Эхинопсис оранда (Юр.Ханон, плантариум)
( ... или Evangelium denudatum ... ) Это кактус? Что за кактус?
1. Перди...словие С
...и ещё несколько слов ради вящей прямоты и определённости (как этот автор любил при жизни). На секунду вернёмся чуть выше ↑, в самое начало текста. Как нетрудно понять из савояровского эпиграфа, а также иллюстрации, помещённой чуть ниже,[4] эта страница посвящена некоему (вероятно) редкому или даже уникальному кактусу. Скажем даже более того: кактусу, которого заведомо нет ни в природе, ни в ботанических садах, ни в частных коллекциях. — Отсюда, собственно, вытекает тот редкий (или редчайший) контингент лиц, для которых может представлять известного рода интерес эта странная страница. В первую голову я говорю о тех, кто любит или хотя бы интересуется растениями..., — вернее говоря, несколько у́же: суккулентными растениями..., — а ещё вернее говоря, значительно у́же: кактусами..., — или, окончательно верно и окончательно у́зко говоря: культиварами «ежевичных кактусов» (ботанический род Echinopsis). — Во вторую голову, тем бóльший интерес представляет собой эта страница для тех, кто хотел бы знать хотя бы о некоторых ботанических работах и натур-философских исследованиях столь известного дилетанта и воинствующего аматёра, жившего на рубеже XX и XXI века, — и двойник которого вот уже три десятка лет возглавляет Центр Средней Музыки. — В третью голову, хотя и более чахлый, но всё же кое-какой интерес эта страница также может иметь для тех, кто понимает вкус в тонком минимализме и его способности проникать во все поры, щели и трещины существования: как существенного, так и несущественного.
Любой человек под одеждой голый, а в глубине души — идиот.[4] Вóт почему, исходя из принципа прекрасной прямоты,[6] я предупреждаю: открытое вами днесь эссе про ежеподобную оранду сотворено по принципу образа и подобия с более ранней клоново-клановой статьи про эхинопсис аральский.[7] Вернее сказать, всё обстоит в точности напротив: поскольку та статья представляет собою бледную тень этой... А если быть окончательно точным, то обе они (все три): и эта, и та, и ещё третья и пятая статья представляют собою особым образом сработанный сколок, гибрид некоего изначального (вероятно) или даже прародительского текста, главным назначением которого было — его внутреннее, ничем не регламентированное употребление.[5] А засим, покончив с аннотацией и приди’словием, полагаю верным перейти на строку ниже, как указано в инструкции.
Что за кактус? Это чтó-то.
2. Опись... дел С
Сегодня к вечеру у меня появилось (откуда-то снизу) нескромное намерение: просто перечислять факты..., всего-навсего голые факты, ничего к ним не прибавляя; а мораль..., голая мораль вытечет из них сама собой. Совершенно ошеломлённые и раздавленные результатом, — вы даже и сами не заметите, как это всё произойдёт.[3] Еchinópsis Х oránda (Khanon : Ẍ6 ex Ss-2005) — говоря суконным языком профессии, это небольшое шаровидное растение из рода эхинопсис семейства кактусовых с коротким и совершенно незнакомым (даже для дважды знатоков и трижды любителей) названием вида и видом названия. Причина этого проста и уже была раскрыта ранее: эхинóпсис орáнда ни с какой стороны не является природным видом, о чём говорит поставленный посередине значок гибридности «Х». Таким образом, речь идёт о неизвестном для широко круга специалистов сортовом селекционном растении (или так называемом «культиваре»), имеющем по замыслу творца ряд прекрасных качеств. Во-первых, оно голое и компактное; во-вторых, декоративное и красиво цветущее, и в-третьих, выносливое и неприхотливое по требованиям к содержанию (список достоинств далеко... не полный, вестимо).
Сделаю два шага немного в сторону..., если позволите, мадам... Говоря сугубо между прочим, приведённое выше ботаническое название Echinopsis Х oranda, несмотря на всю свою внешнюю бинарную наукообразность, представляет собой классический случай nomen nudum (или «голое имя», как говорят ботаники), забывая, что таковым, по существу явления, является вообще любое самоназвание или имя собственное.[комм. 2] Хотя, если оставить в стороне профессиональные трафареты и условности, непременно царящие во всякой конвенционально-клановой группе, — далеко не всё в этом названии так просто и пусто, как хотелось бы думать некоторым (с той стороны). Скорее, даже в точности напротив: из одного только голого имени можно сделать целый ряд далеко идущих выводов..., да и не просто далеко, а очень далеко. — В последнем утверждении нетрудно будет убедиться немного ниже..., причём — строго по порядку (это я обещаю на’верное). Итак, можете не сомневаться, — это повторяю для тех, у кого не все дома, или кто зашёл сюда по не(до)разумению. Вóт, значит, как выглядит краткое содержание пред’ыдущих серий... Идея вполне может обойтись без Искусства. Но искусство без идеи?.. Echinópsis (эхино́псис или «ежо́вик»), название довольно большого (на сегодняшний день) рода растений семейства кактусовых.[комм. 3] И с первой же буквы: нельзя не оценить яркую удачность этого имени, вполне подобного тому предмету, который под ним скрывается. Причём, не просто подобного, но даже более того: содержащего в себе летучую ассоциативную связь... между явлением и мозгом и, как следствие, между растением и образом. Последний факт неудивителен, поскольку старое, до сих пор сохранившееся имя Echinópsis («ежевик» или «ежовик») в далёком 37 году придумал в Нидерландах один из великих представителей мировой закулисы: чернокнижник, масон и знаток нумерологии, месье Линейный Шарль (чаще называемый «Карлом Линнеем»). Времена были очень старые, почти кошмарные, а потому под рукою тридцатилетнего херра-ботаника оказалось совсем немного кактусов (чуть больше десятка). Как результат: название «Echinopsis» в первой линнеевской классификации стало не родовым, а всего лишь — видовым («Cactus echinopsis», — как сказал дядюшка Карл).