Столица Савойской Империи (Савояровы)

...ещё одна... им’перия..., мсье император?.. автор :  кто-то из них  ( вероятно, даже внук ) ← Карл-Эммануил, принц мимо трона‎ Король, внук короля → Ханóграф: Портал  Турин, Турин... и больше ни-че-го.   ( мемуары ос’колка ) П о правде говоря..., я и сам теперь ничуть не обрадован, что когда-то... очень давно... затеял этот странный разговор..., без начала и конца, почти без слов, без умысла и смысла и, в довершение всего, без единого шанса оказаться хотя бы немного услышанным среди обыкновенной человеческой пустоты. — Но увы, сила инерции..., управляющая и одновременно пренебрегающая всеми процессами на этой небольшой земле в эти небольшие времена, — так вот, сила инерции, сказал я, такова, что раз начавши, уже и поневоле принуждён будешь продолжать. — От рождения и до смерти, продолжать..., как и всё. Как и все, без исключения... — И так, пока достанет сил.   ...бес начала и конца; почти бес слов, бес умысла и смысла и, в довершение всего, бес единого шанса оказаться хотя бы немного услышанным..., — если поднять глаза немного выше и снова перечесть.   ...по-савойски и по-русски..., без малейшего желания подчинившись той странной и нехорошей гримасе судьбы, которая закинула меня (её, нас всех) — сюда..., сюда, в столь холодное неприютное место и время года, чтобы затем задержаться здесь — до конца дней. Пришёл на час, но с лишком долго прóбыл..., после всего.:600   ...всего несколько слов на забытом языке. — Не от начала и не до конца, прямо с середины схватившись, не долго думая, за первое воспоминание, как обычно идут по незнакомой тропинке, плутая и торопясь поскорее выйти на давно известный путь... или торную дорогу. Если такая, конечно, может быть — в здешних-то пенатах...:11     ...мой дорогой друг... ...перед поездкой...   И раньше не скрывал..., и сегодня сызнова не стану скрывать: почти с детства, едва ощутив самого себя на кончике сознания, я крайне дурно относился к любым праздным путешествиям по «разным» городам или странам света. Вполне резонно полагая это вполне животное & пустое время’препровождение (в прямом смысле слова) одной из худших форм потребления, точнее говоря, необязательного зла, мне всегда казалось как минимум странным, что прочие люди не только не стесняются рассказывать о своих поездках туда-сюда в роли зеваки или отдыхающего бездельника, но даже словно бы и бахвалятся ими, выставляя бессмысленные перемещения по поверхности земли как своё очевидное достижение в области личного преуспеяния или даже победу..., против невесть какого неприятеля. На мой же вкус, подобное потакание или, ещё чего доброго, прямое следование собственным приматским инстинктам, если уж таковое имело место, следовало бы всеми средствами скрывать и помалкивать о нём как о личном позоре или некоем тайном грехе, который-таки одолел и заставил цельные (две) три (четыре) недели заниматься всякими непотребствами и вести мерзотный образ существования.   Думаю, теперь не составит особого труда понять, по какой причине я сознаю́сь ныне... с неловкостью и почти подавляющим стыдом: да, значит, всё-ж-таки было такое..., случился со мною грех, — единожды за свою биографию занесло меня туда, в столицу итальянского Пьемонта... И пускай даже в каком-то несусветном советском прошлом (и забыть бы сто раз пора), но всё же — нет, осознаю свою вину и не берусь отрицать..., поскольку (несмотря на весь «срок давности») очевидным образом это был всё же — я, почти тот самый, который (спустя почти четверть века) пишет эти строки. Эта маленькая, слегка удивлённая (самому себе) поездочка, словно бы по оказии, почти случайная и даже «против» моей воли (за полупрозрачной ширмой недоверия)...,, когда я неожиданно обнаружил себя в обстановке почти идеально несовместимой с самим собою и в ситуации фантасмагорической, а временами даже — сюр’реальной, — значительно ниже той особой действительности, в которой я существовал в те годы..., не говоря уже о следующих за ними..., вплоть до сегодняшнего дня.   — Само собой, сказанное выше можно не принимать в расчёт: продиктованное бесплотным желанием самооправдания, оно равно не может достичь ни своей главной цели, ни второстепенного умысла.   ...пограничный контроль, перелёт в Милан, автобус до Турина..., всё это слилось в тупой кошмар, единственным названием которому может быть: ваша обычная жизнь или — рвота без конца и краю... — К слову сказать, всё это не имело ровно никакого смысла и (на)значения..., равно как и не будет иметь его впредь. Не более чем серый фон..., или такой же задник для чего-то более существенного..., если и когда оно — есть.    – Да, да, именно таким образом удобнее всего провести жизнь, не особенно беспокоясь о своём месте и времени, когда оно уже якобы известно и даже имеет своё, раз и навсегда определённое название... Словно за этими словами скрывается какой-то особый смысл: Ницца, Рим, Германия, Европа: смешно, право... – По пути в горный Энгадин, главное место своего горнего пребывания, Нитче решил слегка завернуть в сторону и провести месяц — в Турине, прошу прощения, в том сáмом Турине, откуда его спустя девять месяцев увёз Франц Овербек, его «друг», один из друзей, кажется, такое у него было название. Бывшие коллеги и знакомые не раз хвалили Фридриху туринский сухой воздух, что было, конечно, превыше всего, но также и широкие улицы этого не совсем итальянского города, столицы Пьемонта и когда-то крупнейшего центра Савойского королевства. <...> Но не всё было так гладко. Близкая поездка из Ниццы в Турин прошла крайне неудачно, несмотря на всю свою недалёкость... По пути, разумеется, куда-то потерялся багаж, Нитче много нервничал, попусту раздражался, скандалил с итальянскими смердами и плебеями (из числа чиновников таможенного ведомства)..., а в результате – несколько дней, совершенно больной и разбитый, пролежал с головными болями где-то в захолустном городке близ Генуи. «Я благодарю судьбу, что она неожиданно привела меня в Геную..., этот аристократический город, словно созданный для подъёма воли – кажется, здесь невозможно совершить ничего низкого и дурного... Но увы, кажется, я больше не в состоянии путешествовать один. За последний год я стал недопустимо уязвимым, и каждая досадная мелочь слишком сильно волнует меня, и весь жизненный хлам действует на меня самым глупейшим образом. Нет, решительно нельзя так тратить силы». — Совершенно согласен. Khanon pro Nietzsche...:271-272 « Ханон contra Ницше »  ( Между слов )   — К счастью, то партикулярное местечко, где мне предстояло провести эти две недели насильственного «отдыха», находилось не в самом Турине, а в его ближнем предместье (под скоромным названием «Мандрия», если не ошибаюсь): нечто вроде нашего Всеволожска или Павловска. Пожалуй, это и стало той решающей соломинкой, которая подтолкнула искомого верблюда всё же — не отказаться от сомнительной и жестокой поездки в Пьемонт: заранее и сразу — единственный раз на всю эту жизнь.   — Никогда... (да-да, я подчёркиваю, ни-ког-да) я бы не согласился поехать в сегодняшний затрапезный Турин, кроме как в своём настоящем качестве..., говорю так, словно бы отмахиваюсь от назойливой мухи. Понятное дело, оно... (это настоящее качество) не могло бы существовать где-нибудь ещё, кроме моего внутреннего мира. А потому и любое посещение Турина превращалось в историю заранее бессмысленную и болезненную: типичная реальность над реальностью. Но тем более это было до абсурдного невозможно и почти позорно, будучи жителем другой страны, да и не просто страны, но этого с...ого союза, да ещё и какого-то карикатурного города «Ленинграда» (тоже, к слову сказать, бывшей столицы бывшего государства, переименованной в честь очередного лысого разбойника и подлеца, вроде того же генерала Груши́). Короче говоря, никакой поездки бы не состоялось, если бы..., если бы..., облечённый исключительным правом..., ну ладно, лучше скажем так: если бы не облегчённое положение «слегка интернированного» или немножко высланного — куда-то в пригород, на выселки, в глушь, в Саратов к тётке, пускай слегка умозрительная и спекулятивная, но всё же, это была несомненная форма отдаления или дистанции..., можно сказать, даже ссылки, ещё одной... после всего. С одной стороны, вроде бы, во́т он я — здесь..., но с другой стороны, вроде бы меня здесь и нет. Пришлый..., турист..., никому не известный (и даже самому себе, между прочим)..., почти никто... и звать «никак». — Говоря по существу вопроса, ведь в точности так оно и было. И ни одна живая душа не догадывалась: кто же это сюда приехал спустя две сотни лет... под видом этого странного типа, почти оборванца с дырчатой авоськой. К тому же сказать, я работал под надёжным прикрытием и моя легенда была очень даже правдоподобной: молодой комозитор двадцати шести лет от роду, якобы европейская знаменитость (лауреат Евро-Оскара 1988 года), прятавшийся за неуместным лицом то ли шута, то ли отшельника. Не зная и не желая знать ни итальянского языка, ни самих итальянцев, на почти почтительном отдалении от Турина, почти все дни он прогуливался в обществе самого себя по лесопарковой зоне, интересуясь, в основном, местной флорой и не вступая в напрасный контакт с местным населением. Пожалуй, так бы всё и было на самом деле..., если б не пара приложенных поверх всего обстоятельств: мелких, но достаточно досадных..., как правило. Во-первых, та группа заправских советских плебеев, в составе которой мне пришлось доехать до Пьемонта, имела экскурсионную программу (в основном, по Турину). А во-вторых..., во вторых..., — впрочем, не вижу особенного смысла дальше загибать пальцы..., поскольку именно об этом «во-вторых» здесь и пойдёт речь..., только о нём.   ...пусть ни о чём я не жалею,    Но всё же, были бы целее!.. «Турин, Турин», — ведь я один Твердил им: эй вы, чорт дери, Сидите лучше в Шамбери!.. М.Н.Савояров: «История же» (из сб.«Стихи Я», 1911)   В конце концов, оставим..., как частенько говаривал один мой старый приятель...:6 Вероятно, занудство нам не к лицу. Приятно было бы подумать...   — Едва преодолев пустую & суетную сциллу и харибду идиотского перемещения в пространстве и очутившись в этой чортовой Мандре́, я был вынужден с вялой печалью зарегистрировать тот очевидный факт, что никаким «отдыхом» поездка в Турин не только не светит, но и не греет — ничуть. Для начала..., внутри воцарилась какая-то тихая тоска, несомненно, я вернулся слишком далеко назад, на место какого-то преступления (вероятно, даже убийства), которого даже и не помнил толком... То ли «в тот вечер» был не в себе, то ли пьян до изумления, короче говоря, — забыл, намертво всё забыл и даже не мог дать показаний... самому себе. С другой стороны, при взгляде на местность откуда-то появлялось нежданное беспокойство и неприятное ощущение, будто бы где-то здесь, за неровностями ландшафта до сих пор скрываются враги, возможно, даже неплохо вооружённые..., в лице инфантов от инфантерии или кавалеров от кавалерии..., без разницы. Наконец, и безо всякой внутренней мистики вокруг было слишком много рож..., не в меру колоритных, если говорить полит’корректным языком. Следуя законам формальной логики, я вынужден был сделать вывод, что оказался вокруг массы биологических типов, выступавших в данном случае под видом людей. — Словно бы для подкрепления последнего тезиса... вящий абсурд первоначального кукиша продолжился согласно классическим принципам драматургии, совсем как в пьесах Мольера: следуя единству необходимых обстоятельств места и времени (без)действия. Ради обострения сюжета меня едва не засунули в одну комнату с пятью пакистанскими «allora, rogazzi» (с которыми по замыслу творца я должен был разговаривать исключительно по-итальянски), а затем я с удивлением обнаружил себя в комнате для проживания квартета русско’язычных ренегатов, напоминающей узкое купе вагона: с четырьмя полками (в два яруса) и раздвижной дверью, за которой якобы находился внешний мир... — Ну, значит, так тому и быть: если предки мои немало натерпели в этой земле, стало быть, и мне теперича надлежит нечто вроде схимы: отбыть здесь срок, благо что небольшой и всё-таки не в тюремном заключении, — чтобы, оставив за порогом любую надежду, отправиться восвояси..., как и всяк вошедший сюда. Очевидным образом, праздника «торжественной встречи» с Родиной не получилось..., скорее даже напротив. С самого первого дня мнимое возвращение (точнее сказать, эффект присутствия) на родину моих предков стало чем-то вроде ещё одного послушания..., — в духе грядущих упражнений по слабости. Спокойствие. Терпение. Молчание. Соответствие. — Кажется, больше ничего от меня здесь не требовалось. Ни лично, ни (от)лично... Строго говоря, в точности всё то же самое, что от меня требовали все предыдущие годы начального существования человека среди себе подобных (будь то страна советов или каких-то других предметов, без разницы): в школе, в консерватории, на студии «Ленфильм» или в общественном туалете...   В общем, давно знакомый & много раз жёваный джентльменский набор всякого бесплодного гражданина..., в ближайшем будущем — кавалера имперского Ордена Слабости.    Дорогое моё теневое лицо. Это я..., да, это я тебе пишу... И никогда не догадаешься откуда... из Турина! Вот не выдержал и тайком ото всех заскочил на полдня, сделал крючок проездом мимо своего чёртова Больяско. Сижу за столиком какого-то дурного кафе, очень волнуюсь над каждым словом, но не могу не черкнуть пару строк из твоего города, о котором столько раз мы вспоминали раньше и ещё будем вспоминать впредь. Хожу по твоим улицам, захожу в твои старые ворота Porta palatina, смотрю на твой тёмный волнистый дворец, и решительно не могу избавить себя от мысли, что на всём этом навсегда, навсегда остался твой отпечаток, хотя ты и говоришь, что сто лет не видал бы этих красно-коричневых камней. — Говори, не говори, слова теперь напрасны. Он таким остался. Это всё отмечено тобою, раз и навсегда, тобой и даже рукой твоей. И теперь моей тоже, поверх твоего отпечатка. Никогда я не позабуду твоей человеческой мистерии 1799 года. Не хмурься. Скорость растёт с каждым днём, они все скоро сольются в головокружительный поток, они скоро станут нашими, эти камни, мы заставим их превратиться в воду, воздух и пламя, и тогда уже не будет разницы, кто из них, без следа ушедших, когда-то сотворил очередную великую или мелкую подлость против нас с тобой... « Скрябин как лицо »  ( часть вторая )   Именно так, единожды приняв решение, я и провёл весь свой единственный срок, две недели на родине посреди каких-то смехотворных олухов. — Словно савойский сексот или секретный агент, раз и навсегда скрытый и скрывшийся, стёртый и стёршийся, собранный и собравшийся — в обратный путь..., на две тысячи километров и двести лет назад, в какое-то средневековье..., даже смешно сказать всерьёз: «Советский Союз», чёрта с два. Место и время, в которое меня никогда не было, конец XX века, город лысого беса, ещё одна «крупнейшая» геополитическая катастрофа. Ленинград, Петроградка, Покровская... — Турин, Мандрия, Бреро... — С предельно тусклым и раз’сеянным видом прогуливаясь по местным то ли лесам, то ли паркам, густо населённым непрерывно жующими косулями и кроликами, всего трижды три или пять раз меня посещало внезапное ощущение пронизывающего присутствия..., — да-да, того самого, с которым мне совсем не хотелось бы встречаться..., после всего.:600 Турин, та Мандрия...   Кажется, впервые это случилось только на пятый день пребывания, когда поли’этнические «ragazzi», дружными рядами заполнив праздный автобус, уехали вон, на обязательную экскурсию в милейший городок Милан, столицу соседней провинции, я же — с каким-то внезапно ожесточённым презрением отверг предложенный маршрут и отказался ехать вместе со всеми. Отказался так, словно бы мне попытались нанести намеренное оскорбление, почти пощёчину..., отказался так, словно бы мне и в самом деле было что-то известно о старых счётах между Пьемонтом и подленькими ломбардцами, не раз подставлявшими ножку и рывшими ямку ближнему своему (в пользу — не столь отдалённых). — Конечно, нет... Ни сном, ни духом. Ни тогда, ни посередине, ни даже ныне... И тем не менее, буквально по сей день, едва заслышав отвратное слово «Милан», кривая усмешка тотчас поселяется в нижней части моего лица, а верхняя... перечёркивается жёсткой линией непрощения. — Подлецы..., тысячу раз подлецы. Как говорил незабвенный Эрик: «это не из тех вещей, которые когда-нибудь забываются»...:276 Чтобы не говорить слишком длинно... ведь и по их миланской милости, в том числе, вот уже больше ста лет назад я оказался — здесь, почти на дне, в холодной болотной стране, откуда нет ни выхода, ни входа, где в каждый дом ведёт не дверь, нет..., но только узкий подземный тоннель с вечно мокрыми оплывающими стенами. Спасибо же тебе за всё, мой дорогой Сосо...   — Поначалу, признаться, у меня не было никаких определённых планов. Когда автобус, гружёный первоначальным человеческим материалом, уехал вдаль, в восточном направлении, и я, наконец, ощутил вокруг себя потребную тишину, не нарушаемую ничьим присутствием, первой мыслью было, наконец, выспаться..., ну... хотя бы немного. — В течение предыдущих пяти дней посреди впечатляющего общественного туалета не удавалось не то, чтобы вздремнуть, но хотя бы слегка расслабить лицо, во всякую минуту заранее готовое к вторжению чуждых элементов. Понимая, что наступило несколько часов свободы от эффекта присутствия, я прилёг. Однако полчаса отчаянных усилий не только не привели к желаемому эффекту, но и напротив, значительно усугубили состояние бодрствования. — И тогда, раздражённо закрыв дверь четырёхместного тамбура, я отправился куда подальше, в пьемонтский «лес», всячески стараясь фиксировать пройденный путь и сохранять направление, чтобы не заблудиться. Через часа полтора бесцельной прогулки начались какие-то дорожки и поля, отдалённо напоминавшие частные владения, а вдали, на небольшом холме, среди кустарника и перелеска, показалось смутное строение, даже на почтительном расстоянии напомнившее мне полуразрушенные (немцами и русскими, вестимо) охотничьи башенки Александровского парка, что в Царском селе. — Volens-nolens, говоря в прямом смысле (с желанием и нежеланием одновременно), я двинулся к цели и спустя каких-то полчаса увидел себя уже там, среди этих красно-коричневых развалин прошлого, впрочем, не так уж и плохо сохранившихся. Рассеянно обойдя малым кругом почёта неизвестную мне достопримечательность и не находя в ней ничего мало-мальски определённого, я присел на вросший в землю валун и опёр голову на руки..., только ради того, чтобы дать отдохнуть ногам, суставам и костям скелета... — Случившееся затем, говорю это нехотя, было крайне неожиданным и почти отвратным... — Словно сильнейшее головокружение или тошноту, внезапно я ощутил поднимающуюся от камня волну спёртого, почти горячего воздуха, невольно попытался подняться, но не смог. Ноги мои мне почти не подчинялись, маленькие, нелепые..., я видел и чувствовал их где-то наискосок от себя, далеко внизу, в отдалении. Некоторое время понадобилось на неприятные усилия сглотнуть поднявшийся откуда-то комок в горле и попытаться скинуть накатившую дурноту..., а затем, откуда-то из глубины уплывающего сознания, поднялись три отдельные слова, словно каждое в своей упаковке: «он... здесь... был»... И больше — ничего. Никаких уточнений, определений, имён, званий или названий...   Ещё минуты три ушло на то, чтобы просто вернуться обратно и привести себя в порядок. — История, прямо скажем, получилась совсем не в моём вкусе. — Ну да ладно..., я не в претензии: в конце концов, чужая страна, свои традиции, история, способы и приёмы общения... Так или иначе, слово сказано, а значит, так на будущее и запишем, почти как на заборе: «здесь был Вася». Информация, в общем-то, бедноватая получается, мой дорогой месье. Но зато и лишних вопросов не возникает, прежде всего, благодаря вящей афористичности формулировки. — Во-первых, сказано: «он»..., короткое слово, словно из двух букв. — В этой части предложения всё предельно ясно. Пожалуй, я мог бы считать себя круглым идиотом, если бы не понял: «кто есть — он». Во-вторых, было отчётливо сказано: «здесь»... Тоже, в принципе, всё ясно: здесь — значит, здесь..., — и точка. Что ещё могло иметься в виду под этим словом? Вариантов до обидного немного. Ну..., может быть, даже прямо здесь, на этом камне, где сейчас сидит мой композиторский скелет, слегка утомившийся двухчасовой прогулкой и пятидневным недосыпанием. Так или иначе, здесь понимай: на этом месте, около этой мрачноватой развалюхи или, возможно, там, внутри неё, куда у меня не возникало ни малейшего желания проникнуть или даже приблизиться... Ну и, наконец, третье: «был», это значит — был. Тоже всё прозрачно понятно..., если заранее исключить относительность любого знания и условность всякой реальности. И вправду, кто бы сомневался, что среди трёх слов заключается некая историческая (равно как и биологическая) правда. Ни разу за двадцать шесть лет предыдущей жизни у меня не появлялось никаких сомнений в том, что предполагаемый он и в самом деле — был. Хотя..., имея общие сведения о его существовании в принципе, я очень мало что знал о нём — конкретно. И даже имя его, сказанное пару раз бабушкой шёпотом, запомнилось только в половинном, усечённом виде..., вдобавок, исковерканном на французский манер. — Шарль..., но никак не Карл...   В общем, опять у вас ошибочка вышла..., мой дорогой месье. Не говоря уже обо всём прочем...    Сразу несколько чортовых приятелей твердили мне в один голос:   – Ни в коем случае не останавливайтесь в Турине, что бы вам ни говорили, что бы ни случилось – не выходите из поезда, проезжайте мимо, бегите оттуда прочь!..   – Но почему же? – слегка передёрнув плечами, удивился я.   – Да потому что во всей Италии не сыщешь более чёрного и холодного города. К тому же, архитектура! – знали бы вы, что там за унылая архитектура! – кажется, этот ужасный город строили немцы, до того унылый и квадратно-гнездовой у него вид. Ничем не лучше доски... шахматной.   