В тесной связи со сказанным выше, примечателен и ещё один факт. Николай Карамзин крайне критически относился и к обсуждавшимся тогда ранним проектам ликвидации крепостного права, — однако, вовсе не потому, что симпатизировал крепостничеству как таковому, но прежде всего потому, что проницательно указывал на уязвимость перспектив управления Россией перед возможными последствиями этого шага. Повсеместное дворянское управление и присмотр над хозяйственной и бытовой жизнью крепостного крестьянства (в зоне компетенции помещичьих имений) — ещё со старомосковских времён оставался фундаментальным принципом организации российского общества. Отказ от этого принципа, как следствие, приводил к исчезновению прежней социальной роли дворян как «слуг государевых» и установлению фактической безраздельной гегемонии узкой бюрократической касты надо всей жизнью в стране. «Что значит освободить у нас крестьян? — задавался вопросом Карамзин, — Дать им волю жить, где угодно, отнять у господ всю власть над ними, подчинить их одной власти правительства... теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства: отняв у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмёт себе Россию на рамена — удержит ли? Падение страшно...» Почти на сорок лет позднее сходным образом понимал эту проблему и сам дядюшка-император Николай Павлович. Взвешивая все «за» и «против» необходимости отмены крепостного права, он вполне отдавал себе отчёт, что этот шаг необратимо изменит характер управления миллионами помещичьих крестьян. Однако именно оно, это управление, при всех своих вопиющих издержках и изъянах, в свою очередь, представляло собой тогда единственный естественный противовес всевластию вездесущего бюрократического аппарата. Обращаясь в 1848 году к депутации петербургского дворянства, император сказал об этом прямо: «...Полиции у меня нет, и я её не люблю; вы — моя полиция; обязанность каждого из вас охранять существующий порядок вещей и обо всяких покушениях против него доводить до моего сведения; будем действовать единодушно, и тогда мы непобедимы». И в самом деле, до реформы 1861 года дворянское сословие (и в самом деле, подобное Атласу) обладало силой исключительной важности во всей системе управления сельской Россией. Это высочайшее признание тем более примечательно, что в политическом отношении Николай не доверял никому. В том числе и — дворянству, постоянно создавая в стране систему взаимных сдержек и противовесов: в том числе и сословных. Вполне соглашаясь с организующей ролью дворянства в деревне, он не считал желательным окончательное подчинение и этой сферы опёке правительственной бюрократии. Один из ближайших сподвижников императора, председатель Государственного совета князь Илларион Васильчиков несколькими годами ранее писал, что ликвидация крепостной зависимости тесно переплетена с проблемой политико-административной реформы — создания принципиально новой организации управления страной: ...Это язва России; невозможен никакой прогресс, пока администрация остаётся в нынешнем состоянии... Не железные дороги, не свобода крестьян составят благоденствие страны, начнём с того, чтобы дать нам администрацию, остальное — придёт. Однако, несмотря на (отчасти обоснованные) сомнения консерваторов, всерьёз опасавшихся политических и социальных последствий отмены крепостного права как радикального (и почти революционного) переворота в жизни страны, — сохранять во второй половине XIX века патриархальный порядок управления российской деревней, унаследованный от прошлого, было уже — невозможно. Ещё один февральский манифест (на этот раз от 19 февраля 1861 года) положил конец прежней архаичной системе, открыв дорогу стремительному ускорению общественного развития. — Но, вместе с тем, он вызвал появление десятков сложнейших проблем, столкновение с которыми едва ли не сразу же выявило опасное падение эффективности государственной власти в России. Стена Третья Опять вскрикнул в темноте, очнулся, а перед глазами — снова стена... Никита II (Мосва, 1963) Реформы 1860-х годов не только разрушили и перемешали прежнюю «сословно-кастовую» организацию общества, принципом которой была безусловная опёка высших над низшими; — они способствовали возникновению множества новых явлений и процессов, с которыми власть ранее никогда не сталкивалась. А между тем, эти явления ставили перед государственным аппаратом множество вопросов, подчас — довольно сложных и болезненных. Как в 1868 году отмечал тот же граф Валуев, освобождение крестьян означало для всего общества падение «...крепостной зависимости духа... Каждый начинает смотреть на самого себя как на самостоятельную единицу», а это, говоря по сути, означало в недалёком будущем «...созревание народа как государственной стихии». Тремя годами ранее, оценивая размах перемен, происходящих в России, он же меланхолически записывал в дневнике: «Волна поднялась среди моря и идёт к берегу. Её остановить нельзя, а можно только приготовить ей ложе». — Говоря сугубо между нами, первые признаки приближения этой новой «колоссальной волны» появились ещё в эпоху Николая I, предшествующую великим реформам — в 1830–1840-е годы, — но лишь с середины 1860-х они перешли в активную фазу и стали создавать совершенно иное «качество жизни» (если выражаться современным языком). Самыми заметными симптомами этих процессов стало прежде всего — стремительное возрастание значения городов и вообще — городского жизненного уклада в аграрной России, а также громадное усиление влияния денег. — И последнее ничуть не оговорка, именно так: денег в частности и капитала вообще... — Да, не знатности, не земельной собственности, не служебного ранга или даже близости к монарху, как это бывало прежде, а прежде всего — денег самих по себе. Теперь они стали влиять решающим образом — на положение и роль человека в обществе. И здесь ради простоты понимания я прибегну к одному простому приёму..., действующему наподобие поплавка..., или химического индикатора. В своё время был совершенно прав Корней Чуковский, неожиданно для многих определивший творчество Николая Некрасова — как ярчайшее выражение са́мой сердцевины духа и воздуха новой эпохи. Известный всем поэт-народолюбец с гораздо бо́льшим основанием может быть назван «поэтом урбанизации» или певцом наступившей эпохи «денежного могущества» (отношение к которому, впрочем, было у него неоднозначным). В своей энциклопедической поэме «Современники», написанной под прямым впечатлением от грюндерского подъёма начала 1870-х годов и лихорадочного ажиотажа на петербургской бирже, Некрасов нарисовал грандиозную картину — ещё одной волны..., хотя и не той, о которой печалился граф Валуев... Это была картина подлинного «Девятого вала» — всесокрушающего натиска денег на российское общество. Колоссальный рост частного железнодорожного строительства, сопровождающийся чудовищной массовой коррупцией на всех уровнях и этажах, когда дело касалось практически всех причастных к делу чиновников, — учреждение десятков коммерческих банков, махровый расцвет биржевой спекуляции, под’ковёрная борьба за правительственные заказы для промышленности, страстное и заинтересованное обсуждение преимуществ и недостатков протекционистских и фритредерских тарифов, — всё это были отдельные признаки «новых времён», которые, съединяясь, — с каждым годом необратимо изменяли российскую действительность. Контрасты нарастали буквально с каждым годом. И каждый новый год — становился ещё одним шагом в сторону. Кипение густого бульона жизни в столицах, где на глазах создавались (а подчас и рушились) громадные состояния, где царила лихорадочная предприимчивая активность в самых различных сферах (от горнопромышленных разработок до издания газет и журналов) — всё это словно бы символизировало наступившую эпоху господства городов, воплощавших бурную динамику общественного развития (при том, что даже к началу XX века более трёх четвертей населения страны всё ещё жило в деревне). Драматический разрыв между ними усиливался с невероятной скоростью. По сравнению с мутным городским кипением сельская Россия в 1860–1870-х годах погружается — в затяжную спячку, типическую стагнацию, сильнее всего поразившую не крестьянские, а именно помещичьи хозяйства, значительно хуже адаптировавшиеся к новым условиям: экономическим и социальным. Пожалуй, са́мым частым определением положения пореформенной деревни становится слово «оскудение» — повсеместные жалобы на него со стороны литературы и публицистики особенно усиливаются в конце первого десятилетия александровских реформ, — на рубеже 1860–1870-х годов. Ещё одним совершенно новым и грозным для власти явлением стала проявившаяся к 1860-м годам самодостаточность образования (просвещения) как социальной силы и, как результат, принципиально новая роль носителей этого образования. В прежние времена едва ли не подавляющее большинство людей образованных состояло на государственной службе, носило соответствующий ведомственный мундир. За примерами не нужно далеко ходить..., поэты Иван Дмитриев и Гавриил Державин были министрами, Пётр Вяземский и Владимир Одоевский занимали крупные ведомственные должности, декабристская интеллигенция почти вся принадлежала — к офицерству, и даже известный своим вольнолюбием, равно как и недисциплинированностью Александр Пушкин большую часть своей взрослой жизни провёл, числясь на службе — сначала при Министерстве иностранных дел, затем при канцелярии новороссийского генерал-губернатора, а в последние годы — по Министерству двора. — Дворяне не служившие были, как правило, людьми малообразованными, а потому занимались обычным (деревенским) хозяйствованием в своих имениях. В пореформенные годы ситуация разительно переменилась. Поколением раньше император Николай мог с оттенком презрения относиться к «свободным интеллектуалам», предпочитающим жить вне службы — «эта мелюзга, людишки во фраках». — Во времена же его сына разночинная интеллигенция, фактически, полу’нищий класс, не имея при себе ничего, кроме своего образования и «готовности свободно мыслить», — чуть ли не демонстративно противопоставила себя государственной бюрократии. За считанные годы эти «ничтожные людишки» превратились — в опасную силу, сделавшись носителем альтернативного и резко критического по отношению к власти понимания общественных проблем и задач. И главная опасность состояла в том, что яркая идея, противостоящая сложившейся системе, появилась как раз в то время, когда сама система (в ходе реформы 1861 г.) окончательно лишилась своей идейной основы, пускай даже унаследованной из прошлого. Одним из признаков этого времени стал успех и широкая популярность тех журналов, которые находились в неприкрытой оппозиции к власти: прежде всего, некрасовского «Современника» и салтыковских «Отечественных записок». ...