[комм. 4] И правда, кроме шуток..., всё кроме шуток: ибо совсем не ради праздной болтовни или популяризации истории ботаники мне пришлось затеять здесь (уже третий) разговор об этом предмете (да ещё и в столь свободном слоге). — Но прежде всего потому (затеял), чтó в точности отсюда, из этой отправной точки линнеевской линии, возникли затем и все мои гибриды эхинопсисов: в высшей степени обрáзные и подóбные (читай: слепленные с натуры по образу и подобию методом линнейного Карла),[7] но уж... во всяком случае, никак «не научным» путём. Лысый — это ещё не значит голый. Чистая правда... Собственно, всё в точности так и было. «И...стена глаголит устами младенца». Помимо родного отца (выдающегося селекциониста), а также моего деда и его прадеда, прежде других, дядюшка Линейный Карл со своими дурными синтетическими наклонностями (отчасти, масонскими) и послужил для меня первым толчком на тернистом пути гибридизации ежей, а также их многоликих образин и подобий. — «Cactus echinopsis», наречённый крёстным отцом ботанической систематики, даже с первого взгляда был похож на какую-то загадку или хитрый тавтологический ребус. Путём двух жёстких метафор, незримо скрестив какую-то колючую дыню с ежом, экзотический образ скрывал за собой — ни много, ни мало, — основные механизмы, сидящие внутри черепной коробочки старого примата. Особенно если учесть, что ни одно из ново’введённых «в науку» понятий не стало открытием или, тем паче, движением поперёк ветра, но только подхватило глупые шутки предшественников.[комм. 5] Само собой, даже в подростковом возрасте я не смог пройти мимо такой шикарной игры главного ботанического авторитета всех времён и народов.
И здесь в дело вмешался мелкий бес противоречия (тем более, детского). В самом деле, если... благодаря линейному Карлу, завсегдатаю лейденских пивных, существует на свете некий тавтологически «колючий кактус эхинопсис, дыня-чертополох, похожая на ежа», то отчего бы мне, спустя какие-то жалкие три сотни лет не попытаться дополнить означенную тавтологию — ещё и самоотрицанием!.. — налицо уникальная ситуация, откуда прямой выход на вечно закрытую для человека территорию абсолютной истины. Туда, где начинается свобода игры. Мелкой и по-крупному. Без разницы. Там можно, например, взять заранее известный предмет и вырастить на прежней «почве» его цивилизационную противоположность, к примеру, нечто идеально голое, лишённый колючек чертополох или «начисто обритого ежа».
— В конце концов, зададим себе простенький вопрос: чтó éсть шипы на растении?.. Если (попытаться) следовать типовой логике антропоморфного мира, колючки — очевидное оружие защиты. Или (что гораздо чаще) — средство пускания пыли в глаза (с целью испугать и отправить всех посягателей как можно дальше от себя). В любом случае, мера превентивная, формирующая окружающий мир и оттого дающая «неизменный эффект». Оценённый по достоинству даже конкистадорами...[12]
— Только настоящий самоубийца способен воздержаться от мыслей, Идём далее... Шаг второй, сделанный в русле той же логики. Кажется, на человеческом языке это называется «тепличное существо». Попробуем мысленно поместить животное или растение — обратно, в райские условия всеобщей любви и благоденствия. Будучи совершенно защищёнными от врагов (в моей маленькой оранжерее) и, как следствие, лишёнными необходимости защищаться, колючие дети всемирного разума вполне могли бы избавиться от своих оборонных атавизмов и предстать перед новым миром в раздетом виде (или начисто «бритом», как любил говорить Эрик): как мать родила, совершенно голыми (разновидность порнографии)... — Видимо, ещё в подростковом возрасте у меня пробудился вкус к растительному стриптизу, поначалу не замутнённый и не разбавленный никакой (по)сторонней сублимацией.
В особенности же говоря, моё желание окончательно оголить ежовую Венеру оформилось и укрепилось,[15] когда я впервые увидел верхушки некоторых псевдолобивий,[16] доживших до возраста восковой спелости.[комм. 6] Они представляли собой зрелище поистине ошеломляющее: несмотря на вполне густую и частично даже крючковатую околюченность нижней части растения, самые нежные и важные части стебля (точка роста, между прочим!..), казалось бы, нуждающиеся в наибольшей защите, напротив того, были совершенно оголены перед лицом враждебного мира, поглядывая прямо в небо ничем не прикрытым глазом. — Эволюционный парадокс выглядел более чем убедительным через эксгибиционистское пенсне. К тому же, в оголённых точках роста светилась не одна только логика, но также — эмоция (тоже голая, вестимо). Глядя на них с точки зрения гео’метрической правильности форм и эстетического вкуса, скромные и даже слегка вдавленные верхушки представляли собой зрелище удивительной открытости красоты и естества. Буквально говоря, они побуждали..., прямо-таки подталкивали вывести полностью раздетый, разоблачённый кактус,[17] весь от пяток до макушки — как эта сногсшибательная точка роста. Вероятно, некоторые бы сказали, что мною овладел экзотический демон нудизма — разве только с некоторою поправкой на преобладающий интерес к растительному царству (в обход всяких там волосатых & полосатых приматов). Не стану попусту возражать, только сошлюсь на первоисточник. Поскольку сам виновник торжества в те времена выражался куда более невинно, заявляя о своём совершенно-детском желании произвести в пику линнеевской колючей дыне-чертополоху — своего, доморощенного «голого ежа». Глядя на такую божественную простоту, и поневоле усомнишься...