Признаюсь, я не слишком-то поверил. Признаюсь, я подумал: свистят, как всегда. И вот результат: я не послушался совета моих добрых приятелей. И я вышел в Турине, и я не проехал мимо, и я не бежал оттуда прочь! – ну.., и что же я там увидел? Ох, мои славные, славные приятели! – на удивление, едва ли не впервые за всю жизнь они не соврали, они сказали мне правду, чистую правду. – И в самом деле, у этого Турина оказался до того унылый квадратно-гнездовой вид, как будто его и впрямь строили немцы. – И в самом деле, этот Турин временами выглядел ничем не лучше доски... (pardon, мадмуазель!) шахматной, и я не стал бы попусту ребячиться, чтобы отрицать столь очевидные и наглядные вещи. Чистейшая правда. Всё-всё – чистейшая правда.   Но в том, что касается до «чёрного... и холодного»!.. Ну уж нет!..   – А вот это уж дудки!...:531-532 « Чёрные Аллеи »  ( 551. Три моих наезда )   Обратный мой путь к постылому месту временного проживания занял времени вдвое больше..., — чувствуя себя изрядно усталым и разбитым, я заранее трёх’этажно чертыхался (ничем не хуже заправского католика), что вскоре по возвращении увижу трижды знакомые морды миланских экскурсантов (интернационального состава), невиданно облагороженных и обогащённых новыми знаниями об этой стране и её экономике, а также местных жителях и достопримечательностях. Всё это заранее доставляло массу удовольствия, будучи помноженным на новую усталость и мою извечную привычку к тотальному одиночеству... — только среди него, благословенного, было возможно всё настоящее: партитуры, книги, картины..., и любая мало-мальски отдельная жизнь, свободная от пустой суеты и той ближней видимости, которую люди обычно и принимают за самый факт своего существования.   Само собой, больше ни разу я не прогуливался в ту сторону..., и даже малейшего желания не возникало. Во-первых, конечно, далековато. Но прежде всего, я скажу, для такой-то жизни, и одного раза более чем достаточно... Более чем.   Спустя пару дней, если не ошибаюсь, всю блаженную группу мандрийских приматов довезли до Турина, рассказали несколько слов на местном наречии об истории города, а затем предложили крайне соблазнительную экскурсию в «главный собор» какого-то крестителя, само собой, к трижды жёваной туринской плащанице. — Причём, сколько я ни припоминаю необязательных разговоров о том, о сём, — речь про трёхсотлетнюю сардинскую столицу (или хотя бы пьемонтскую) не заходила ни разу. Явным и неприкрытым образом, все вокруг были итальянцами (или прикидывались таковыми), — и ничего не хотели знать о других временах и странах. Трафаретные обыватели нынешнего времени и места, они выстроились в длинную шеренгу перед красной кирпичной стеной, согласно неприличной надписи на которой, Савойя виднелась исключительно вдалеке и только за хребтом, словно Фата Моргана за пиком Монблана, но зато здешняя плащаница обладала всеми признаками сегодняшнего реального объекта. Конечно, физиономия сына их бывшего бога представляла собой известный казус, но увы..., у меня не возникло не малейшего желания попусту разглядывать смутные очертания, сто миллионов раз разгляженные до меня. На их пожизненную глухоту у меня нашлась своя карманная затычка..., а потому я развернулся и отправился — подальше прочь, имея в запасе три часа на тихую прогулку по городу..., — к сожалению, вполне чужому городу, смотреть и узнавать который как-то не хотелось. Турин, июль 191...   Чтобы не тратить много лишних слов, скажу просто и тускло: моё занятие в тот день называлось старым (русским) словом «фланирование», ради пущей (о)краски приложив к нему единственное прилагательное «тоскливое»... В конце концов, спустя четверть века советской жизни без малейшей надежды оказаться в своих прошлых местах, у меня должен был остаться хотя бы один малый опыт присутствия здесь, в этом месте, столь давно уже неприсутственном ни для одного из Савояровых... Странно одетый человек с дырявой тряпичной авоськой в руках, почти бездомный клошар, совершенно не зная города, я ходил между хаотического нагромождения улиц, зданий и машин — совсем как по лесу, стараясь не потерять изначальное направление, чтобы иметь возможность вернуться к сроку на условленное место. — Смотреть ни на что не хотелось, запоминать — тем более. Мало-помалу я проникался тем отвратным ощущением полного непричастия к их жизни, которое уже успел порядком под’забыть за последние три года, со времён окончания школы и консерватории. И как следствие, откуда-то изнутри постепенно накатывала и придавливала старая знакомая, сосущая хандра, единственным лекарством от которой во все времена была — только работа: нотная бумага и карандаш, к примеру. — Но увы, ничего подобного (как минимум) в ближайшую неделю мне не светило. А потому, бесцельно слоняясь по каким-то идиотским улочкам, время от времени я вынимал свой старый фотоаппарат «Кристалл», ставил его на какое-нибудь возвышение и делал пару кадров исключительно ради артефакта..., чтобы в будущем иметь хотя бы минимальное доказательство собственного присутствия в пресловутом Турине, возвращаться куда имеет смысл только — в виде готового скелета (желательно, спустя три десятка лет после смерти).   Не стану зря выдумывать и сразу скажу прямо: город не произвёл на меня никакого впечатления. Не говоря уже о том, что я вообще не люблю места, времена и, тем более, города, всякий раз — плоды животной гравитации: несомненные знаки человеческих скоплений, больших стай и крупных уплотнений. Во все времена эти сгустки биологической массы поневоле выделяют внутри и вне себя громадное количество боли, крови, судорог, извечной человеческой подлости..., иногда на грани смерти, а иногда и за её возможной гранью. Даже и не понимаю, за что бы их следовало «любить». Таков старый Турин, внезапный «имперский центр», десятки раз становившийся местом для массовых побоищ и уж точно — всякий день скрывающий в себе тайные кошмары. Таков же и Петербург, куда более молодой городок, впрочем, с момента своего основания словно бы поставивший цель непременно наверстать упущенное... — и буквально распухая на костях и сыворотке своих жителей. — Прощай, империя...    – Знаете ли, есть на свете такой город..., мой милый друг, его называют Турин, – и кажется, это моё самое большое открытие за все времена моей жизни. Сегодня я пишу вам об этом с задней мыслью, что и вы, может быть, когда-нибудь воспользуетесь его благотворным климатом. Судите сами: у меня хорошее расположение духа, – с утра до вечера я работаю, что может быть лучше! – в данный момент над небольшим памфлетом в области музыки. Пищеварение у меня как у бога... или, по крайней мере, полубога. Несмотря на ночной стук копыт и колёс экипажей, я хорошо сплю. Как видите, налицо множество признаков того, что мы оба: Ницше и Турин неплохо приспособились друг к другу..., – это письмо от июня 1888 года, отправленное почти перед самым отъездом наверх, в Энгадин. Значит, так и запишем: Нитче contra Вагнер... – Что ж, неплохая идея, спасибо, мой дорогой Фридрих..., но дорого бы я дал, в конце концов, чтобы узнать, каково же на самом деле пищеварение – «у бога»...:528 « Ханон contra Ницше »  ( Между слов )   И ещё раз скажу... прямо и сухо: этот чужой, слегка немецкий город (равно как и тогдашний Ленинград, откуда я приехал) не произвёл на меня никакого впечатления. Разве что только три места, крайне странных и даже причудливых, отпечатались посреди пустого листа: заранее лишённые названий, имён и деталей. Попросту говоря, глядя на эти здания, я не знал, что они собой представляют. Теперь, впрочем, я легко могу (по фотографиям в интернете) определить, что главная из туринских нелепостей носила такое же курьёзное имя: «Палаццо Мадама». Мрачный..., нет, даже мрачнейший средневековый замок со слепыми бойницами, почти без окон и с жёсткими круглыми башнями по бокам, вдобавок, снабжённое какой-то дебильной героической скульптурой перед фасадом с напяленной на голову каской (совершенно в духе дуче Муссолини), с изнанки неожиданно оказался белым плюгавым дворцом, почти мыльной шкатулочкой, выполненной в пустейшем стиле рококо. Причём, и то, и другое равно имело вид несомненной подделки (вторые руки), словно бы выстроенной исключительно ради пускания пыли в нос и глаза. Таких альбигойских выходок под видом крупной архи-тектуры я прежде не видывал..., впрочем, не имея ни малейшей потребности в их созерцании..., — уточняю на всякий случай. А потому, поглядев на это странное излишество, я равнодушно удалился, полагая своё дальнейшее присутствие в таком злачном месте попросту неуместным... ...нет, это совсем не та река...   Вторым номером в мой внутренний список притекла местная река, вестимо. Не стану скрывать, что мне было заранее (и сильно заранее!) известно её сакра(мента)льное название..., разумеется, с раннего детства или около того... — Очень важная река, если хотя бы немного понимать толк в натуральной психологии, а потому и задача — тем более основательная... Вновь посетить..., туда-сюда пройтись По-над ней, само собой, входило бы в мою программу знакомства с родиной, если бы таковая существовала, конечно. — И всё же, впечатление от этого невиданного природного объекта оказалось куда ярче любого имени. Привыкший к разнообразным видам слабо-проточной городской воды, начиная от Большой Невы и кончая самыми малыми Невками, признаться, я оказался внутренне не готов к подобному обороту дел. Едва оказавшись на старой городской «набережной»..., как открывшаяся перед глазами картинка заставила меня почти прослезиться и даже сделать шаг назад, до того потрясающий, почти сказочный вид имел этот географический объект: поистине имперская река, «главный источник» и символ Сардинского королевства. И в самом деле, как назовёшь — так и потечёт, по-над камешком, да по-над руслицем... Не будем мелочиться, в конце концов. Великие вещи не требуют многих слов. Настоящая Хуанхэ, Жёлтая река Турина в ювелирно исполненной, миниатюрной модели, — вот что открылось перед моим восхищённым взором наследного ренегата (блудного сына)... — Хлёсткая сатира..., пародия, карикатура, ярая издёвка кинического философа..., — нет, всё не то. Пожалуй, к такому шедевру ручной работы не подошло бы ни одно слово из жалкого культурного арсенала европейского человека. Казалось бы, сам Господь здесь вволю отдохнул после жестоких гипер’бореев, внезапно спустившись..., почти унизившись от Монблана до пье’монтских низин. Признаюсь: впервые приехав с (не)милого севера в сторону южную, прежде я попросту не видел ничего подобного и даже не подозревал о существовании таких... невероятных, сказочных рек. Чужая и чуждая, сырая и промозглая ингерманландия, сплошная чудь да ижора..., — в чём, в чём, а в воде уж нет ни малейшего недостатка в этих неласковых болотных краях. От Большой Невы до самой чахлой и малой Невки, не говоря уже о самых последних (уменьшительно-ласкательных) Мойках, Фонтанках и Карповках..., — все эти маленькие имена каким-то чудом умещали в себе невероятные тонны и гекалитры воды, почти стоячей..., всегда вялые, неспешно текущие, часто мутные, грязные или даже вонючие, отражая в себе нависшее северное небо, они словно бы идеально воплощали идею последней империи, конца суши, низинного моря разливанного: непоспешного, покойного, но всегда недоброго и хладного..., словно державный труп.   