Пётр Васильевич Шумахер (Михаил Савояров. Лица)

Первый поэт России автор : Юр.Ханон          ( не считая того Шумахера ) ← Оболганный философ Король, но эксцентрики → Ханóграф: Портал  Трубадур царя Авгия  ( ещё одна правда... в лицо ) Пётр Шумахер  (1880-е) П ётр Васи́льевич Шума́хер (6 августа 1817 — 11 мая 1891) — почти забытый в последующее столетие русский «поэт-сатирик, пародист и юморист (практически, сапожник)» второй половины XIX века..., во всяком случае, так про него принято говорить — кроме шуток. Довольно жалкое определение, особенно для такого особенного и смелого поэта. Люди нормативного сознания..., увы, они с трудом могут себе представить, что на свете существуют хотя бы немного другие слова, не говоря уже о ценностях. Работа, отдых, деньги, потребление, машина на колёсах, пиво в животе, футбол в башке, отдых на берегу моря... Хорошего много не бывает. Только плохого... Пожалуй, этим дело и ограничивается. Что же касается до искусства..., «высокого искусства», разумеется, то оно прилагается & подкладывается — в качестве особой подушки — ради милого времяпрепровождения, улучшения общего образа и, главное, — превосходной самооценки. Ведь он, кроме всего, ещё и «ценитель прекрасного» — не так ли?.. Вот для чего ему потребны поэты, стихи..., ну и всё прочее. «...русский поэт-сатирик, пародист и юморист»... И хотя это, как водится, совсем не ложь, однако и правдою тут тоже не пахнет. Ни на грош. Ну, возьми-попробуй коротко сказать обо всём, дружище... В трёх словах. — И кто таков этот Шумахер... Дым до небес. — Не сомневаюсь, для такого случая вполне достало бы и трёх слов... (на заборе, например). Как он любил. Но этого, пожалуй, они и не поймут. Решат — грубость. Или шутка... Как там говорится: «поэт-сатирик, пародист и юморист»... Чёрта с два!.. Здесь явно нужно искать какой-то другой язык (нечто в роде медной скрипки). Понятный и тем, и этим, и даже третьим... Возможно, хватило бы — двух-четырёх фамилий, чтобы нарисовать границу..., или круг: кто же таков на самом деле был этот Шумахер... Или (по крайней мере) — его имя. Первое, так сказать... Барков  —  Пушкин  —  Лермонтов  —  Шумахер. Хотя (между нами) всякие аналогии хромают куда хуже людей..., да ещё и — на левую ногу... А может быть, было бы достаточно вспомнить всего одну (многажды обронённую им) фразу, чтобы хотя немного прояснить его амбиции, его взгляд, его выражение лица: ну..., так кто же таков, в конце концов, был этот Шумахер. ...Хочу я новым стать поэтом : впервые воспою — Говно... И в самом деле — он смог..., он стал именно таким и именно тем новым поэтом, первым поэтом, воспевшим всю (в том числе и свою) человеческую жизнь, как одну из форм того вездесущего субстрата, о котором (столь тонко и деликатно) обмолвился — в своём краеугольном двустишии... — Нечто вроде манифеста. Ручной выделки... Ничуть не хуже сапог... всмятку. — Само собой, подобное определение очень редко кто готов принимать за чистую монету. Определения (в духе обвинения) готовы заранее. — Грубость. Эпатаж. Или глупость, по крайней мере. — Ну да, ну да... Мало..., слишком мало кому хочется всерьёз принимать такую вязкую и пахучую правду о самом себе... Тем более — человеку. Наполовину бог (или хотя бы жрец), оторвавшийся от природы, он не любит и не привык воспринимать самого себя в столь сниженном и обляпанном облике..., а потому всякий раз мстит тем киникам (или циникам) — природным или рукотворным — которые смеют столь неуважительно отзываться о ней..., об этой царственной обезьяне. — Во́т откуда берётся это забвение... или усмешка... Ну да, ну да, разумеется, «сатирик, пародист и юморист» — разве можно его принимать всерьёз... Пьяница. Срамник. Охальник... — да ещё и неудачник, сверх того... Помер, вишь, в богадельне. «Нищета». «Поэт» — ещё называется. Воспел говно, понимаешь. Допился. — Вот и получил полной мерой, что воспел... Быть может, всё-таки не поэт? Вернее скажем: всё-таки сапожник. Среди поэтов. Или пуще того — золотарь?.. ‎Конечно, что по хладнокровью ‎Мне это было всё равно, ‎Но как же бредить тут любовью, ‎Когда вокруг говно, говно! ‎И возвращался я уныло ‎В свой незатейливый приют — ‎Но прежде — всё, что только было, ‎Я на равнине высрал тут... Пётр Шумахер     «Прогулка»  (1860-е) :233 — Кто же он был, в конце концов?.., этот «новый поэт», впервые воспевший «невесть что»... — Ещё один немец в России, «потомственный» немец..., в «потомственной» России. — Чиновник министерства финансов, как и его коллега Козьма Прутков...:30 — Удачливый управляющий сразу несколькими сибирскими золотыми приисками... — Муж богатой нижегородской купчихи, якобы бонвиван и жуир, не дурак выпить... — Колоритный тип, образ и выходки которого вошли в притчи и легенды русской литературы... — Или, может быть, не так?.., или, может быть, всё гораздо проще... — Ещё один типический представитель разночинного периода русской литературы. — Настоящий народник, отчасти анархист и левый либерал эпохи реформ Александра-Освободителя... — Ещё один поэт из целой плеяды искровцев,, потерпевших крушение в начале 1870-х годов. — Сатирик, юморист и балагур из числа первых свободных артистов новой России.:31 — Ещё один русский мытарь, который не смог добиться успеха и — постепенно опустился на дно. Пожалуй, не стоило..., совсем не стоило бы мне задавать подобные вопросы..., и тем более — не стоило бы на них отвечать..., если бы не одно обстоятельство, о котором я умолчу..., до времени. Скажем просто и сухо... — Как поэт-сатирик, как «пародист и юморист» своего времени — Шумахер находился на крепком среднем уровне..., пускай не сапожник, но поэт..., настоящий поэт: один из многих, подобный среди подобных, — и всё-таки он не заслуживал бы отдельного обсуждения. Как явление и прецедент. Постоянно преследуемый цензурой и прочими государственными кепками, он не смог добиться прочной славы, большого успеха и массы публикаций... — как это полагается. И всё же, в двух вопросах Пётр Шумахер занял совершенно особое место в русской культуре и литературе. — А ведь мы уже знаем: ка́к они обыкновенно относятся к тем, кто занимает особое место... ...или хотя бы хочет занять..., так сказать — заносит ногу... Или объявляет себя в своём праве. Оставим глупости клевретам и поэтам, О чём ни пой ― не выпьешь всё равно, Скажу к примеру: и зимой, и летом, Мой брат Шумахер воспевал говно. Я тоже первым стал, и к зависти кого-то, Чьё имя я не назову и не прощу, Воспел я пьянство, муть и рвоту... Теперь, пожалуй ― в жизнь воплощу. Михаил Савояров: «Пень» (из сборника «Стихи я», 1902) — Вот почему мне сегодня не остаётся ничего другого, как (находясь в должности коллежского регистратора) попросту зарегистрировать факт: констатировать нечто случившееся, не вдаваясь в детали и мотивы. А затем — опубликовать некую хронику происшествия в разделе «объявлений о пропаже»... ...равно как и в точности наоборот, впрочем... Пожалуй, в самые сложные времена (до и по) ре(форменной) лихорадки, Пётр Шумахер занял не слишком-то тёплое местечко «кинического поэта», для которого не было «ничего святого»... И в самом деле, ему по праву принадлежат сомнительные лавры эпического рапсода и философа от земли, впервые воспевшего говно..., скажу даже больше — «человеческое говно». И здесь, на этой зыбкой почве — ему не было равных... Хотя (право слово) очень редко кому удаётся стяжать себе звонкое состояние, подавая голос из области отрицательных ценностей или относительных истин... И всё же, кое-что ему удалось. Можно сказать, что наиболее прочную, хотя и (частично) анонимную славу Шумахер приобрёл благодаря сборнику нецензурной (или срамной) поэзии «Между друзьями» (который приписывается его авторству: в основном или полностью), впервые изданному в Лейпциге & Веймаре в 1883 году.:144 Однако остаётся и второе..., на мой взгляд, безусловно — самое важное место, которое занял Шумахер в особом, тайном мире российской поэзии, литературы и (даже) музыки. Пожалуй, сегодня настал срок (для меня настал, не для вас) впервые приподнять ... эту юбку..., или хотя бы слегка приспустить штаны — над той, прежде незнаемой ролью, которую сам Шумахер..., лично (а также и его новая особенная поэзия) сыграла в жизни и творчестве двух несомненных королей-эксцентриков... Первый из которых — Михаил Савояров, разумеется. И не только — куплетист, автор песен, певец и внук короля, но и — прежде всего — особенный потаённый поэт, во многом идущий нога в ногу... — по следу — своего старого (не)доброго учителя... — Пожалуй, одного этого уже более чем достаточно. Для начала... Николая Палкина Поэт, который всю жизнь поёт про говно.      Человеческое говно... Романтик, несомненно.        Судя по всему, это — последний поэт на свете, который ещё готов говорить людям правду... Юр.Ханон. «Посвящение Шумахеру» (1991) Егор Канкрин (1830-е) Семья Шумахеров, чтобы не начинать слишком издалека, переселилась в Россию из датских мест — ещё в приснопамятные времена царя Алексея Михайловича (почти Гороха). Прадед Петра Шумахера, говорят, держал в Москве аптекарскую лавку. Впрочем, за давностью времени все эти события следует отнести к сугубо смутным и не заслуживающим отдельного обсуждения. Остаётся понять одно: по своему происхождению Пётр Шумахер — датчанин в России, а по крови — полунемец-полуполяк. Как говорится, редко когда удаётся встретить смесь более гремучую..., для русского уха. Или гла́за, по крайней мере. И вот как это получилось, говоря вкратце (или накоротке)... Его отец (Василий Михайлович Шумахер) во время (отечественной) войны 1812 года состоял адъютантом графа Канкрина... (сначала генерала-провиантмейстера Первой Армии, а затем — генерал-интенданта по снабжению всей русской армии продовольствием). На всякий случай я не стану уточнять, что Егор Канкрин, при всех своих замечательных качествах (генеральских и министерских) был ярчайшим представителем немецкого клана при дворе сиятельского Александра... Пребывая в должности адъютанта столь важного генерала, бравый лейтенант Василий Шумахер сначала дошёл до Парижа, а затем (в скором времени) проделал и обратный путь. И вот здесь-то как раз произошло небезынтересное событие. Проезжая через территорию Польши, Шумахер ненадолго остановился, чтобы (между делом, так сказать, почти походя) жениться на некоей полячке по имени Текла Осиповна, и по фамилии Хлобысевич. Дополнительных сведений я про неё, понятное дело, обнародовать здесь не стану, во избежание очередных обвинений в «цинизме и прочей порнографии» (а также неуважении к государственной власти). Довольно будет и одного того, пожалуй, что первый Пётр государь император наш всероссийский поступил (в своё время) примерно таким же образом, подцепив на обратном пути через полоно-литовские земли известную тётушку Марту Самуиловну. Вот как рассказывала в своих (сугубо) домашних воспоминаниях об истоках и устьях российского рода Шумахеров — одна из племянниц Петра Васильевича. Свою записку она составила уже значительно после его смерти (двадцать лет спустя) — так что фантазии в её памяти многократно сплелись с коллективными легендами семьи и рода.   ...