Могущество правительства всё ещё огромно, но оно носит характер материального преобладания, физической силы; идеи у правительства нет; его противники ничтожны численно и разобщены, но вооружены идеей, враждебной существующему порядку вещей; если правительство не перехватит инициативу, противопоставив ей собственную — привлекательную для изменившегося общества, — идея его противников через одно-два поколения овладеет умами народа, этой всё ещё спящей громады, и государство погибнет... Эта удивительно отчётливая и точная мысль, высказанная в записке осуждённого, вскоре трагически погибшего в ссылке революционера-шестидесятника Николая Серно-Соловьевича во многом созвучна — одновременным размышлениям человека, стоявшего на противоположном полюсе общественного размежевания (уже не раз упомянутого министра внутренних дел Петра Валуева). И даже более того, не остановившись на общем описании общественного механизма, Серно-Соловьевич пророчески предсказал время крушения убившего его государства — «в царствование внука нынешнего государя», читай прямым текстом: «Николая II — внука Александра II». Невероятно быстрое усложнение всего уклада общественной жизни, появление новых экономических, социальных, правовых, организационных проблем, возникновение в России зачатков гражданского общества..., — всё это стало сильнейшим вызовом власти в первые же пореформенные десятилетия. Однако сама власть, как и в прежние императорские поколения, не была склонна прислушиваться не только к «воле», но даже и — к «мнению» общества. Ещё в 1863–1865 годах Александр II без малейших сомнений отклонил несколько скромно-либеральных проектов, поступивших с разных сторон, а в 1881 году, сразу после гибели собственного отца, Александр III категорически отверг, в общем-то робкий законосовещательный проект Михаила Лорис-Меликова. Как и в присные времена Николая I, самодержавие продолжало претендовать на тотальную монополию в делах управления, оставаясь по сути и по форме — само-державием, полностью контролирующим все государственные вопросы и ответы. Правда, в одном предмете ещё в правление Александра II был сделан маленький шаг назад. Отныне самодержавие претендовало только на два высших уровня управления: всероссийский и региональный, слегка отпустив вожжи — на местном. Милостивое создание земств и городских дум означало некоторое допущение «общественного представительства» к «наименее существенным» вопросам. Впрочем, и эти незначительные полномочия вскоре были урезаны в ходе так называемой «контр’реформы 1890 года». Таким образом, тщательно охраняя и сохраняя собственное всевластие, закрытость правительства и чисто бюрократическую организацию всего государственного аппарата, российская монархия последовательно оставляла себя наедине с прежней проблемой растущей недостаточности собственной управленческой компетенции, — проблемой, принимавшей в новых условиях гораздо более острые и опасные формы. Причём, далеко не только политика..., или общественное спокойствие находилось на острие этих проблем... Задача управления обществом во времена его бурной модернизации включала в себя необходимость оперативного решения огромного количества специальных вопросов: начиная от чисто технических, связанных с ускоренным развитием промышленности, железнодорожным строительством, перевооружением армии и флота в условиях введения всеобщей воинской повинности... — и кончая финансово-кредитными, решающими проблемы всей экономики в целом. В таких условиях исключительную важность (не сравнимую с прежними временами) приобрёл уровень правовой подготовки и проработки управленческих и законодательных актов. Разумеется, общий уровень квалификации российских бюрократов повышался от десятилетия к десятилетию на всех ступенях иерархической лестницы, — в новые времена на службе всё больше ценились обладатели университетских дипломов, было создано два привилегированных учебных заведения, дававших всестороннюю подготовку с расчётом на высокие должности в системе государственного управления (Александровский лицей и Училище правоведения); в целом, было неплохо поставлено среднее и высшее военное образование... — Однако многократное умножение и усложнение задач, стоявших перед новой бюрократией, значительно опережало рост её возможностей, — включая образовательные. Раз за разом, неповоротливый государственный аппарат оказывался в роли «догоняющего» проблемы..., и «отстающего» от них всё дальше и дальше. — Вот почему, невзирая на несомненный прогресс (как в личном составе, так и в организации государственного аппарата), итоги его деятельности всё меньше удовлетворяли как самих управляющих, так и — управляемых. Отсюда неминуемо последовало обострение тех хронических проблем, которые преследовали бюрократическую организацию российского государства на всём протяжении XIX века, став особенно болезненными — на его закате. Пожалуй, наиболее общая и универсальная из них, как уже было сказано выше, состояла в недостаточной эффективности власти в целом. Две же другие (проблема «безлюдья», точнее говоря, отсутствия «людей государственных» у вершин власти и пресловутая проблема «средостения», за которой, по существу, скрывалось политическое недоверие самой власти к своему же собственному аппарату) — требуют отдельного рассмотрения... Стена Пятая Опять вскрикнул в темноте и очнулся, а перед глазами — снова стена... Константин IV (Мосва, 1984) И внезапно, словно бы широко раскрыв глаза, мы вынуждены задать себе едва ли не самый первый..., почти элементарный вопрос: в самом деле, возможно ли государственное управление (будь оно бюрократическое или какое-то иное) — без людей?.. Несмотря на всю кажущуюся наивность этих слов, — именно они, как это ни удивительно, и стали едва ли не главным камнем преткновения — на пути постепенной деградации российской государственности (чтобы не сказать ровно наоборот). Так было не раз. И не два раза... — Но всякий раз, словно повторяя некий заколдованный круг, одна и та же история возвращалась в свою исходную точку. И снова проходила прежним путём. — Уже с первых лет XIX века в России начинает ощущаться острая нехватка людей, необходимых в деле решения задач государственного управления. Ещё в августе 1821 года император Александр I, указывая Михаилу Сперанскому на основные причины, (пред)определившие неудачу своей реформаторской деятельности, прямо говорил ему «...о недостатке способных и деловых людей не только у нас, но и везде». — В 1838 году процесс простого рассмотрения кандидатур для последующего назначения в Государственный совет вызвал разочарованный отклик в дневнике Модеста Корфа (тогда государственного секретаря): «При необходимой надобности подкрепить Совет ещё несколькими новыми членами... не нашли никого, кто мог бы настоящим образом годиться и быть полезен в этом звании. Бедность в людях ужасная и не только в таком высшем разряде, но и в должностях второстепенных». — Ещё четверть века спустя схожие панические настроения регулярно повторяются на страницах дневника всё того же Петра Валуева, между прочим, (опять) министра внутренних дел: ...Трудно вообразить, какое безлюдье в министерстве, коль скоро дела требуют обобщения и политического такта... Слабость орудий, неповоротливость механизма, отсутствие господствующих и руководящих личностей — вот те признаки, которые меня тревожат и смущают... Я вижу наших деятелей. Можно ли с ними надеяться на успех?... В Казань командируется флигель-адъютант Нарышкин за неимением налицо более способного... — Ещё двадцатью годами позднее государственный секретарь Александр Половцов повторял по существу в точности те же самые оценки, высказанные его современниками, находившимися у власти в 1880-е годы... Министр внутренних дел Дмитрий Толстой «сетует на недостаток людей», Константин Победоносцев, отвергает необходимость реформы государственных институтов на том основании, что «учреждения не имеют важности..., всё зависит от людей, а людей у нас нет». — Сам же император Александр III в разговоре с Половцовым «...выразил сожаление о том, что в настоящее время нет людей, и надежду, что они, может быть, впоследствии явятся». — Но увы, несмотря на светлейшие надежды предпоследнего монарха, к началу XX века его сын столкнулся с положением ещё более бедственным. В царствование Николая II верховная власть при назначении первых лиц государства оказалась в ситуации настоящего «кадрового голода». Начальник канцелярии Министерства императорского двора генерал Александр Мосолов, немало знавший нашего последнего императора, рассказал об одном весьма показательном случае: ...Оскудение в России в эту эпоху государственно мыслящими и работоспособными людьми было прямо катастрофическим. Я помню раз, после одного из посещений императора Вильгельма, государь рассказал, что Вильгельм ему рекомендовал при назначении всякого лица на высшую должность одновременно вписывать в секретный список лицо, могущее его заменить. При этом государь выразился так: — Хорошо ему говорить об этом... Не то что заместителя, а и кандидата на вакансию ищешь и не находишь. Вероятно, в Германии число людей, способных занимать ответственные должности, больше нашего... По мнению генерала Мосолова, в частности, в точности такое положение и стало причиной тех трудностей, с которыми столкнулся Сергей Витте в процессе создания первого объединённого правительства: очень долго ему не удавалось подыскать нужных людей, «...да и те, которых он выбрал, далеко не все соответствовали своим назначениям». Картина равно забавная и трагическая... — Почти неизменно повторявшиеся на протяжении почти целого века стоны и жалобы на катастрофическое «безлюдье» административного Олимпа, доносившиеся с его же вершин, не были случайными или тем более мнимыми. Конечно же, они не говорили об отсутствии в громадной стране людей одарённых и государственно мыслящих, — во все эпохи таких в России было в избытке. Однако они очень точно отражали одну специфическую особенность формирования российского правительства, правительства чисто бюрократического — оно было в высшей степени кастовым..., причём, в са́мом узком и архаическом смысле этого слова. Любой кандидат на высшие должности должен был происходить из числа некоей тесной, замкнутой и корпоративно организованной среды — при строгом соблюдении правил её внутреннего церемониала. В итоге подобных ограничений любой потенциальный кандидат (как в системе гражданской, так и военной службы) должен был соответствовать такому непомерному числу «цензовых соответствий», — что круг возможных соискателей должности становился узок до предела..., или вовсе без о́ного. Весьма характерен один любопытный пример, раскрывающий обаяние и силу правил этого своеобразного этикета... Однажды, когда один из «самых радикальных» российских писателей, едкий обличитель правительственной бюрократии и ехиднейший сатирик Михаил Салтыков-Щедрин услышал мнение о желательности назначения некоего известного общественного деятеля на министерский пост, реакцией на что стало возмущённое недоумение: «Как же можно назначить его министром, когда он даже не тайный советник?» Незыблемое убеждение в том, что в российское правительство могут входить лишь высшие «чинодержатели и звездоносцы», оставляло, как правило, всего один путь — более или менее постепенного восхождения по ступеням иерархической служебной лестницы, со строгим соблюдением всех клановых формальностей и традиций. С одной стороны, такой принцип пополнения касты высших администраторов способствовал тому, что её представители имели примерно равный уровень управленческого и делового опыта... Однако сам этот опыт неизбежно приобретал характер