Но здесь..., здесь..., — прошу прощения..., — впервые увиденная мною река..., или даже не река вовсе, но скорее (бери выше!) чистая идея реки, казалось, готова была поспорить с любым другим природным явлением — не только по части краткости имени, но и своей вящей наглядности. У всякого явления есть и свои оправдания, вестимо. Я вполне допускаю..., что июль месяц, возможно, был не лучшим временем для знакомства с этим старым руслом, изрядно иссякшим и обмелевшим по своей буквальной бедности... Весенний «паводок» (безо всякого сомнения, буйный и необузданный в своём гордом горном кипении...) давно закончился, и ближние горы почти перестали добавлять свою обязательную лепту талого снега в стекающие вниз во́ды... А в результате передо мной оказалась даже и не река вовсе, но скорее..., хотя и широкая, но почти жалкая в своей наготе, кое-где обмелевшая канава с протекающей по ней жидкостью... поистине непередаваемого цвета. Особенно оригинально этот живописанный колорит выглядел для человека, ни разу за всю свою жизнь не (по)бывавшего, к примеру, в «поднебесной»..., на блуждающих берегах мутнейшей Янцзы. На нашем неприютном севере, кажется, даже самая грязная речка способна отразить в себе небо..., или хотя бы его существенную часть..., — говоря прямыми словами, это едва ли не самый радикальный метод очистки воды..., особенно, в погожие деньки. И тогда какая-нибудь дряблая Крестовка или мерзейшая Карповка, к которой невозможно подойти, не зажимая носу, буквально на глазах приобретает лазоревую глубину и высоту своих невиданно вялых струй..., не говоря уже об их наполненности..., сугубо философской или даже сакральной. — Совсем не то я увидел посреди имперского Турина. Напротив, его главная «водная артерия», гордость и украшение любого града & мира, кажется, способна была своею несравненною жижею замутить & замутнить даже чистое пред’альпийское небо..., всё время высокое и белёсо-синее, не в пример северной синеве: глубокой, но холодной. Цвет и консистенция текущей в ней влаги..., пожалуй, я не стал бы называть его (исключительно ради красоты слога & слова) разбавленной охрой или сиеной (имея в виду, конечно же, акварель или темперу в том же темпе), но скорее, маленьким притоком пресловутого парижского канала, вернее сказать, канавы, вечно полной сены, сена и прочих человеческих остатков..., не говоря уже об отбросах.    – Однако необычно поздно, только 20 сентября решился я покинуть Сильс-Марию, задержанный известиями о повсеместных наводнениях внизу и, в конце концов, оставшись единственным гостем и хозяином этого чудесного места – очень точное слово, именно – единственным... И лучезарная благодарность моя приносит ему в дар отныне бессмертное горнее имя нитче. После путешествия вниз, полного происшествий и даже опасностей для жизни (более всего, в совершенно залитом водой Комо, которого я достиг только глубокой ночью), днём 21-го сентября, наконец, я прибыл в прекрасный Турин – моё доказанное место и отныне мою вечную резиденцию... Как заядлый консерватор, друг привычки, я снял ту же самую квартиру, которую занимал и прошлой весной, на via Carlo Alberto 6, III прямо напротив колоссального palazzo Carignano, где родился незабвенный Vittorio Emanuele II, король Сардинии и затем – первый король независимой Италии... Далее, – прямо за строгим и величественным дворцом открывался прекрасный вид на страну уходящих холмов, каждый раз напоминавший мне обо всех так или иначе уходящих и наполнявший моё сердце горькой решимостью и волей. Ничуть не колеблясь и не давая ни на мгновение себя отвлечь, я тотчас вернулся к работе: оставалось дописать ещё последнюю четверть моего главного произведения. <...>     – ...Кажется, никогда ещё ранее не переживал я такой Осени, и даже не подозревал на этой земле возможным что-нибудь настолько совершенно прекрасное. Глаза, голова, уши, тело и всё существо моё наслаждалось и впитывало в себя эту необычайную красоту тихого света. Буйство красок, мягкий, податливый мир..., Клод Лоррен, продолженный в бесконечность реального мира, и каждый следующий день – становился ещё одним днём равного и беспредельного совершенства...:799-800 « Фридрих Нитче »  ( Ecce homo ) — В конце концов, какая империя без главной реки?.., нелепость, абсурд. Изредка подглядывая в её исподнее русло..., вполне можно становиться в исходную позу и начинать — чрево...вещать. Фантазии всегда хороши, когда есть знание..., но и кроме шуток, стоя на мосту или высокой набережной, почти всё нетрудно прочитывается и про отдельные лица, и про обезьянье государство этой реки, где оно выстроилось: всякий раз выходящее откуда-то из малых истоков и медленно плывущее..., вернее говоря, оплывающее — вниз, вниз по течению. Потому всякий раз возникает мрачное недоумение, глядя на Турин. Главный символ сардинской империи   — Покинутая, трижды брошенная Савойя..., кажется, с того момента она себя окончательно потеряла, слегка размазав этот мрачный (внебрачный) процесс на три сотни лет... по средневековому обычаю откладывать самые маленькие яйца в дальний ящик. Может ли быть что-нибдуь более наглядное. Старая столица Шамбери, где, кажется, нет и не может быть никакой вразумительной реки, только долинное озеро и тонкие предательские ручейки, отходящие из него во все стороны..., — во все... (словно бы я сказал), но прежде всего — наверх, — да-да, конечно же, наверх, — в горнюю сторону савойских, почти швейцарских Альп. Вот оно, настоящее (не рискую сказать: единственное) место, где только и возможно было королевство савойское. Замкнутое многократными горами и горем, неприступное убежище ветхих окситанцев, старых альбигойцев или новых протестантов-анархистов всех мастей, бегущих в гору, прочь, всегда прочь от низменного государства вечно наступающего союза французов и ослищ. — Сто раз..., двести раз бесполезно твердил я внутри себя: чорт дери, сидели б лучше в Шамбери!.. — Но увы, как всегда глаз вопиющего остался в пустыне..., не в горах. Извечная племенная алчность, желание экспансии всё новых территорий и богатств погнало очередного Эммануила Филиберта — вниз, снова вниз, от возвышенных савойских гор в богатые низины..., точнее говоря, в низменный & промежуточный... (чтобы не сказать межеумочный) град Турин. Само собой, империя — пускай даже карликовая — дело почётное..., прошу прощения, дорогой дядюшка... Но увы, с той поры, выражаясь исключительно между слов, жёсткое и в высшей степени самостийное савойское королевство перестало существовать, превратившись в аморфную массу сардин на столе «великого» Леопольда и прочих со’владельцев колониальной Италии. — А затем..., судьба его была решена заранее: всего лишь вопрос малого времени, не более того. А казалось бы, путь был хорошо известен, совсем не секрет. В непосредственной близости с ним светился такой близкий, почти идеально родственный пример перво’начальной Швейцарии, долгое время шагавшей совсем рядом и даже почти в ногу.. Во всяком случае, общего между ними было куда больше, чем розного. Буквально здесь же, из-за соседнего бугра торчала почти «своя», рiдна Женева, — к тому ж, изрядное время пробывшая в числе побеждённых & подчинённых савойских провинций. И всё же затем, удержавшись на прежней высоте своего альпийского положения, — прошу прощения, я хотел сказать, — они не спустились и не опустились до соблазна низин (будь то италийских, херманских или хранцузских), и выиграли изрядное время, по-прежнему засевши там, где были (попробуй, выколупай), посреди своих достославных ущелий & гор, прохладных весей и высей. Мой дом — моя крепость. Таким старым (как мир) путём они, несомненно, сделали сами себя... Пускай даже извилистыми горными тропинками, иногда ползком или на карачках, но всё же они сумели сделать это, почти невероятное среди десятков человеческих врагов, сохранив изначальное швейцарское зерно (сравнительно) неповреждённым во все времена: от лысого средневековья до Ницше и даже третьего рейха... Это было не просто, но им удалось уцелеть в окружении прожорливых европейских ослищ.   Но увы.., с другой стороны Монблана соблазн как всегда оказался выше, ваше благородие, ваше плодородие вышло Вам выше ваших гор... и даже (страшно сказать) выше собственного существа (не говоря уже о сущности и существовании). Растворившись в гомогенной массе низинных жителей (будь то итальянцев, генуэзцев или французов), савойское королевство превратилось сначала во временные сардинные консервы, а затем — тихо уступило место образованию куда более пошлому и тривиальному: всего лишь ещё одному национальному государству, одному из сотни, вдобавок, весьма заурядному даже на пёстрой карте Европы. — Кокетливый дамский сапожок, пошитый под патронатом последнего сардинского короля Vittorio Emanuele Carignano di Savoia (со столицей в том же Турине, между прочим), до сих пор эта галантерейная штучка, скроенная и вздутая по последней моде, называется «Италией». — Точнее говоря, ещё одной консервной банкой с передержанной рыбой, отложенной куда-то под стол — в ожидании очередного едока. Финал этой (небо)жественной оперы всегда один и тот же..., прошу прощения. Ничто не ново под Луною..., равно как и над ней.   Не стану попусту утверждать, что обо всём этом я успел подумать, вяло фланируя по центральной части (бывшего) стольного & (бывшего) имперского града Турина, в конце концов, совсем не такова была моя цель в тот день (в полном отличии, например, от нынешнего), однако настроение было примерно таким..., словно у свеже’вскрытой баночки сардинских сардин..., основательно «залежалых и просроченных», как любил говаривать в таких случаях (полу)драгоценный Эрик.:564 К тому же, время..., отведённое мною самому себе на облигатную прогулку по бесследно исчезнувшей родине, заметно иссякло и мне пристало бы уже понемногу подбираться к коллективному скотовозу..., пардон, автобусу, чтобы затем не увидеть себя бредущим пешком по пригородному шоссе... невесть в какую сторону... к незнакомой Мандрии, полной прекрасных мандрил и прочих естественных (для такого случая) гримас природы.   Несомненно, мой старый карандаш и партитурная бумага уже давно скучали по своему старому экзекутору. Пора бы уж и возвращаться... от мёртвой империи к своим вечнозелёным канонам, создающим отдельный мир — из ничего. И в самом деле, любое королевство по сравнению с такою свободой — не более, чем стоптанный сапог.    – Ради более точной картины сравнения приведу один пример предельно прозрачный. Предположим, что я выхожу из своего дома и вдруг, вместо улицы спокойного и почти аристократического Турина обнаруживаю перед собой какой-нибудь заштатный немецкий городишко. – Состояние всего моего существа сразу же разительно меняется: мой инстинкт должен был бы немедленно насторожиться и внутренне принять позу обороны, чтобы иметь возможность немедленно отстранить от себя всё хлынувшее на него из этого мира, как всегда плоского и трусливого. – Или, тем более, если бы передо мной оказался какой-нибудь крупный немецкий город, это плотно застроенное ущелье пороков, где сквозь грязные мостовые не прорастает ничего живого, куда всё – и хорошее, и дурное только затаскивается или привозится извне. Разве не пришлось бы мне тогда внутренне собраться в комочек и превратиться в некое подобие ежа? – Но иметь постоянно готовые к обороне иглы есть недопустимое и даже двойное расточительство своих сил, напряжения и отношения к миру. Когда дана свобода иметь не ощетиненные иглы, а открытые руки, говорить о каком-то выборе бессмысленно. И в самом деле...:735 « Фридрих Нитче »  ( Ecce homo )   Не слишком долго разговаривая с самим собой (не) таким образом и возвращаясь, шаг за шагом, к исходной точке своего туринского кругового обхода, между прочим, увидел я себя на небольшой площади перед большим зданием, вернее сказать, дворцом: не слишком шикарным и даже несколько мрачноватым для парадного дворца, но всё же настолько отдельным, чтобы выглядеть несомненным особняком королевского достоинства. — Видимо, ради вящего укрепления такого впечатления перед фасадом возвышался какой-то престранный истукан..., пардон, памятник, особая странность которого состояла в том, что он был заботливо поставлен задом к внешнему зрителю, но зато лицом — к окнам здания (читай: к заказчику скульптурного изваяния). Не стану скрывать: подобный творческий приём..., точнее говоря, подобная наглость вообще в моём вкусе, а потому я не преминул пару раз обойти своим малым хороводом (числом в одно лицо) сей предмет заботливой художественной лепки и строго поглядеть ему в лицо. Впрочем, последнее занятие ничуть меня не впечатлило: физиономия, хранившая вполне подходящее для памятника изображение, тронула меня ничуть не больше, чем постамент и утыканные вокруг него гранитные тумбы с цепями. А потому, чтобы хоть как-то увенчать свой единственный приезд на одну из родин своих предков, я попросту присел на мелко мощёный тротуар у подножия милого истукана лицом к кирпичному фасаду и решил следка отдохнуть в такой позиции, изобразив из себя подобие ещё одного памятника..., но совсем другого рода: в духе современной динамической скульптуры.   «...я памятник, я памятник, я памятник — себе»..., — как метко высказался один поэт, ничуть не чуждый всем присутствующим. ...лицом к лицу...   — Что ж..., теперь никто не сможет объявить, будто бы я никогда не был в этом их чортовом Турине. И даже более того...   Слова, слова, где ваша сладость?.. Между прочим, чтобы не зря терять время, я хотя и не бросал камешки в воду, но старался внимательно следить за кругами, ею образуемыми. А посмотреть тут и в самом деле было на что, даже не зная наверное: что за сооружение находится перед моим лицом; разных кругов здесь и в самом деле было куда более обыкновенного... — Построенное несомненным шутником, въедливым и крохоборственным во времена махрового барокко (или, по крайней мере, под барокко), даже снаружи (по фасаду) это строение было буквально облеплено характерными чертами своего создателя..., не имея в виду ни господа бога, ни кого-то более конкретного. Мелкий выделанный кирпич (или керамическая плитка) плёл на поверхности непрерывную вязь узоров, внутри которых, несомненно, были зашифрованы и десятки символов веры, и сотни знаков знания, а линии фасада, растительно изогнутые и прихотливо перетекающие друг в друга, создавали местами подобие волны или каких-то овальных чертежей дядюшки Леонардо. Пожалуй, если бы впечатление не подгаживали три обвислых государственных флага над парадным входом, а наверху, на фронтоне по центру фасада — со всей возможной серьёзностью нависший над ними идиотский безвкусный герб со свиноподобной (державной) надписью «Vittorio Emmanuele», то сей предмет архитектуры можно было бы посчитать несомненным шедевром в области шизоидного зодчества. Наверное, так (или почти так) я думал (или почти не думал), сидя на мостовой со своей фирменной советской авоськой и рассеянно скользя глазами по фасаду дворца..., тем временем, считая секунды и потихоньку собираясь привстать и отправиться восвояси, когда мой взгляд, наконец, до’скользил до небольшого квадратного непарадного окна на третьем этаже...   — И снова, как в той старой дурной сказке, всё повторилось: лёгкое головокружение и тошнота, благо я сидел прямо на мостовой и падать ниже было очевидно некуда... А затем, затем — весь мир, начиная от моих ног начал стремительно улетать куда-то наискосок, далеко в сторону, оставив мне только одно направление: прямо перед собой, и только одно ощущение личного присутствия — точного, точечного и, вместе с тем, размазанного ровным слоем по всей поверхности здания. Определённо, он «и здесь тоже был»..., совсем как в предыдущей серии марлезонского балета, но и — не просто был. За этим маленьким и совсем не парадным квадратным окном на третьем этаже я чувствовал, почти видел его взгляд, направленный примерно сюда, но очевидно не прямо на меня, а чуть в сторону и немного дальше..., за мою спину. Он стоял и с беспокойством, почти неприязнью смотрел на что-то, происходившее на площади позади меня и дальше, позади памятника. — Нет-нет, это вовсе не была галлюцинация..., я прошу понимать меня правильно (если это в принципе возможно) или хотя бы буквально. Глядя в крестообразный переплёт квадратного окна на третьем этаже, я не видел ничего определённого и отчётливо понимал, что всё здесь другое, включая время действия..., но не его место. Стёкла были другие..., и рамы тоже. И мостовая на площади тоже поменялась несколько раз. Но камни, фигурные кирпичи фасада... и проём окна на двести лет словно бы задержали и сохранили для меня этот странный взгляд..., слегка отстранённый, презрительный и беспокойный, знакомый мне — как мой собственный. Как сейчас помню: сколько раз с самого раннего детства я точно так же стоял перед своим окном второго этажа, выходящим на серую ленинградскую улицу, совсем не площадь..., узкую улочку, почти переулок — с беспокойством и тоской глядя на происходящее за мутным городским стеклом. И пускай предмет беспокойства был разный, но зато его причина..., причина... — несомненно, одна.   И снова оставим..., — как говорил один мой друг..., старый друг. Мадам..., мсье..., мадмуазель, последняя — особенно... — Единожды сказанное мною..., никогда не может послужить поводом для вашего возражения. И вовсе не оттого, что оно единственно верно, но только потому, что в нём нет ничего, предназначенного для постороннего знания. Раз произнесённое вслух, оно осталось валяться посреди мира только по чистому небрежению..., в точности как тот взгляд за чёрным проёмом окна..., спустя две сотни лет — и всего лишь поправь одну маленькую цифру, убери одну лишнюю чёрточку, черту... — Ни черта.   Пожалуй, здесь больше не осталось ни одного слова, пригодного для произнесения вслух. — Дальше..., нет, отныне только гробовое молчание станет вам наградой за ваше собственное присутствие. Как маленькая квадратная случайность посреди пронизывающей пустоты мира...    – Жизнь особенно хорошо выглядит (снаружи), когда всё в ней делаешь вовремя, не так ли? – Это очень большой талант, между прочим, очень большой и очень редкий, ибо мало кому удаётся заранее справиться с последовательностью событий собственной жизни. Не слишком простая задача: сесть в дилижанс до того, как он отъехал, но – вскочить в седло после того, как оно оказалось на лошади... Как правило, добрые обыватели воспринимают подобные проблемы или как высоколобое занудство или, напротив того – глупый анекдот. К большому сожалению, мало кто способен даже отдалённо ощутить или тем более понять всю громадную важность этой задачи, только на первый взгляд простой. – Состояния, цели, события, повторения и поступки: всё это нужно уметь совершать и завершать вовремя, я повторяю: во-вре-мя. Например, отвечать только после вопроса, но задавать вопрос, вовсе не надеясь на ответ. Смотреть в зеркало, не рассчитывая на отражение. Благодарить за каждый нанесённый удар – исключительно после смерти, но не раньше. Щедро оплатить бездействие и равнодушие друзей – только когда они уже богаты, а ты беден. Тепло проститься со своим близким предателем – когда он уже не вернётся. Понять провал своего главного дела – только когда оно завершено. <...> Так было. Спустя два с половиной года, 10 января 1889 года Франц Овербек спешно приехал в Турин. В доме напротив королевского палаццо Кариньяно, на съёмной квартире он обнаружил одного настоящего философа, Фридриха Нитче – который играл локтём правой руки на домашнем пианино, одновременно пытаясь петь нечто невообразимое и кричать славу Диониса. <...> Без особых затруднений Овербеку удалось перевезти Нитче в Базель – в лечебницу для душевнобольных. — Прошу прощения, я окончательно обескуражен. Да..., это было... слишком... странное... предложение...:264 « Ханон contra Ницше »  ( Между слов )   Разумеется, ничуть не торопясь и продолжая идти рассеянным тихим шагом по бывшей имперской столице, в тот день я успел на автобус и вскоре благополучно доехал до знакомой под’туринской мандрилы, где был заранее установлен какой-никакой ночлег и стол. — Чтобы не сказать: кровать и под столом. Равным образом, не опоздал я к автобусу и через день..., и ещё через три дни. Потому что..., в характере моём и во всей жизни никогда не содержалось тех специфических качеств, которые позволяли бы добиться именно такого результата, неизменно превосходного..., как поступают всякий день тысячи, миллионы и миллиарды обычных людей. — Каждый в своём времени и месте..., не говоря уже о черепной коробочке.   Отдельно..., всегда исключительно отдельно. Такова, вне сомнений, линия высокого инвалида, в каком бы времени (читай: окружении) он ни оказался. Категорический результат такой линии, проведённой поперёк или в стороне от общего движения, всякий раз одинаков..., и только её цвет & окончание — необходимым образом различается. Строго в рамках заранее выбранного сюжета, разумеется. — Ничуть не более того... опять задним числом?   Нет, у меня никогда не было ни малейшего сомнения, что он, — тот, о ком я почти ничего реального не знал (исключительной милостью советской власти и прерванной истории сразу трёх стран) — такой же высокий инвалид и отдельный человек, как и я сам..., хотя и, скорее всего, в значительно меньшей степени. В точности здесь..., прежде всего другого и превыше всего, именно здесь (я повторяю) и было сокрыто главное наше родство и связь, (я повторяю) родство и связь: несравнимо более близкая, чем любая кровная или генетическая, о которых иной раз и говорить-то смешно. — Спустя два (с лишним..., как всегда, с лишним) десятка лет, узнав о нём кое-что более конкретное, чем просто «имя» или занимаемую «должность», я только лишний (именно так: лишний..., как всегда, лишний) раз убедился, до какой степени предыдущее чистое знание или такая же связь..., говоря сугубо между нами, оказалась правдой. — В конце концов, разве не точно такая же связь, основанная на исключительном внутреннем сродстве (или Wahlverwandschaften, говоря суконным слогом швабского месье Иоганнеса Гёте) и таком же продлённом диалоге, стала достаточной причиной для рождения артефактов почти равных жизни, таких (говоря для начала) как «Скрябин как лицо», «Пять мельчайших оргазмов» или Карманная Мистерия..., добавив в необязательный комплект к ним «Воспоминания задним числом», «Удовлетворительные пьесы» или «Шагреневую Кость»..., и наконец, россыпью разбросав по собственным окрестностям: «Альфонса, которого не было», «Чёрные Аллеи», «Ницше contra Ханон», «Внука Короля» и даже «Избранное из’бранного» (список, как всегда, далеко... не полный). — Так и здесь, посреди чужого & чуждого мне города Турина, минуя или попросту наплевав на два чёрных века последней человеческой истории, мне довелось случайно открыть..., или хотя бы слегка приоткрыть сквозь старый оконный переплёт безымянного пьемонтского дворца, — диалог... Да, спасибо, очень точное слово, именно что: диалог..., ди-а-лог (и совсем не по слогам)..., причём, точно такой же по сути и существу своему, что — со Скрябиным, Сати или Алле, разве только — ослабленный полнейшим незнанием и, напротив, усиленный фактическим родством — с ним, своим внутренним, подлинно близким лицом, даже имя которого мне до поры не было известно доподлинно или в точности. Вот, собственно говоря, ради чего я и затеял..., и «выдумал» неизвестно откуда взявшуюся поездку в свой имперский Турин, которого никогда не было на карте Земли...   