Род отца Петра Васильевича из Нарвы, по рассказам моего отца, Павла Васильевича Шумахера, дед его жил до глубокой старости, так что даже оглох, но это не мешало старушке бабке посылать его в булочную и по другим мелким поручениям, сунув ему в руку салфетку или корзину, и он уже знал, зачем его посылают. Этот старик был родоначальником распространённой семьи Шумахеров в Петербурге, из которой некоторые были очень богаты и достигли, благодаря богатству и образованию, высших должностей, между тем как отец Петра Васильевича, отличавшийся выдающимся умом и способностями, добротой и бескорыстностью, доходящей до того, что не требовал и не искал своей доли наследства, которым завладели его родные Шумахеры, наследники которых, дети Александра Даниловича Шумахера, и до сих пор ещё богаты. Отец же Петра Васильевича не мог получить в то время своей доли, ибо находился во Французской кампании при осаде Парижа... Сократим всё лишнее... (как известный сократитель по имени Микель Анджело). Для нас теперь важнее всего, что 6 августа 1817 года в городке Нарове (неподалёку от Питера) в семье Шумахеров родился первенец, громадный младенец, именем — Пётр Шумахер..., а по росту и весу — настоящий богатырь. Примерно..., как сам Николай I. Помнится, двадцатью годами раньше (в середине июля 1796 года) Екатерина Вторая писала об этом событии примерно так: «родился у меня внук 63 сантиметра ростом, а руки почитай, что — с мои. Он всё время плачет и просит есть. На третий день мы должны были дать ему каши...» ‎В жопу дует, и нужно терпенье, Чтоб Россию тогда не проклясть; Уж такое у нас заведенье: Нýжник — скверна, мученье, напасть... Пётр Шумахер «Четыре времени года» (1850-е) :172 — Само собой, крёстным нового Шумахера стал его будущий благодетель (и тоже будущий бессменный министр финансов) граф Канкрин, впоследствии сделавший неплохое начало для карьеры начинающего чиновника. Благодаря рекоммендации министра, Петра Шумахера сначала приняли на службу чиновником Военного министерства, а затем и в Министерство финансов...:145 Собственно, есть немалые основания предполагать, что и в дальнейшей деятельности (частного управляющего) Канкрин также сыграл немалую роль, слегка протежируя своему колоритному крестнику... — Впрочем, это всё случилось немного позднее. К слову сказать, кроме старшего (Петра) в семье вскоре родилось ещё два сына: Павел и Александр. Забавная деталь, слегка возвращаясь к детским годам... Типический представитель польско-немецкой семьи, сперва Пётр Шумахер учился в иезуитском конквите небольшого городка Орша (не так давно ещё входившего в Речь Посполитую). Впрочем, затем отец спохватился и отдал его (для продолжения образования) — в Петербургское Коммерческое училище (благо к тому времени его кое-кто уже отозвал из захолустной Орши в столицу)... Нужно ли и напоминать (лишний раз), что в те годы пожизненный благодетель, инициатор & креститель граф Канкрин — уже занял пост минисра финансов... После училища Пётр Шумахер получил незначительную должность («чиновника для письма») в военном министерстве, — впрочем, совсем ненадолго. Очень скоро сработали тайные пружины «прусского королевства» — и юного выпускника (почти недоросля, хотя и немалого роста) перевели в финансовое ведомство (к Якобсону). Впрочем, и здесь Пётр Шумахер почти не задержался, поскольку ему (по немецкому сценарию под редакцией некоего пруссака Николая I) была уготована — совсем иная роль. Как оказалось, Петя пришёлся как нельзя ко двору: государственная политика в области наведения порядка (в том числе, и фискально-финансового) требовала срочного выполнения высочайших указаний. Именно сейчас, именно здесь — графу Канкрину был нужен свой доверенный человек для особых (дальних или деликатных) поручений. — И в 1835 году (ещё в 18-летнем возрасте) Шумахер впервые отправляется — в Сибирь, на золотые прииски, где и проводит шесть лет..., для начала. Видный молодой человек, рослый, сильный..., впрочем, он и сам не теряет времени даром. За первые годы «священнослужения» у него образуются неплохие связи..., как у личного представителя и посредника — между минисром финансов и местными золотопромышленниками. Впрочем, оставим эту тему. Пожалуй, здесь не намоешь слишком уж много... ‎Хвала, говно! Хвала без лести! Воняй, дружище, чорт возьми! Презри позор — добьёшься чести, Превознесёшься ты вельми!.. Пётр Шумахер «Говно» (ода) (1850-е) :295 — В 1841 году Шумахер ненадолго вернулся в «материнский» Петербург, чтобы уладить кое-какие дела и выйти в отставку. Теперь ему удобнее продолжать прежнюю деятельность — уже не имея статуса чиновника министерства финансов. По договорённости всё с тем же Егором-крестителем (небесным покровителем), он поступает на частную службу и держит дело (в должности управляющего) сразу тремя золотыми приисками: Базилевских, Рюминых и Бенардаки. По-видимому, этот молодой человек был «талантлив» не по годам — к тому времени ему не исполнилось ещё и тридцати лет... Кстати (или некстати) сказать..., во время частых (инспекционных) поездок по сибирским приискам Шумахер не раз встречался с декабристами... — Будучи личным доверенным министра финансов, по своему характеру, со временем только крепчавшему, этот «финансовый функционер» совсем не отличался лояльностью. Склонный к острому словцу, до предела чуждый всякой формальности, — узнав с ранней молодости «сибирские дела» глубоко изнутри, — Пётр Шумахер с годами всё более укреплялся в своём резко-критическом (вернее сказать, до предела циничном) взгляде на российское государство и чиновничество. Наконец: скажем просто и сухо... Дистанция между ним и его местом — стремительно увеличивалась. Даже несмотря на то, что он — с самого начала карьеры — уже — оказался в Сибири. Пожалуй, этот разлад... — получил выражение в удивительном контрасте — между характером и деятельностью молодого столичного порученца. Несомненный ставленник и представитель немецкого придворного клана в Петербурге, Шумахер вовсе не склонен был проявлять лояльность и сливаться со своими благодетелями. Пожалуй, столица была далековато. И за месяц не доедешь. А всё остальное — во́т оно, здесь, буквально — под рукой. Всем своим обликом и поведением тех времён — он — Пётр Шумахер словно бы затеялся всерьёз опровергнуть знаменитую поговорку: «...Что русскому хорошо, то немцу — смерть». И в самом деле, он ничуть не походил на столичного чиновника или представителя министра финансов. Способ себя держать, да и сама фигура (не исключая физиономии) Шумахера была колоритной — едва не до гротеска. Он словно бы поставил перед собой величественную цель — нарисовать на своём фасаде одного из смачных персонажей своей будущей поэзии. Высокий и крупный (статный) мужчина, с густой шевелюрой (не поседевшей до глубокой старости), он вёл жизнь шумную, весёлую и раскатистую, понимая толк в еде, питье и более тонких удовольствиях, не говоря уже об их чрезвычайном количестве.:145 Одна дама, неплохо знавшая Шумахера ещё по временам его жизни в Иркутске, оставила о нём воспоминания, говорящие лучше всяких слов:   ...Водку иначе он не пил, как большими чайными стаканами. Со своими друзьями, фотографом Брюэн-де-Сент-Ипполитом и доктором Персиным, за один присест обыкновенно выпивали четверть ведра. Несмотря на невероятное количество выпиваемых им спиртных напитков, я пьяным его никогда не видела. Это была сильная и закалённая натура. Выходя на улицу, он не надевал ни шубы, ни пальто и в самые сильные морозы щеголял в одном сюртуке. Домашний костюм его был — длинная женская рубашка, и больше ничего. <...> Несмотря на то, что он воспитывался у ксёндзов, он был полнейший атеист. Литературу и иностранные языки он знал великолепно. Для общества это был незаменимый человек. Он очень любил рассказывать. Когда он начинал говорить, пересыпая речь остротами и шутками, все тут же умолкали. <...> К сожалению, он был большой циник и, не стесняясь присутствием женщин, говорил непозволительные вещи. Утверждая, что необходимо серьёзное мешать с весёлым, он постоянно выкидывал разные дурачества. <...> Вообще он всегда говорил так, что трудно было уловить, правду ли он говорит или врёт.     Врать он любил вообще...:145-146 Читая подобные «воспоминания», достаточно (не)трудно сказать: где здесь кончается реальная реальность и начинается или анекдотический анекдот... По всей видимости, в поведении и облике Шумахера очень сильно (но, прежде всего, намеренно) проявлялся протестный элемент внешней декоративности, бытовой игры, а временами даже — грубой стилизации. Каждому из своих (публичных) поступков он пытался придать вид какого-то знака или образа. Именно этим герр Шумахерр и отличался от нормального человека, ближе всего подходя к определению природного эксцентрика — или Высокого Инвалида. Разумеется, подобная неспособность вести себя как нужно (или «как все») — неизменно производила на людей нормы — впечатление или, говоря проще — эффект. Нередко, впрочем — даже дешёвый. В своих «Записках о прошлом» некий Пётр Суворов писал о Шумахере (уже безусловно находясь за границей реальности):   ...раз в неделю он совершал шумные поездки в баню. Как Вакх, он возлежал в глубине колесницы; кругом него помещались нимфы и обмахивали его вместо лавровых ветвей берёзовыми вениками. Песни неслись с экипажа...:146 Приятно представить себе подобную живописную картинку..., тем не менее, бесконечно далёкую от любой реальности. По всей видимости, эти воспоминания могли иметь отдалённое отношение — к сибирскому или нижегородскому периоду жизни Петра Шумахера..., но только отдалённое. Тем не менее, сам по себе тон любых мемуаров — куда больше говорит о предмете, чем слова..., чаще всего не слишком поворотливые. ‎Жопа чванится не в меру, Приближаясь к кавалеру, Нужно жопу почитать И не сметь руками брать... Пётр Шумахер «Жопа» (1860-е) :306 За время работы на приисках (напомню: в качестве особого порученца министра финансов) Шумахер составил себе недурной капиталец и, наконец, решил бросить постылую службу (равно как и Сибирь, страшное место, на которое смотреть без содрогания было — невозможно). К слову сказать, его желание было взаимным. Крёстный министр заметно устал и сдал, в сороковые годы он всё больше хворал, несколько раз (безуспешно) пытался оставить свой пост, и только к 1844 году, окончательно разболевшись, отдалился от дел (фактически, отправился домой умирать). Несмотря на то, что Канкрин оставил после себя жёстко выстроенную систему и на всех ключевых постах были верные ему преемники, Шумахер больше не чувствовал за своей спиной дыхание патрона, а равно избавился от обязанности исполнять личный уговор..., ради которого он все эти годы сидел в Сибири (как исключительно доверенное лицо). В конце сентября 1845 года граф Канкрин умер. Узнав об этом событии, безусловно не лучшего свойства, Шумахер потихоньку стал сниматься с якорей. Всё чаще он стал бывать на «большой земле»..., и наконец, взяв окончательный расчёт с должности управляющего приисками — двинулся в обратный путь, между прочим, ещё и женившись. «На обратном пути», сделав небольшую остановку в Нижнем, он женился на богатой купеческой вдове (Сашеньке Прен). ‎Уж кутить так кутить! Сяду срать, так и быть, Сяду срать под плетнём, Позабыв обо всём... Пётр Шумахер «Песня серуна» (1860-е) :293 В начале 1950-х годов Шумахер вместе с женой (а также при сибирском золотишке и купеческих деньгах) вернулся в Петербург, а затем пару лет поездил по Европе (жил более всего — в Париже; на́чал, конечно, с Германии, бывал и в Италии), а после — когда деньги начали подходить к концу — вернулся в Нижний Новгород, где поселился в доме богатого деда жены. В эти годы он впервые попробовал (спасаясь от скуки и родственников) играть в любительских театральных спектаклях, а также начал выступать в роли поэта-чтеца и рассказчика. Человек яркий, живой и колоритный, выходя на сцену «в роли самого себя», он имел шумный успех..., этот опыт, между прочим, очень пригодился Шумахеру впоследствии, спустя десять лет — и уже в столицах. Понемногу Шумахер начал публиковаться и — в журналах, в общем, стал настоящим литератором... О финальных нижегородских годах этой «семейной идиллии» Шумахер (кажется, до последних лет жизни) не мог вспоминать без особенного содрогания. Это время он считал, кажется, самым ужасным изо всей своей жизни. Спустя много лет, в одном из писем внезапно прорвалась столь нехарактерная для него интонация, по-настоящему искренняя и трагическая:   ...О Нижнем я вспоминать не могу: в нём я выстрадал самое тяжёлое, самое ужасное время своей жизни. От горя, грубых оскорблений, унижений я доходил до отчаяния, и ещё голова крепка была, что с ума не спятил... Впрочем, в семейных легендах история бегства из Нижнего выглядела несколько иначе и за полвека (прошедших с той поры) успела обрасти несколькими бородами. Иначе как анекдотом — назвать её язык не поворачивается. Вот как писал об этом деле А.М.Белов, главный редактор «Исторический вестник» в своей статье 1912 года (под симптоматическим названием «Забытый поэт-сатирик»). По всей видимости, это его свидетельство также основано на биографических воспоминаниях племянницы Шумахера: Из Нижнего Новгорода ему пришлось спешно уехать в результате разразившегося скандала, виной которому была излишняя «поэтическая несдержанность» Шумахера. Дело шло об одной типической (для всех времён и народов) свадьбе, которая сделала в том году немало шума в Нижнем Новгороде, и сделалось своеобразным светским событием...   ...Некий благородный, но бедный барин сделал предложение некрасивой, но богатой купеческой вдове, и в городе много говорили и смеялись над предстоящей свадьбой. Был какой-то литературный вечер, очень людный, куда Шумахер явился в «подпитии большом». Увидев в числе присутствующих и наречённую парочку, он воодушевился и произнёс стихотворение, в котором шла речь о свадьбе молодого льва и старой обезьяны и которое оканчивалось таким обращением к публике:         — Господа, пожелаем им плода!.. Скандал вышел страшный, и губернатор А.М.Муравьёв предложил Шумахеру не возбуждать в городе страстей дальнейшим своим присутствием... Как вспоминала та же старушка Павловна (племянница поэта), Шумахер писал стихи — едва ли не всю жизнь. Ещё в детстве, когда его два младших брата Павел и Александр на праздники отправлялись поздравлять богатых родственников, он всякий раз помогал им в этом трудном деле: «Тогда обыкновенно два меньшие брата просили старшего Петра написать им для сего случая стихи и вот заручившись стихами, шли они с поздравлением, иногда им дарили по серебряной монете, тогда ещё так водилось»... Впрочем, эти упражнения можно было и не считать за форменную поэзию... Как говорил сам Шумахер, стихи он начал понемногу писать — ещё с начала сороковых годов (в той Сибири), но на первых порах не придавал этому иного значения, кроме как «баловства для застолья» или «в кругу друзей», где он был всегда ведущим балагуром и рассказчиком. Перепустить между застольными россказнями острый анекдотец, античную басню или стишок с перцем — это казалось ему неотразимым..., да и не только ему. Именно оттуда, из застолья — через салоны и любительскую сцену — рассказчик и импровизатор Шумахер шагнул в литературу. ‎Так пердите ж, друзья! ‎Буду втóрить вам я, А затем что-нибудь напишу. Пётр Шумахер «Пердёж» (1850-е) :258 Более серьёзная известность пришла к нему только в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, хотя, по его же собственным словам, уже с конца 1830-х годов он стал в литературных кругах «вполне своим человеком» и знал литературную (якобы, богемную) жизнь обеих столиц, так сказать, «изнутри» (что и не мудрено). Вполне под стать авторским амбициям развивалась и публичная судьба его творчества. О первых своих публикациях (случившихся в 1840-е годы в основном на страницах журнала «Репертуар русского и пантеон всех европейских театров») сам Шумахер позднее отзывался — как о необязательных, несерьёзных и увидевших свет чуть ли не «вопреки его авторской воле».:146 Значительно чаще (и «серьёзнее») он стал печататься уже позже, в годы реформ, когда слегка приоткрывшиеся шлюзы цензуры позволили (на некоторое время) сатирической поэзии и журналистике сделаться заметным публичным явлением. Впрочем, теперь будет не трудно понять, почему Пётр Шумахер никогда не находился в эпицентре процесса развития большой литературы. Причиной тому был, прежде всего, его характер. В силу своего крутого нрава, не слишком-то умевший создавать и поддерживать связи, — Шумахер сам (аккуратно и твёрдо) ставил себя куда-то на обочину любой социальной среды. К тому же, немало прибавлял и беспорядочный образ его жизни (в том числе, частые разъезды, долгое пребывание в Сибири или Нижнем). Короче говоря, сама по себе фигура поэта, лишённая необходимого флёра поэтической «подлинности», была буквально обречена на некое «второстепенное» (хотя и ярко-маргинальное) место.:146 ‎В минуту жизни трудную, Когда стеснится грудь, Храни ухватку чудную И постарайся бзднуть... Пётр Шумахер «Совет» (1850-е) :246 И в самом деле, что за великая штуковина: этот пресловутый характер..., — не он ли делает, в итоге всю её, эту маленькую человеческую жизнь. Вертит ею как хочет. Издевается и насмехается. Иногда глумится..., даже. И затем, вдоволь натешившись, бросает куда-то — вниз, в эту чёрную яму, из которой уже нет обратного хода... — А всё потому..., приятель, что и не «характер» ему имя вовсе, нет-нет, не характер, но — органика человеческая и его же субстрат (чтобы не сказать прямо: «говно»)..., из которого, словно развесистый фикус из старой бочки, шаг за шагом вырастает вся система ценностей, поведение и, в конечном счёте, эта неприятная (зоологическая) штука, которую обычно называют — био-графией. — О чём здесь и речь!.. Именно в силу него..., своего особого, особенного и обособленного характера Шумахер (между прочим, периодически бывший в своей жизни чиновником, хотя и довольно странным с виду) не входил также и в устойчивый круг российской политической оппозиции, не присоединился ни к одному из кружков революционеров или нелегалов, хотя по взглядам был очень близок к ним, и сам изрядно интересовался запрещённой литературой (причём, любой). К примеру, ещё в нижегородские свои времена с интересом читал Герцена (привезённого контрабасом из-за границы) и вовсе не был чужд пол’литики. Да и не только сам (читал, я имею в виду), но ещё и давал..., не скажу «налево и направо», но в феврале 1858 года Шумахер, повстречавшись в Нижнем с кое-каким Тарасом Шевченко, с готовностью снабдил его изданием нелегального герценовского «Колокола», что могло ему стоить весьма серьёзных проблем. Можно сказать, что во все периоды своей жизни Шумахер открыто сочувствовал русской политической эмиграции, и не просто любопытствовал, но был в курсе её новостей, и всё же не присоединялся к какой-либо организованной деятельности...:147 ‎Пускай в чаду от вдохновенья Поэты рифмами стучат, Пускай про тишь уединенья И про любовь они кричат, Пускай что знают воспевают, Пускай героев прославляют; Мне надоело их враньё: Другим я вдохновлён предметом, Хочу я новым быть поэтом — И в оде воспою — сраньё... Пётр Шумахер «Сраньё» (1850-е) :251 Цельность характера..., прямо скажем, очень неудобная и совершенно бесполезная штука — особенно в домашнем хозяйстве. Удивительно сказать, но ведь даже наивысшие достижения Шумахера в литературе — пришлись на ту область, которую даже «маргинальной» не назовёшь (не покраснев) — до того мягким и пахучим (чисто, говно) покажется это слово... Естественным образом, расцвет активного творчества поэта в «похабном и смешном» (точнее говоря, в экскрементальном) духе пришёлся на его ранний и зрелый (самый активный во всех смыслах) период его разгульной полу-поэтической жизни (1850-х и 1860-х годов). Вот почему сама тональность его стихов — проникнута скорее ароматом актёрского циничного застолья, чем столичным духом вольнодумия и сатиры. Снова и ещё раз помещая себя на обочину литературной жизни, Шумахер находил себе место скорее за кулисами (принимавшими его с неизменно пьяным хохотком), чем среди поэтов, политиков или издателей. Собственно, это (далеко не в последнюю очередь) и привело его, в конце концов, к столь печальному окончанию жизни: без своего места, угла и каких-либо источников дохода... Отдельным пунктом (в дополнение к сказанному только что) нужно упомянуть тесные и устойчивые связи Шумахера с московскими театралами и театралками, крутившимися вокруг известного актёра Михаила Садовского. Именно здесь, как нельзя кстати, он снова нашёл ту циническую восторженную среду, в которой сохранялись и поддерживались традиции рукописной барковщины и ходили по рукам разные сборники подобного рода, включая, собственно, и шумахеровские пердёжно-экскрементальные опусы: начиная от переписанных начисто стихов — и кончая застольными импровизациями, перенесёнными кем-то с голоса на бумагу — во время попойки или после неё, — по памяти.:149 Вполне возможно, что многие «кислобздёжные» и «коитальные» стихи Шумахера лишились своего авторства именно таким путём: будучи начитанными (и записанными с листа) на встречах, концертах или застольях. И только спустя два десятка лет они (где-то там, в Лейпциге и Дрездене, в далёкой Германии..., на исторической родине поэта) — увидели свет. Впрочем, лишившись своего, пожалуй, самого существенного атрибута: подписи автора. Царя Осло’бонителя И птице волю дал творец Свободно петь на каждой ветке; Я ж, верноподданный певец, Свищу, как твой ручной скворец, Народный гимн в цензурной клетке.:173 Пётр Шумахер. «Какой я, Машенька поэт?..» (1880) Пётр Шумахер (времён судебного процесса) Конец царствования Николая Палкина был невидным: фактически, полнейший банкрот на троне, пустивший себе пулю в лоб. Впрочем, не так-то уж и далеко от своего бывшего царя (в голове) ушёл и — Шумахер, бывший сибирский комиссар Его Величества по чисто-золотым делам... Хорошенько спустив все денежки и оставшись один среди нижегородских врагов («беспробудных» купцов-мещан), пожалуй, единственное — чего ему удалось добиться с воцарением Александра II — это Освобождения. От кошмарной жены. Как от крепостного права. Чтобы не сказать: хуже. Даже самое слово Нижний — с той поры становится для Шумахера запретным... Куда угодно, в глушь, в Саратов, хоть в Сибирь, — лишь бы только подальше от этого слишком сладкого «горького»... — В конце 1850-х Шумахер снова возвращается в Петербург — на этот раз в роли просителя. Слава богу, и в министерстве финансов, и вообще — среди высших чиновников осталось немало знакомых. Канкринских..., да и своих, личных. Без копья в кармане, Шумахер вынужден снова постучаться в те же двери и — снова поступить на службу... Само собой, в столице ему не слишком-то рады, а потому вариантов не много. Опять — Сибирь. Причём, ещё дальше (чем в прошлый раз). Опять Сибирь, но теперь — уже Восточная... Хотя..., в общем-то, местечко «не слишком пыльное», почти по роду занятия. — Шумахера уже немного знают..., как большого артиста..., и такого же литератора. Лицо у него, прямо скажем, не слишком-то служебное..., и не слишком-то верноподданнейшее. Вот и отправляют — куда подальше. На несколько лет Шумахер определён «чиновником особых поручений» при графе Муравьёве-Амурском (генерал-губернаторе Восточной Сибири). Правда, нынешние поручения — не чета прошлым, хотя и тоже «особые». В его задачи входила опись населения, обычаев и природы громадных территорий амурного генерал-губернаторства (я хотел сказать: расположенных в основном — вдоль берегов реки Амуров). По поручению Муравьёва-Амурского Шумахер получает доступ во все архивы, чтобы составить первую «русскую историю» амурского края. По результатам бумажных и полевых работ в конце 1870-х годов в «Русском Архиве» были опубликованы несколько исторических очерков (вполне стерильного содержания), среди которых: «Первые русские поселения на Сибирском востоке», «Наши сношения с Китаем за 1567—1805 гг.», «К истории приобретения Амура: наши сношения с Китаем в 1848—1860 гг.», «Оборона Камчатки и восточной Сибири против англо-французов в 1854 и 1855 гг.» ‎Чёрт возьми, совсем не спится, От клопов покоя нет; Чуть заснёшь — исправник снится, Депутаты, комитет!.. Пётр Шумахер «Последний из могикан» (1860) Тем более забавный, даже, отчасти, шизоидный характер параллельной жизни приобретают его совсем другие публикации, которые довольно часто появляются в столичных лево-либеральных изданиях (между прочим, пересылаемые из Сибири со служебной губернаторской почтой, чтобы не сказать: фельд’егерями). Конечно, трудно было бы ожидать, что первая русская оттепель (подобно бурной п’русской весне с оттаявшими экскрементами) позволит появиться в печати принципиально новым шумахеровским «стихам про сраньё». Само собой, он даже и попыток подобных не предпринимал. И всё же, в первое десятилетие некоторого пореформенного послабления александровской цензуры, пожалуй, впервые российская сатирическая журналистика и поэзия получила легальный доступ к (не)печатным изданиям. Кажется, такого ещё не бывало в истории кованого сапога имперского самодержавия..., они, эти пресловутые 1860-е годы и в самом деле стали — подлинным «сатирическим прорывом» для (или «в») русской литературы. Удивительно сказать: целых десять лет, пока не начался попятный ход (а ведь он был не за горами)... Пожалуй, только в такие времена можно наблюдать как «чиновник по особым поручениям» (в данном случае, Шумахер) регулярно блещет (например, в той же «Искре») своими до наглости колкими виршами, бичующими всё, что не положено бичевать — не только государственному служащему, но и просто — верному