Прометей (Скрябин)
Здесь (ниже) я помещаю совсем небольшой финальный отрывок, мистериальное завершение акта — сакраментальное лихорадочно-эротическое «Vertige», которое непременно присутствует во всех скрябинских (музыкальных) рассказах о последних мгновениях мира: и в «Поэме Экстаза», и в «Поэме Огня», и в пяти позднейших сонатах для фортепиано, и (отдельным образом) — в обструктивной поэме «Тёмное пламя». Пожалуй, напоследок могу только предложить один несложный рецепт (уже раз предложенный). Нет ничего проще и вернее, пытаясь прочесть... или понять, — нет просто услышать (или вспомнить) окончание «Прометея», завершающие три минуты, когда в мелькающем фрагментарном вихре оргиастического танца..., всё глубже затягивающего в воронку неистового кружения (vertige), происходит последнее съединение, слияние мирового Духа и Материи. Так же как было с бледным двойником «Поэмы Экстаза», параллельно следуя слову и звуку. Конечно, нельзя даже близко сравнить музыкальный взрыв «Прометея» и жалкое ковыляние среди словесных обломков «Предварительного Действа». Но даже здесь, среди нелепых слов и между надуманных строк стиха, звучит этот последний конвульсивный ритм гибнущей вселенной, — если, конечно, иметь среднее ухо и уметь им слышать неслышимое. Предварительное и Окончательное. ч К <большому> сожалению, Скрябин не успел написать (вернее говоря, совершить) Мистерию, ему хватило времени и сил только рассказать о ней посредством музыки или слов (причём, весьма подробным образом) — например, в своём последнем «Прометее» (или «Поэме Огня»). Невольно снижая тон голоса, в этой связи сам собой (снова) всплывает из памяти отрывок из скрябинского текста к «Поэме экстаза», описывающий некое (едва ли не пред’последнее по своему напряжению) пред’мистериальное состояние: «... и станут укусы пантер и гиен лишь лобзаньем сжигающим...» не будем отходить слишком далеко от авторского замысла. И это, по существу, всё что требуется. Без слов. Одного огня вполне достаточно. — Вот уже третий десяток лет я поглядываю на это пустое место, но оно так и остаётся в прежнем состоянии и, по всей видимости, уже таким и останется (примерно по той же причине, по которой и Скрябин не заполнил пустое место своей последней Мистерии). А потому сегодня я считаю возможным напомнить, для начала, что основной предмет этой страницы так и останется недоступным для всех смертных (и, вероятно, бóльшей части бес’смертных)..., — а затем оставить здесь небольшой огрызок и поверх него мягкое, отчасти, вялое или даже дряблое перенаправление на другие статьи, имеющие (кое-какое, чаще всего внутреннее или скрытое под кожей) отношение к скрябинскому «Прометею», а равно и к его отсутствию на приснопамятных страницах ханóграфа... скрябинская «Поэма Огня» — это не музыка. Никогда не музыка.
...Оба они пытались добиться того, что мне было единственно интересно: сделать искусство инструментом (и не профессиональным, ради устройства своей жизни, добычи денег, славы, карьеры, как это принято), а инструментом выражения Большой Доктрины, маленькой доктриночки или хотя бы жёсткой мысли (вроде гвоздя в сапоге). Слушая «Прометея» — иногда кажется, что видишь схемы, нарисованные в воздухе звуком, до того наглядно он сделан. Так мсье Скрябин описывает изнутри механизм Мистерии, конца света. А «Прекрасная истеричка» Сати – великолепный образец битья по тупой человеческой голове, всякий раз приговаривая: и так не получится, и этак не получится! В итоге — что? Оба разговаривают об одном и том же, но только один сверху, а другой — снизу.