значительно более канцелярский, нежели сущностный... Пожалуй, именно отсюда и произрастают многочисленные сетования графа Валуева на переизбыток «мелких чиновничков» и «лишний вес» всяческих канцеляристов, канцелярий и департаментов..., попросту говоря — чиновных крыс. Ещё более жестоким последствием такого порядка дел стало преобладание чисто аппаратных (дисциплинарных) установок на преимущественное выдвижение людей по принципу «кто лучше подчиняется, тот и руководить будет лучше» — говоря между нами, принципу более чем спорному, хотя и известному со времен Древней Спарты. Ставший живым опровержением этого правила Отто фон Бисмарк как-то заметил, не без печали в голосе, — что добросовестная и успешная служба в бюрократическом аппарате вырабатывает главным образом «физически и духовно сморщенную грудь». Стена Шестая Опять вскрикнул в темноте, очнулся..., а перед глазами — снова та же стена. Юрий VII (Мосва, 1983) И конечно же, мы не станем всё мазать одной... сиеной. XIX век знал и по-настоящему яркие примеры исключений... Исключений из правил, — я хотел сказать. Судя по ним, можно было бы сделать вывод, что чиновничье «безлюдье» не было тотальным. Выпуская (из гигиенических соображений) времена Николая I, из более поздней эпохи можно было бы назвать имена Павла Мельникова (в Министерстве путей сообщения), Дмитрия Милютина (в военном ведомстве), Петра Валуева и Михаила Лорис-Меликова (в Министерстве внутренних дел), но в первую очередь, конечно, выдающуюся (хотя и в разные стороны) «династию» руководителей Министерства финансов — Михаила Рейтерна, Александра Абазу, Николая Бунге, Ивана Вышнеградского и Сергея Витте. Тем более примечательно, что именно там, в этом «сухом и специальном» ведомстве, трое последних министров также оказались и своеобразным исключением из клановых правил; каким-то странным образом их назначения стали казусом или даже исключением. Все они ни одной своей стороной не принадлежали к правящей среде бюрократов и были привлечены из сторонних сфер: Николай Бунге был учёным-теоретиком и профессором университета, а Иван Вышнеградский и Сергей Витте пришли «из делового мира» (типичные бизнесмены). Вместе с тем, нельзя не отметить и прямо противоположные последствия... Все они (но особенно, двое последних), невзирая ни на какие свои заслуги и выслуги — никогда не были приняты кланом и признаны в мире высшей государственной бюрократии «как свои». Отношение к ним всегда сохраняло оттенок недоброго (а временами, попросту недоброжелательного или враждебного) отстранения от «этаких выскочек» и «людей чужого круга». — Но тем проще проследить на их примере универсальные закономерности функционирования «клана» или «среды», которые всегда ставят свои сиюминутные внутренние цели выше общих... Например, государственных или общественных. Не обращая внимания даже на то, что тем самым подписывают себе (вместе с тем же государством и обществом) — смертный приговор... Недостаток в ярких и талантливых государственных людях на высших ступенях властной лестницы — недостаток очевидный, невзирая на все исключения, — с завидной регулярностью создавал трудности для проведения эффективной политики российской монархии. Временами могло создаться даже такое впечатление, словно бы бюрократический аппарат управления занимается скрытым саботажем или подрывной деятельностью в рамках своей лояльности правящему режиму. — И оно-таки создавалось, невзирая на кажущуюся абсурдность постановки вопроса. Вместе с тем, даже и поневоле складывается ощущение, что этот «недостаток» был не только результатом своего рода «кланового отбора», происходившего внутри бюрократического аппарата, (причём, отбора ярко отрицательного) но и следствием некоей направленной (хотя и не всегда осознанной) психологической линии верховной власти при формировании своего ближнего окружения. Конечно же, речь идёт, прежде всего, о прямом круге общения..., или тех лицах, которые можно было бы назвать «особами, особо допущенными к телу монарха». И здесь, отбросив всю формально-историческую шелуху, мы наконец-то сталкиваемся с дурно скрываемыми личными качествами господ («Романовых»), изрядно насидевших российский трон. Если говорить по существу, именно здесь (при подобной организации власти) и скрывается квадратный корень (а также ключ) всех проблем, обычно называемых «государственными» или «социальными». Если проследить вкусы и предпочтения сменявших друг друга российских помазанников, можно придти к неутешительному выводу. Оказывается, что некая средняя тусклость жителей государственного Олимпа (определяемая графом Валуевым при помощи характерного английского определения «below the mark» — «ниже уровня, не на высоте») была для них в чём-то даже милее (или предпочтительнее) «правительства талантов». — Такой выбор российские цари делали, разумеется, не с точки зрения неких абстрактных государственных интересов России, но прежде всего — непроизвольно, поступая с позиции личного комфорта, — таким образом, избегая ощущения беспокойства за собственное безусловное доминирование в системе власти. Одним из мотивов такого выбора была и тривиальная ревность «первых по положению» к (не)возможному появлению «первых по сути» — например: по уму, воле или пониманию проблем, стоя́щих перед страной или обществом. И в этом вопросе, полностью следуя трафаретной иерархии распределения ролей в любой стае приматов, фактический вожак вёл себя зоологически корректным и ожидаемым образом. Не случайно Николай I не любил «слишком умничающих» и реагировал на них резко отрицательно. Ни единого разу он не принял совета или решения от подобного «слишком активного» подданного. Вспоминая об Александре II, поэт и дипломат Фёдор Тютчев иронически заметил, что «...когда государь разговаривает с умным человеком, у него вид ревматика, стоя́щего на сквозном ветру»... Именно выдающиеся личные качества и способности Вячеслава Плеве помешали ему стать министром внутренних дел ещё при Александре III. Не случайно (хорошо знавший натуру императора) хитрый князь Владимир Мещерский писал ему: «...это ненадёжный и даже опасный человек, ибо он умён и ловок, как Вельзевул». Собственно говоря, не один только Плеве..., также и талантливый (к тому же, слишком независимый в своих суждениях) Александр Половцов так и не получил министерского поста, к которому стремился и которого, несомненно, заслуживал. И мы (имея в виду: мы оба) даже в малой степени не ставим сегодня перед собой цели перечислить всех тех, кто заступил значительно дальше отведённой ему — черты... О причинах подобного, с позволения сказать, «кадрового отбора» в начале 1890-х годов пытался рассуждать известный литератор Евгений Феоктистов, (главный цензор России) возглавлявший тогда Главное управление по делам печати. ...Почему же так? — Вероятно потому, что всё выдающееся из ряда вон, всякая крупная величина не пользуется у нас фавором; нужен главным образом «хороший человек», но чтó именно подразумевается под этим термином, не поддается анализу. Хорошим человеком может быть человек недалёкого ума, без способностей, совершенно бесцветный, но если он скромен, почтителен, приятный собеседник — симпатии будут всецело на его стороне... В определённой степени ценсор Феоктистов был прав. Именно такие соображения (типично клановые или групповые) играли далеко не последнюю роль при выборе тех, кто должен был стать исполнителем решений верховной власти. И всё же, думается, не эти критерии были здесь главными и определяющими... Главная причина постоянной, переходящей из царствования в царствование ориентации на выбор людей «below the mark» заключалась не столько в ревности самодержцев к чужим способностям и (возможной) чужой популярности, сколько в механизме коренного страха потери своего положения. В данном случае именно он..., этот страх находил своё выражение (или локализацию) в глубоком (личном) органическом недоверии к собственной машине власти, и прежде всего, в недоверии ко внутренней лояльности само́й бюрократии. Это и порождало системное (повторяющееся из раза в раз) стремление поставить во главе её людей глубоко средних, подчинённых, «канцелярских», — в конечном счёте, лишённых какой бы то ни было инициативы. Именно таких людей значительно проще контролировать, и значительно проще (в случае необходимости) устранить (уволить, сместить), поскольку они по природе своей не способны стать незаменимыми... Хорошо известно более чем критическое (временами, почти циническое) отношение властителей России к личным качествам (не говоря уже об элементарной честности) своей «верной» бюрократии. Ещё в первой четверти XIX века ходил весьма правдоподобный анекдот о словах Александра I, вполне отражающих его оценку этого сословия: «Они украли бы все зубы из моего рта, если бы могли сделать это, не разбудив меня во время сна, и украли бы все мои линейные корабли, если бы нашли место, куда их спрятать». Когда его преемник (и брат, к слову сказать) Николай I увидел на сцене гоголевского «Ревизора», зло высмеивавшего российскую администрацию, он — фактически признал справедливость критики, сказав: «Всем досталось, а мне — больше всех!» Однако, оставим отвлечённые речи: решающим всё же было не «служебное», а именно политическое (личное) недоверие. Российских царей буквально не покидало ощущение, что огромный, хорошо организованный и сплочённый корпоративными интересами (далеко не всегда совпадающими не только с настоящими интересами страны, но и с интересами государственной власти как таковой) бюрократический аппарат под маской беспрекословного повиновения (типического ничтожества) на самом деле проводит — какую-то странную..., и даже собственную политику. «Россией правят столоначальники», — это (на первый взгляд) ироничное высказывание императора Николая I, пожалуй, са́мого яркого и откровенного абсолютиста на престоле, более чем характерно. Он отлично видел, каким образом государственные идеи, планы преобразований, а зачастую даже конкретные приказы и распоряжения, исходящие от верховной власти, — либо глохнут, спускаясь от ступени к ступени административной иерархии, либо всё более искажаются ею, временами доходя до собственной противоположности. Отсюда и вырастает, если угодно, экзистенциальная проблема государства как такового, — когда сам по себе аппарат власти, по существу — единственное орудие её управления, даже самим монархом начинает восприниматься как ещё одна помеха (или «средостение») в деятельности. — Говоря по сути, таковой она и является: настоящая преграда между самодержцем и народом, постоянно скрывающая в себе и за собой громадную потенциальную опасность. Тем более опасную, что степень её реальной опасности в каждый следующий момент — неизвестна... И здесь небрежным движением руки открывается вторая (чаще всего скрытая за ширмами официального языка) проблема российской власти. Это — средостение, классическая проблема бюрократической изоляции правителя от общества «чиновным сословием». Созданная именно для этой цели, она и породила саму себя — как проблему..., сначала — познания, а затем — жизни и смерти. С разной степенью проникновения в суть явлений, однако, проблема эта регулярно вызывала тревогу во все времена и у многих государственных деятелей. Между прочим, не кто иной, как глава III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф Бенкендорф оставил одно из наиболее ярких свидетельств подобного беспокойства: ...