верноподданному русского царя..., каким бы ни было его имя. Но именно тогда, в 1860-е эта картина стала прямо-таки будничной. На протяжении почти десятки лет Пётр Шумахер публиковался на страницах остро-сатирического (сейчас бы сказали: оппозиционного) журнала «Искра» поэта и переводчика Василия Курочкина. Для работы в своём печатном органе он собрал (или привлёк к работе) едва ли не самых желчных, острых (и хлёстких) разночинцев (людей невысокого достатка, но зато вполне высоких революционно-демократических взглядов). В начале 1860-х эта «Искра» была едва ли не самой жгучей среди радикальных журналов Петербурга. Конечно, Сибирь далековато..., — находясь на таком (далеко не «амурном») расстоянии от столицы — не так-то просто было сохранить связь..., даже при наличии под рукой фельдъегеря с мошной. Однако сходство натур, взглядов и личная приязнь двух поэтов (Курочкина и Шумахера), сложившаяся за первые два года на рубеже 1860-х — определила буквально всё. В том числе и — тот «общественный» поэтический образ, который составил о себе Шумахер за этот десяток «искровских» лет — в глазах читающей публики. Прежде всего — сатирический (злой и злободневный) талант определил основную роль Петра Шумахера в литературе своего времени..., как это ни странно, роль опять — маргинальную и достаточно среднюю. ‎Чуя невзгоду дворянскому роду, Баре судачат и лают свободу, Обер-лакеи, спасая ливреи, Гонят в три шеи живые идеи. Образ правленья — холопства и барства — Изображенье Российского царства. Пётр Шумахер «Изображенье Российского царства» (1861) Пожалуй, это был очередной разящий удар — мимо цели. Сам главный редактор «Искры» (при всей своей безусловной симпатии) очень чётко обрисовал достаточно узкие «границы» Шумахера-поэта в одной из своих литературных рецензий (написанных, впрочем, уже после удушения журнала): «Стихотворения его, всегда оригинальные по форме, иногда исполнены глубокого юмора, а многие из них имеют в высшей степени серьёзное общественное значение как резкие и правдивые сатиры». При всей доброжелательности тона курочкиной рецензии, могу только с прискорбием сообщить, что подобный диагноз выглядит скорее безрадостным приговором, чем — настоящей хвалой. При всей яркости и колкости сатир Шумахера, составлявших основу его известности, нельзя не заметить, что именно они и похоронили (при жизни) его собственное уникальное место в русской поэзии — на каком-то безнадёжно среднем, почти безликом месте. Так случилось не только по той причине, что в самые свободные годы российской прессы он — физически отсутствовал в центре литературной жизни. Увы, к отсутствию физическому прибавилось и отсутствие — внутреннее. Именно они..., общественно-политические сатиры Шумахера, как это ни странно сказать, и не позволили в полной мере проявиться уникальной уникальности и особенной особости его тяжеловесного таланта. Так случилось прежде всего потому, что его сатиры были слишком типичны для своего времени, их было почти невозможно отличить от десятков близких (лично или по духу) к нему авторов, многих из которых я уже перечислил в начале. ‎Всё так же рассевают смуты И держат знамя кабалы Богопомазанные плýты И венценосные ослы. Всё так же душат клич свободы Остроги, пушки и штыки, Всё так же бедствуют народы Да благоденствуют — полки; Гребут всё так же денег горы И гладят сальные пупы. Уполномоченные воры — Купчишки, власти и попы... Пётр Шумахер «Прогресс» (1869) Пресловутые александровские реформы — стали временем едва ли не повального расцвета стихотворных памфлетов, очень близких как по своему тону, так и по уровню. К тому же они — словно красный поплавок на поверхности воды — прекрасно выполняли функцию индикатора для проявления власти литературных властей. Образцы колкой сатиры..., очень редко когда умудрялись проскочить сквозь зловредное сито цензуры, а затем им оставалась одна судьба — в подполье. С фамилией автора (или даже без оной) эти маленькие едкие стихи широко ходили в списках, постепенно теряя актуальность и интерес, а затем (в лучшем случае) — выходили в европейских изданиях небольшим тиражом. Говоря немного понизив голос, эту фразу можно было бы закончить примерно так: «...и здесь снова с удивительной силой прорвался шумахеровский «субстрат характера»..., потому что судьба его стихов... (будь то срамные, экскриментальные или политические сатиры) всякий раз оказывалась почти одинаковой»... Равно как и его собственная..., прошу прощения. Суммируя сказанное, почти все стихи Шумахера можно распределить по двум жанрам & направлениям: с одной стороны, это обличительные сатиры — а с другой стороны, подчёркнуто-домашнее, застольное (или под’стульное) стихотворство сугубо для себя или, как максимум, «в кругу друзей». И здесь я (подобно ксёндзу из оршанского конквита) поднимаю кверху свой указующий перст..., — впрочем, упирающийся своим концом совсем не в бога, но — в глубочайший корень вопроса..., скажу: савояровский (чтобы не произносить массу лишних слов). По характеру своей индивидуальности и дарования Шумахер не относился (да и не мог относиться) к поэзии «высоко и серьёзно». Так происходило (всего-то) по одной причине..., слишком простой, чтобы говорить о ней сложно (подчинённо). Дело идёт о том, что херр Шумахер по органике своей был природным киником и релятивистом, истинным «наследником» Протагора, Антисфена и прочих собак Диогена... А потому, (прежде всего) он не относился «всерьёз» к самому себе и своей жизни. Вся эта человеческая шелуха и дребедень, которой все окружающие предавались с невероятной серьёзностью, была для него — не более чем (матерьялом) для рифмовки (удачной или неудачной — это уже другой вопрос). Он не просто «не желал», но даже и не мог, подчинившись всеобщему психозу обывания, принимать за чистую монету все эти навязшие в зубах кривляния и выделывания стаи обезьян в мундирах... И – как итог: главная отличительная черта обоих (говоря в прямом смысле слова) жанров его жизни (и творчества): нарочитое избегание всего ценного и возвышенного, жёстко-скептический и подчёркнуто-пониженный, «прозаический» взгляд, построенный на резком конфликте между кажимостью и действительностью (мечтой и реальностью).:146 Всё наследие Шумахера можно разделить (глубочайшей трещиной) на две неравные части: внешнюю и внутреннюю. Начав с первой... — нет, я вовсе не обещаю закончить второй. Потому что на всё — есть палец, поднятый вверх. И суд... (нет, не божий..., но совсем наоборот). Именно об этом я и собирался сказать пару слов, оставив остальное — за границей видимости. Михаил Лонгинов (1860-е) Пожалуй, знаковым событием для всей русской литературы эпохи «царя-ослобонителя» — стало назначение в 1871 году на пост (скажу сейчас сугубо официально) начальника главного управления по делам печати Министерства внутренних дел (а говоря попросту: «Главного Цензора России») — знаменитого Михаила Лонгинова..., последние четыре года перед тем занимавшего пост орловского губернатора..., но ещё раньше... Прошу прощения... Потому что здесь ... и теперь ... поневоле приходится ставить многоточия... после каждой фразы... И даже внутри... Почти сверстник Шумахера, (Лонгинов был младше своего визави на шесть лет) этот Новый Цензор был немало знаменит в свои молодые годы своей (прошу прощения) «поэзией». Яркий либерал, человек круга «Современника», дружок и собутыльник (не говоря обо всём прочем) Некрасова, Дружинина и Тургенева, а в детские годы — даже ученик Гоголя (по русской словесности). Слов нет, его поэзия была куда ниже по уровню, чем шумахеровская. И всё же, человек-легенда. Его нельзя было назвать иначе, чем «Срамной Цензор России»..., срамной — во всех смыслах. Ибо его обсценные стихи, в которых трудно выбрать хотя одну строчку без матерных или блевотных слов — были известны почти всему читающему бомонду. Удивительно бывает наблюдать подобную пародию..., да ещё на таком расстоянии — когда и сам-то находишься по горло в таком же дерьме... И всё же, «Срамной Ценсор России», видный либерал, вольнодумец, почти революционэр..., который лютовал (бы) — не хуже Торквемады..., разве только — на (более бедной) почве литературы. И спрашивается: к чему столько слов о нём, о каком-то пародийном ценсоре, имя которого — мгновенно — стало притчей... Само собой, ответ заранее ясен. — Срамной поэт, варившийся в густой каше николаевских времён..., ну разве мог он, придурок этакий, не знать Шумахера! Практически, конкуррента! Вот почему «процесс Шумахера» стал для него пробным (драгоценным) камнем (которого он ждал, возможно, всю жизнь..., как первой любви). Практически, первой ласточкой новых (репрессивных) времён русской литературы эпохи либеральных реформ царя-ослобонителя. Читай: пробой пера. Как-то уж очень некстати всё здесь совпало... В самом начале 1872 года в Петербурге был отпечатан первый сборник стихов Шумахера. Он носил (прямо скажем) весьма подозрительное, почти обсценное название: «Для всякого употребления». Разумеется, такой тонкий знаток вопроса (как Лонгинов) не мог не обратить... внимания. А обратив — тут же решил дать ход делу. Да ещё и по полной программе. И мало того, что этот маленький томик стихов сразу же был запрещён цензурой, но «главному управлению по делам печати» и того показалось мало. Дело было передано в следственные органы, машинка получила толчок — колёсики закрутились, шестерёнки заскрипели, телега поехала... Против Шумахера было возбуждено уголовное дело по двум статьям: 1001 и 1045. Помимо того, пытливый прокурор обнаружил в стихах Шумахера множество других (прямо скажем, достаточно изысканных) правонарушений..., среди которых выделялось: «неприличное осмеяние великих реформ Петра» и (сверх того) «глумление над наградами и орденами, исходящими от высочайшей власти»... Но, пожалуй, особенно пикантной выглядела — последняя находка государственного обвинителя. Можно себе представить: в стихотворении «Пруссофобы» он обнаружил ещё и «циничное осмеяние национальности, многие представители которой стояли и стоят в высших сферах»... Чудо как хорошо. ‎«Ты ль это, муза? Что с тобою? Ты вся в слезах? Ты где была?» — «Увы! гонимая судьбою, Я ночь в участке провела! Меня к допросу притянули, Корили дерзостью идей, Свободой слова попрекнули И чуть не высекли, ей-ей! Пётр Шумахер «Памяти Лонгинова» (1879) Разумеется, следствие впоследствии не заняло слишком много времени..., — благо, все доказательства были на руках (отпечатанные типографским способом). Разве что подсудимый — не являлся с повинной (головой). И даже напротив... — вот когда вольному анархисту и вечному протестанту среди протестантов снова пригодились старые папины (да и свои собственные) связи. В том числе и среди старых-добрых пруссаков, конечно. — Ах, спасибо-спасибо, добрый папенька Егор... Вот отчего первый показательный процесс «Срамного Ценсора» получился немного того́..., комом. Карающий удар одутловатой Фемиды удалось смягчить. Где-то плашмя, куда-то рикошетом... В общем, дело о книге «для всякого употребления» решено было передать в Судебную палату, которая определила следующее: нехорошего Шумахера личному взысканию не подвергать, но зато книгу его — уничтожить всю. Весь тираж. Включая «прокурорские экземпляры». Без малейшего остатка. И типографские гранки рассыпать, чтобы больше «ни-ни». Ни сном, ни духом... Собственно, с этим поручением сра(м)ное ведомство Лонгинова справилось неплохо. Подчистило — всё. До последнего листочка. Костёр был знатный, говорят. Пахло палёной кожей и мясом, настоящий шашлык, для всякого употребления. Правда, одна осечка всё же случилась (даром что — срамная). Один (предварительный или сигнальный) экземпляр, заранее присланный автору для корректуры — у него так и сокрылся... Вместе с авторскими поправками, теперь уже решительно никому не нужными. Скажем просто и сухо: автору удалось отвертеться..., благодаря старым связям (в среде пруссаков и чиновников). И всё-таки Лонгинов добился своего: окрик сверху прозвучал внушительно. Идущие следом за Шумахером — по скользкой дорожке, уготованной срамным цензором, могли быть уверены: им уже не отделаться так легко. Лучше воздержаться: от слишком рискованных & раскованных рифм. Впрочем, и Шумахеру немало досталось по мягким местам..., в основном, конечно, он пострадал морально (и