Странное, почти случайное посещение..., наездом, внезапным экспромтом в какую-то безнадежно-внутреннюю область засушенных эмбрионов: единственное, первое и последнее, безумное и невероятное для тех времён — почти с того света..., или даже дальше, — из Советского Союза 1991 года, в тот короткий момент времени, когда прежнее государство слегка приоткрыло границы, а прежний я, напротив, ещё не полностью закрыл их для себя. — Притом, заранее не придавая собственному перемещению туда-сюда-обратно — почти никакой важности или отдельного значения, ничего не взыскуя и не ожидая от двух вынужденно-пустых недель, по какой-то (ино)странной прихоти проведённых в навсегда чужой (почти враждебной) стране Италии, в отдалении от благословенного карандаша и бумаги. Всё же остальное случившееся — даже для меня стало не более чем выдуманным казусом или странной оказией, герметически замкнутой по своему (без)действию..., особенно, если учесть сугубо внутренний характер событий. В точном соответствии со своей первоначальной природой, они не имели ровно никакого внешнего эффекта или последствий, — даже для меня самого́... Оно, в общем-то, не так уж и сложно понять. В те времена вся моя система была настроена своим остриём совсем на другую функцию, со всей возможной силой занятая достройкой доктрины через искусство. Партитуры, картины, статьи и даже книги — всё это было глубоко насущным в том настоящем времени, а какое-то смутное прошлое, как всегда, полное боли и потерь, никак не находилось в центре аккомодации моего зрачка. Попросту говоря, я не видел в нём объекта приложения своих генеративных сил..., и так продолжалось вплоть до времён, пока Карманная Мистерия (разумея её в широком смысле головы) не подошла к своей последней инерционной черте (2010-2016 годы, условно названные). — Тогда же, насилу вернувшись из того Турина в этот Ленинград, я попросту возобновил прерванную на пару недель линию жизни, как можно скорее взявшись за оставленную работу и отодвинув туринскую историю на её настоящее в тот момент место, далеко в стороне от магистральной линии своего вмешательства. Лишним тому подтверждением может служить тот непременный факт, что вернулся я к прерванному диалогу с ним, почти не известным и не знакомым для меня человеком, только три десятка лет спустя..., да и то — исключительно вследствие вмешательства Михаила Савоярова. — Он..., и только он буквально потребовал от меня достроить разрушенную после 1917 года картину, и вернуть в цепь вещей последовательно вырванные из неё звенья... — Разумеется, всё последнее случилось во времена очередной работы над системною книгой (о ней я уже вскользь обмолвился) и было взыскано ради вящей её полноты.   ...пожалуй, в точности так же..., понемногу растекаясь мыслью по древу (жизни) ради собственного терпения и отсутствия, удалось мне тогда кое-как дотянуть до конца тот единственный пьемонтский вояж..., далеко задним числом. И здесь бы мне в самую пору поскорее закончить или даже оборвать свой затянувшийся нешуточный мемуар..., когда б не заведомо излишнее число бравых немцев, затесавшихся в длинной шеренге моих предков. И каждый из них норовит подставить свою железную туфлю в закрывающуюся дверь, ворча между тем: «порядок должо́н быть, порядок во всём», — а потому, скорчив клоунскую физиономию, я нехотя подчиняюсь и завершаю растянутой по нужде партикулярной кодой, длиною — в образцово-показательный песцовый хвост...    – Кстати, о панелях!.. Без лишней скромности: пожалуй, одной из самых ярких деталей Турина, сразу же бросившихся мне в глаза на его улицах, стало – полнейшее отсутствие собак и панелей..., причём, прошу понимать меня буквально, всё именно так: панелей и собак. Их нельзя было отыскать нигде: ни на главном проспекте, ни на средних улицах, ни даже на маленьких переулочках.   Посвятив несколько дней тягостным размышлениям над этим диковинным феноменом, в конце концов, я пришёл к двум выводам (погодите минутку, сейчас обнародую).   – Итак: первый из них гласит, что местные собаки вымерли в результате острейшей формы водобоязни. Немногие уцелевшие (из числа домашних болонок, а не туринок) лишний раз подтвердили мою догадку: до того у них подавленный и подмоченный вид, в особенности, на углах...   Что же касается до панелей, которые постигла точно такая же собачья участь, то за их решительным отсутствием мне невольно чудятся чёрные руки и светлые лики туринских отцов Целомудрия, не считая прочих ревнителей церковно-католической морали. Видимо, в своё время произошла небольшая интрига в клерикальном духе: расписавшись в полной неспособности изничтожить в своём городе «панельные» отношения полов, здешние пуритане отважились на высшую меру и решили предать, так сказать, острейшему остракизму – самые основания для уличной распущенности нравов. Остроумное решение, не так ли? – Нет панели, значит (ergo!) нет и всего остального...   Не так давно наш великий богослов и всеобщий падре Шарль Спонсор Дарвин дал строго научное определение подобному способу эволюции (нечто вроде искусственного отбора): «уничтожив среду – атрофируем орган». И здесь, как видим, наша церковь снова сошлась с наукой... (в данном случае, прямо на панели), потому что теперь уже все они – одинаково учёные... (или мочёные, чтобы лишний раз не вспоминать о собаках)...:532 « Чёрные Аллеи »  ( 551. Три моих наезда )   Турин, Турин..., и больше — ничего (как не раз говаривал один мой неблизкий приятель..., в своё время). Ровным счётом ещё две малые встречи подарила мне неприветливая пьемонтская земля в тот (единственный) раз. — И обе..., приятно заметить, так или иначе, касались одной и той же воды, каковой она бы ни была: на вкус и цвет, не говоря уже о консистенции...   Всего через пару дней после моего демонстративного непосещения собора туринской плащаницы состоялся ещё один коллективный выезд стаи пригородных мандрилов в Турин. Автобус, как всегда, был на высоте положения: по-итальянски невероятный и красивый. Но зато: что за приятная мелочь!..., — по приезде в город всю толпу стажёров-любителей высадили на одной из набережных по-над речкою (тою самою, вестимо) и предложили..., что за волшебство!.. — взять каждому из присутствующих по веслу в руки, присесть в специальную лодку, называемую на местом наречии «байдаркою», и — свободно отплыть в любом направлении (желательно, По течению, конечно), гонимые ветром и водой... — впрочем, на сравнительно небольшое расстояние. — На мой вкус, такой поступок был бы в высшей степени эксцентрическим: не только с ужасом смотреть издали на мутные струи местного Стикса, но ещё и основательно углубиться в такую дивную жидкость... — Определённо, такой поступок находился значительно выше всяческих похвал..., — словно бы некий местный философ-киник за малую мзду предоставлял уникальную услугу: всякий желающий мог, при желании, конечно, окунуться прямо — туда, в реку времени... или, говоря иными словами, — в непрозрачное течение сардинской истории. — К тому же, передо мною сразу же встала (как живая, прямо перед глазами) искусительная дилемма..., можно сказать: парадокс Ханона..., один из самоновейших вариантов ветхого парадокса Зенона. Сейчас попробую изложить: в духе древнегреческой прогулки (по-над бережком, как и положено в таких случаях)... ...место и время...   Кажется, бедняга Гераклит в своё время оставил специально для меня (и ещё Конфуция, вероятно) краткое духовное завещание в форме грустной философской шутки, он сказал (если кто не помнит), тихо и спокойно: «нельзя дважды войти в одну и ту же реку». При всей похвальности предложенного принципа, он изобилует массой дефектов в форме белых (или радужных, без разницы) пятен на поверхности воды той са́мой реки, — временами так и подмывает, знаете ли, переспросить: но отчего же нельзя, мой прелестный?.. И пожалуй, слабейшим из этих пятен я бы посчитал сопредельную ограниченность подобного способа мысли. Сейчас поясню..., если желаете. — Для начала я бы спросил, возможно ли, к примеру, дважды два войти в одну реку..., а затем, выпустив как заведомо излишние все остальные неточности и промахи, завершил: «но двое..., двое могут ли войти в одну реку, или это тоже надвое?..» — При всей доморощенности этой намеренно искусственной софистики, позволю себе припечатать: она работает..., и прежде всего потому, что в ней содержится море возможностей — в отличие от Гераклитова безнадёжного мелководья. Как минимум, исходя именно отсюда — из категорической цепочки парадоксов Ханона, я и принял жестоко-эксцентрическое решение войти в ту же реку, что и он..., незримо стоявший за переплётом окна туринского палаццо, а также не раз бывавший возле (ещё не) развалин какой-то смутной башенки в окрестностях Бреро. Пожалуй, эту процедуру можно было бы назвать сугубым «крещением По воде, но против течения», — в прямом соответствии с именем того храма, в стенах которого нашла свой последний приют туринская плащаница.   — Итак: значит, решено, мой дорогой месье... Только окунувшись в грязную жижу главной пьемонтской артерии, возможно было в полной мере причаститься к течению усохшей реки (говоря) в старом русле сардинской истории (эрзац истории «савойской» и чистейший подлог, разумеется)... — Решил-то я решил, конечно..., но увы, на моём пути сразу же возникли непредвиденные препятствия. Оказалось, что на лодочной станции попросту нет байдарки на мой рост: хронически укороченные (как английский газон) итальянцы, в течение десятков веков подвергавшиеся безжалостной расовой стрижке и мутации, попросту не предусмотрели, что в какой-то прекрасный момент к ним может нагрянуть инспекция..., в лице некого призрака из их невероятного савойского прошлого.   Ну и ладно. Махнув рукой на это пустое & безнадёжное дело, я уже было двинулся прочь (Je retire, — не так ли, мой дорогой месье...) Но уже спустя пол’минуты позади послышался вялый итальянский топот: местный лодочник на дьявольской смеси пьемонтского и савойского (преимущественно, языка жестов) показал мне, что на мой рост (и на...звание) всё-таки нашлось кое-что нестандартное... Нехотя, я вернулся в их жалкую лавочку: приют коммедианта.   — Туринская развлекательная бадья и в самом деле оказалась немного больше и тяжелее обычных (и вдобавок, грязно-жолтого цвета, само собой), но даже и в неё я впихнул свои нижние конечности только с громадным трудом, употребив всю свою йогическую гибкость, что же касается до обратного действия, то вытащить ноги из носа этой пластмассовой посудины мне удалось только с пятой попытки, да и то — ободрав кожу на коленях. Дело не слишком приятное..., особенно если учесть, что ни ранее, ни когда-то впоследствии, я более ни разу не заставил себя залезать в подобное устройство. Только здесь, в первопрестольном Турине — и только ради процедуры крещения в грязной альпийской купели, из которой ровно сто тридцать лет назад вылезла, кстати говоря, и сама Италия... — Весло о двух концах оказалось не слишком сложной штукой, хотя и достаточно неприятно: во время моей навигации жидкость с обоих концов постоянно капала то на руки, то на лицо (не говоря уже о голове)..., и крайне трудно было избавиться от нарастающего ощущения общественно-исторической брезгливости. Мало-помалу, дело наладилось и, управляясь налево-направо, я выехал По поверхности бульона на середину русла. Пожалуй, достаточно: программа минимум была выполнена..., процесс плавания не доставлял ровно никакого удовольствия, скорее напротив (бе́рега), — так что пора было поворачивать оглобли назад. — И как раз здесь случилась небольшая осечка: не рассчитав инерции, я достаточно лихо (как мне показалось) развернулся на месте и, не удержав равновесия, в одну секунду перевернулся вместе с чортовой лодкой: теперь она была наверху, а я представлял собой её странный подводный киль..., слегка композиторского происхождения. По правде сказать, мне было совсем не до шуток, ноги мои, крепко зажатые в тесном носу пластмассовой баржи, держали меня вниз головой, и нужно было очень быстро решать, в какую сторону теперь следует отплывать по этой реке времени. — За следующие десять секунд мне всё же удалось (неожиданно легко) вытащить нижние конечности: на удивление, альпийская талая вода оказалась чем-то вроде скользкой смазки, а сила тяжести под водой действовала уже не столь фатально, как на берегу. Путешествие было закончено без летального исхода... Забираться в лодку сызнова мне отчего-то не захотелось и, потихоньку толкая перед собой старую посудину, я спустя несколько минут вернулся на берег отчизны: мокрый, грязный (как мне казалось) и слегка злой..., с чувством лёгкого удовлетворения поверх головы.   — Всё-таки наша взяла, и провидение не попустило промашки: не удержавшись на По’верхности, я окунулся с головой в тот же кошмарный суп, в котором варились мои предки!.. К тому же, здесь было и ещё кое-что, окончательно примирившее меня с собственным поражением (в правах). Выливая на берегу (кристально чистую, горную) воду из носа байдарки, я уже ничуть не сомневался: не одному мне пришлось только что тонуть в этой убогой речке. И он... тоже совершил отдалённо похожую попытку..., хотя и немного раньше..., в возрасте лет девяти, примерно, за год до смерти отца. Как живая, эта картинка встала у меня перед глазами: во время прогулки вниз По течению..., маленькое происшествие, оставшееся почти никому не заметным. Подробности, впрочем, могу выслать почтой..., при должном почтении. — Потому что..., потому что пора бы уже и кончать эту историю — из учебника «старой Европы»..., чтобы поскорее начать какую-то ещё..., ничуть не менее старую.   Мораль: совсем как в басне. Лишний раз старикан Гераклит был посрамлён в ходе маленького сражения по берегу реки. Не стану сейчас громогласно утверждать, что парадоксы (Зенонов) могут быть проверены экспериментальным путём, но в данном случае это и не важно..., поскольку и без того «actum est», эксперимент удался на славу: войти вдвоём в одну реку оказалось не только возможно, но и банально просто.    И последнее... Ради пущего закрепления повторю как Отче наш: «ни в коем случае не останавливайтесь в Турине, не выходите из поезда, бегите прочь из этого чёрного и холодного города!» — Однако тем непослушным читателям, которые в ближайшие тридцать-сорок лет всё же захотят совершить паломничество в квадратно-гнездовой Турин (а затем, может быть, и обратно), но пока робеют перед дальней дорогой и казённым домом, я советую отбросить все сомнения в сторону (Турина) и полностью довериться мне. Специально для вас я основал агентство «чёрный тур».   Конечно, я не стану врать с три короба, будто поселю своих верных клиентов в самой шикарной и одновременно самой дешёвой гостинице, однако смело могу обещать им размещение втридорога на мерзейшем постоялом дворе. Никакого табльдота! – но итальянский стол и даже под столом гарантированы (не исключая одноимённого стула, а также и прочих, не менее насущных предметов итальянского гарнитура). Расплата прямо на месте, принимаем только в лирах: новых и подержанных (старые гусли, гитары и арфы не предлагать!)... Лирика тем более не приветствуется. Для одиноких туристок в ближайшее время ожидаются крупные скидки (прежде всего, в области верхней одежды и постельного белья).   Заявки присылайте на адрес редакции журнала, моё имя: Альфонс.   (В конверт обязательно вложить марку для обратного ответа).       ( Немецкие марки категорически не принимаются )...:532-533 « Чёрные Аллеи »  ( 551. Три моих наезда )   — Финал кончается (надеюсь)..., мадам. Можете встать и застегнуть блузку (если она у вас есть). Слышите тусклые аккорды небесных труб?.. — там, за дальним поворотом (на Савойю)?.. Несомненно, это марш прощания туринки, вот он: сначала бравурные аккорды, затем, соло саксофона и безнадёжные пассажи медной скрипки, национального сардинского инструмента... Торжественный, но не торжествующий ритурнель вселенской тупости. И затем... следует ещё несколько несущественных слов. Пред’последнее, пожалуй... скажу. Совсем уже вдогонку (уходящему поезду). После всего..., опять после всего, как и полагается.:600 ...по ту сторону Мон Блана...   Закончим на бравурной ноте... Буквально пред’последним днём пребывания на гостеприимной земле бывшего государства, бравым господам мандрилам (аллора, рогацци..., грация, карпаччо..., повторяю исключительно для тех, кто уже успел поза’быть) было объявлено, между прочим, что программа ознакомления с итальянскими прелестями не кончена, несмотря на приближение финиша. Все желающие могут принять посильное участие в ещё одной автобусной поездке, чтобы не сказать «экскурсии»..., на сей раз — поближе к горным пикам. Направление: Аоста, Альпы. — Что-то смутное промелькнуло поперёк головы, словно бы небольшое облачко поднялось из какого-то дальнего пыльного закоулка памяти: «Аоста, Аоста»..., и что за нелепое название?.. Нет, в первый раз слышу... — А где это такая: «Аоста»?.. Ответ был словно бы лаконичен и прост: здесь неподалёку, почти на границе с Савойей... — Ошеломительное признание!.. Кажется, это был едва ли не единственный раз за всё моё итальянское злоключение, когда я поневоле услышал это странное слово, не французское... и не итальянское, неизвестно какое: «Савойя». В горле слегка запершило, малое подобие раздражения, тем более, в таком странном сочетании. — Что, неужели всё так? Вы не ошиблись, нет? На границе?.. Абсурдное, почти сюр’реальное заявление, — ну... и не дура ли вы после этого, моя дорогая мадам... Если в самом деле всё так, и Аоста «на границе», — значит, это и есть она, Савойя. Чтоб тебе знать: ведь она там с обеих сторон — одна, единая и неделимая, как господь Бог (in unum Deum omnipotentem)... И слева она, и справа тоже она. Одна на всех. Потому что никакой «другой» на свете попросту не имеется. Ну посуди ты..., в самом деле, какая может быть граница между «Савойей и Савойей»?.. — Разве только сугубо внутренняя, как у меня здесь, под нагрудным карманом на рубашке с короткими рукавами. Смешно слышать, ещё смешнее помнить. Но нет: вежливо промолчал, как полагается... И в самом деле, разве тут есть: с кем разговаривать?.. Тем более, по такому-то вопросу, почти невозможному для произнесения вслух...   О покойнике либо хорошо, либо никак..., точно так же, как о Боге.   — Эй ты, слышишь!.. Годы, десятилетия, века... Прикрыв веки. Закрыв рот. Ни разу..., да, ни единого разу за всю свою жизнь я не был там, в Савойе..., ни раньше, ни после..., никогда, никогда..., — мне был слишком хорошо известен этот факт, почти медицинский. Мерзейшая история: парадокс на парадоксе, словно бы куча ослов, наваленных друг на друга в полнейшем беспорядке... Противно припомнить: и какие только паразиты туда ни ездили на моей памяти..., пустые безмысленные болваны, потребители без мозгов и сердца, но зато с желудком и желудочком... «Мечтавшие» взобраться на Монблан и, напротив, хотевшие опуститься до савойского «реблюшона». В общем, кто угодно, но только не тот, кому бы следовало там быть... — Сожалею ли я об этом?.. Ничуть. Скорее, напротив... Но вот что дурнее всего: сам факт подобного вопроса лишний раз означает, что вы так ничего и не поняли..., дорогой мой человек. Решительно ничего. Пустота, нуль, zero, горох от стенки... Как полнейший придурок или ещё чего похуже..., чтобы лишний раз не подбирать слова...   — Так что же, в итоге, значит, Аоста и в самом деле не Савойя?.. — Чушь какая-то. Не может быть. Невероятно представить. Но..., но если не Савойя, тогда — что же?.., в конце концов.   Глупый вопрос, очень глупый..., как и всё у них там...   Разумеется, я отправился в этот... последний вояж. Volens или Nolens..., в данном случае разницы почти нет. Или она исчезающе мала. Тем более, когда решение (раз!) было принято заранее, и вся поездка состоялась в точном смысле слова: против шерсти, но зато — по — скрытому течению вещей.   Турин... Аоста... Вроде бы, и совсем не важное расстояние, в точности как сотню раз езженое: от Питера до Луги (и обратно). Путь выдался, впрочем, не слишком-то скорым и близким, всё же: два часа тошнотной езды колёсами сначала по шоссе, а затем по дорогам и дорожкам, — но хотя бы..., — это я сказал, — хотя бы — в правильном направлении: всё выше и выше, в горку, наверх, ближе к вершинам. Во всяком случае, так хотелось бы (по)думать, сидя лицом вперёд в отвратном автобусном кресле. И всё же..., чем ближе была цель, тем лучше я себя чувствовал..., со всех сторон, почти не зная ни цели, ни географии, ни прочих деталей... Приближение, дыхание большой горы..., всё же его нельзя было не ощутить: внезапно и постепенно. Широко и остро. Конкретно и вообще..., ничего не помнив, но и не забыв — тоже ни о чём...   — Благословенная пустота после многоточия.    – Страшно даже и подумать, но ведь я и сам в конце концов мог бы сойти со своей дороги – и превратиться в такой же «несчастный» случай..., если бы катастрофическая болезнь в своё время не принудила меня сначала к разуму – а затем к строгому размышлению о допустимой мере смысла в повседневном мире. – Со временем постепенно приходит и более подробное понимание, и конкретный опыт. Теперь я, вследствие долгих наблюдений и накопленного опыта, довольно легко могу отмечать на самом себе даже самые тонкие влияния климатического и метеорологического характера. Например, даже при довольно близком путешествии из Турина в Милан, на собственном организме (как на чрезвычайно тонком и точно настроенном инструменте) я физиологически вычисляю изменение в процентах влажности воздуха: так меняется моё самочувствие...:724 « Фридрих Нитче »  ( Ecce homo )   Спасибо, Фридрих... — И сызнова ты избавил меня от необходимости попусту разговаривать.   