это сословие, пожалуй, является наиболее развращённым морально. Среди них редко встречаются порядочные люди. Хищение, подлоги, превратное толкование законов — во́т их ремесло. К несчастью, они-то и правят, и не только отдельные и наиболее крупные из них, но в сущности все, так как им известны все тонкости бюрократической системы... Они систематически порицают все мероприятия правительства и образуют собой кадры недовольных; но, не смея обнаружить причины своего недовольства, они выдают себя также за патриотов... К слову сказать, с подобной оценкой (на первый взгляд, слегка эксцентричной) вполне совпадает и мнение одного из ведущих идеологов николаевского царствования, министра народного просвещения Сергея Уварова, который в своей записке 1847 года высказывал весьма сходное опасение, хотя и нацеленное в перспективу ближайшего будущего: ...государственная служба вся перейдёт в руки так называемых чиновников, составляющих уже у нас многочисленное сословие людей без прошедшего и будущего, имеющих своё особое направление и совершенно похожих на класс пролетариев, единственных в России представителей неизлечимой язвы нынешнего европейского образования. В скором времени этот класс, при уклонении от службы престолу высшего и незрелости низшего, возникнет с непреоборимой силой и тем ознаменует переход политической деятельности в руки среднего класса, что в прочих европейских государствах называется Tiers Etat или Bourgeoisie... Мысль о том, что в условиях практически полного отсутствия развитых общественных механизмов (к примеру, парламента и партий), при почти смехотворной сервильности и слабости сословного представительства (в лице дворянских собраний), в условиях «государственного сна» подавляющего большинства населения — бюрократия, по сути, являлась единственной организованной политической силой в стране, способной выступить (страшно сказать!) соперником самодержавной власти, — эта мысль с течением времени вызывала опасения всё более серьёзные. Более чем сорока годами спустя после подачи памятной записки Уварова, граф Валуев (к тому времени уже давно опальный), сделал запись в своём дневнике: «Замечательно такое в высших слоях правительства недоверие и пренебрежение к своим собственным орудиям». — Причём, причины для подобного отношения оставались в точности теми же, что и прежде, и за прошедшие десятилетия они скорее даже углубились: шаг за шагом, бюрократия становилась всё менее дворянской. Её социальная однородность росла в сторону «разночинства», а сама она превращалась в типическую профессиональную корпорацию (клан). В результате вся деятельность российского чиновничества значительно меньше чем раньше определялась своего рода «классовой солидарностью» с дворянами-землевладельцами (как правило, уже не состоящими на государственной службе), но стала отождествляться с некоей абстрактной «управленческой монополией», точнее говоря, с самой собой..., превращаясь, таким образом, в самодостаточный и самодовлеющий орган управления империей. В руках бюрократии были сосредоточены наиболее мощные инструменты политической и административной монополии, включая информирование власти о существующих проблемах, практическую подготовку необходимых решений, требующую специальной компетенции, а также исключительное право толкования актов верховной власти в неясных случаях и непосредственное претворение в жизнь принимавшихся решений. Стремясь всеми средствами усилить повседневное воздействие власти на жизнь страны, в результате самодержавная монархия оказалась заложником в руках безликих технических исполнителей своего воздействия — российской бюрократии. Стена Восьмая Опять вскрикнул в темноте, опять очнулся..., а перед глазами — снова всё та же стена. Михаил IX (Мосва, 1983) Пожалуй, в наиболее точном и сжатом виде проблему бюрократической изоляции верховной власти от страны — в понимании самих носителей этой власти — сформулировал (только уже применительно к началу XX века, для времён Николая II) начальник канцелярии Министерства императорского двора генерал Мосолов в своей книге «При дворе последнего императора»: ...Самодержец не в состоянии исполнить свои единодержавные функции без возможности личной оценки, собственного контроля и верховного наблюдения. Нельзя быть единоличным властителем страны и не получать сведений из посторонних источников, кроме административных... И здесь, ведо́мые недрогнувшей рукой придворного генерала, мы неслышно подходим к центральной проблеме... Именно вследствие фатальной невозможности её разрешить, всё (миро)здание российской империи в своём постепенном & поступенном развитии сначала оказалось — в административном тупике, а затем и вовсе рухнуло, потерпев сокрушительную катастрофу. — И мы также, не в силах преодолеть инерцию прежнего развития, снова возвращаемся к основному вопросу о средостении. Если как следует приглядеться к сути происходящих событий, за всё время царствований именно оно, — средостение и служило главным предметом (будь то скрытым или явным) всех крупных политических обсуждений. И всё-таки, сколько раз ни возникает это слово, посреди прочих стен, меня не покидает дурно замаскированное ощущение — полной его смутности и закрытости. И прежде всего, — отсутствия точного понимания... Для всех тех, кто волей судьбы — здесь и сегодня — продолжает жить в условиях точно такого же средостения. Не только внешнего, но и внутреннего. Полностью закрытый от самого себя несколькими стенами, словно бы стеснившимися вокруг середины собственного существа... А потому остающегося раз и навсегда — неведомым и ведомым... — Так было сотни лет назад. Так есть и сейчас. — Но что же такое, в конце концов, есть сие пресловутое средостение? — Оно мне представляется примерно так... Большая страна... Скажем, даже — империя, простирающаяся на тысячи вёрст по разные стороны от дворца своего правителя. На вершине пирамиды власти стоит государь, внизу — бесформенная, но деятельная масса народа. Для достижения полного счастия и спокойствия державы вполне достаточно непосредственных отношений между монархом (наверху) и — его подданными (внизу). — Царь..., он мудр, возможно, даже милостив... И наверняка любит свой народ. Он — вне сословий, политических партий и прочих распрей. Он желает блага своему народу. Он располагает почти неограниченными возможностями для исполнения своего желания. Себе... — нет, ему лично ничего не нужно. По сути, он не человек: и все его устремления идут — к стране, вверенной ему на попечение Господом. — Что может встать на пути его благодеяний?.. Прежде всего, ему нужно точно знать, что необходимо народу. И чего народ хочет... — Первое что требуется — знание. Точное и правдивое знание, опираясь на которое, царь сможет принимать решения и править. ...Но где же ему найти эту волшебную осведомлённость, без которой самодержавие не в состоянии правильно функционировать? Практически все чиновники, включая министров, представляют одну из глухих преград, отделяющих государя — от народа. Они окружают царя плотной стеной и не дают пробиться к нему дыханию живой жизни... Значит, чиновники... Бюрократия — вот каста, имеющая собственные интересы, которые далеко не всегда совпадают с интересами страны и её государя, не говоря уже о народе. Но ведь стране со 150 миллионами населения, раскинувшейся от Варшавы до Аляски — никак нельзя обойтись без чиновников!.. — Государевы слуги..., они необходимы как для контроля, так и для исполнения Его повелений. Они — государевы очи, уши и руки... и даже ноги. Но они же постоянно клонят подменить царёву волю — своей собственной. Не раз случалось так, что лукавые министры выдавали строгость закона за непреклонность царских указов, а нежданную милость — за плоды своего гуманного воздействия на государеву волю. И тем более, зачастую совсем не в интересах бюрократии было бы осведомлять императора о настоящем положении дел... Ещё одна преграда — так называемая «интеллигенция». Это вечно недовольные люди, не имеющие власти, но чающие её захватить. Чаще всего они взыскуют перемен. Но на самом деле для этой касты, пускай и разрозненной, прямой исход — это революция. И вот оно уже готово, «средостение». И не просто средостение, а настоящая крепостная стена... — Это бюрократия и интеллигенция, другими словами — две группы людей, одна из которых уже достигла желанной власти, а другая только ещё желает занять тёплое местечко. Это два непримиримых врага, — тем не менее, вполне солидарные в стремлении любыми средствами как-то умалить или принизить значение царя... Они, эти две силы совместным действием своим выстроили вокруг государя — глухую стену, настоящую тюрьму. И стена эта вечно мешала императору обратиться непосредственно к своему народу с живым словом, — сказать ему как равный равному, сколь он его — любит. Впрочем, та же самая стена (но только с другой стороны) мешала непритворным верноподданным государя (включая и молодёжь, которую ещё не успели развратить враждебными прокламациями) сказать царю, сколько ещё на белом свете есть «им подобных, — простых, благодарных и всей душою привязанных к нему людей». Рассуждая теоретически, преодоление российского «средостения» как такового (равным образом в узком и широком смысле слова..., имея в виду также ограничение управленческой монополии бюрократии) было бы вполне возможно, направляя развитие страны по одному из трёх путей. — И прежде всего, для этого необходимо присутствие направляющей воли... — Первый из путей, как это ни прискорбно звучит, заключался в последовательном расширении прав и ответственности самого́ общества и развитии самоуправления на всех уровнях. Речь идёт о классическом самоуправлении, шаг за шагом принимающем на себя различные административные функции, среди которых (рано или поздно) оказался бы и некоторый контроль над исполнительным аппаратом власти. Отдельные компоненты такой организации общества нам сегодня хорошо известны на примере так называемого «западного» общества. И прежде всего, это последовательное разделение властей (читай: зон компетенции и сфер влияния)... И здесь включаются в работу некие универсумы, актуальные для всех обществ. Это — независимая печать, имеющая автономные источники информации и гарантированное право свободного обсуждения тех или иных решений. Это — политические партии и многопрофильные общественные организации, в работе которых находят своё отражение интересы самых разных групп и слоёв населения. И наконец, это — представительные учреждения парламентского и коллегиального типа. — Все перечисленные и подобные им институты, так или иначе, способствуют размыванию бюрократической монополии или, по крайней мере, приводят к её бо́льшей подотчётности (причём, не только обществу, но и — верховной власти). Конечно, вы правильно догадались..., это — обычный путь становления политической демократии. Однако в императорской России он оказался практически неосуществим. — Земское и городское самоуправление, а также рахитичная, постоянно ограничиваемая свобода прессы после реформ — всё это оказалось возможным