на всякий случай напомню ещё раз, что в истерической ретро’спективе (оглядываясь на зад) тема Поэмы Огня (или, говоря шире, огня как символа Духа, воссоединяющегося с Материей и, как следствие, заканчивающего цикл существования Вселенной) была отчасти разработана и освещена основным автором ханóграфа, прежде всего, в таких работах как «Скрябин как лицо» (часть первая и вторая), «Чёрные Аллеи», «Три Инвалида», наконец, в фундаментальном трёхтомнике, а также в массе отдельных статей & эссе. Таким образом, сказано и сделано было вполне достаточно, чтобы не оставалось дополнительных вопросов. — Учитывая крайне не’очевидную специфику предмета, обращённого почти в глухую темноту верхнего черепа, а также полную бесперспективность диалога со бес’сознательной популяцией Homos apiens, автор с может полным правом не вступать в коллаборацию с оккупантами & прочим человеческим материалом. А потому (вне всяких сомнений), не стоит труда отдельно трудиться, оформляя и выкладывая ещё и эту работу в публичный доступ, чтобы сообщить некоему условному числу одутловатых и просроченных типов нечто такое, что никак не отразится ни на их вчерашнем понимании, ни на сегодняшнем способе жить. Уже через какие-то полминуты весь зал с трепетом наблюдает величественное зрелище пылающей снизу доверху решётки, из-за которой продолжает изливаться в зал полноводная, прекрасная река. Две стихии торжествующе соединяются. Прекрасные языки пламени, тем временем, понемногу переходят на стены театра, затем на ложи, ярусы и крышу, – начинается самый что ни на есть настоящий пожар. Обезумев от ужаса, публика мечется в поисках выхода, но увы..., железные двери накрепко закрыты, а никаких окон в театре, понятное дело, нет... но внезапно..., словно бы решив слегка позабыть основной предмет этой тусклой статьи и развернувшись лицом в обратную сторону, я спрашиваю..., — да, я задаю вопрос... прямо в лоб: «по какой причине ни один из так называемых исследователей творчества Скрябина, уткнувшись носом в нотные знаки или звуковые фигуры, ни разу не поднял голову до того вселенского замысла, который привёл к появлению поэму огня и нашёл в ней полное отражение?..» С момента первого исполнения этой, с позволения сказать, «симфонической поэмы» или, прошу прощения, даже «танца» прошло более сотни лет. Казалось бы, времени предостаточно. И тем не менее, ни один из историков или теоретиков музыки ни разу не попытался выйти за пределы контекста, чтобы рассмотреть этот уникальный предмет в его изначальном или полном виде?.. — Я спрашиваю (втихомолку), хотя ответ мне известен как свои четыре пальца. — И что же: утрудился ли кто-нибудь не то, чтобы ответить, но хотя бы даже поставить один этот вопрос (как минимум, крае’угольный для внутреннего опыта, вопрос, без которого все важные академические книги про Скрябина и его музыку лишены даже тени жалкого смысла, — не более чем жёваная клановая бумага третьей ректификации). Обратите внимание: и ещё раз я задал вопрос. И снова — нет ответа, как всегда. И это глубоко правильное положение вещей. Оно называется инерцией... (под горку). — И я стану последним, кто кинул бы камень поперёк этого движения. — Катитесь и дальше (в том же направлении). ...Я помню, как Рахманинов подошёл к нему с недоуменным вопросом по поводу начала <прометея>... и снова оставим, — пустые разговоры!.., в любом случае, можно не беспокоиться: и впредь не будет никаких «внесистемных» вопросов и ответов. Плетью телегу не выучишь (ездить). Тем более, что посреди сегодняшнего мира один этот вопрос, предмет, человек — не более чем поплавок..., на мутной поверхности речки, которая уже давно никуда не течёт. Само собой, и он точно так же останется без ответа, а вслед за ним и ещё тысячи словно бы отдельных вопросов «ни о чём», каждый из которых — не более чем леска, уводящая наверх, к основным системным проблемам, которые сначала привели совокупность людей к власти на этой маленькой планетке, а затем сломали им шею и стёрли с поверхности земли — словно маленькую красно-коричневую кляксу. И здесь уже, прошу прощения, не моя вина. Всего лишь сухая констатация мокрого факта, и не более того... Прометей — это последняя вершина. Выше уже ничего не было. можно ли всерьёз обсуждать хоть что-то, пока не поставлен основной вопрос? (и это не вопрос). Тем более, в отношении к тем высшим критериям, которые только и могут быть применимы к этому уникальному автору, не создавшему своё Главное Сочинение, но оставившему её точную картину (Прометей). Есть в жизни и творчестве Скрябина ещё не менее десятка важнейших опорных точек, о которых ни разу не заходило даже и речи, тем более, с предельно свободных позиций «сопоставления несопоставимого». Потому что — нéкому её было заводить, эту