Не всякое место заслуживает того, чтобы тратить на него слова... Несомненно красивая и яркая, древняя и заслуженная, уникальная и особая, эта Аоста оказалась небольшим странным старинным современным посёлком, не вызвавшим у меня ни малейшего проблеска интереса. Попросту говоря, я не стал на неё глядеть, словно на старую знакомую без лица и смысла. Разумеется, это была ошибка..., ещё одна (не)большая ошибка, как вся эта жизнь. — Высаженная из громоздкого автобуса посреди узкой улочки толпа мандрилов дружной гурьбой пошла разглядывать римские достопримечательности: большей частью камни и куски железа. Я же, развернувшись спиной к Аосте, подвесил свою авоську на руку, поглядел для порядку на часы, повернулся спиной к городу и двинулся — наверх, в горку. Безо всяких мыслей: равно задних и передних.   — Пожалуй, было ещё кое-что, одно... вполне отчётливое: желание хотя бы разок взглянуть на настоящую «альпийскую флору» — растения всегда и безоговорочно — любовь на всю жизнь и даже выше жизни, вне зависимости от высоты. И в самом деле: где же, если не здесь и сейчас, да ещё и как шикарно!.., в начале июля (лето, вершина года)... можно было нареза́ть, прогуливаясь — буквальными узкими полосами — зоны и границы сосуществования тепла и холода, высоты и влаги, неба и земли: нагорье, подлесок, суб’альпины, горную тундру..., сколько успею, сколько смогу пройти вверх. — Шёл, как показалось, не слишком долго..., не слишком длинно, жарко, тихо..., постепенно снял с себя всю городскую одежду и сложил её в сумку, — оставшись в каких-то изуверски-эпатажных советских плавках (на трёх пуговицах) и белых пляжных тапочках. — Всё вверх, вверх и вверх, шаг за шагом, но не слишком круто, впрочем..., поначалу это напоминало почти прогулку по холмам. Закончились туи и кипарисы, стали всё больше попадаться можжевельники и рододендроны..., затем стало идти труднее, тропа почти исчезла, под ногами стал попадаться странный материал: узкие и плоские слоистые осколки, осыпающиеся под ногами, внутренне назвав это место камнепадом, я остановился немного передохнуть..., — несколько небольших, слегка блестящих камней положил в сумку. В этот момент навстречу мне попались и первые люди: туристы, очевидные немцы — почему-то решил я с первого взгляда... Их было четверо (или около того), с рюкзаками и полной амуницией, в кроссовках с кошками, крюками и другими не известными мне приспособлениями, они посмотрели на мой альпинистский костюм с мрачным недоумением и молча прошли мимо... «Видимо, русский» — вероятно, подумал один из них... И снова ошибся, бедняга. Юрий Савояров   Ещё метров сто наверх по скользящему камнепаду дались мне с немалым трудом. Зеленовато-серые обломки почти одного размера, неизменно гладкие и плоские, то и дело осыпались под пляжными тапочками и съезжали вниз, в то время как мне нужно было в обратную сторону... Наконец, почти выбившись из сил, я огляделся вокруг себя и понял, что попросту сошёл с тропинки на русло ручья: полноводный весной во время таяния верхних снегов, сейчас он обмелел и полностью скрылся внизу, под пирогом из слоистых плоских камешков... — А ещё через полсотни метров показался крошечный отощавший к июлю водопад: портативная струя воды — нечто вроде пляжной душевой кабинки — падала с высоты пяти метров вниз, на те же слоистые (и почему-то всё время сухие) камушки и вскоре полностью исчезала под ними. — Ах, и что за запоздалое прозрение (как всегда, задним числом!..), если бы знать хотя немного заранее... Ну, тогда ни за что бы не полез в бледно-жёлтую лодку и ярко-серую воду пьемонтской купели. Что за дивный контраст!.. — Особенно после мутного крещения в непраздничном бульоне реки По, горняя картинка с кристально-искрящимся водопадом показалась сказочно идеальным приглашением. Слепящее горное солнце, почти жара, и в самом деле, отчего бы раз и навсегда не смыть с себя под настоящим альпийским душем... предыдущую отвратно-низкую туринскую жижу?.. — Ну что, значит, перекрестимся, брат-язычник? Благо, и горный костюмчик у меня более чем подходящий..., даже снимать с себя почти ничего не потребуется. Один на один с самим собой, на высоте почти недосягаемой. — Целая тысяча, наверное. Не меньше...   Наверное, ради этого одного момента..., неназываемого и неназванного, уже стоило (оставив стойло) стерпеть весь равнинный обезьянник пустого и суетного туринского паломничества..., от Пулково до Мандрии, туда и обратно.   К тому же, после мгновенного горного ду́ша меня ожидало и ещё кое-что... поверх воды. — Маленькие деревья по сторонам ручья, потерявшаяся меж них тропинка, узкая струя водопада и пробивающееся сверху солнце..., — да..., всё это неуловимым образом напомнило что-то очень старое, тысячу раз знакомое и известное почти наизусть. Пожалуй, здесь уже не нужно было присаживаться на замшелый камень или пень (благо, его и не оказалось поблизости) в ожидании ещё одного «снисхождения»... — Как говорится, спасибо, мадам, можете идти. И без вас всё понятно.   Кое-как поднявшись обходными тропинками наверх, на ту скалу, с которой падала вниз оскудевшая струйка летней воды, — я выдохнул и огляделся. Да... Всё точно. Всё так... Сомнений не было и не могло быть..., и даже те последние слова, которые я сейчас буду вынужден произнести по законам идиотского мемуара (придуманного словно бы по бедности), останутся раз и навсегда излишними... Для того и придуманы, говоря между строк. Или поперёк течения.   — Как альпийская вода, так и не попавшая в низинную реку. После всего, опять после всего останется одно только... очищенное ото всякой шелухи знание, не затронутое ни одним словом, всегда лишним. — Да... Здесь не могло быть никаких сомнений. — Он здесь тоже бывал, и не раз бывал, и не один бывал... Он очевидно любил и знал это место. И даже..., скажу больше..., потому что они все здесь были..., — скорее всего, вон там, поодаль, в полусотне шагов отсюда... — Все они, эти некогда близкие для меня двое, составившие на несколько лет славное трио вчетвером, почти пятеро — как дважды два. — Только в тот краткий момент, когда не было ни французов, ни австрияков, ни итальянцев..., короче говоря, только там, где не было ни людей, ни того необязательного зла, которое они обыкновенно вокруг себя творят. Шарль Савояров...   Пожалуй, это — последнее, что можно было сказать самому себе, начиная обратный путь — вниз, опять вниз... Сначала в Аосту. Затем в Турин..., и наконец, всё ниже и ниже..., не прекращая раз начатого пути — ни на минуту. — До самого конца жизни...       ...ах да, прошу прощения..., ведь я совсем запамятовал...     так, словно бы в этом мог быть какой-то отдельный смысл...   ...сказав столько слов о нём самом..., всего-то позабыл назвать — его полное имя...     ...извольте... по-французски, Шарль Эммануэль Кариньян дю Савой,         ...прадед короля эксцентрики, Михаила Савоярова,:47 родившийся в этом... Турине 24 октября 1770 года...            ...На первый взгляд, это было очень странное убийство, чтобы не сказать: бес’смысленное. Самый младший (пятый или даже шестой) из длинной цепочки савойских наследников, этот молодой человек по характеру своему был вечно (по)сторонним и никогда не участвовал в интригах: ни политических, ни придворных, ни даже притворных, ограничивая себя исполнением только тех обязанностей (прежде всего, военных и хозяйственных), которые вменялись его положением... К сардинскому престолу он интереса не проявлял (и как будто бы в самом деле не имел), не говоря уже о том, что он (будучи единственным кузеном после цельной шеренги «родных» братьев) попросту не имел на этот предмет ни малейших шансов. Тем более сказать, до той поры вообще ни один наследник из числа Кариньянов не становился королём (все они, как один, оставались просто принцами из младшей ветви, пожизненными и хроническими), да ведь и сам Сардинский престол к тому моменту уже фактически перестал существовать, прочно зажатый в имперских клещах между западом и востоком. Захваченные французами Савойя и Пьемонт пребывали в статусе оккупированных (присоединённых) территорий, сардинский король (полный тёзка, между прочим) и его братья, четыре бравых принца (все как один — отдалённые «кузены» младшего Карла Эммануила), сначала сдались на милость победителей, а затем, будучи вынужденными подписать договор о капитуляции, трусцой бежали на восток, вглубь Италии — к своим старым тосканским приятелям... — Несмотря на продолжение наполеонской войны (уже напрямую с австрияками), в туринском дворце накрепко засела оккупационная администрация наполеоновского генерала Эммануэля Груши́ (ещё одного тёзки). Казалось бы, ни у кого не было, да и не должно было быть интереса к смерти какого-то третье’степенного савойского принца, единственного из всей сардинской братии оставшегося в Турине под властью «республиканских» революционных войск. Тем более сказать: ему, оставленному (почти брошенному) в бывшей столице бывшего королевства приглядывать за недвижимым имуществом царственной семьи, был сразу придан особый охранный статус. <...> И тем не менее, это случилось: он, простите за выражение, «скоропостижно скончался» 16 августа 1800 года, всего двух месяцев не дожив до своего тридцатилетия...:48-49 Юр.Ханон, « Избранное из’бранного »  ( 4. Из бранной брани )

Ком’ ментарии ...опять они уехали... Ис’ сточники Ханóграф: Портал Лит’ература   ( подрывная, отчасти ) Ханóграф: Портал «Ницше contra Ханон» или книга, которая-ни-на-что-не-похожа. — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2010 г. Юрий Ханон, Альфонс Алле, Франц Кафка, Альфред Дрейфус «Два Процесса». — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2012 г. Юр.Ханон «Чёрные Аллеи» (или книга, которой-не-было-и-не-будет). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2013 г. Юр.Ханон «Три Инвалида». — Сант-Перебург: Центр Средней Музыки, 2013 г. Юр.Ханон «Неизданное и сожжённое» (навсегда потерянная книга о навсегда потерянном). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2015-2016 г. Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Внук Короля» (без лишних слов). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г. Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (худшее из лучшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г. См. тако же Ханóграф: Портал Михаил Савояров, ещё один ... король мимо трона «Избранное Из’бранного»  (или вторая книга — о первом) Анархист от — музыки Родня... от Шумахера до Савоярова Орден Всеобщей Слабости (без уточнений и границ) Средостение: (Российская империя) Татьяна Савоярова  ( крон-принцесса Савойская ) Ханóграф: Портал « Трубачи » внука короля Альфонс : человек без центра Эрик Сати, предтеча Смерть и(ли) Смех О музыкальном в’-лиянии собак Протагор, оболганный философ... см. дальше →  Auteur : Yuri Khanon.    Все права сохранены.     All rights reserved. * * * эту статью может редактировать или исправлять только один автор. — Все заметившие замечание или дополнившие дополнения, — могут о(т)править их сюда... * * * публикуется впервые : текст, редактура и оформление — Юрий Савояров. «  s t y l e d  &   d e s i g n e d   b y   A n n a  t’ H a r o n  »