И тем не менее, описанная психологическая картина яснее ш’пареной репы: налицо полный комплект. Всё что нужно для мотивации начала любой продуктивной деятельности (в том числе и селекционной, вестимо). В конце концов, примерно с той же протестантской точки возражения начинал дважды знаменитый американец Лютер Бёрбанк своё нашумевшее «выведение» бес’колючковой опунции. Правда, у него цель выглядела куда более приземлённой, чтобы не сказать — утилитарной: пустынный корм для скота, дешёвая говядина для народа, деньги-товар-деньги, товар-деньги-товар...,[комм. 7] а мой подход был, скорее, сродни игре: спекулятивной, метафорической или эстетической. — Собственно, я и не сравниваю: на то он и «знаменитый американец» в отличие от никому не известного «затворника у чёрта».[20] Тем более что к моей работе Бёрбанк не имел решительно никакого отношения, уж слишком велико было между нами расстояние. Примерно как от жвачки из кормовой опунции — до пресвятой иконы голого ежа...
...Самые тщательные, дорогие и самые утомительные эксперименты, которые я когда-либо предпринимал в своей жизни, были проделаны над кактусом. Я раздобыл себе более шестисот различных видов кактусов, которые я посадил и за которыми наблюдал.[комм. 8] В общей сложности я потратил на эту работу более шестнадцати лет... Моя кожа походила на подушку для иголок, столько из неё торчало колючек... Иногда у меня на руках и лице было их так много, что я был вынужден вырезать их бритвой или соскабливать наждачной бумагой...[комм. 9] Мне пришлось иметь дело с глубоко укоренившейся особенностью кактуса,[комм. 10] почти такой же древней, как и само растение, потому что оно должно было с самого начала покрыться этим предохранительным панцирем, чтобы не оказаться жертвой ищущих пищи животных. Моя работа подвигалась слишком медленно, и я терпел одно поражение за другим. <...> Наконец, мне удалось вывести кактус без колючек...[12] Несмотря на то, что ни Бёрбанк, ни его легенда не оказали сколько-нибудь существенного влияния на мои ботанические упражнения (говорю это вчистую, как собственный биограф), всякий раз я с каким-то неприкрытым (читай: голым) удовольствием читаю обаятельно-примитивные строчки его мемуаров. И даже более того: чувствую тёплую благодарность к этому человеку..., да, вот именно: человеку, причём, бесконечно далёкому для меня. И даже почти враждебному. Впрочем, оставим неуместную лирику на полях (шляпы). — Умерший всего на год позже Сати, к брежневским временам мистер Лютер был почти забыт; его верные «враги и поклонники» постепенно превратились в «рабов и покойников», и наконец, велiкий селекционер окончательно ушёл в архив, утеряв своё последнее место, потребное для империи Советов — как раздражающий фактор, мальчик для битья или расхожий жупел конкурента «отечественной науки». И здесь, пожалуй, пора поставить досадную для меня точку. Жирную и очень чёрную. В Советском Союзе моего детства и юности о нём попросту не вспоминали.
Пожалуй, ещё раз повторю напоследок, что мои занятия голой селекцией (читай: кактусным нудизмом) в отличие от коммерческого мистера Бёрбанка заранее были лишены всякого практического или, тем более, социального умысла & смысла. Пожалуй, всякий здравый тип назвал бы их «бессмысленной тратой времени» или ещё чем похуже. — Более всего это дело напоминало «чистое искусство» (или домашнее рукоделие), развивавшееся строго параллельно каноническим партитурам, книгам или живописи. Принимаясь за многолетние опыты, я отдавал себе отчёт, что (если поглядеть на меня со стороны людей нормы) веду себя как «обыкновенный чудак», занимаюсь каким-то бесславным, глубоко маргинальным (и даже, отчасти, морганатическое) делом, обречённым остаться фактом моей личной жизни и такой же био’графии. — И ещё одна деталь: начиная «дело о голом кактусе», я не имел никаких контактов с ботаниками: профессионалами или любителями, занимаясь селекцией вслепую и вглухую, вне среды и всякой информации.[комм. 11] — При том я сразу же, так сказать, априори решил, что в моём намерении нет и не может быть ничего уникального: хотя бы по формам движения ума и логики. Так сказать, личное (почти интимное) дело, отдушина для художника. Как мне казалось, было бы невероятно, что среди громадной армии кактусистов (любителей и прóфи) до меня, в былые времена, никому и ни разу не пришло в голову вывести такую метафорическую игрушку: голое «подобие ежа», Echinopsis nuda (или denudata). Не имея перед собой ни одного артефакта, литературного свидетельства или зримого прецедента, и даже более того, не имея перед собой ни одной живой души, у которой можно было бы спросить, тем не менее, я был заранее уверен, что моя задача не представляет собой прецедента. Наверняка не раз, и не два (я в этом как-то даже не сомневался, находились на свете чудаки, которые занимались решением такой же или близкой задачи... Не говоря уже о множестве аналогичных примеров — природной «селекции» (дикой & нецивилизованной, разумеется).
И ещё у них есть голый факт, — тот самый факт, который не имеет никакого значения, — и ещё есть его — толкование. Шикарная смесь. Именно таким образом — любой факт — может служить в качестве провокации... для чего угодно.[22] Думаю, я здесь не открою большой тайны, если сообщу (сильно понизив голос..., на всякий случай), что прямо там, в дикой и непричёсанной природе обеих Америк, среди кактусов образовалось изрядное число «голых от рождения» видов,[комм. 12] — причём, безо всякого моего вмешательства. Многие из них достигли в своих естественных условиях обитания потрясающих высот стриптиза: имея вместо шипов только пух (облезающий с первым дождём) или вовсе ничего, даже жалкого фигового листка. — Природные примеры несравненного подвига не могли не вдохновить на будущие селекционные свершения. — Пожалуй, приведу здесь несколько таких примеров, нисколько не претендуя на приятную полноту списка. Тем не менее, не могу утаить имена дерзких героев, ставших моей путе...вводной звездой..., на тернистом пути оголения ежовых подобий и образин.
