Христиан ван Бетховен (Из музыки и обратно)
Его родственники, друзья и покойные даже при беглом взгляде вызывают недоумение — маленькое, но растущее. Всё в точности так..., как и положено, как и завещал один наш добрый классик финансового ведомства: сын архитектора и птичницы. Наследственность сколь богатая, столь и (не)цельная. Его отец: Жермен Гудо, архитектор, в том смысле, что «строить покушался», и даже кое-что сумел. Его брат: Леон Гудо, с годами выросший во всемирно известного композитора, писавшего музыку под псевдонимом «Леон Монтансёй» (Montancey). Как нам сегодня известно, этот композитор сумел затмить своею посмертною славою самогó Вана вон Бетховена и двух его сыновей: Филиппа и даже Христиана (не путать с неким сказочным общечеловеческим персонажем, Гансом Христианом фон Гахеном). В последние полвека музыка Леона Гудо переживает удивительный ренессанс популярности!.. (в западной Европе, прежде всего) — её исполняют на всех углах, вставляют в кинофильмы и радио’постановки, начинают изучать ещё в детском саду, затем — в начальных классах школы... а затем продолжают изучать и слушать всю жизнь — вплоть до поступления в домá престарелых и на муниципальные погосты. Патриотическая мелодия Леона Гудо «Вперёд, Дордонь! Вперёд, ногами!..» исполняется на кладбищах во время светских похорон, а его лучшая песня на стихи дордонского национального поэта Эмиля Гудо (после очередной перестройки) сделалась оффициальным — гимном России. н ...в моих потаённых архивах существует то, что многократно превосходит все прочие произведения; то, что подавляет их тяжестью своего гениального величия и заставляет их бледнеть под своим ослепительным светом. О чём я говорю? Это моя гордость, фальшивый манускрипт гениального Бетховена — возвышенный симфонический апокриф мэтра, благоговейно приобретённый мною примерно десять лет назад..., полагаю, ничуть не меньше. между тем, в настоящее время значение творчества Карла Христиана Бе’ховена нуждается в коренном пересмотре. Фактически, игнорируя сослагательное наклонение в истории (в том числе, и в истории музыки), он переступил через все преграды кланового сознания и преодолел консервативную косность современной публики, чтобы утвердить своё право считаться не просто сыном знаменитого отца, но и совершенно отдельным лицом, с удивительной непринуждённостью перекроившим немецкую музыку середины позапрошлого века. Прежде всего, жизнь и творчество Христиана ван Беховена стала физическим примером преодоления силы инерции. В каковом значении он не имел себе равных в XIX веке и не имеет по сей день, за малыми исключениями, разумеется... Бетховен в любом случае не может быть ниже самого себя. Его техника и форма остаются гениально провидческими даже в самых ничтожных образцах. Ничто элементарное и низкое к нему просто не применимо. Он никогда не боялся даже самых грубых подделок под свою подлинную артистическую личность... пожалуй, сказанного вполне достаточно. Поскольку в некоторых случаях (замечу глубоко в скобках) удар кулаком в лоб (или по лбу), а также несколько слов природного намёка могут сказать значительно больше, чем длинный хвост в несколько оборотов вокруг заднего входа. А потому — оставим... Да... Очень удачное слово. Потому что ради вящего примера я традиционно оставлю здесь мягкое, отчасти, вялое или даже дряблое перенаправление на другие хано’графические страницы, имеющие (кое-какое, иногда опосредованное или принципиальное) отношение к этому комозитору с легко узнаваемой фамилией, но почти неизвестным именем..., а также его теням, скольжениям и проекциям (внутренним или внешним)...