речь, бессловесные твари..., — решительно нéкому было ставить вопросы и отвечать на них, — здесь, посреди выжженной равнины так называемой «официальной науки», первый и последний принцип которой — клановое безголовое лицемерие. Мой очередной прощальный поклон привет, фарисеи!.. — Даже малый анализ (списка сочинений, опорных высказываний или поворотных поступков) позволяет без особого труда определить: насколько извилистой и тяжкой была траектория пути к цели..., в том числе и потому, что она с самого начала не имела точного определения. Если не сокращать собственный внешний ряд жизни (постоянно создающий препятствия, по кусочку откусывающий или понемногу покусывающий идущего за ноги), так или иначе, но победа останется за процессом или инерцией среды. — Только ко времени «Прометея» (между прочим, всего пять лет до смерти) скрябинская сверх’задача была окончательно сформулирована (средствами не только слов, но и музыкальными), — хотя и тогда пути её осуществления оставались вполне смутными..., причём, до такой степени (смутными), что очевидным образом (не убирали, но) создавали препятствия на пути вперёд: так, словно бы вовсе не цель была целью, но её — деликатное отложение. Под уважительной причиной..., или откровенным предлогом: например, «Предварительного Действия»..., накопившихся долгов перед издателем..., необходимости зарабатывать деньги на содержание семьи или, в конце концов, собственной смерти под видом или вместо мистерии... и ещё раз попробую напомнить на всякий случай (как известный отбеливатель минимального минимализма), что это лирическое от(ст)уп(л)ение объявилось здесь, на этом месте отнюдь не просто так. Скажем просто и сухо: хано’графическое внесистемное эссе «поэмы огня» провело в режиме ожидания публикации более четверти века, пре’бывая в почти готовом состоянии (не перегретое и даже не пережаренное). — Само собой, этот текст был посвящён не столько музыкальной ткани или звуковому результату, сколько скрытой до сих пор истории создания и, что главное, — реальным намерениям автора, прорывающимся через оставшийся после него текст (и тексты). В сжатом виде этот метод можно было бы обозначить как выход за границы обсуждаемого, а временами — и дозволенного. — Выстроенное на материале более чем полувекового диалога со Скрябиным, эссе из нескольких книг о «Поэме Огня» содержало в себе уникальные (прежде остававшиеся в тени) материалы и факты 1907-1915 годов, а также всё то, что обычно принято помещать в зону умолчания. — Таким образом, и впредь всё это останется там, где было прежде — в полном подобии со скрябинской Мистерией. ...только под конец второго отделения <концерта> ненапряжённо, как бы невзначай были прицеплены его последние вещи, написанные уже после «Экстаза». Среди них были, кажется, «Загадка» и «Желание» (и названия вполне цензурные..., даже для немцев). Конечно, после горящей партитуры «Прометея» мне всё это было довольно грустно слышать... и видеть. Нетерпеливо хотелось сразу и всего: нового, грандиозного, близкого к Мистерии, а здесь оставалось всё старое, далёкое, сотни раз переигранное и переслушанное. Нечто безнадёжное и оставшееся далеко позади — в остывшем человеческом мире. И зал был большой, холодный, и Скрябин играл где-то совсем вдали, своим тонким теряющимся звуком, едва касаясь клавиш (в конце концов, не пианист же он, божьей милостью!) И мазурки с прелюдиями тоже были очень далёкие, маленькие, почти комнатные... В общем, весь концерт прошёл вдалеке и в тумане... представляя собой классический пример redlink’а (красной ссылки) более чем с двух десятков страниц, эротико-философское эссе о природе несовместимого & несовместного (на примере поэмы огня) долго и терпеливо выжидало, что в какой-то момент рвотный рефлекс у означенного выше автора притупится хотя бы до той (невидимой) грани, что можно будет кое-что (успеть) сказать об этом, несомненно, экстремальном произведении, ставшем пред’последним мистериальным шагом в жизни Александра Скрябина, своим основанием далеко выходящем за пределы собственно музыкального творчества. Не говоря уже о его подкладке и подоплёке. — Однако нет. «Одутловатые и просроченные» ни на шаг не сдвинулись с места, и земля не стала вертеться в обратную сторону. И вóт, сегодня дело кончено; вместо «Прометея» прямого действия здесь остаётся очередная дряблая страница (в неограниченном пользовании) посреди всеобщей темноты и сырости. Благодаря Хозяину мира сего, земля стала шизоидным царством господства тотальной амбивалентности или относительности, а наивысшим злом сделалась — всякая однозначность. В случае альбигойцев — это была, разумеется, церковь Христова. Их кошмарная судьба с (кровавым) блеском доказала их доктрину... — Фридрих Ницше спустя