Начну с лет моего бессолнечного детства, конечно.[комм. 13] С самых ранних времён я обращал внимание на странные кактусы, листоподобные и без колючек, которые частенько попадались в окнах первых этажей или на подоконниках в школе (в первую очередь это — эпифиллумы и общеизвестный зигокактус, так называемый «декабрист»). Они цвели яркими цветами (чаще всего — розовыми), что придавало им слегка мещанистый оттенок. — Немного позже, уже в подростковые годы, я завёл у себя несколько рипсалисов, типичных эпифитов, похожих на голые палочки или зелёные спички (тоже без колючек), которые всякий день висели у меня перед глазами, слегка покачиваясь и наводя тоску своим слегка оскоплённым видом.[24]. Правда, эти типичные «перерожденцы», вернувшиеся из пустыни обратно в тропические леса, не слишком подходят под привычный образ, «стереотип кактуса» (дыня-ёж, весь в колючках, круглый и толстый, длинный и стоячий..., или хотя бы — шиповатые лепёшки: одна поверх другой, фабрика заноз имени Бёрбанка).
Хотя в шеренге оголённых и раздетых кактусов находятся далеко не только отщепенцы и «перерожденцы». Скорее даже напротив: там встречают подлинные шедевры, едва ли не самые модные и известные виды. Пожалуй, первым из них нужно назвать «запретный» (в рамках государственного идиотизма) пейотль, а также примыкающих к нему (бедных) мексиканских родственников из рода ариокарпус, розеокактус и турбиникарпус, а также несколько видов восхитительного астрофитума. Содержать этих аристократов в квартире без солнца я не мог (да и не хотел, по органической нелюбви ко всякой моде), но книжные фотографии неизменно производили эффект своей красотой, часто — геометрической, и ещё, в особенности, тем, что внешне (при полном отсутствии шипов) как-то совсем не производили впечатления «беззащитного растения». Собственно, так оно и было. Все эти виды отказались от шипов и колючек (сохранив для порядку, разве что, только притеняющий войлок, перья или пух), с большим успехом променяв привычную физическую оборону — на химическую (не говоря уже о более тонких механизмах защиты).[комм. 14] И всё же..., при несомненных и выдающихся достижениях в области фигурного стриптиза, все перечисленные кактусы по своему внешнему виду и местоположению (как географическому, так и в систематике семейства) находятся очень далеко и непохоже на «cactus echinopsis». Никаким аргентинским ежом тут даже и не пахло.
Когда Заратуштра родился на берегу жёлтого озера в долине между Средних гор, он выглядел сморщенным, голым и убогим, как все человеческие дети. У него было маленькое красное лицо и узкие подслеповатые глазки. Он был мерзок в своей наготе.[25] Отдельную статью расходов составили собственно-природные-эхинопсисы. Точнее говоря, те новые виды (или сравнительно новые), о которых в старые времена (при советском царе горохе) ничего не было известно. Возможно, только мне (одному), учитывая почти полную герметичность моей жизни... Однако до конца 1990-х годов — ни в книгах, ни среди живых растений я ни разу не повстречался с натуральными образчиками голых ежо’подобий. А встретившись, каюсь, в первом случае испытал разочарование, а во втором — напротив — восхищение, так и не прошедшее до сегодняшнего дня. Минутку терпения...
Первым номером в безыскусной «опере голых» выступил некий загадочный Echinopsis subdenudatus, в переводе «сверх-обнажённый».[27] Впервые наткнувшись на его название в каталоге известной немецкой фирмы, я тут же заказал его (причём, сразу семена и растение), затем ожидая с нетерпением: какова же окажется (по вскрытии) его природная нагота. Этот вид, как я уже сказал, был мне совершенно незнаком — ни в советские времена, ни позже (вероятно, по недоумению). Приехавшее вскоре растение одновременно подтвердило и разочаровало мои детские ренты. Нет, вовсе не в колючках здесь было дело. По рассмотрении (на подиуме), голое ежо’подобие оказалось вполне честным и очень красивым. Хотя..., я бы никогда не назвал его «сверх-обнажённым» (крошечные, меньше миллиметра огрызки сероватых шипов всё же виднелись в ареолах и неприветливо скребли по подушечкам пальцев). Однако при всей правильности форм, он ничем не напоминал психоделическую картинку оголённой верхушки псевдолобивий: вид у него был строгий и суконный. Ещё более разочаровало цветение: прямой и грубоватый, словно бы рубленый по форме зеленовато-белый цветок с очень длинной трубкой (более 22 см.), выстреливающей вверх, сразу выдал в нём обитателя саванны и сухого травостоя.[комм. 15] Но главное: что к моменту получения немецкого субденудатуса в моём арсенале уже был десяток своих, доморощенных ежей, предельно гладкая нагота которых превосходила все известные степени при’родного «сверх-обнажения». Лучшим в этом ряду & роде был (и до сих пор остаётся) белоцветковый гибрид Echinopsis velutina с мелкими бугорчатыми рёбрами, выведенный на основе манипуляций с несколькими растениями бывшего рода псевдо’лобивия.[комм. 16]
Второй номер в безыскусной «опере голых» появился у меня ещё двумя годами позднее эхинопсиса «сверх’обнажённого». Причём, приобретение это заранее, как я считал, не представляло никакого интереса по селекционной части. Попросту говоря, мне захотелось иметь у себя это (редкое, — в том смысле, что редко кто мог на него польститься) растение. И моё желание ничуть не обмануло... и не разочаровало. Хотя поначалу трудно было ожидать чего-то экстраординарного. В отличие от «субденудатуса», его название не сулило ничего хорошего, во всяком случае, по части стриптиза: Trichocereus scopulicola.[комм. 17] Между тем, латинская вывеска невольно обманула: растение оказалось не только полным обаяния, но и голым, можно сказать, до неприличия, почти совсем (что, несомненно, очень редко случается в Боливии... при тамошних-то нравах). Правда сказать, выяснилось это не сразу. В апреле 2002 года, когда мне привезли два маленьких растения, по ним можно было заключить только одно: что они едва не вымерли в пути. Вид у них был не только обнажённый (в смысле проблемы жизни и смерти), но и совсем неблестящий. Впрочем, всё кончилось боливийским хеппи-эндом, хорошенько переболев несколько лет, оскопленцы выжили. Сегодня в моём собрании уже с десяток их потомков: крупнокалиберных ветеранов стриптиза, некоторые — в мой рост. — Впрочем, и они не приняли никакого участия в дальнейшей нудической селекции. Прежде всего потому, конечно, что цветут в крупном состоянии и поздно; вдобавок, крупны, столбовидны и по всем своим потенциям крайне далеки от центральной группы видов эхинопсиса.