пределом, до которого смогло «унизиться» самодержавное государство в ходе реформы 1860-х годов. И так продолжалось вплоть до 1905 года... После манифеста 17 октября возможности развития страны в этом направлении существенно возросли, однако до наступившей в 1914–1917 годах новой волны «великих потрясений» история отвела пренебрежимо малый срок. «Успеть» было невозможно. — Второй путь возможного контроля над правящей бюрократией могла бы открыть практика так называемых «сдержек или противовесов», ради простоты получившая название «двойного государства». — Наличие в руках верховной власти неких мощных (иногда полу’легальных) параллельных структур позволило бы ей присматривать за государственным аппаратом и при необходимости дублировать (или даже блокировать) его деятельность. В XX веке, к примеру, по пути двойного государства развивались некоторые фашистские режимы, — прежде всего в будущей Италии и Германии. Особое место в политической системе этих стран заняли массовые тоталитарные партии, обладавшие разветвлённым, но при том жёстко централизованным аппаратом, который становился своего рода отражением (или дубликатом) аппарата государственного. Кроме того, для «пущей надёжности контроля» фашистские партии контролировали большое количество дочерних организаций, среди которых непременно были — военизированные и полицейские. При том не следовало бы забывать, что XX век не изобрёл в этом вопросе ничего нового. Государства подобного типа были известны и прежде — к примеру, для XIX века можно упомянуть хотя бы королевство Неаполитанских Бурбонов, где «иезуиты следили за полицией, полиция за иезуитами, а те и другие — вместе — за народом». Правда, двойной режим правления не спас династию от крушения в 1860–1861 годах, во время обвального процесса объединения Италии. Впрочем, и здесь я не смогу удержаться от скептического замечания. Для России XIX века, при слишком ещё патриархальной политической культуре и практически полном отсутствии сильных (и в то же время подконтрольных верховной власти) институтов, которые могли бы стать противовесом государственному аппарату, подобный вариант также не мог рассматриваться в качестве сколько-нибудь реального. К примеру, не раз высказывавшиеся в конце XIX и начале XX века суждения, что для придания устойчивости российской государственности было бы желательно возрождение «духовного авторитета» и внутренней самостоятельности православной церкви (что могло бы начаться, например, с восстановления независимого патриаршества), так и не пошли дальше разговоров. — И не мудрено... — Таким образом, оставался только третий и последний путь... Лишённое в силу са́мой своей природы возможности какого-либо исторического выбора, российское самодержавие пыталось самостоятельно (в ручном режиме) контролировать собственный аппарат управления. И прежде всего, этот контроль состоял в последовательном стремлении не допустить формирования какой-либо единой политической воли или, тем более, организации правящей бюрократии, которая могла бы противопоставить себя решениям верховной власти. Отсюда становится прозрачно понятно, почему на всём протяжении XIX века (вплоть до критических дней октября 1905 года) сама по себе идея «объединённого правительства» ни разу не получила поддержки — ни у одного монарха. И это несмотря на то, что предложения о создании такого правительства, способного реагировать на насущные потребности времени, повторялись каждым новым поколением государственных деятелей с завидной регулярностью. — И в начале XIX века, ещё при учреждении Комитета министров, и в 1857–1861 годах, когда, наконец, был образован «Совет министров» под личным председательством царя, и в 1881 году..., после гибели Александра II — ни один из этих проектов так и не воплотился в жизнь. «В Вене есть правительство. У нас — Комитет господ министров», — с горечью записывал в августе 1863 года граф Валуев. Тринадцатью годами позднее Александр Половцов (в те времена сенатор) подтвердил критическую оценку роли этого правительственного учреждения, только формально — высшего: ...Это не что иное, как присутственное место, ведущее, за редкими исключениями, довольно пустые дела в ущерб серьёзной части занятий обязанных присутствовать здесь министров... Комитет министров совершенно утратил первоначальное своё значение. Он перестал быть совещательным собранием высших представителей исполнительной власти, а сделался лишь средоточием большого числа мелких текущих дел, тягостно отзывающихся на занятиях министров, постоянно обременённых более существенными работами... Столь упорное & упрямое нежелание допустить создание объединённого органа исполнительной власти отчётливо проявило опасения (чтобы не сказать: страхи) сменявших друг друга на престоле императоров за сохранность своего непоколебимого самодержавного преимущества перед лицом (даже воображаемого) создания политически солидарной организации высшей бюрократии. Каждого из этих царей куда более устраивала типично «коридорная» ситуация, когда, по выражению одного из современных историков, на вершине управленческой пирамиды царила «поликратия борющихся ведомств», каждое из которых имело в виду свои планы и свою политическую линию. А монарх в этой системе выступал в качестве светского жреца или верховного арбитра, которому всегда принадлежало последнее решающее слово по всем ключевым вопросам. Таким образом, оказывая предпочтение то одним, то другим предложениям, поступавшим от сторонников различных бюрократических группировок, он сохранял для себя полную свободу рук и иллюзию всевластия, имея возможность поддерживать только те инициативы (или персоны), которые казались ему в данный момент желательными. И здесь, словно бы на рентгеновском снимке внезапно просвечивает зоологическая..., и даже физиологическая природа любого средостения..., как механизма глубоко универсального не только для человека и приматов, но также — для любых стайных животных или животного мира вообще. Страх и, отчасти, лень — вот единственные слова, которые должны были бы сверкать гербовым золотом на знамёнах этого способа существования... Да-да, я ничуть не оговорился. — Пожалуй, ничто другое не даёт столь яркого и наглядного эффекта (иллюзии) безопасности или покоя, как создание перегородок и ограничений на пути внешнего (как правило, агрессивного) мира. И здесь, говоря между нами, следовало бы отставить в стороны начатую в этой статье основную тему российского средостения — ради обсуждения иной, значительно более широкой и важной... Однако..., не тут-то было... И в самом деле, действуя безошибочно-физическим путём, они добились желаемого: поставленная цель была (почти) достигнута. Подобная, с позволения сказать, «организация» государственного управления оказалась тем эффективным инструментом, при помощи которого российские самодержцы (вплоть до начала XX века) смогли удержать своё ничем не ограниченное положение абсолютных... верховных властителей страны. В конечном счёте, ни одно значительное решение в государстве не могло быть принято помимо, а тем более — против воли монарха. Виртуозно организованная политическая разобщённость высшей администрации в России полностью исключала возможность возникновения ситуации, уже известной на примере других европейских стран с монархическим порядком управления. Так, в первой половине ХIХ века князь Меттерних на протяжении почти сорока лет по сути управлял всей государственной жизнью абсолютистской Австрии, совершенно подчинив своей воле императора Франца II и его преемника Фердинанда. Пожалуй, ещё более показательным был пример, имевший место во второй половине того же столетия, когда знаменитый «железный канцлер» Пруссии и Германии Отто Бисмарк тридцать лет подряд сотрясал Европу своими политическими успехами, превратив императора Вильгельма I не более чем — в «представительский символ монархии». Российским царям безусловно удалось избежать подобного «позора»... Однако ценою сохранения полноты державных прав верховной власти в России стал тяжелейший системный порок — в са́мой сердцевине российского государственного механизма, громадная опасность которого начала сказываться, в особенности, к последним десятилетиям XIX века. Ни разу не решившись дозволить создание пускай и стопроцентно лояльного, но всё-таки «объединённого правительства», самодержавная власть по сути сама отказалась от возможности осуществления главной функции института правительства как такового — функции выработки единой государственной политики, касающейся всех сфер жизни страны. Вместо неё на протяжении почти ста лет проводились десятки отдельных «ведомственных политик», как правило, дурно согласованных, конкурирующих или даже враждующих друг с другом. За примерами не нужно далеко ходить. Их буквально — тьма, причём, даже в таких вопросах, которые никак нельзя назвать мелкими или локальными... Пока созданное графом Киселёвым ещё во времена Николая I Министерство государственных имуществ (и тесно связанное с ним V Отделение Собственной ЕИВ канцелярии) в глубокой тайне готовило проекты крестьянской реформы, большинство других ведомств выстраивало собственную политику, исходя из незыблемости крепостнических отношений на неопределённо долгий срок. При Александре III Министерство внутренних дел всеми силами стремилось к выполнению программы масштабной консервации социально-экономической жизни страны (особенно в деревне) и «подмораживанию России», а Министерство финансов, напротив — строило планы предельного ускорения развития страны, прежде всего — в промышленности. Чуть позже, в начале XX века руководители этих же ведомств, вторгаясь в сферу внешней политики, отстаивали прямо противоположные подходы к проблемам дальневосточных территорий... И даже накануне 1914 года, уже во времена работы объединённого Совета министров, военное и морское ведомства придерживались принципиально разных стратегий и едва ли не противоположных программ в деле подготовки страны к приближавшейся мировой войне. Насмотревшись подобных «правительственных будней», в марте 1888 года один из наиболее авторитетных и близких к Александру III деятелей, адмирал Шестаков, возглавлявший тогда Морское министерство, высказался об этой проблеме просто и прямо: ...Вообще мы, министры, страдаем недостатком сплочённости и живём каждый по себе, семейно... каждый докладывает, что хочет, и происходит такой правительственный сумбур, такие постыдные для правительства случайности... Ещё более резко о хронической рассогласованности в политике правительства годом позднее отозвался и Александр Киреев: «У нас точно все министерства — отдельные государства, друг до друга не имеют никакого дела!» Всё это, взятое вместе, создавало не только возможность, но и — постоянную практику опаснейшей с точки зрения эффективности общегосударственной политики ситуации, когда деятельность одного ведомства могла подрывать результаты деятельности другого, одни решения исполнительной власти противоречили другим, правительственные органы в своей повседневной работе зачастую не могли достичь даже элементарной координации усилий. И подобная, с позволения сказать, «картина управления» — вполне соответствовала намерениям высшей российской власти, являясь отражением ещё одного средостения — на этот раз чисто внутреннего. Стена Десятая И опять вскрикнул в темноте, и опять очнулся..., а перед глазами снова она, всё та же стена. Леонид I (Мосва, 1981) Говоря по существу, — разговор окончен. «Игра — сделана». Все остальные причины расстройства и последующего разрушения государственного механизма российской империи можно обсуждать в качестве производных или вторичных — по отношению к повсеместно царящему «духу и букве» средостения, — фундаментальному и всеобщему. Ещё одним производным недостатком излишне централизованной (и одновременно рыхлой) системы государственного управления, единственным съединяющим центром которой оставался трон, — стала крайняя зависимость работы всего аппарата от постоянного давления сверху. «Любое государственное дело в России может стать успешным лишь постольку, поскольку оно станет личным делом царя», «...