на всякий случай напомню ещё раз (как патентованный & всемерно прославленный обозреватель минимального минимализма), что в истерической ретро’спективе (оглядываясь на зад) тема этого особенного и (по ближайшем рассмотрении) эксцентричного комозитора, фамилию которого лишний раз упоминать (почему-то) не хочется, была изрядно за...тронута или так же размята основным автором ханóграфа в нескольких фунда...ментальных работах, как это ни странно, имевших отношение к лицу и фигуре — Альфонса Алле, прежде всего, таких как «Альфонс, которого не было», «Не бейтесь в истерике», «Мы не свинина», «Чёрные Аллеи», «Три Инвалида» (с’писок, как всегда, не полный)... Учитывая ракох’одную специфику этого человека, более всего известного в качестве сына своего отца, а также полную бес’перспективность диалога с лицемерной популяцией Homos apiens, автор с полным правом может уклониться от выкладки в публичный доступ отдельного текста про этого, мягко говоря, неочевидного типа, каждое слово о котором шло бы на вес золота (ночного)..., — и с ощущением недолго выполненного долга ограничиться этой небольшой страничкой сугубо справочного характера... Эта траурная история случилась давно..., чтобы не сказать слишком давно. Попробуем представить себе бесконечно печальную процессию: начало весны 1826 года, конец марта, провинциальная Вена (австро-венгрия, захолустная столица такой же империи Габсбургов), запруженная празднично одетыми, возбуждёнными людьми. В руках у них тюльпаны и бутылки делового шнапса. — И вдруг, в гробовой тишине — едва слышные звуки музыки. Кажется, это гимн Европы... Через весь город в направлении центрального кладбища, с трудом переставляя ноги, плетутся два верблюда, впряжённые в катафалк, во главе траурно-триумфальной толпы два понурых молодых человека в красных фраках, это — два старших сына невовремя почившего Гения (Филипп и Христиан, кажется, они близнецы и отличить их лица почти невозможно)..., а за ними, понурив лица и головы, шаркает двадцать тысяч одутловатых старух, одетых в чёрные просвечивающие на солнце туники. — Людвиг, наш велiкий Людвиг умер..., Людвиг вон... и ещё раз напомню на всякий случай (как заправский не’любитель минимального минимализма), что это лирическое от(ст)уп(л)ение объявилось здесь, на этом месте отнюдь не просто так. Оно явилось результатом длительного наблюдения. Начиная с конца 1980-х годов время шло, а конвенциональное музыковедение продолжало обходить стороной тему не только скоро’постижной беховенской смерти, очевидно явившейся очередным результатом деятельности врачей, но также и его семейного наследия и многочисленных апокрифов, наслоившихся поверх слухов, анекдотов и легенд. Только такие несомненные отщепенцы официальной культуры как Альфонс Алле и Эрик Сати позволили себе слегка коснуться того, что считалось неприкасаемым... Однако их авторитет среди кланового музыкального сообщества ничтожен... Я совершенно согласен и одобряю тех, кто нас ругает и поносит на всех углах. Что действительно ужасно — это видеть артистов, потакающих вкусам общества. Бетховен первым был нелюбезен с публикой. Я думаю, именно благодаря этому он и стал так широко известен. Во всяком случае, не вижу для этого других причин. наконец, скажем просто и сухо: хано’графическое эссе о Карле Христиане ван Беховене (а также о его брате, одновременно игнорируя отца) провело в режиме тлеющего ожидания своей публикации более четырёх десятков лет, пре’бывая в почти готовом состоянии (не перегретое и даже не пережаренное). Представляя собой классический пример redlink’а (красной ссылки) с нескольких интригующих страниц, оно долго и терпеливо ждало, что в какой-то момент отвращение у означенного выше автора притупится до такой степени, что можно будет кое-что (успеть) сказать об этом, несомненно, видном деятеле франко-немецкой культуры (имея в виду, как всегда, тлетворные границы соприкосновения этики и эстетики). — Однако нет. Лёд не тронулся и земля не стала вертеться в обратную сторону. И вот, дело кончено: публикация отменяется, статьи не будет, двери заколочены старыми досками. Здесь и сейчас можете полюбоваться на классический суррогат: ещё одна сушёная мумия на месте пахучего натур-продукта. Даже при беглом взгляде на посвящённый Жанне Мортье Третий Эмбрион, (прямо-таки!) бросаются в глаза некоторые его конструктивные особенности в сочетании с явными нарушениями пропорций, — жёсткими, жестокими и даже гримасными, — причём, такими, что напрочь выбивают эту пьеску не только из числа трёх «Засушенных эмбрионов», но и — из всего сатиерического наследства. Без лишних слов, жестоко передёрнутая фортепианная пьеска неизбежно оставляет у штатных любителей здравомыслия и детерминизма послевкусие недоумения и желание пожимать плечами: чтó хотел сказать этот автор? Какую мишень для себя выбрал? Над чем изощрял своё странное остроумие?.. — И прежде всего, на срезе становится заметен какой-то наплевательский..., и даже дидактический (школьный или школярский) схематизм в построении музыкальной формы. Какая-то несусветная попытка изобразить виртуозность, дать пищу для беглости пальцев, при том — не побрезговав прямым авторским комментарием в виде расхожей цитатки из оперетты Эдмона Одрана «Маскотта» («...