<Новости из России>. Совет Народных Попов чрезвычайным постановлением понуждает все четыре церкви обриваться наголо каждые восемь дней. Все четыре церкви пока не следуют совету Совета.[6] Пожалуй, на этой бравурной ноте нетривиальное обсуждение рода эхинопсис можно бы и прервать. Равно как и толкование разнообразных форм ежового стриптиза. Сугубо временно, конечно (прервать). Только здесь и сейчас, — так сказать, до новых поступлений. Поскольку тема эта... сколь всеохватна, столь и нетронута (ни одним пальцем). Но всё-таки прервёмся. Потому что пора, пора..., — как говорил один мой старый приятель, — потому что пора..., оставим, больше ничего хорошего из этого отверстия в ближайшие полгода не вывалится.[3]
Это нечто. Это чтó-то.
4. Опись... дела С
Голая правда тем более должна быть хороша собой, ... Х oránda (культивар «орáнда»; Khanon : Ẍ6 ex Ss-2005) — как я уже обмолвился, это один из прекраснейших артефактов, происходящих из человеческой области nomen nudum. Целью четвёртого поколения селекции было создать линейку некрупных голых (полностью или почти лишённых колючек) гибридов с большими цветами лилово-розового до лилово-оранжевого цвета и контрастными внешними лепестками (зеленовато-белыми). Как следствие, в качестве рабочего названия гибрида в первые три-пять лет (пока не зацвели все экземпляры) значилась простая аббревиатура ora-nuda, впоследствии сокращённая до «oránda». Цветение и опыление материнского растения датировано августом 204. Тепличный посев от 6 января 205 (при подогреве и интенсивном искусственном досвечивании специальными лампами) дал более трёх десятков сильных всходов, из которых сегодня, спустя шестнадцать лет, в живых остались более тридцати взрослых ежегодно цветущих растений. Правда, только половина из них была акцептирована в качестве собственно линии культивара «Оранда», остальные — просто красивые (тоже голые) и прекрасно цветущие эхинопсисы,[комм. 18] которые в стандартной ситуации можно было бы определить как «селекционный отход»..., — но увы, не только рука, даже язык не поворачивается такое выговорить.[комм. 19] — Кстати, налицо ещё один несомненный факт вящей непрофессиональности этого автора.
Теперь несколько слов о селекционной кухне и таковой же прачечной (впрочем, не слишком углубляясь в нижнее бельё и прочие асексуары). — Находясь по срокам примерно во второй половине магистрального направления моей селекционной работы (прежде всего, по части облысения и свойствам цветка), Echinopsis X oranda был задуман, прежде всего, как голый-цветной (прошу прощения за невольный расизм), поскольку голые-белые уже были в избытке: всех возможных и невозможных габитусов и форм. Один из них, как я уже обмолвился выше, пожалуй, самый яркий из моих гибридов был — тот самый «velutina», из числа ярко-выраженных псевдо’лобивий, совершенно голых и, вдобавок, с потрясающим по форме и размеру цветком.[комм. 20] Мой коварно-гибридский замысел был до позорного прост и до простого позорен. Главной изюминкой в нём было — артистическое исполнение. Глубоко ненаучное. Релятивистское. И даже — анархическое.
...признаться, я не находил этому ни одного разумного объяснения. Она сама раздевалась, она была голая, она ложилась с ним в постель и послушно раздвигала перед ним ноги, она даже рожала ему детей... — Невероятно, но факт! — уже почти двадцать лет эта клиническая дура оставалась доступна для него, для этого чёртова лысого актёришки, который в лучшем случае имел вид её сморщенного придатка. Это было непознаваемо... и феноменально.[31] Приступая к опылению в августе 2004 года, я поставил перед собой предельно узкую задачу, причём, жёстко очерченную: речь могла идти только о выборочном наследовании свойств родителей. Причём, превентивном. И глубоко произвольном, — так, словно бы речь шла не о генетических свойствах натуры, но — о какой-то идее или даже отдельном пункте анкеты. После всей выполненной за полтора десятка лет подготовительной работы, никакой другой вариант меня попросту не устраивал. — С одной стороны, мне нужна была компактность и потрясающий голый габитус бархатного эхинопсиса велутина (его фотографию я тут не привожу, поскольку первостатейная статья о нём уже давно ожидает своей очереди на публикацию),[комм. 21] а с другой — нужно было отнять у него белый цветок (желательно, оставив его прекрасную форму, равно галантную и куртуазную), по(д)ставив на его место — оранжево-розовый, невообразимо сложной ступенчатой окраски. Для этого у меня уже имелся замечательный донор в виде пары результатов трёх предыдущих стадий селекционной работы по части близко’видовой (или внутри’видовой) гибридизации.[комм. 22] И здесь снова пора обернуться назад, к названию культивара «орáнда».