любая реформа должна исходить непосредственно от императора и двигаться им», «...нити всех начинаний должны исходить прямо из кабинета государя», — эти и подобные им высказывания повторяются словно эхо или заклинание. Их можно услышать в любое время, в любом кабинете и в десятках вариантов, произнесённые самыми разными деятелями от первых — и до последних десятилетий XIX века. Правительственный механизм мог действовать более или менее эффективно только при наличии чётко высказанной (лично императором) политической инициативы. И напротив того, в случае её отсутствия, недостаточной последовательности или неясности проявления государственная машина заметно снижала обороты, замыкаясь в текущей рутине повседневных дел и вопросов каждого ведомства, переходя на инерционный режим. Между тем, подобное положение ставило всю государственную политику в прямую зависимость от настроения или состояния царствующей персоны. К примеру, начиная со второй половины 1860-х годов, появляется всё больше признаков, указывающих, что «сама верховная власть» постепенно утрачивает инициативу и политическую волю. Говоря более простым языком, Александр II постепенно растерял начальный реформационный запал, устал, а затем окончательно утратил интерес к администрированию... В условиях российской государственности это фактически означало отказ от проведения сколь-нибудь действенной и последовательной политики. Страна по существу впала в «бюрократический дрейф» или спячку, ставшую столь характерной для времён Александра III и достигшую своего максимума в первые годы царствования Николая II. «Каждый министр сидит со своими текущими делами, об общей правительственной политике нет и помину», — жаловался, к примеру, в начале 1880-х годов главный цензор России, Евгений Феоктистов. Если вопрос о причинах ревнивого опасения практически всех петербургских самодержцев к возможности появления «русского Бисмарка» вполне прозрачен, — то проблема, мешавшая им самим выступить в роли политических лидеров правительства, очевидна куда в меньшей степени. Примечательно, что в первой половине XIX века этой проблемы как-будто не существовало. — Александр I, поначалу сам, а затем через графа Аракчеева координировал работу едва ли не всех государственных учреждений. Вслед за ним так же поступал и Николай I, не только лично направлявший деятельность всего правительства, но и непосредственно руководивший работой по крайней мере двух министерств — военного и иностранных дел. Оба этих императора как-будто вполне справились с подобной ролью. Казалось, поначалу стремился к ней и Александр II, приступая к осуществлению плана своих реформ. — Создание Совета министров под его личным председательством должно было стать решающим шагом к появлению органа, определяющего единство государственной политики. Однако на деле случилось обратное — с того «исторического момента» вся вторая половина XIX века прошла под знаком усиления роли отдельных ведомств и рассогласования их деятельности — при одновременном ослаблении объединяющего начала в лице монарха. Граф Пётр Валуев не раз возвращался к этой, видимо, наболевшей теме в своих дневниках..., размышлял он об этом и в конце 1864 года: ...Государь решает разногласия по своему усмотрению. Но, таким образом, всё управление для него становится рядом обрубков, если он сам не принимает на себя обязанности непрерывно связующей и руководящей мысли. Это значит быть самому первенствующим министром. Государь тем и хочет быть, но, к сожалению, это невозможно. В наше время нельзя быть и военным царём и гражданским первым мужем Совета. Отсюда все наши затруднения... Поневоле напрашиватся вопрос — почему же в конце XIX века стало невозможным то, что было вполне в порядке вещей в его начале? Конечно, многое здесь было определено сменой поколений, так или иначе, определившей личные особенности людей, оказавшихся во главе Российского государства. При всей неоднозначности фигур Александра I и Николая I следует признать, что оба они имели вполне сформировавшиеся политические предпочтения и оба воспринимали высшую власть как тяжёлый долг и ответственное призвание. Кроме того, не будем забывать, что они всё же были — братьями, людьми одной генерации... И тот, и другой (при всех различиях) имели очевидный вкус к политике и желание ею заниматься... — и под властью этих братьев страна провела, между прочим, более полувека... Кроме того, нельзя не припомнить поражавшую современников работоспособность императора Николая, который посвящал государственным занятиям гораздо больше времени, чем любой офицер или чиновник в его империи. К сожалению или к счастью..., но подобного вкуса и призвания к государственной деятельности не имел ни один из последующих императоров... При бесспорном уме, ни один из них также не имел и государственного мышления. В делах политических для них была свойственна скорее внутренняя нерешительность, а также отсутствие, говоря современным языком, системного понимания происходящих событий. Если к тому же учесть ещё и присущие им некоторые личные склонности, — становится очевидным, что роль пассивного, но властного главы государства, некоего непререкаемого авторитета или верховного арбитра соответствовала их натуре несравненно больше, чем тяжёлая и рутинная должность главы правительства — хозяйственного и политического лидера правящей группы. ...Государь вообще не имеет дара председательства. Он терпелив, ровен и внимателен только сначала, до наступления первых ощущений досады или утомления. По наступлении этих ощущений он видимо изменяется и вдруг, переходя от слушания к приказанию, нередко прекращает совещательные суждения порывистым объявлением своей воли, установившейся не только как окончательное последствие всего услышанного и взвешенного, но иногда и как результат мгновенного впечатления... Так, к примеру, оценивал граф Валуев работу Александра II на посту «председателя совета министров». — Практически в один голос вторит ему в своих воспоминаниях и другой близкий сподвижник императора — военный министр Дмитрий Милютин: ...Покойный император получил такое воспитание и вырос в такой среде, что не мог в своих понятиях подняться на высоту современных политических вопросов и не имел довольно характера, чтобы систематически вести важные реформы, предпринятые им по внушению того или другого из лиц, временно пользовавшихся его доверием... Общее мнение современников об Александре II неизменно выделяло его нетерпеливость, слабость характера и воли, отсутствие твёрдых убеждений и податливость к влиянию окружающих. Сменивший его на престоле сын, Александр III имел взгляды более устойчивые и последовательные, да и волевой характер нового самодержца вызывал уважение..., однако сам он в молодые годы полагал свой ум «нескладным и тяжёлым», а современники чаще всего отмечали у него — отсутствие активной позиции. Вполне искренне любивший императора адмирал Шестаков, тем не менее писал о нём скептически: «Замечаю совершенную индифферентность к делам. Занятия более процессиональные, чем умственные», а более критичный Евгений Феоктистов вспоминал, что у «Александра Александровича... никогда не замечалось ни малейшей инициативы». Государственная деятельность воспринималась им как тяжкое бремя и нежелательная обязанность, которую он, в силу своего положения — неизбежно должен был «отработать». В точности подобное отношение унаследовал и его сын, последний российский император, пожалуй, соединивший в своём лице все слабые стороны как отца, так и деда... — Хорошо знавший Николая Владимир Гурко достаточно подробно описывал характер и привычки последнего царя в своей книге «Царь и царица»: ...Николай II принуждал себя заниматься государственными делами, но по существу они его не захватывали. Пафос власти ему был чужд. Доклады министров были для него тяжкой обузой. Стремление к творчеству у него отсутствовало... Кроме того, критически настроенный Сергей Витте отмечал у последнего императора «...полное отсутствие способности к синтезису при довольно развитых аналитических способностях», в результате чего восприятие общих проблем всякий раз распадалось в его понимании на множество мелких частных вопросов, многие из которых так и оставались нерешёнными. Конечно, личные черты самодержцев неизбежным образом отражались на повседневном стиле их руководства государственными делами и, как следствие, на общем результате. И всё же, говоря о завершающих десятилетиях XIX века, главная причина нарастающего ослабления политической воли верховной власти заключалась не только в человеческих особенностях её носителей. В несравненно большей степени она была связана с утратой самодержавием к этому времени какой бы то ни было политической программы, в которой содержались бы необходимые ценности и приоритеты существования страны. Проще говоря, последние российские монархи, один за другим, постепенно теряли отчётливое представление о желательном облике будущей России на рубеже приближающегося XX столетия. — Может ли Россия оставаться аграрной страной с неизменной крестьянской общиной — или она должна превратиться в европейскую промышленно-финансовую державу, основу жизни которой будут составлять крупные города?.. — Требуются ли в обозримом будущем конституционные преобразования государственного строя — или без них удастся как-то обойтись? — Уместно ли повторять с некоторым опозданием путь великих держав Запада, по возможности, не допуская тех же ошибок и просчётов, — или развитие страны пойдёт по какому-то особому, «чисто русскому» пути? — Нужно ли стремиться к будущей схватке с соперниками на мировой арене, ускоренно приготавливая к ней армию и флот, — или разумнее держаться в стороне от конфликтных ситуаций, стараясь не растерять уже достигнутое предшественниками?   — Любой из ответов на эти (и не только эти) вопросы имел «партийных» сторонников в среде правящей бюрократии, однако верховная власть в лице монарха — с каждым десятилетием — только теряла способность чётко определять приоритеты и последовательно проводить их в жизнь... И если в первой половине XIX века, в долгие времена братьев-императоров Александра I и Николая I, подобное ви́дение у государей ещё имелось, — и пускай оно было хаотическим и противоречивым, а в чём-то даже утопичным, — и пускай в реализации намеченной программы они были нерешительны и непоследовательны, — всё же, это были императоры со своей картиной мира. Но увы, к концу 1860-х годов, со сменой царствующего поколения даже такое понимание оказалось — окончательно утраченным. Решающим фактом здесь, по-видимому, стала глубокая усталость и разочарование императора Александра II в результатах своих преобразований. — Острейшие проблемы, стоявшие перед страной, изменились принципиально (особенно, в сравнении с предыдущим царствованием), но в целом они скорее возросли... И обсуждение этих проблем теперь проходило много острее и болезненнее, — ранее «безгласное и послушное» общество проснулось и пришло в движение, выдвигая всё более смелые и далеко идущие требования к власти, а главное — появилась масса недовольных. И не просто недовольных, — а ещё и покушавшихся. И даже хвалёное средостение уже не спасало, с каждым разом допуская всё более тяжкие осечки... Пожалуй, последнее обстоятельство более всего вызывало у государя вполне понятное желание «всё бросить» и вернуться к тихой семейной жизни. — Но как обречённый, он продолжал тянуть немилую лямку государственной телеги. Эту черту Александра II, постепенно ставшую доминантой в его последние годы, отмечали многие. — И среди них снова выделялся иронический голос главного ценсора России, Евгения Феоктистова: ...Невольно вспоминаешь при этом остроумное замечание Ф.И.Тютчева, сделанное им ещё гораздо прежде — по поводу того, что покойного государя, потерявшего веру в успех предпринятых им реформ, должно было коробить от расточаемых ему похвал. «Вероятно, в таких случаях, — говорил он, — государь испытывает то же самое, что каждый из нас, когда по ошибке вместо двугривенного дашь нищему червонец; нищий рассыпается в благодарности, прославляет наше великодушие, отнять у него червонец совестно, а вместе с тем ужасно досадно за свой промах... И так, словно сон..., страшный сон, пронеслись два десятка лет царствия Его... Александр II (1 марта 1881) ...и остановилось время. И вышел он вон. И закрыл за собою дверь. ...и внезапно вспомнилось, словно сейчас. И всплыло из памяти, как из тёмного подвала... ...и подошло к горлу. И остановилось... Прошу (прощения). Видимо, опять отвлёкся. — Словно бы снова увидел его, это лицо. Искажённое гримасой страха и боли. Единственное лицо. Единственного царя. Живого... Уходящего прочь. И без ног. ...покидая горящий гибнущий город, иди своей дорогой вперёд, но только не оглядывайся. ...только вперёд. И никогда не оглядывайся. — За стеной..., только за стеной ты найдёшь себе..., спасение. — Последняя вспышка активности в самом конце царствования его, связанная с появлением проекта Лорис-Меликова, была скорее прямым проявлением отчаяния, порождённого ощущением ужасающего тупика. Политического... И личного. Тупика всей его жизни... — 1 марта 1881 года. Трагическая гибель Александра II стала одновременно проявлением тотальной политической подлости. И левых, убивших и добивших его, безоружного, изподтишка..., двойным взрывом. И правых, которые (якобы) не участвовали в убийстве... Однако торжествовали — и те, и другие. Противно перечислять... — В глазах реформистов убийство царя-освободителя стало «лишним подтверждением» недостаточности его курса... В глазах консерваторов убийство царя-освободителя стало «лишним подтверждением» ошибочности его политического творчества. Казалось бы, опасения излишни..., после убийства отца — на троне оказался его сын. Курс будет продолжен... — Ничуть не бывало! «Лишним подтверждением» ошибочности политического курса Александра II стал также его сын, «Саша №3», махровый реакционер, истовый & истинный «бегемот» на троне, всё правление которого стало сплошной — реакцией. За каких-то жалких пятнадцать лет он смог похоронить ... не только отца, но и почти все его достижения (беспокойные, непоследовательные и робкие) на пути внезапного прорыва крепостных стен средостения... — При Александре III вся российская политика пошла — ракоходом, в заднюю сторону..., противоположным курсом, — в рамках некоей (отчасти, стихийной) охранительной программы, получившей гордое прозвище «политики контр-реформ». Впрочем, преждевременно, как оказалось... Начальное торжество консерваторов было слегка напрасным, поскольку воцарившийся сын №3 оказался ничуть не более последовательным политиком, чем убитый отец №2. Пожалуй, особенно наглядным выглядел торжествующий (поначалу) клич главного идеолога консерваторов Михаила Каткова, этого высшего подлеца российской арены 1880-х, испытавшего едва ли не физиологическую вспышку эйфории от гибели царя-отца: «Встаньте, господа! Правительство идёт, правительство возвращается!..» — но увы, его слова очень скоро должны были вернуться к нему в горло — икотой разочарования. Возможно, это прекрасное правительство прошлого и в самом деле «возвращалось»..., «возвращалось»..., однако — вернуться оно так и не смогло. — Ожидания значительно превзошли эффект... И мало того, что само это правительство (мечта реакционеров) слишком долго не могло придти к согласию по вопросу первоочередных мероприятий, ещё дольше не могло сыскать нужных людей на государственные посты, но — самое главное!.., — реальные результаты «политики контр’реформ» оказались слишком уж скромными. Особенно, по сравнению с ожиданиями (не говоря уже о фантазиях) главных реакционеров... Если преобразования Александра II пресеклись в результате его правящей апатии..., и даже близко не были доведены до конца, — то все усилия верных хулителей его наследия оказались и вовсе дутыми. Не на шутку отяжелевший бюрократический аппарат оказался неспособен даже на поворот..., не говоря уже — о развороте. В итоге, все достижения политики «анти’реформации» 1880-х годов смогли заслужить только несколько желчных слов, «...пускай не стих, ‎облитый горечью и злостью...», но всё же нечто, очень похожее на него. — Пожалуй, наиболее показательной в этом плане стала своеобразная рецензия, данная этому десятилетию едва ли не са́мым непримиримым и последовательным из всех записных реакционеров — Константином Леонтьевым: ...Когда эта реакционная приостановка настала, когда в реакции этой живёшь — и видишь всё-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: «Только-то?» Вскоре умерший и сам, Леонтьев так и не увидел окончания этого сюжета, столь сильно его огорчившего... — Но, судя по всему, прервать или хотя бы повернуть общую линию было уже невозможно... Российские самодержцы — мутируя поколение за поколением, — претерпели постепенное превращение в политических импотентов, неспособных (в силу своего крайнего одиночества) удовлетворить решительно никого. Ни сторонников, ни противников... — Так они и продолжали царить «вхолостую», существуя в замкнутом объёме созданного ими — средостения. Полнейшая неспособность государственной власти добиваться целей, не только поставленных ею самою, но и подчёркнуто декларированных, в конечном счёте вызвала разочарование и фаталистически-обречённые настроения даже у самых жёстких её сторонников, не говоря же о противниках... Странно сказать, но даже такой несомненный монархист как Константин Победоносцев уже в 1880-е годы открыто высказывал уверенность в неизбежности грядущей революции, которая, наконец, «очистит атмосферу». Именно в эти годы «реакции» пессимистические, почти упадочные настроения становятся всё более характерными для Александра Половцова, Александра Киреева, великого князя Сергея Александровича и «даже» в какой-то степени для будущего императора Николая II (не раз меланхолически проводившего параллельные линии между своим жизненным путём — и тяжкими испытаниями библейского Иова, в день которого он родился). В итоге, власть была не только деморализована, но и отчасти даже — дезорганизована. При подобных упадочнических умонастроениях «верхов» трудно было бы ожидать появления хотя бы минимальной политической инициативы. Всё существо организованной работы государственной машины свелось — к одному дню. В крайнем случае — к двум. Пожалуй, ярче всего подобные настроения выразил служебный подход Дмитрия Сипягина, назначенного в 1899 году министром внутренних дел. Не раз и не два он любил повторять, что в своей деятельности вообще не считает нужным рассматривать какие-то общие вопросы, а предпочитает принимать решения по текущим делам — исключительно по мере их возникновения. Если это не манифест, то что же?.. — отныне «подмороженная» государственная деятельность фактически свелась к накладыванию резолюций на входящие бумаги и своевременной рассылке исходящих — по соответствующим канцеляриям. Идеальная бюрократия..., или идеал бюрократии. И не более того. А верховная власть в эти предпоследние годы российской монархии выполняла даже не функции «арбитра в конечной инстанции», как бывало прежде, а роль — председательствующего на некоем странном «собрании», происходящем в огромной стране. По-прежнему — среди стен. Расстояние между которыми, тем временем, всё сокращалось... Стена Последняя И в последний раз вскрикнул в темноте, и в последний раз — очнулся..., а перед глазами — стена, снова всё та же стена. Сол Ле Витт «Три стены» Неумолимо нарастающая стагнация (почти паралич) общегосударственной политики оказалась тем более опасной, что Россия на рубеже веков вступила в принципиально иную эпоху. Новое общество индустриального типа было принципиально несовместимо с прежними порядками времён махрового «политического патриархата», — каким оставался самодержавный строй, по существу оставшийся практически нетронутым реформами. Бурное развитие крупной промышленности и капитала, тесно связанного с международным рынком, резкое возрастание стоимости профессиональных знаний и ценности гражданского достоинства отдельной личности, рост политического самосознания в разных слоях населения и на многих окраинах империи — всё это породило грандиозные вызовы времени, с которыми уже не могла справляться ветхая управленческая машина государства. Окружённая со всех сторон собственными средостениями, она оказалась ещё и в плотном кольце растущих проблем, под жёстким давлением извне, — а возглавлявшая её власть, окончательно утеряв какую-либо внутреннюю динамику, политическую волю, и лишённая точного понимания конечных целей своей деятельности, по-прежнему пребывала в состоянии «свободного» бюрократического дрейфа. Очередной затянувшийся кризис — вылился в революцию 1905 года, основательно перетряхнувшую заскорузлую политическую систему России. Впрочем, даже это грозное предупреждение никого и ни о чём не смогло предупредить. Стены вздрогнули, пошатнулись..., и тихо встали — на прежнее место. Начавшиеся было перемены в политическом строе не получили завершённого характера. Возникшее после 17 октября 1905 года объединённое правительство было «ответственным» только — перед императором, а государственный аппарат сохранил по-прежнему замкнутый, строго иерархический и клановый характер. К сожалению, последний император оказался слишком упрям, и мал ростом... — Чтобы не сказать большего. Правда, на первый взгляд кое-что поменялось... Новый вариант организации власти предусматривал своего рода перспективный пара’центризм: отныне текущее управление политическими делами держал в своих руках председатель Совета министров, а на долю императора оставался — «только» присмотр за стабильностью и преемственностью государственного курса. Казалось бы, подобная диспозиция из двух полюсов сама по себе уже могла превратить главу правительства — в естественного соперника монарха..., и со временем у него появлялся шанс сделаться пресловутым «русским Бисмарком». — Не случайно Николай II так ревниво и недоверчиво относился к сменявшим друг друга председателям Совета министров (в большей степени — к Витте, в несколько меньшей — к Столыпину и Коковцову). Пожалуй, теперь можно было бы (даже) ожидать, что дальнейшая эволюция политического строя России (при наличии более или менее продолжительного периода мирного развития страны) приведёт к постепенному перерождению представительной монархии — в парламентскую. А может быть, и дальше... « ...