пять сотен лет своими «пятьюдесятью этюдами» фактически вернул альбигойцев с небес на землю. Бетховен, Паганини, Шуман, Лист, Берлиоз..., и как венец всего, мсье Александр Скрябин с его (для начала) «Сатанической поэмой» (и также Божественной, вестимо), «Прометеем», «Чёрной мессой», «Тёмным пламенем» и далее через Предварительное Действо и уходящую Мистерию, наконец, совершил исторический реванш. Его руками мир вернул себе утраченную альбигойскую амбивалентность. — В ряду перечисленных событий, несомненно, находятся и упавшие (вслед за их велiким хозяином) этюды. Не претендуя на громкие или вселенские задачи, эти пятьдесят упражнений для упавшего духа всего лишь вкратце воспроизводят в изменённой (спокойной, покойной и у’покойной) форме тот предыдущий мир, который последует вскоре изжить в процессе Agonia Dei и непосредственно вытекающей из неё Карманной Мистерии. — Итак, повторим напоследок основную формулу: прощание с уходящим миром. И тем не менее, закончу (как всегда) традиционным формальным основанием, положенным поверх всего (наподобие большой шляпы, оставшейся на месте скрябинской Мистерии). Сегодня в очередной раз я оставляю в закрывающейся двери маленькую щёлку, в которую можно подглядеть или, по крайней мере, подставить нескромную ногу. Если (вопреки всему) у кого-то из проходящих мимо ренегатов или апологетов уничтожения человечества (в огне того или иного оргазма) появится отчётливое желание как-то инициировать, спровоцировать или даже подтолкнуть сначала вкладку, а затем и выкладку очередного экстремального из’следования об агонии огня и его единственной поэме, никто не возбраняет обратиться, как всегда, с со...ответствующим запросом в ту степь, → по известному адресу не...посредственно к одному из авторов, пока он ещё здесь, (якобы) на расстоянии вытянутой руки. Поскольку второе предупреждение уже очевидно прозвучало (не менее ста сорока пяти раз), послѣднее время, вне всяких сомнений, подходит к концу и в ближайшей перспективе никакие заявки уже не будут приняты... Даже от тех, от кого их можно было бы принять, напоследок. Один парадокс тщетности влечёт за собой другой. Наконец, проснувшись, индивидуальность наша продирает и протирает глаза, пытаясь разглядеть сквозь пелену сонного сознания: кáк возможно создать прекрасное произведение на тему глупую, страшную, смехотворную, отталкивающую?.. И тут же, — следующим шагом: а есть ли тогда хотя бы мало-мальски существенные отличия в темах? Не всё ли равно, в конце концов, утверждению какой именно химеры в качестве очередной «подлинной реальности» посвящено художественное произведение? Не подменяет ли собою эстетическое переживание — цель? И даже..., страшно сказать, не становится ли художественное воплощение — само’целью, каким-то волшебным образом огибая... или минуя стороной вечно заострённые штыки (не)земной власти. и всё же, оглянувшись, напоследок... я рекомендовал бы не растекаться известной жидкостью по древу, не тянуть известное животное (за хвост) и не откладывать его запчасти в пыльный ящик. Немножко поторопитесь (если желаете получить результат, конечно). Лавочка скоро прикроется (как уже не раз бывало)..., причём, «бес’ права переписки». Потому что... (и последнее я хотел бы подчеркнуть двойной жирной чертой) всеобщее положение вещей, как ни крути, носит проникающий характер. Например, как слабительное... или скрябинская Мистерия огня под видом Прометея, — которая (в результате досадной осечки) только отложена, но отнюдь не отменена... — Но здесь, пытаясь ещё раз завершить или хотя бы прервать слегка потусторонний процесс мерцания тёмного пламени, постепенно переходящего в поэму огня, последнюю из последних, было бы особенно уместно вспомнить о первоначальном значении (смысле и функции) слова «мистерия», — в точности такого, каким его ввёл в искусство, я повторяю, именно в искусство (а не в полу’мистический бред теософов или болтовню символистов) Александр Скрябин. Многократно раскрытая с разных сторон «Поэмой Огня» и пятью поздними сонатами (или, говоря шире, вообще всеми поздними опусами после Поэмы Экстаза), она представляла собой не столько самое событие, сколько рассказ о нём, о том событии, во время которого весь уродливый и убогий мир людей, будь он реальный или умозрительный, перестанет существовать доступным ему способом..., например, сгорит без остатка, сожжённый сначала (смутным) тёмным пламенем, а затем и открытым огнём пяти бывших искусств, слитых в одно... ...первое исполнение «Прометея» в 1911 году производит фурор. Отдалённо, оно подобно взрыву, — тому, который должен сжечь остатки этого мира. Скрябин движется к высшей точке своей жизни, достигнуть которой ему, впрочем, так и не удастся. (Не ошибка ли это?...)
| ||||||||||||