Пожалуй, одну из самых тяжёлых, ригидных и, одновременно, заманчивых ежо’подобных групп, — одновременно возможность и препятствие для селекционной работы, — представляет собой крайне рыхлый и неустоявшийся вид: Echinopsis (pseudolobivia) obrepanda.[33] Точнее говоря, даже не вид, а большая группа иногда связанных, но большей частью разрозненных региональных форм, подвидов, разновидностей и клонов, многие из которых были в XX веке «открыты» и описаны как отдельные виды (или подвиды), а затем многократно тасовались как игральные карты, перемешивались, сливались и снова разделялись, пока, наконец, не превратились в изрядную толпу близких и дальних родственников, наподобие раскиданного взрывом таксона (в основном, кстати говоря, тоже боливийского), не окончившего своё формирование и в таком состоянии застигнутого любопытными европейскими приматами.[комм. 23] Как результат: из группы obrepanda можно было подобрать большое число очень разных растений (под одинаковыми или разными названиями), способных к скрещиванию. Именно это и позволило мне, манипулируя с различиями в габитусе, выбирать наименее колючие экземпляры, чтобы через одно поколение произвести из их потомства — выносливого бастарда с очень красивыми цветами оранжевого цвета и значительно разряжённым числом шипов. Пожалуй, главными его недостатками был крупноватый размер, толстоватые колючки и очень узнаваемые по форме «обрепандовые» цветы, возможно, простоватые для высокого звания культивара. Прежде всего, оттуда, через вынужденное родство с бархатным Echinopsis velutina я и собирался внести все необходимые коррективы.
Нимало не сомневаюсь, что эта взрывная идея, слишком простая для глаза, останется пустой и ничего не значащей для всякого, прочитавшего её глазами. И прежде всего — потому, что она лишена тела. Голая идея, она и останется только тенью слов.[22] Итак, пора бы уж и кончать этот (пустой) разговор... Не будем напрасно выделываться, натягивать маски и гримаски, скрывать и скрываться. В конце концов, здесь нет ни малейшего повода для возражений. Всё покрывается одной универсальной шляпой, сделанной в точности под размер мира людей. Разумеется, мой «откровенный» рассказ о секретах производства лысого шедевра никому пригодится (разве что, кроме тех, кто и так умеет видеть за поверхностью текста и читать между строк..., весьма редкая инвалидная способность, вестимо). Это был опыт: возможно, интересный, красивый и яркий, — не более, чем опыт, но и не менее, — и он постепенно уйдёт вослед за своим автором, исчезнув без остатка..., ровно таким образом, как исчезает любое человеческое время вместе со звуком голоса или движением руки: симфонии, балеты, оперы, картины, скульптуры или страницы книг...
Точно так же и это странное, почти фумистическое эссе... совершенно неясного тона и жанра, смещённого относительно всех нормативных и ожидаемых способов изложения. Если угодно понимать правильно, оно представляет собой в чистом виде Евангелие о Рождестве голой Оранды и дальнейших событиях 205-220 года от Р.Х. Но главное, что оно совершенно лишено главного принципа конвенциональной научной статьи: воспроизводимости и проверямости со стороны коллег и сообщества.[35] — Прежде всего потому, что релятивистский селекционный опыт под названием оранда и номером Ẍ6 неповторим и непознаваем. И ещё потому, конечно, что его автор — не ботаник и не торговец растениями, а какой-то странный каноник..., или, говоря более понятным языком, — художник, переводящий любое дело в заведомо чуждый ему контекст. Оттого и все методы его, и результаты селекционные — обладают чертами сюрреальными, несравненно более художественными, чем научными. Пожалуй, похожими путями идёт в природе и самый процесс эволюции, постепенно смешивающий, переплавляющий и сливающий одни виды с другими. Описанный здесь тонкий культивар эхинопсис оранда во всех своих живых проявлениях подобен управляемому натургибриду. Он стал естественной прокладкой между двумя другими гибридами, каждый из которых уже обладал всеми свойствами генетической (и личной) уникальности. С одной стороны, ему положил начало никому не известный (за пределами моей оранжереи) «Echinopsis velutina», популяция которого составляет сегодня десяток экземпляров. С другой..., не менее тонкий внутривидовой бастард obrepanda под условным собирательным именем calliantholilacina. Набор генетических признаков этого растения (которое до сих пор процветает в моей оранжерее) не только неповторим, но и ещё более спонтанен, чем единожды (по случаю) составленная цветовая гамма на палитре художника. Глядя на столь странный комплект, сложно избавиться от подозрений, что даже точное повторение опыта 2004 года с теми же растениями дало бы сегодня — совсем иной результат.
Весьма прискорбно слышать, однако же, нельзя и промолчать... В конце концов, дорогие господа депутаты, ведь вы отлично понимаете: я вынужден не только констатировать данный голый факт, но и поставить вопрос, так сказать, ребром – и не только перед вами, но и перед всем политическим руководством великой державы. Потому что, прошу прощения, это ещё недостаточно веская причина: только из-за того, что некий мсье Христос изволил родиться в скотском хлеву, чтобы мы в эту ночь по горло нажрались свиного или даже коровьего кала...[10] Глядя издалека на почти курьёзную, временами, удачливость & плодовитость того же мсье Лютера Бёрбанка, немалая часть жизни которого имеет вид циркового фокуса в области селекционного дела, — трудно избавиться от ощущения, что этот человек, со всеми его жестокими наклонностями к метафорам, гиперболам, параболам и преувеличениям, оставил почти фотографический отпечаток на всей своей деятельности. Вернее говоря, занимаясь якобы селекцией десятков, сотен и тысяч растений, на самом деле он попросту репродуцировал себя на том материале, который был у него под руками — примерно таким же образом как художник воспроизводит свою натуру через краски на холсте. К слову, тот же «карликовый каштан, плодоносящий на второй год жизни»..., — спрашивается, какая же «возжа» должна была попасть под хвост этого некогда скромного и добропорядочного древа, чтобы он (причём, замечу: одновременно!..) — измельчал до состояния пигмея и достиг половой зрелости при младенческом возрасте и росте!? — Ответ обескураживающе прост и уклончив. Очевидно, что в этом процессе замешался кто-то третий, назовём его для простоты «Автор» или «Творец», действовавший в рамках старого (как этот мир) метода, тыщи раз повторённого на страницах одной (обще)известной Книги, а также и за её пределами: «...и создал по образу и подобию своемý»...[7] — Разумеется, «по своемý», по какому же ещё!.. Считай, это аксиома: поскольку никакого другого «образа для подобия» попросту не существует. «И ныне, и присно, и вовеки веков, аминь»...[36] Со всеми вытекающими отсюда последствиями...