материально). Старые (связи) помогли..., но с государственной службы ему пришлось — уволиться. На этот раз — увольнение стало окончательным. И без выходного пособия. На издании книжек можно было поставить крест. — А зубы (далеко не золотые) стало впору класть на полку: ради прокорма оставались только разовые публикации (часто анонимные) в журналах и — былые поэтические концерты. В общем, не густо... письмо Тургенева Шумахеру (от 20 марта 1880) Впрочем, из всего этого «срамного процесса» удалось выудить и кое-что мало-мальски полезное. И прежде всего, «нападки на существующий государственный строй» сделали своё чёрное дело. Российское государство (и прежде всего, его бюрократия) в очередной раз обгадилось по самую шею в собственном продукте... Какой-то примитивный суд, завершившийся диким костром инквизиции сделал автору — имя (фактически непригораемое). Прямо из реформенного гальюна (со своими прелестями в форме газетной подтирки) «Для всякого употребления» шагнуло прямо — в историю русской литературы. Да и сама по себе торговая марка «Шумахер» после закалки в горниле «срамной цензуры» стала совсем не той, что прежде. К сожалению и здесь придётся сделать (примерно) ту же ремарку, что и выше..., и ниже. Субстрат..., брат, субстрат. — Увы..., чрезвычайно сильный и цельный характер Шумахера (асоциальный, независимый, но и брезгливый, травматический) сделал своё чёрное дело. Действуя через связи, смягчая удар и исполняя «благоразумные» рекомендации начальства, Шумахер не «раскрутил» процесса даже на десятую его долю, и не извлёк из него даже половины той (частью, разрушительной) энергии, которая была в нём заложена. И всё же, кое-что получилось..., пускай и — само собой. На опального (& частично опалённого) поэта обратила внимание европейская анархия..., и либеральная русская эмиграция. А прежде всего, конечно, Ваня Тургенев..., для которого вся эта история имела глубоко личный оттенок. В конце концов, нынешний «Главный Ценсор» (Миша Лонгинов) был ему — ну совсем не чужим. Можно сказать: «лепший друг младых ногтей». — Но тем более горячее участие стареющий и благополучный европеец Тургенев принял в судьбе — жертвы срамного произвола. Всё это для него имело слегка лакированный вид — личного реванша. Он сам, один — в отдалении от России — мог стать осязаемым противовесом этому костному и косному механизму российского государственного средостения... И прежде всего, Тургенев взял на себя хлопоты по заграничному изданию книги Шумахера. С некоторыми трудностями, но ему удалось договориться с берлинским издателем И.Боком, и уже на следующий год (1873) тот (каким-то боком) выпустил сборник Петра Шумахера под (увы!) несколько стандартизованным названием: «Моим землякам. Сатирические шутки в стихах». «Моим землякам» (обложка книги 1873 г.) Спустя ещё семь лет (в 1880 году), после муторных переговоров и разбирательств в том же изд(ев)ательстве «Бер & Бок» вышел также и второй том под тем же названием. К слову сказать, результат издания оказался более чем скромным. В Россию книга, разумеется, не попала (разве только какие-то единичные экземпляры), за границей особо замечена не была, а гонорар — более чем скромный, к тому же (совсем не-по-немецки) издатель ещё и оставил при себе (частично)...:147 Видимо, и здесь как-то сработала фирменная шумахеровская «пруссофобия». Правда, благодаря этому окказионному книгоизданию добрые отношения Шумахера с Тургеневым (в основном по переписке) сохранились до 1883 года. Помнится, незадолго до своей смерти старик Тургенев надиктовал (не в состоянии сам держать перо) последнее письмо Шумахеру — в Москву... Близкие по взглядам и общему кругу знакомства, их объединяла ещё и общая болезнь. Не раз Тургенев говаривал Шумахеру: «Мы коллеги — по литературе и подагре». Так или иначе, но главный российский засранец Лонгинов сыграл свою роль... ещё одного освободителя. С 1872 года (в возрасте пятидесяти пяти лет и до самой своей смерти) Шумахер окончательно перестал быть чиновником ... пускай даже таким странным... и совсем нечиновным. Для него самого это значило (в первую очередь) — переход на вольные литераторские хлеба, читай: бедность. Книги его не издавались (только сжигались), считанное число отчаянных журналов теперь было готово публиковать его «последние шутки», — короче говоря, процесс «для всякого употребления» окончательно расстроил и без того расстроенные материальные дела поэта. Первое время Шумахер, сызнова оказавшийся на обочине, ещё пытался как-то свести концы с концами, — ему приходилось всерьёз наигрывать этакий образ жизни почти профессионального поэта. В середине 1870-х годов его стихи эпизодически появлялись в журналах и газетах, однако центр легальной деятельности Петра Шумахера опять (даже и поневоле) сместился с печатного слова — на непечатное..., пардон, я хотел сказать: со страниц — на сцену. Здесь, в относительном отдалении от государственных механизмов, его поэзия (более-менее свободно) ещё хоть как-то могла существовать — в авторском исполнении. Один из шумахеровских поклонников вспоминал впоследствии о шумном успехе этих артистически раскованных, эксцентричных (временами, смачных) декламаций, когда колоритный кинический поэт «под гром аплодисментов читал собственные злободневные куплеты, всегда свежие и остроумные»...:146 И что ж? О радость! О приятство! Я свой заветный идеал Свободы, равенства и братства — В торговых банях увидал! Пётр Шумахер «Свобода, равенство и братство» (1877) Кстати сказать, — «под сопровождение» (далеко) не только аплодисментов. Ради оживления общего впечатления акын Шумахер регулярно выступал в паре — с цитристом Бауэром, ещё одним (чисто русским) артистом, который умел и любил как следует подчеркнуть живую интонацию авторского исполнения стихов. Поэзия Шумахера этих лет, пожалуй, стала ещё более живой, непосредственной, рифмовка стала непринуждённой, а слог — почти разговорным. Многие его стихотворения (ради яркости сценического эффекта) превращались в своеобразные живые сценки или монологи персонажей. В некоторых миниатюрах появилась также особенная, характерная для театральных артистов склонность к риторическим повторам, а многие и вовсе приобрели специфическую (почти) песенную форму куплетов с рефреном. Исполняя свои «стишочки», Шумахер временами переходил на пародированное подвывание или почти мелодическую декламацию — с преобладанием бытовых или даже жаргонных интонаций, свойственных торговцам, чиновникам или уголовникам. Несомненно, колориту прибавлял и типичный немец Бауэр со своей «невыносимо прекрасной» цитрой, по струнам которой он иногда «вдарял» (для острастки), а иногда нарочито уходил на «задний план», слегка перебирая свои дурацкий аккорды. К тому же сама по себе цитра, инструмент крайне двусмысленный (то ли немецкий, то ли греческий, то ли русский, она позволяла создавать эффект гуслей, арфы, кифары или даже гитары), прибавляла не только колориту, но и странности концертам Шумахера. В конечном итоге, они превращались в эксцентричные и синтетичные музыкально-поэтические представления — одновременно злободневные и вечные, национальные и космополитические. Пожалуй, впервые на российской сцене возник столь развитый театр — одного поэта. В этом смысле Петра Шумахера можно назвать первооткрывателем (не только бутылок, но и некоторых — выпущенных оттуда джиннов). На своих концертах он представлял (играл) не столько общепринятого «поэта-поэта», сколько колоритного (иногда диковатого с виду) автора-исполнителя, художественного чтеца, эксцентричного мелодекламатора и актёра. — Отчасти, он стал — первым в России классическим примером шансонье, заняв не слишком тёплое местечко предтечи авторских концертов Михаила Кузмина или Игоря Северянина..., впрочем, названных здесь — из чистой вежливости. Поскольку реальным (личным и поличным продолжателем шумахеровской традиции поэтических концертов) стал, прежде всего, король эксцентрики 1900-х годов, Михаил Савояров, также соединявший на сцене поэтическую речь, музыку и пение... Несмотря на то, что сам Савояров (как кажется) не мог в полной мере оценить своеобразие этого более чем колоритного Шумахера на сцене, — однако личное общение с ним и рассказы близких — на всю жизнь сформировали некий внутренний образ этакого жёсткого, (восточно-) сибирского «учителя» или предтечи: нечто вроде «дерзкого медведя» на сцене. Какой я, Машенька, поэт? Я нечто вроде певчей птицы. Поэта мир — весь божий свет; А русской музе тракту нет, Везде заставы да границы. И птице волю дал творец Свободно петь на каждой ветке; Я ж, верноподданный певец, Свищу, как твой ручной скворец, Народный гимн в цензурной клетке. Пётр Шумахер «Какой я, Машенька, поэт?» (1880) Более двух десятков лет Шумахер привлекал слушателей и почитателей превосходным стихочтением в клубах и в частных домах, — пик его артистической популярности пришёлся — на середину 1870-х, когда (вынужденно) центр его деятельности переместился — именно туда, в живую практику поэтических концертов. Прежде всего потому..., потому... что... (не хотелось бы сказать), сборы от выступлений в это время сделались главным источником его скудного бюджета. А ведь этот человек..., имевший такую широкую ногу..., (прошу прощения)... — А ведь этот человек, по сути сделавший (сорок лет назад) новый бюджет николаевской России, — не слишком-то привык иметь б(л)едный вид... В эти годы, к слову сказать, Шумахер (сделавший себе неплохое имя в либеральных дворянских кругах) начал постепенно привыкать к более-менее постоянной жизни «гостя» в больших домах (зимой) или, тем более, в имениях, за городом (летом). Он неизменно остёр, интересен — и многие считают за честь пригласить к себе такого человека, который не только известен, но и способен украсить повседневную жизнь. — Он, впрочем, с готовностью соглашался, не заставляя себя долго просить, но сохраняет при том характер резкий и независимый. Довольно забавные воспоминания об этих годах оставил (спустя почти сотню лет) небезызвестный Василий Маклаков, депутат государственной думы и политический деятель совсем уже других времён. Он успел понаблюдать Шумахера — ещё ребёнком в маклаковском семейном имении: «...Учили нас и немецкому, но немецких учителей мы не любили и плохо учились. Не могу не припомнить по этому поводу, как курьёз, что однажды, но недолго, нашим немецким учителем побывал и гостивший у нас П.В.Шумахер. В нашем кругу он был исключительным человеком, и вообще в современном обществе недостаточно оценённым. Если бы я заговорил подробнее о нём, я никогда бы не кончил. После него осталась всё же книжка «стихов» и большое количество анекдотов». <...> Тогда проф.Линдеман возился с вредным «жучком», которого крестьяне прозвали «кузькой». Шумахер посвятил эту шуточную эпиграмму:              Поверьте, крестьянин наш русский,              Без вас может — всё понимать.              Знаком он не только что с «кузькой»,              Он знает и «кузькину» мать. В те же 1870-е, наученный горьковатым опытом, — Шумахер окончательно привыкает к тому, что должны быть две поэзии: одна для себя (свободная, тайная, в стол или «в сундук» — как он говорил), а другая — явная, общительная. Во вторую категорию (более сложную) входили как «концертные» стихи и песенки, так и опыты в духе «чистой» литературы, которые он сам всякий раз оценивал для себя (на глазок) как «возможные» для публикации, читай: потенциально способные пройти сквозь цензурную мясорубку. Именно в это время (едва ли не впервые) появляются образцы шумахеровской «поэтической лирики». — Само собой, это определение нельзя поставить иначе чем (в скобках или) в кавычках, — поскольку любая, даже самая «лирическая лирика» Шумахера глубочайшим образом — пересмешническая, замешанная на актёрской позе, передразнивании, стилизации или пародии. Коллега Козьмы Пруткова (в том числе и по министерству финансов), Шумахер разве только по кругу своего общения и постоянным разъездам — не вошёл в ограниченный круг со’авторов. Отчасти ревниво, отчасти с интересом, он (начиная ещё с нижегородских 1850-х) следил за успехами директора пробирной палатки, несомненно, топтавшегося на той же литературной полянке, на которой немало насидел и сам «золотарь» от поэзии. — Десятки стихов Шумахера по праву могли бы стать украшением собрания сочинений Пруткова. Безусловно родственные по тону и тональности, часто они даже превосходили прутковскую поэзию по уровню и дерзости остроумия... И даже предметы передразнивания — часто совпадают. Любимые & постоянные мишени Шумахера — Аполлон (Майков) или Афанасий (Фет) — благополучные, сытые (до мозга костей оффициальные) поэты, которых он не просто пародирует или издевается, но в самом деле терпеть не может, до излияния желчи и трясения поджилков..., — как бледные тени, они очень скоро сливаются со своим пародистом, и временами уже трудно бывает разделить: где голос свой, а где — деланный. В одном из писем к Прасковье Перфильевой Шумахер даёт примерно такое (цинически трезвое, хотя и не без кокетства) самоопределение своего творчества:   ...