всё это пустяк...») и неимоверно раздутой кодой (выписанной «каденцией» от автора) с итальянским тарахтением, навязчивыми ударами фортепианной мортиры и арпеджио финального фа-мажорного аккорда (ничуть не хуже, чем в хозяйстве приснопамятной «мадам Бетховен» и её сыновей, прежде всего, Христиана, конечно). — И всё это якобы под соусом «охотничьей польки», мнимо изображающей, как мелкий засушенный эмбрион ракообразного хищника добывает себе пропитание. кроме меня (это если выражаться очень мягко), главным христиано-беховено’ведом на литературном поприще можно было бы назвать, конечно же, прославленного Сапека, а вслед за ним — дядюшку-Альфонса. Последнему, несомненно, принадлежит не только пальма первенства, но и контрольный пакет акций в этом кустарном предприятии, даже в самые трудные времена приносившим его создателям стабильные доходы. Потому что..., — прошу прощения (случайно подавился куриной костью), — потому что едва ли не 116% всех (художественно оформленных) сказок, рассказов & легенд про Христиана ван Беховена и его странную жизнь вышли из-под альфонсова пера. Имея вид неясный по тону и жанру: то ли диковатых мемуаров, то ли исторической беллетристики, то ли (не)забавных документов бытовой хроники своего времени. Часть из них, разумеется, существует и в русском варианте (в нескольких книгах подателя сего, в основном, неизданных и частью, уже сплывших вниз по реке времени под (не)поэтическим названием Ждановка). — Как говорится, и не жалко, туда им и дорога: не дорогá книжка, а дорогá манишка... Впервые мне удалось подержать в руках ноты Карла-Христиана Беховена уже в мои зрелые годы, почти сразу после окончания аспирантуры лениградской консерватории. Впечатление оказалось сильным и неожиданным (возможно, кое-кто сказал бы: разрушительным). — Фактически, с того дня моя предыдущая музыковедческая и композиторская судьба оказалась перечёркнута, а жизнь с тех пор разделилась надвое: до Карла и после Карла. Как настройщик или камертон прежде неслыханной темперации, он полностью расстроил мой слух и перестроил меня самогó на новый лад, в котором я с тех пор и сочиняю свои безымянные творения, нетленные с момента их появления. жизнь Лодвига вон Беховена отнюдь не была простой и лучезарной. Жесточайший инвалид детства, — что особенно обидно, свою неизлечимую болезнь он получил ещё в младенчестве, от родителей (прежде всего, от матери, а та, в свою очередь, от отца). Подобно несчастному Шуберту и велiкому Шекспиру, он умер от сифилиса (третичного), — а если говорить точнее, то не от самогó сифилиса, но от тех токсических методов лечения, которые широко практиковали врачи его времени и места (свинец, ртуть, мышьяк). Вошедшая в апокрифические легенды глухота вон Беховена была следствием той же болезни (того же лечения), за что мы также можем благодарить его врачей, — несомненно, лучших специалистов той эпохи (с соответствующим уровнем гонораров)... — Кстати говоря, они же поставили ещё один диагноз (чахотка), от которого умерла мать Беховена. После всего... не так трудно понять, о какой именно «чахотке» могла идти речь речь в данном случае. — Тем не менее, даже этот диагноз в начале XIX века не был окончательным приговором: оба сына Беховена прожили сравнительно долгую жизнь, — в итоге, скончавшись совсем от других болезней. В частности, всё завершение эссе о Христиане вон Беховене было посвящено его лебединой песне, «Полосатому реквиему»: последним годам и тем новаторским методам лечения, которые он сам для себя разработал. ...вчера в местной филармонии близ пере’крестья улиц Пушкинской и Бунинской состоялся очередной концерт из популярной городской серии «Семейственность и кумовство в музыке» (на материале XIX века). В программе двуспального вечера значились, прежде всего, произведения Иоганнеса Баха-отца, сына и святого духа в исполнении Людовика вон Беховена и двух его побочных сыновей: Филиппа-Иммануила и Христиана. Неоднократно прерываемые громкими продолжительными аплодисментами, сыновья Беховена едва смогли унести ноги, а также многочисленные белые букеты калл, преподнесённые поклонницами жизни и творчества последнего венского генiя. Мэрия города требует продолжения банкета. — Банкет в ужасе скрывается в кустах... Если же у кого-то из проходящих мимо ренегатов или апологетов появится отчётливое & навязчиво оформленное желание как-то инициировать, спровоцировать или ускорить выкладку этого немало...важного материала (если его в принципе можно назвать «материалом»), никто не возбраняет обратиться, как всегда, → по известному адресу, выпустив сигнальную струйку дыма не...посредственно в сторону пятикратного автора, пока он ещё здесь, — на расстоянии вытянутой руки (левой). И напоследок... я рекомендовал бы не тянуть известное животное (за хвост) и не откладывать его запчасти в ящик. Наша Большая фумистическая лавочка в скором времени прикроется (на проветривание и сан. обработку), а затем и совсем за’кроется (на обет)..., причём, «бес’ права переписки». — И тогда... уже никакого Христиана или Филиппа. Перво-наперво, на их месте сызнова воцарится прежняя перво’зданная пустота. И поверх всего, как всегда, — он, наш драгоценный каудильо-конфуций, сидящий под недозрелым абрикосовым древом познания. — Он один. Тот, которого не было... На каждом шагу. Или через шаг, как минимум... У иВана Беховена было в целом два сына, Филипп и Христофор, и оба клинические идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и всё время падал. Между прочим, и сам-то Беховен довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора: сидят они за столом; на одном конце Беховен всё время со стула падает, а на другом конце — его сын. Просто хоть святых вон выноси!..
| ||||||||||||