А потому, чтобы не слишком застрять в человеческих анналах, почту за благо вернуться обратно под сень развесистого каштана, одного из великих карликовых творений протестантского мсье Лютера. Несомненно, что этот шедевр был произведён на свет под его личным волевым влиянием и даже, если угодно, вливанием. — Как и всякий демиург или гений, человек творящий, уже одним только эффектом присутствия он создавал вокруг себя локальный мир, населённый собственными образами и подобиями, клонами и бастардами... Мир, принципиально отличный от привычного..., такой мир, где становилось возможным нечто принципиально недоступное человеку нормы, обывателю и потребителю, рядовому животному, существующему за счёт (потребления) среды, созданной (другими). — Разумеется, и сам «гений» (будь то музыкальный, политический или научный) отнюдь не константен. Далеко не во все отрезки своей биографии он может находиться в реактивном состоянии.[комм. 24] Неизбежно, что через десять лет (или даже пять минут) повторение такого же опыта по созданию иных систем (и, как следствие, иных вещей внутри них) для него станет невозможным. И тогда он, добрый бюргер своей говяжьей родины, сидя в кресле-качалке с сигарой в зубах и бокалом пива, сможет только воспоминать про былые футуристические подвиги.[38]
Так могло быть, и так было в случае с голым Евангелием по орáнде... Принимаясь за (бес)прецедентную экстремальную партитуру, черновик ни-на-что-не-похожей книги, очередной безумной картины, которую никто-ещё-не-видел или голого кактуса, которого не-бывало-в-природе, кроме необходимых ингредиентов будущей гремучей смеси (в виде бумаги, карандаша, красок или кистей), главным в процессе сотворения неизбежно остаётся Автор. Причём, не просто автор, но — Лицо со всей его начинкой и со всем тем, на что он способен (или не способен). Пребывающий в том своём необходимом состоянии и качестве, в котором он находится здесь и сейчас, в конкретном месте и времени. Само собой, Лютер Бёрбанк или Эрик Сати 1891 года — совсем не то же самое, что 1916-го..., и селекционные гибриды у этих двоих-обоих лиц, несомненно, получились бы очень разными. Даже при прочих равных... — Вóт почему все мои старческие сказки про «неожиданный результат» и ограниченные уравнения типа «obrepanda + velutina = oranda» [комм. 25] несут в себе лишь небольшую часть умысла (и смысла), по сути, описывая только поверхность события и не дотрагиваясь до его внутреннего существа. Потому что... в них не достаёт некоего главного ингредиента.
― Да ведь и сáм он, беспомощный, голый, лишённый шерсти и словно бы не’вовремя облысевший..., ― чтó он такое ещё, как не ходячая (на задних лапах) пародия на самоё себя?.. И это нисколько не вопрос, но всего лишь маленькая зацепка... «Пародия, мой друг, проста, ― на ней везде крючки, а не колючки...»[40] Здесь бы мне впору и кончить..., всё, включая голое Евангелие, конечно. Как раз в тот момент, когда перед ним маячит ещё небольшой островок среди вечной космической зимы и животной жестокости, — маленький, почти жалкий, оставшийся у меня в запасе отрезок времени и места — ad marginem. Потерянный..., затерявшийся и только потому ещё уцелевший. Глубоко на полях этой необычно толстой книги (без листьев и даже без колючек). — Между тем, если я не ошибаюсь, здесь завалялась ещё одна красивая фотография и в довесок к ней — четыре коротких слова, которые как-то не сказались вовремя..., и которые мне теперь предстоит выдавить из себя. Вместо эксгибиционистского эпилога... Или такой же эпитафии — на надгробии (невовремя обнажённого) Куперена...
Это нечто. Это чтó-то.
6. Конец... всего С
Все люди — лицемеры, от природы лицемеры. Должно быть, именно по этой причине они тщательно прикрывают свою драгоценную задницу штанами и тряпками, а сами ходят по улицам с голыми выпученными лицами.[29] Пожалуй, находясь где-то здесь, на территории этой сказки, и проще всего показать на пальцах тот пожизненный казус, который и составил существо герметического ответа... или, если угодно, карманной мистерии — как внутри, так и вовне искусства.
О чём я здесь говорю?.. — разумеется, снова о том главном, что составляет жизнь человеческой особи среди себе подобных (если он подобен) или не’подобных (если он — иной).[42] Например, о короле, которого «играют» притворные придворные. Или о преступнике, которого «играет» палач...[13] — Есть ли хотя бы мельчайшая разница между этими двумя? Любое время..., человеческое время & времена устроены примерно одинаковым способом. Отношения между лицом и средой, индивидом и коллективом, пардон, группой выстраиваются по одной и той же кальке, — отличаясь только по форме бытования обычаев: глубиной дозволенного и линейкой общепринятого. Наше время относится к периоду не слишком агрессивной цивилизации, когда тотальный обыватель (по существу, наполовину сытый пошляк) уже давно показал свой основной примат, альфа и омегу личного потребления, где первичные и вторичные потребности замыкают свой круг на расстоянии вытянутой руки от задницы или желудка. По существу своему, он рождается и живёт как голый: квартира, дом, тачка, тёлка, турция, говно..., — две квартиры, два дома, две тачки, две тёлки, мальдивы, сапропель. Простейшая двух’ходовка на расстоянии менее одного жизненного цикла уже приводит к трафаретному окончанию: мусор, развалины, ржавчина, падаль, рвота, пустота... Всё это люди малой минуты, биологические особи, существующие ровно тот отрезок времени, который определён фактом их кажущегося присутствия: здесь и сейчас, пока не утеряли способности толкаться, жевать и поглощать добытый корм. В конечном счёте, они представляют собой популяцию или видовой наполнитель, потребляющую и воспроизводящую среду, пластилин поколения, приходящий и уходящий без сухого остатка. В конечном счёте: люди-которых-не-было.