Признаться, меня очень позабавило обращение в письме Вашем: «Cher poёte». — Ну какой же я поэт? Я — певчий скворец. Без лирики нет поэзии. А у меня..., какая у меня лирика, дальше шутки в стихах ничего нет!..:148 Не останавливаясь слишком долго на этих словах Шумахера, тем не менее, я вынужден поставить на них своеобразное ударение (или фирменный акцент..., в исполнении цитры герра Бауэра)..., поскольку здесь, за малозначительной (на первый взгляд) фразой скрывается — и реальная проблема всей жизни (не исключая творчества), и основное содержание поэзии последних двадцати лет. Понимая смысл этой проблемы, Пётр Шумахер в свой поздний период — словно бы взялся навёрстывать ту часть своего творчества, которой почти не было в его ранние и зрелые годы. Собственно, именно здесь и была зарыта собака относительной безвестности Шумахера как при жизни, так и после: поскольку в его наследии почти не было того, что в обществе (или государстве того или иного времени) принято считать легальным искусством. Вот что по существу значила его презрительно-тоскливая фраза: «без лирики нет поэзии». Хотя на самом деле — всё должно было обстоять в точности наоборот. «Шутки последних лет» (обложка книжечки 1879 г.) Значит, кое-что ещё можно было успеть... наверстать. Примерно из такой поэзии (куда более пригодной для под’цензурных упражнений) состоит единственный изданный на родине при жизни поэта сборник (практически, тонкая брошюрка) шумахеровских стихотворений. Отпечатанный в захолустной Москве в 1879 году, он носит весьма символическое название: «Шутки последних лет». Впрочем, даже этот сборник (вполне безобидный и отобранный автором именно по такому признаку) был совершенно оскоплён цензурой. Таким образом, на публикациях можно было поставить жирный крест... Или такой же ноль, если угодно. Примерно в том же духе (словно буддист, пытающийся подручными средствами достичь само-умиротворения), Шумахер продолжал упражняться и в 1880-е годы. Хотя..., останавливая инерцию маленькой мысли, даже и поневоле ловишь себя на пара’доксальном (слегка) ощущении: чем тоньше, чем тише, чем пастельнее и ироничнее становится поздняя поэзия герра Шумахера, — тем ближе она подходит к начальной точке своего истечения, и тем ближе становится его былым кислобздёшным одам. Быть может, лишившись своей оскорбительной прямоты и бьющего прямо (в нос) эпатажного «анти’эстетизма» — вполне «приличные», почти изящные и даже (кое-где и кое-в чём) томные по своим образам, эти тексты тем более обнажают глубинный физиологический подтекст, столь характерный для всех стихов Шумахера, — каковой бы ни была их внешняя тема или тон... Именно Оно..., это бьющее, колющее (или поглаживающее) свойство его творчества — составляет, пожалуй, главную силу и отличительную особенность, которую не скрыть ни анонимностью, ни текстовыми искажениями, ни витийством (якобы профессионального) текстового анализа. Находящееся прямо здесь, под тонкой кожей строк нутряное мясо стихов Шумахера, будь оно в обнажённом или слегка прикрытом виде — действует почти сразу и почти в лоб, наподобие психической атаки. Едва ли не всю его поэзию по своему физиологическому воздействию можно было бы определить в качестве врачебного или враческого искусства, до того жёстко и сильно в ней проявляет себя этот прямой и жёсткий (именно что! — почвенный) цинизм, так легко узнаваемый у хирургов, патологоанатомов или (на худой конец) терапевтов приёмного покоя. — Нет, не ловите меня на слове..., я не хотел сказать: золотарей (или ассенизаторов). Потому что природа его (их) — принципиально иная... Несмотря даже на несомненную причастность этого автора к золоту (в том числе и ночному). И здесь я снова останавливаю свои слова..., как незаслуженные и незаслужившие продолжжения. Мерзавцы комары забрáлися под полог И искусали мне все руки и лицо. Прохлады нет нигде, в пруду вода как щёлок, Томлёный выхожу на заднее крыльцо... Пётр Шумахер «Российская идиллия» (1877) А значит, скажем коротко и сухо: у Шумахера оставалось ещё несколько лет и капля чернил, чтобы успеть дописать своё (прежде недописанное) наследие, к которому мало-мальски подходило бы легальное (или обывательское) определение «поэзии». Собственно, понимая или не понимая этого отчётливо, последние годы (после срамного процесса «для всякого употребления») он пытался действовать примерно в таком направлении..., раз и навсегда записывая свои стихи (какими бы они ни были по тону) — в стол или в сундук, и составляя из них какие-то умозрительные сборники будущего (для некоего гипотетического издателя)... Сам по себе факт издания стал представляться ему курьёзом, скорее отдельным и совершенно внешним событием скандального свойства, чем — продолжением акта творчества. Кстати сказать, в своём последнем письме (написанном за полгода до смерти) Тургенев пытался толковать ему о том же..., впрочем, вполне безуспешно: «...Сказать, когда мы свидимся, — нельзя, ибо неизвестно, когда я попаду в Россию. Не теряю надежды, но надежда слаба. Напрасно Вы не посылаете своих стихов в редакции больших журналов. «Русская мысль» наверно приняла бы их, да и другие журналы тоже...» Тем не менее, Шумахер продолжал вполне в прежнем духе... Нет, он больше не посылал стихов в «большие журналы». Замкнувшись в себе, он понемногу делал эту... «настоящую поэзию» и погружался всё глубже в объёмистый сундук из самого себя. Тому, впрочем, немало способствовала и старость, и болезни, и его поздняя жизнь: всё более бедная, тихая и отверженная, полная прежней, давно забытой безнадёжности... Когда в тебе горит огонь в крови И хочешь ты, чтоб страсть твоя погасла, Чтоб лютый жар остыл в твоей крови, — Прими, мой друг, касторового масла.:151 Пётр Шумахер «Рецепт» (1870-е) Пожалуй, наиболее показательными в этом смысле стали десятки коротких, иногда почти афористических (переходных) лирических стихотворений конца 1870-х годов, среди которых отдельно вспоминается «Рецепт», «Российская идиллия» (подражание Майкову) или «Мать-природа»... Все они, словно бы заранее вытесненные за пределы сроков и времён, были включены в один из выдуманных, подготовленных автором незадолго до смерти сборников «Стихи и песни» (опубликованный графом Шереметевым уже посмертно в 1902 году, и так же посмертно изуродованный цензурой). Текстовое и стилистическое сходство этой поэзии с большинством срамных или экскрементальных стихов анонимного сборника «Между друзей» становится до прозрачности бесспорным... Несмотря на всю приглушённую пастельность их красок, от былой «нецензурной» лексики стареющего автора их отделяет буквально один шаг (по части прямоты действия и богатства словарного запаса). И здесь даже не требуется выбирать какие-то отдельные стихи — достаточно наугад ткнуть пальцем... — К примеру, в замечательно тонкой (почти ювелирно выписанной) карикатуре «Красный и сивый» навязчивым рефреном повторяется одна и та же идиотически растерянная фраза: «...я ничего не знаю, у меня глисты!»:152 — Казалось бы, можно ли здесь установить точную границу?.. Не рекомендовал бы... В подобных случаях остаётся только последнее: отодвинуть в сторону любую цензуру, снять остаток «ханжеской одежды» и назвать соответствующие органы — своими именами. Собственно говоря, я слегка опоздал со своим (не)скромным предложением... Поскольку это и так — уже давно — было сделано... Бегемота на Комоде Пока ещё я помню чудное мгновенье, Пока не всю я память растерял..., Дружище мой, Шумахер, пошто же ты пропал? Неужто ты насрал на всё с высокой колокольни?.. Михаил Савояров. «Плащ по Шумахеру» (1911) Пётр Шумахер (г.Мосва, 1880-е) — Пожалуй, пора кончать..., тем более, что далеко..., — очень далеко... не один я это понимаю. Поэтические концерты ... ни по числу их, ни по регулярности, всё же, не позволяли стареющему поэту вести приличную жизнь. Денег хронически не хватало, тем более, при шумахеровском характере. К тому же, шестьдесят лет... Здоровье заметно слабело, число концертов следовало за ним... по пятам. В конце концов, выбившись из сил бороться со столичной суетой, Шумахер в 1878 году перебрался в Москву, поближе к старым друзьям, которые — словно по оказии — постепенно перемещались туда, в старую столицу — и звали его за собой. Последнее обстоятельство перевесило. Поначалу (как кажется) Шумахер надеялся ещё продолжить прежний (независимый) образ жизни. Поселившись на Мещанской, он ненадолго поступил в число артистов труппы «Артистического кружка» (это давало хотя бы какие-то ангажементы). Впрочем, надежды быстро испарились. В 1880-е годы он внутренне сдаётся — и начинает свою последнюю скитальческую жизнь..., по чужим домам (зимой) и усадьбам (летом). Говоря простым языком человеческого общежития, в последние десять лет жизни Шумахер влачил печальную судьбу (хоть и почётного, хоть и уважаемого, но) «приживалы». Некогда привыкший к жизни на очень широкую ногу, теперь он с трудом сводил концы с концами, постоянно пользуясь помощью (и гостеприимством) своих (самых верных) поклонников и друзей. Поначалу он переселяется к своему доброму приятелю, пожилому врачу и поэту-переводчику Николаю Кетчеру, которому и самому уже — за семьдесят. Между тем, он периодически пользуется гостеприимством известного московского любителя литературы, и другого тоже доктора Павла Пикулина (в его доме на Петровке, и в подмосковном имении). Пожалуй, именно в эти годы его имя..., и поэзия — начинает его содержать..., едва ли не в прямом смысле слова. Как говорится, всяким живым организмам свойственно размножаться..., и даже людям. — Одни связи цепляются за другие. Знакомства прирастают новыми знакомствами. Старый поэт по-прежнему остёр и интересен. К счастью, Шумахера неплохо знают..., и высоко ценят в кругах людей... весьма состоятельных и демократически настроенных. Его имя понемногу перешло из разряда анекдотов — в уходящее поколение истории литературы — и составило о нём легенду. Пока живую... В эти годы Шумахер — то ли домашний завсегдатай, то ли постоянно принимающий «гость» знаменитых в те времена пикулинских обедов, на которых собираются известнейшие московские писатели и учёные... И не хотелось бы называть имён, да придётся, пожалуй... Ещё чего доброго — не поверят. Среди пикулинских постоянных гостей: историк Борис Чичерин, писатель Александр Станкевич, археолог Иван Забелин, издатель и журналист Евгений Корш, психолог Константин Кавелин, купец и книготорговец Козьма Солдатенков, и «даже» некое лицо по имени Афанасий Фет, с которым Шумахеру пришлось..., наконец, свидеться «визави». Причём, замечу сразу: список неполный..., хотя большинство из перечисленных (по совмещению должностей) были также и пациентами доктора Пикулина (или других его родственников). Сам же Пикулин — был женат на Анне Боткиной и таким образом входил в «большую семью Боткиных». — Между прочим, именно там (и именно за этим столом) завязалась и близкая многолетняя дружба между Шумахером и племянником Пикулина, ещё только начинающим московским коллекционером Петром Щукиным, который регулярно снабжал своего нового приятеля книгами, а взамен с удовольствием собирал его автографы.:147 Для Щукина, тогда ещё тридцатилетнего человека совсем других поколений, Шумахер — живая легенда (только подумать! — приятель Минаева и Тургенева) и настоящий раритет русской литературы. И он (в самом деле живая легенда и раритет) с готовностью подыгрывает в этом (слегка) новом для себя театре... Впрочем, и в эти (трудные для себя) времена Шумахер не забывает изображать (как в немой картине) прежнюю роль стареющего Вакха (или Сатира). Его разговоры и письма к Щукину регулярно крутятся вокруг причинных мест, то и дело возвращаясь к «вечным темам» и традиционным остротам — в прежнем духе. Прежде всего потому, что от него (знаменитого срамного поэта) — уже раз и навсегда — ждут подобного (мове)тона...   ...Бросаю перо и устремляюсь на бульвар. Не удаётся больше рассказать Ивану Яковлевичу Пикулину (конечно, по секрету), каких я там встречаю девиц и какие свожу с ними интриги, водя по две или три мамзели в номер гостиницы! Сюблим! <...> О половых органах нынче не читал. Эта книга из разряда гауптвахты (для меня). В мои-то цветущие лета я только под хмельком иду в гости к Эроту; а Гаммон говорит, что вино для любви вредно? Не глупее его были древние. Конечно, они не пили водки...:147-148 Порой сразу и не поймёшь: смеяться здесь или плакать, глядя на эту старую как мир... старческую буффонаду. И всё же, именно в эти годы (Сюбли́м! Диви́н!) случился наибольший резонанс в деле не слишком-то богатого событиями — шумахеровского книгоиздания. И снова ино(странная) весть пришла из всё той же (не)родной Германии, причём, довольно странным боком ... хотя и не от того Бока. ‎К реке подойду я И сяду над кручей, И разом серну я С натугой могучей, Чтоб треснула жопа В честь летних красот. Пусть знает Европа, — Как любит народ Россию родную всей силой души! – А ты этот подвиг, поэт, запиши! Пётр Шумахер «Патриот» (1860-е) :178 Кажется, Антоша Чеханте ещё даже и не приоткрыл рта ради своего пророческого пророчества, а ружьё, повешенное Шумахером на стену чуть не полвека назад — взяло, да выстрелило..., как всегда, чем-что влажным и сопливым... Старые (не)добрые кислобздёшные оды, говноедские поэмы и срамные басни Шумахера, вот уже лет тридцать гулявшие по Руси в списках и тетрадках, многократно записываясь, переписываясь и дописываясь, — наконец-то, доехали до «пруссофобской» страны-Хермании и нашли своего очередного срамного издателя... Правда, со с(т)раной Херманией было — уж не всё так просто. Судя по всему, этот издатель (парень не промах!) — неплохой стилист, да и с Шумахером, похоже, был знаком лично (хоть и не отлично)... Словно бы тонко намекая на чьё-то нехудое авторство, этот анонимный аноним назвал сборник просто и безыскусно: «Между друзей». Правда, ниже заглавия начинался туман... Фамилия автора (авторов) сборника была начисто «подтёрта», а в качестве выходных данных фигурировали достаточно интересные (отчасти, православные, я полагаю) сведения: «Царьград, в типографии Симониус и К°». Причём, анонимный издатель считал нужным настаивать на своём местоположении, поскольку на титульном листе после заглавия было указано ещё раз: «Царьград, в книжном магазине Симониус и К° (Галата)». Не слишком сложное расследование позволило выяснить, что в 1883 году (год выпуска сборника) Царьград — находился в веймарской типографии Г.Ушмана, а господин Симониус и К° оказался (слегка) лейпцигским издателем Л.В.Каспаровичем (судя по фамилии, типичным византийцем). Дальше я позволю себе выплюнуть на эту страницу некоторое количество специфической жвачки, характерной для профессионалов (любого профиля)... Некоторые исследователи с уверенностью приписывают авторство всех восьмидесяти стихотворений этого сборника — одному Петру Шумахеру. Однако текстологический анализ позволяет разделить эти стихотворения на несколько стилистических групп, наибольшая из которых и в самом деле близка (чтобы не сказать: тождественна) творчеству Шумахера. В такой-то частности, к этой группе можно отнести стихотворения типа: «Элегия», «Четыре времени года», «Домик в уездном городе Н.» и ещё с десяток им подобных. И в самом деле, тема «телесного низа», сублимации некоторых физиологических затруднений, а также внимание к нарочито опрощённым сторонам быта — во все периоды творчества были характерны и для вполне «печатной (авторизованной) части» поэзии Шумахера, а в лучших образцах очевидно роднили его с творчеством Козьмы Пруткова.:149-151 Всё сраньё да сраньё, ‎Брошу это враньё, На минуту, а петь буду что ж? ‎Сборник мой «Кислобздей», Воспевай же скорей, Муза, звонкий, весёлый пердёж! Пётр Шумахер «Пердёж» (1860-е) :256 Если здесь ещё остались какие-то сомневающиеся..., — как почти прямое указание на шума’хер’ское авторство практически всех «экскрементальных стихов», отложенных внутри сборника «Между друзей», можно расценить отдельную строку из манифестивного стихотворения «Пердёж», в которой анонимный автор напрямую упоминает «сборник мой «Кислобздей». Известный московский актёр Николай Стромилов в одном из своих писем (в середине 1860-х годов) сообщал о приезде Шумахера в Москву: «...Шумахер всё тот же, выпил в Сокольниках два штофа водки и снова читал нам свои кислобздёшные оды».:152 Даже обладая богатой (поэтической) фантазией, довольно проблематично представить себе, чтобы столь неудобное и неочевидное словообразование как означенный выше «кислобздей» — могло бы украсить ещё чьё-то творческое воображение, разве что кроме — родного, шумахеровского. Видимо, всего наговорённого здесь вполне достаточно для ввода однозначного вывода: что хотя в сборнике «Между друзей» и участвовало несколько авторов, но инициирующую инициацию и основную основу книжки (сугубо между нами) составила подборка текстов именно Петра Шумахера, к которому отсылают даже самые названия его книг: «Моим землякам» или «Шутки последних лет», поскольку он и сам настаивал на своей номинации как несерьёзного шутейного поэта, для которого нет ничего святого. — От себя же могу добавить кое-что сверху... Очень просто представить себе, каким образом составлялись и переписывались подобные «срамные тетрадочки» (для домашнего чтения). Так же легко сделать из этого вывод: что не все стихотворения из этого (откровенно) неровного и пахучего сборника принадлежали перу (или руке) Шумахера. И всё же не вызывает ни малейших сомнений, чьи стихотворения (только между нами) стали основой и основным побудителем, возбудителем (а иногда и предметом подражания) для выпущенного в Царьграде сборника «Между друзей». Думаю, не имеет ни малейшего смысла торговаться и назначать какие-то проценты Шумахеровским виршам в общем продукте акционеров. Определённо ясно одно: ему принадлежал контрольный пакет из общей массы физиологического продукта. Что же касается дополнений (включённых или выкинутых из общей массы сборника), то все они отражали скорее вкус издателя (или его приятеля), чем некое существо вопроса. Именно таким образом (действуя ракоходом) будет не трудно — и отделить плевелы от козлищ..., — если таковое дело всё же приспичит очередному профессионалу на ниве копрофильных исследований. На’верное сегодня можно утверждать только одно (два)... В составлении и издании сборника Шумахер личного участия не принимал. Его стихи попали туда двумя путями... Одни — были списаны с его автографов..., другие — попали в сборник и вовсе «с голоса». Равным образом, и сама эта анонимная книжка... попала в руки некоронованному Автору — спустя полгода после издания. Даром что издатель был не фон-Бок. Могу только сожалеть, что Шумахер не оставил экземпляра с авторскими пометками или (хотя бы) подтирками на полях... Ночной работой утомясь, Любовники лежали: Она — по горло заголяясь, Он — без порток, и спали. Недавно вынутый, лежал Елдак у ней на ляжке, И на заре поколыхал Уже подол рубашки. Казалось, тут была ебня, Как не перепихнуться? Но немец думает: «Родня; И близко — не ебутся». Пётр Шумахер «Родня» (1850-е) :182 Пожалуй, это был бы неплохой документ... после всего. После «не слишком триумфальной» истории издания четырёх сборников шумахеровских виршей (из которых первый был уничтожен, второй и четвёртый сгинули на исторической родине, а третий был оскоплён и выскоблен на родине) — этот, «пятый блин» не очень-то много прибавил радости своему автору. «Моя нескромная безымянная слава» — пожалуй, вот и всё, что оставалось ему сказать, перелистывая кисло — эти бздёшно-коитальные странные странички. Вероятно, мудрено было бы ему, сердешному, предположить, что даже на фоне скандалезных судебных сатир — именно эта (откровенно обсценная) часть его поэзии окажется самой живучей — по существу, гарантируя (ту самую, необходимую и умозрительную) после’жизненную славу и поэтическое влияние. «Нецензурные» (в прямом смысле слова) творения на «вечные темы» значительно пережили — и его самого, и его другое (оскоплённое цензурой) наследие. Даже несмотря на тот факт, что до настоящего времени не было опубликовано сколь-нибудь крупной подборки «экскрементальных стихов» Шумахера, его срамная поэзия, продолжающая лучшие традиции Эвариста Парни, Ивана Баркова и Александра Пушкина (Лермонтова я сознательно выпускаю вон), доказала свою жизнеспособность (в отличие от злободневных и потому — краткосрочных публицистических сатир). — А немец думает: родня!.. — Но далеко..., далеко не одно сочинительство. В течение чуть не большей части жизни Шумахер был активно вовлечён в процесс чтения и распространения подобной литературы. Несомненно, это была его — исключительная сфера интересов (как природного протестанта, анархиста, киника и воинствующего маргинала). Кажется, до конца своих дней Шумахер сохранил прежние (обсценно-пердёжные) связи и до него регулярно доходили списки подобной фривольной литературы (как правило, не поэтического, но скорее графоманского уровня). К примеру, в 1884 году Шумахер пересылал Щукину и Пикулину некий рукописный экземпляр обсценной перелицовки комедии «Горе от ума» — сочинения, предположительно, некоего актёра Дольского (кое-кто приписывал эту поделку Дмитрию Минаеву, однако Шумахер отверг эту версию как несостоятельную). Но более всего, конечно, показателен сам факт почти будничной вовлечённости Шумахера в культурный процесс не только написания, но и бытования & даже распространения (сугубо «нелегальных») списков порнографической поэзии.:149 Тем временем, среди любителей и энтузиастов продолжали циркулировать и его собственные стихи — как «старого» сочинения, так и свежие (причём, не только «между друзьями», но и в сугубо цензурных сферах). Один из знакомых Шумахера, учёный-химик Д.В.Каншин сообщал стареющему поэту в своём письме от 21 апреля 1884 года из Петербурга: «...Стихи Ваши заставляли смеяться всех, кому я читал их, — юмор Ваш не стареет, а напротив, кажется добрее и сильнее прежнего. А если «друг печальный мой» уже стал совсем не тот..., что уж тут прикажете делать! — Это обычный удел наших преклонных лет, но ведь и этому всегда можно помочь – стоит только разбудить воображение чтением литературы, посвящённой Эросу...» :150 В целом, словно бы подытоживая эту часть своего творчества (а также и такового же чтения), Шумахер (в письме П.И.Щукину от 1885 года) высказался коротко, кратко и ёмко: «...Всякий цинизм или, говоря по-русски, похабщина тогда хороша, когда набросана или написана если не высоким, то <по крайней мере> хорошим художником...» Прославил Пушкин русских нянек, Но от убогого ума Тупых Арин и грязных Танек Прилипло много к нам дерьма. Пётр Шумахер «И как и что у нас вообще?» (1881) :201 По кругу чтения последних лет и беглым «рецензиям» в письмах прозрачно заметно, до какой степени интересы Шумахера обращены назад, в прошлое или субстрат человеческой истории. Особенно близок ему куртуазно-блудливый XVIII век французской литературы и, говоря шире — вообще традиции фривольной (и даже скабрезной) европейской фантазии, знатоком и ценителем которой он был всегда. Снова и снова Шумахер перечитывает французскую эротическую поэзию, «штудирует и смакует» посредственные новеллы Маргариты Наваррской (и более всего, разумеется, «Гептамерон»), а также немецкие и итальянские образцы пониженного, площадного юмора эпохи раннего Возрождения. На этом фоне выглядит настоящим курьёзом, что для жанрового (причём, сугубо иронического) обозначения подобного стиля для самого Шумахера в 1880-е годы стало имя Эмиля Золя, получившего в России репутацию не просто натуралистического, но и «грязного, почти порнографического» писателя. Однако при этом ни стиль, ни традиции подобного стихосложения (для Шумахера) не были связаны с творчеством французского романиста, но восходили скорее к «натуральной школе» и «физиологическому» фельетону в массиве российской литературы середины XIX века. Тогда и солнышко заглянет В страну свободы и труда! Когда же это всё настанет? — Да почитай что никогда! Пётр Шумахер «Когда?» (1883) :210 Не оставляет Шумахер в поздние годы своих упражнений в духе прежних сатир и пародийных текстов. Всякий раз, впрочем, они связаны для него с каким-то конкретным поводом, видимо вызвавшим очередное излияние желчи (не говоря уже о каких-то других продуктах). Годы тупого национализма и реакции, которые стали последними годами жизни Шумахера, неизменно подавляли и раздражали старого поэта — прежде всего, невозможностью что-нибудь изменить, напоследок. Между тем, его сатирические тексты (хоть и не становятся менее острыми и злыми, но) всё более приобретают — подытоживающий характер. Нужно ли и говорить, что любые намерения публиковаться давно похоронены... Всю эту «поэзию» — раз и навсегда — Шумахер предназначает не для печати (и, как следствие, цензуры), а — своему сундуку (с каждым годом всё более приобретающему вид классического архива). ...