мечты.., мечты..., где ваша сладость... » — Однако такого времени в двадцатом веке для России уже не нашлось... До 1914 года оставалось меньше десяти лет. Как оказалось, не просто меньше, а — гораздо меньше. С началом Первой мировой войны государственный механизм империи под влиянием перегрузок начал давать сбои и перешёл в состояние всё более прогрессирующего расстройства функций. Как следствие, начала ощутимо возрастать роль всевозможных чрезвычайных органов... — Так проявляли себя тихие предвестия наступающей катастрофы. ...Революции 1917 года положили конец правительству императорской России — в считанные дни вся его деятельность, традиции и проблемы стали достоянием — академической истории. Впрочем, нет... Не так. Не прошло и двух десятилетий революционного кошмара, как многие прежние черты, подобно грузинскому фениксу, — возродились из пепла в очередном (на этот раз бронированном) средостении новой государственности «социалистического Отечества», — носившего теперь имя «Советского Союза». И точно так же, как столетием прежде, наше правительство продолжало пугать и поражать мир своим угрожающим все’могуществом, — за спиной которого неслышной тенью снова стояло... какое-то странное..., почти мистическое бессилие — в простейших, казалось бы, вопросах повседневной жизни страны. И по прежнему, как предыдущие две сотни лет   «Россию всюду ненавидели и боялись, и, пожалуй, чем сильнее ненавидели, тем больше боялись...» Однако это уже тема — совсем другой книги. Которую мы напишем немного позже... Возможно, завтра.

Пояс ’ нение ...среднее указание Это эссе..., это «Средостение: среди стен» я возвращаю сегодня на вытянутых руках — его первому автору..., и своему при этой жизни единственному другу, Николаю Семёнову. Жест не слишком видный..., но и не пустой. К сожалению, теперь он об этом мало что сможет узнать. Поскольку сегодня ..., когда уже прошли месяцы, годы, и ещё многие годы после его негромкой смерти..., чтение статей стало несколько затруднительным... — Вот ведь какая незадача..., несмотря на всю свою вездесущую природу, интернет..., пускай даже мобильный... — до сих пор слишком плохо работает. На том свете... Или с этого — на тот. Или — в обратном направлении... К сожалению, та же бес’проблемная и нерешаемая «проблема»..., проблема всеобщего, равного и пропорционального средостения — она касается не только этого мира..., но также и всех прочих. Для тех, кто смыслит... кое-что. Равно как и для всех прочих... Этот материал, от самого начала обозначенный в качестве нашего с Н.Ю. совместного & даже со’авторского эссе — и в самом деле может быть назван таковым. Не только сегодня. И в полной мере. — Хотя и не с первого слова... При том, что первым и главным его автором был и остаётся — он, конечно. Невзирая ни на какие «средостения». Я же..., остаюсь только со’автором. И прежде всего потому, что тема человеческой политики..., а также исторической политики всегда оставалась для меня не только не интересна, но глубочайшим образом отвратительна. «Область исключительной человеческой грязи» — это, возможно, излишне брутальное «определение» Николай Семёнов слышал от меня неоднократно. Сказанное иногда ехидно..., иногда в сердцах. И никогда не возражал... — И тем не менее, во всё время его работы над этой вступительной статьёй, (а это, говоря по существу, было идеологическое предисловие громадной и фундаментальной книги) он не раз встречался со мной и поднимал (словно бы не специально) интересовавшие его темы. Внимательно слушал мои ответы, в той или иной мере обструктивные, — и (всегда вежливо, очень вежливо) благодарил за «освежающий холодный душ». — Спасибо. Об истории, особенно российской, нельзя судить по инерции. — После Ваших «примечаний» XIX век — как после дождя... Умытый. — Так и подмывает перенести всё это на бумагу, прямым текстом. Но я ведь — не Вы. Это его слова, обращённые ко мне. Николай Семёнов, 2002 Затем прошли годы, много лет... Как всегда это бывает, текст Николая Семёнова (равно как и вся его работа над этой толстой книгой (не то монографией, не то альбомом) много лет пролежал без движения. То ли в анналах, то ли в архивах... Ведь издательство «Лики России» — оно такое лежалое, такое архивное... — Наконец, когда книга вышла в свет..., автора уже несколько лет как не было в живых... — И вот, я увидел этот текст... На первый взгляд, якобы академический. — И одновременно ни на что не похожий. — Да..., результаты посмертного вскрытия однозначны. Эта работа, она с самого начала была нашей, совместной. И прежде всего, в своём основании... Кроме своего наружного текста «эссе о средостении» имеет также и свой ещё один текст — внутренний, и свою историю (тайную и явную), и своё развитие, и даже своё средостение: находящееся за маленькими кулисами жизни. Физически написанный поначалу в одиночку первым автором, Николаем Семёновым — под названием «Об особенностях государственной власти в России», — как я уже сказал, он был опубликован в одной очень толстой и широкой книге. Она называлась примерно так: «Управленческая элита Российской Империи». История министерств (1802-1917). Время кончилось. Не хочу говорить об этом длинно... Напоследок вспомню только его слова о моей книге..., о моей единственной книге, которую Николай не только перечитал несколько раз, но и держал у себя дома — едва ли не в пяти экземплярах. «Если бы не эта книга, — сказал он, — я бы никогда бы не подумал, что об истории можно писать во втором лице, как о вчерашней встрече с приятелем... Никогда я не забуду этого урока. Каждый раз, когда я сажусь за работу, она у меня теперь начинается с диалога. Того диалога, о котором я говорил...» Речь здесь идёт о первом томе «Скрябин как лицо», конечно. Другие мои книги, которые Николай Юрьевич очень хотел увидеть у себя в руках..., они тоже появились на этот свет — только благодаря ему..., и только после того, как он отсюда — ушёл. И всё же, я возвращаюсь к началу своего первого слова... Увидев перед собой впервые этот текст «Об особенностях государственной власти в России», — я сразу понял, о чём были его слова... При всём крайнем несходстве слога и предмета, «Скрябин как лицо» буквально пронизывает всю эту вступительную статью... Статью в лицах... — В особенности же, остановившись взглядом на условной главе, которая здесь получила название «Стена Восьмая»... В ней наш прямой диалог раскрылся, кажется, в полном виде. Говоря без лишних слов, — это и была основная и главная причина, почему я (с первого прочтения) назначил для себя как необходимое дело — сделать это жёсткое эссе нашей совместной работой. По факту — совместной, не только по рождению, как было... — По факту. По тексту. И по результату. Потому что оно таковым — уже было... Без лишних слов. И думаю, что только смерть не позволила первому автору сказать об этом прямо и точно. TABULA RASA (visa viva...   habit sua fata libelli) — Вот что значит верный вывод: сделанный не вовремя и не в том месте... Каким бы точным он ни был. И пожалуй, здесь я остановлю свой (и только не свой) поток слов... Могу только ещё раз напомнить: эта история ещё не закончена. Но если сказать прямо: конечно, не следовало бы слишком заблуждаться. В конце концов, находясь здесь и сейчас, среди этой стаи, нет ничего возможного... Равно как и в точности — наоборот...

Ком’ментарии Ис’точники Лит’ература  ( отчасти, даже порнографическая ) Ханóграф: Портал Юр.Ханон. «Скрябин как лицо». — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки» & «Лики России», 1995 г. — том первый. — 680 с. — тираж: 3000 экз. «Ницше contra Ханон» или книга, которая-ни-на-что-не-похожа. — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2010 г. Эр.Сати, Юр.Ханон «Воспоминания задним числом» (яко’бы без под’заголовка). — Сана-Перебург: Центр Средней Музыки & Лики России, 2011 г. Юр.Ханон «Альфонс, которого не было» (или книга в пред’последнем смысле слова). — Сан-Перебург: (ЦСМ. 2011 г.) Центр Средней Музыки & Лики России, 2013 г. Юрий Ханон, Альфонс Алле, Франц Кафка, Альфред Дрейфус «Два Процесса» или книга без права переписки. — Сан-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2012 г. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо» (издание второе, до- и пере’работанное). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки» 2009 г. — том 1. — 680 с. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо», часть вторая, издание первое (несостоявшееся и уничтоженное). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2002 г. Юр.Ханон «Чёрные Аллеи» (или книга, которой-не-было-и-не-будет). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2013 г. Юрий Ханон «Три Инвалида» или попытка с(о)крыть то, чего и так никто не видит. — Сант-Перебург: Центр Средней Музыки, 2013-2014 г. Юрий Ханон «Неизданное и сожжённое» (на’всегда потерянная книга о на’всегда потерянном). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2015 г. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо», часть вторая, издание первое (несостоявшееся и уничтоженное). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2002 г. Юрий Ханон «Животное. Человек. Инвалид» (или три последних гвоздя). — Санта-Перебура: Центр Средней Музыки, 2016-bis. Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Внук Короля» (сказка в прозе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г. Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (худшее из лучшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г. См. так’же Ханóграф: Портал Чёрный ящик НС-44х Един..., — да не Один... Два Процесса или книга без права переписки Чёрные Аллеи, которых-не-было-и-не-будет Рука дающего (об особенностях того же) Очень толстая — новинка «Кое-что о Даргомыжком» (а также Чехове и Соллогубе) Поэма?.., симфония? — божественно! О музыкальном в’-лиянии собак Ханóграф: Портал Не’обязательное Зло Тавто-логия (царица наук) Вселенский разум  самого́ себя Смерть и(ли) Зло Оболганный философ Повседневное пособие по разложению и упадку... Самодержавие, народность, лебеда Вверх по лестнице, ведущей — вниз см. дальше →  Авторы : Н.Ю.Семёнов & Юрий Ханон.  Все права сохранены.                Auteurs : Nik.Semуonov & Yuri Khanon.  All rights reserved.    * * * эту статью могут исправлять только сами Авторы. — Желающие что-то добавить, могут послать свои заметки напрямую — туда, в стенку. «  s t y l e d  &   d e s i g n e d   b y   A n n a  t’ H a r o n  »