Действуя в качестве исключительной & исключающей среды... или грязи, заполняющей сегодняшнее время и место. Исключительно здесь и сейчас. Однако, проникая повсюду: от поверхности и до толщи донных отложений, где они и находят своё последнее место обитания. С некоторым недоумением всякий день обнаруживая себя в таком окружении, и поневоле начнёшь чесать в затылке, задавая куда-то в пустоту вопрос. Возможно, простоватый и несколько старомодный, но зато — вослед за его нестрогим автором, с лихвой покрывающим все издержки: «Чтó вы предпочитаете: музыку или колбасу?»[6]
И в самом деле... Похоже, мы с богонравным Эриком слегка запоздали со своим вопросительным выражением. Ответ — давно дан. Причём, без малейшего участия человека (за его постоянным отсутствием). А потому никак не может быть признана — новостью. Ни сегодня, ни вчера, ни, тем более, завтра. Как говорится, не мальчик уже..., и заранее было известно, что любое неочевидное дело — посреди их мира — приходится совершать не благодаря, а вопреки. Лицом к лицу с человеческим миром: враждебным, равнодушным или отсутствующим. Вариантов немного. Всего три: один другого хуже. Но в любом случае, при любом варианте, всё: один на один, как в лесу. Да ещё и — в голом виде.
Не благодаря, а вопреки, значит... Видали бы вы эту велiкую оранжерею, где рождаются на свет уникальные... голые растения. Оранжерею, чудом выстроенную... из моей крови и костей. За двенадцать лет — вместо полугода. На честном слове и на родном крыле. Голая, вся в дырах, словно простреленная пулемётной очередью. Вопреки всему и всем. На всех ветрах. Совершенно обнажённая..., посреди моря человеческой грязи. Подлости. Тотального воровства. И кланового бандитизма.[комм. 27] Заранее обречённая среди этого чужого упавшего мира. — И всё равно, упрямо продолжая своё странное, единожды начатое дело всей жизни: невзирая ни на что, против ветра, по клоаке против течения, десятки лет. Не от мира сего... Не спрашивая. Не надеясь. Не ожидая. «Чтó вы предпочитаете: музыку или колбасу?» Сейчас, погоди минутку, приятель. Будет и ответ, если захочешь... — Не благодаря, а вопреки, значит...
И в самом деле, не слишком ли шикарное чудачество по шею в дерьме..., не слишком ли кровавая эксцентрика, после всего?.. Как сказал один мой приятель, один мой старый не’добрый приятель: эти слова, эти дела..., наконец, вся эта книга..., да, не сомневайтесь, эта книга посвящена всем тем, кто меня закопал: милый друг и не-друг...[6] — Годы, десятилетия, тридцать лет молчания и работы. В полном одиночестве. Земля и песок.[5] Вода и кровь. И всё это... не только не благодаря, но и вопреки... всему и всем. Двадцать лет сокрытой карманной мистерии — без единого звука живого голоса. Десять лет пунической войны за первую оранжерею — вместо полугода ожидания. И что в ответ, в благодарность этому миру?.. — Сто часов не-ве-ро-ят-ной музыки.[44] Десять томов не-бы-ва-лых книг.[45] И поверх всего — изящные, изысканные, эксцентричные ежо’подобия. Голые, ничем и никем (кроме меня) не защищённые растения посреди грязного плебейского мира тачек, консервных банок и тёлок... Растения, которых-не-было-и-не-будет. Отдельный замкнутый мир, маленький и хрупкий, существующий одно мгновение, пока я ещё способен его защитить... Мир, появившийся как мираж..., словно бы ниоткуда, — на месте победившей (как всегда) пустоты... — И всякий раз, глядя на сверкающую гору сокровищ и нечеловеческого богатства, сам собой возникает вопрос: а не пора ли остановиться?.., — на достигнутом, дружище Моцарт. — В том месте, где за всем, наконец, следует тишина..., вернее сказать: мол’чание. Длинное и выразительное (исключительно ради непонимания)...
Никогда... Разумеется, никогда я не стану убирать отсюда..., уничтожать своих голых..., лысых и вооружённых, маленьких и больших... — как уничтожаю свои партитуры, книги или картины... Но это ничуть не меняет результата. — Зима. Холод. Грязь. Люди. — Все они быстро сделают своё дело, едва между голыми растениями и миром не станет меня. Единственной прокладки. Временной защиты... Маленькой видимости, будто «невозможное всё-таки возможно»..., пускай хоть на минуту, а «небывалое всё-таки бывает»..., пускай хоть на нескольких метрах. Сегодня нет ни малейшего сомнения: пустота придёт..., и займёт своё законное место. Гамак и пиво на месте невозможных растений. Тачка и тёлка поверх небывалых цветов. Дерьмо и сапропель в качестве карманной мистерии.
Глядя сверху вниз – видны в основном лысины. Потому что..., потому что..., как (не раз) уже при...говаривал мой старый & (не раз) ис’пытанный приятель по имени Виктор :
всё — благодаря вам и только вам, мои дорогие...[46]
— Тем более, теперь: когда они уже давно кончились.
И теперь, глядя издали на этот
— исключительно, после всего...
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Из’ сточников
Лит’ ературы
См. тако’ же
— Все желающие сделать свой вклад, могут скрещиваться сами — « s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
| ||||||||||||||||