В саду же поставлен памятник Крылову, и вокруг него всегда резвятся дети. На них, однако, довольно пессимистически глядел поэт Шумахер, посвятивший памятнику следующие стихи:              Лукавый дедушка с гранитной высоты              Глядит, как рéзвятся вокруг него ребята,              И думает себе: «О, милые зверята,              Какие, выросши, вы будете скоты!..» Подлец Катков да кметь Аксаков, Журнальной прессы два шута... А для Вольтеров и Жан-Жаков Есть отдалённые места. Пётр Шумахер «И как и что у нас вообще?» (1881) :210 Равным образом продолжает его раздражать и «благополучная» литература милейших современников, не на шутку зажившихся (на этом свете) Фета и Майкова (как ни смешно, но оба они переживут его). Неизменно саркастическое и желчное отношение Шумахера вызывает прежде всего их невероятно диссонирующая (до идиотизма) с картинами повседневной жизни «чистая лирика» на фоне благостной природы и дворянского быта, — получившая продолжение (в том числе) и в творчестве венценосных учеников (к примеру, Константина Романова). Не раз и не два, (точно так же, как и Козьма Прутков) Шумахер обращался к творчеству «чистых» поэтов, чтобы написать «на них и для них» весьма дерзкие и лягновенные пародии. Что же касается Аполлона (Майкова), то он и вовсе пронизал всю поэзию поздних лет Шумахера — посредством имени главного лирического образа. Поначалу пародийный персонаж (в ироническом или ностальгическом тоне) эта романтическая девушка: то ли дочка, то ли «не совсем» — шаг за шагом, постепенно превратилась в главное сослагательное лицо поздних диалогов Шумахера. Кстати или некстати, не забывает Шумахер лягнуть и своих старых «конкурентов», многих из которых ему пришлось пережить. Отдельной страницей всегда остаётся его внимательное и, отчасти, заведомо критическое отношение к основным со’авторам Козьмы Пруткова, которым он считает необходимым «воздать по заслугам» — пока ещё не закончилась жизнь. В частности, он (едва ли не первым) указывает на некоторые этические проблемы формирования основного репертуара этого автора.   ...Братья Жемчужниковы нечестно поступили, умолчав об Александре Аммосове, который более Алексея Толстого участвовал в их кружке: «Запятки» <т.е. «Незабудки и запятки»> и «Пастух и молоко» — не их, а Аммосова. Это знают многие, а будь жив граф Алексей, он, как человек честный, правдивый не допустил бы этой передержки... — Между тем, время скитаний по чужим домам продолжалось. После докторов Кетчера и Пикулина — в 1882 году Шумахер (хотя и не без некоторых колебаний) переселился в дом гражданского губернатора Москвы Василия Перфильева, с женой которого (Прасковьей Фёдоровной) у него были очень тёплые отношения (это была классическая смесь из дружбы и сердечного увлечения стареющей женщины-поклонницы). Это место (где Шумахер прожил почти пять лет, впрочем, достаточно свободно) стало предпоследним в его биографии. Вот что рассказывал об этих временах тот же Пётр Щукин в своих мемуарных «Заметках о П.В.Шумахере, П.Л.Пикулине, Н.Х.Кетчере, Перфильевых и Д.В.Каншине»: «...Лето во время своего пребывания у Перфильевых Шумахер проводил обыкновенно близ Нового Иерусалима, в Спасском, на реке Истре, которую воспел в своих стихах. В Спасском Пётр Васильевич жил в запущенной усадьбе, совершенно один. Переселившись в Странноприимный дом, Шумахер на лето стал уезжать в Кусково и жил там в Голландском домике...» Пожалуй, про Парашу Перфильеву я сейчас не стану (рассказывать)... Как говорил мой брат, Шумахер — и так претошно, друг мой, говно уж горлом стало... Но вот без чего теперь, пожалуй, не удастся (обойтись)... Как говорится, всяким жив(отн)ым организмам свойственно размножаться..., и даже людям. — Одни связи цепляются за другие. Знакомства прирастают новыми знакомствами. Сколько верёвочке ни виться..., а скворечник уж повешен..., и рябинка зацвела. Мой сын, стой дальше от дворцов, Не жми ты руку у придворных Холодных, вкрадчивых, притворных И гоф- и камер-подлецов. Пётр Шумахер «Завещание моего отца» (1877) Именно там, в доме (гражданского) губернатора Перфильева состоялась, пожалуй, (пред)последняя встреча, важнейшая в жизни Петра Шумахера. И последняя — определившая его оставшиеся шесть лет жизни. Отчасти, это было так же, как граф де Бомон определил последний год жизни Эрика Сати. Разумеется, это был состоятельный человек. Аристократ. И даже граф. Как же нам теперь без них-то, после всего. Именно там, в доме (гражданского) губернатора Перфильева «отставной поэт» Шумахер познакомился с графом Сергеем Шереметевым, на тот момент — молодым сорокалетним человеком со вполне состоявшимся кругом интересов..., отчасти, наследственных. Несмотря на слишком большую разницу (и даже дистанцию, — не хотел бы я сказать), их слишком многое объединяло. И далеко не только интерес друг к другу. И далеко не только взаимная симпатия. — Прежде всего, оба они были страстными книголюбами и даже книгочеями, а Шумахер (в присутствии графа) даже педалировал эту свою черту, прямо скажем, далеко не главную в его характере... (уж не такой он был канцелярской крысой, какой временами начинал казаться). Правда, кое-чего стоил былой архивный опыт (в амурской & амурной областях). И «Русский архив» (вкупе с «Гисторическим вестником») вполне достойно обрамляли послужной список. Так или иначе, но в лице графа Сергея у Шумахера появилась хоть какая-то альтернатива — пребыванию в доме Перфильевых..., которое становилось, отчасти, тягостным. Как и всякое... пребывание. И для начала — «Голландский домик» и старая библиотека в шереметевской усадьбе Кусково — заменили (полу)заброшенное Спасское. А затем..., (это было весною 1887 года) когда Параша Перфильева совсем расхворалась — Шумахер окончательно покинул (отчий) дом господина (гражданского) губернатора. Благо, уходить ещё было — куда... Весну, лето и осень он — по-прежнему проводил за работами, заботами и болезнями — в кусковской библиотеке. А на зиму возвращался в Москву, на Сухаревку, где добрейший граф Шереметев выделил ему отдельную просторную комнату — в своём странноприимном доме (фактически, богадельне) для бездомных бедняков. — Пускай и на особых условиях, пускай и при особых отношениях с господином-графом, но всё же... Всё же..., — не слишком-то весёлое окончание для этой (не на шутку затянувшейся) маленькой песенки. Мало-помалу переходящей в большую. И совсем не смешную, не так ли, друг-Петрушка?.. На склоне дней, больной, гонимый злой судьбою, Забытый близкими, не знал я, что начать, — И, обессиленный неравною борьбою, В тупом отчаяньи стал музу призывать. И вот она вошла ко мне с потусклым взором, В печали, без венца и крылья опустив, И седины мои отметила позором, В тревожной памяти былое пробудив... Пётр Шумахер «Муза» (1884) :210 Как ни крути, как ни выкручивайся, — и каким бы ни быть, ни будь анархистом или буяном, — а ведь снова и снова..., «всё вокруг и обратно» — сделав широкий круг по окрестным полям, — возвращается туда, в исходную точку. Где беспомощность, младенчество, материнская грудь... Поляки и немцы. Графы и минис(т)ры... И невидное начало жизни, и даже её конец (как бы он ни был мал и незаметен) — опять прошёл в зависимости..., и под нею..., под широкой дланью людей власти и богатства. Здесь бы мне и закончить... если бы не одна досадная мелочь. Так, практически — насекомое (или ржавый гвоздь), случайно прижившийся в левом сапоге... В последние два года жизни Шумахера произошло событие, возможно, не столь значительное ― ещё тогда, на тот день, — однако давшее свои развесистые плоды, ничуть не хуже всей его (предыдущей) жизни. — В конце концов, если бы не эта маленькая (во всех смыслах слова) встреча, ― то даже и здесь не было бы этой страницы, превосходящей все ожидания. Дело было летом, вестимо. — Летом 1889 года (за два года до смерти Шумахера) в Кусково состоялось его знакомство с двенадцатилетним мальчишкой, который был склонен кривляться и передразнивать всех на свете... почище самого́ Шумахера.:30 — В былые времена, вестимо. Меньше двух лет (да и то — эпизодически) продолжалось это со’общение «старика с младенцем»...:29 Потому что именно столько времени жизни было отведено старому поэту. — И кто бы знал в то время: какие последствия это имело для них обоих. Один из которых никогда не узнал об этом, а другой понял — (да и то не в полной мере) — только двадцать лет спустя. Имя этого мальчишки было Михаил Савояров, тогда — просто Мишка по прозвищу «Соловей(чик)». Пётр Шумахер умер в странноприимном доме графа Шереметева 11 мая 1891 года, — и был похоронен (согласно его письменному завещанию ... неожиданно сентиментальному) в Кусковском парке — непременно под кудрявой и развесистой рябиной со скворечником. Собственно, там его можно найти — и до сих пор... Всем назло богачам Буду срать по ночам, Утром, вечером, днём И, забыв обо всём, В день, в который умру, Под себя — насеру. Пётр Шумахер «Песня серуна» (1850-е) :293 В качестве ответной благодарности за все благодеяния Шумахер оставил графу Сергею Шереметеву свой сокровенный сундук: тайный и явный, а в нём — оставшиеся рукописи, архив и переписку. Не так быстро, и не так хорошо..., но последний составленный автором (как-будто для публикации) сборник «Стихи и песни» был издан Шереметевым только спустя одиннадцать лет после смерти поэта, в 1902 году. Он появился на свет... сызнова оскоплённый и выскобленный тем же цензурным ведомством — и снова до неузнаваемости. Нужно сказать (с дурно сдерживаемым раздражением), что смысл жизни и содержание творчества Шумахера так и осталось совершенно непонятным & непо́нятым, вплоть до сегодняшнего дня. Например, в типическом некрологе по случаю смерти поэта, напечатанном в еженедельнике «Артист», о его поэзии было сказано так: ...Шумахер был по преимуществу сатирик — и только именно в этом роде творчества нельзя не признать его поэтом самостоятельным. Во многих вещах этого жанра он (как по направлению, так и по лёгкости слога и тонкой игривости) напоминает знаменитого Беранже...:146-147 — Типическое недомыслие позитивного мышления, месье, не так ли?.. Равно как и вот это..., не слишком позитивное (на первый взгляд) утверждение... Как считается, слава Шумахера как поэта (в силу сугубой злободневности его сатир) оказалась — недолговечной. Спустя всего два десятка лет после его смерти памятная статья, напечатанная о нём в (уже не раз упомянутом) журнале «Исторический вестник», вышла под более чем говорящим заголовком: «Забытый поэт-сатирик».:504 Возможно, это и был некоторый вариант правды..., и всё же, рискну повторить: — Типическое недомыслие позитивного мышления, месье, не так ли?.. Потому что ..., — да!.., очень хорошее начало для мысли... «Потому что» адекватная оценка любого явления возможна только в той системе ценностей, в которой она существует. — И продолжает существовать. А потому... (потому что) — просто и безыскусно откланиваюсь и прошу прощения... Настоящее значение Петра Шумахера — двойного предтечи — так до сих пор и осталось невскрытым и (почти) неизвестным. По одной простой..., простейшей причине. Прежде всего, благодаря дяде-Мише Лонгинову (разумея под этим именем не лицо, а всё состояние тогдашнего российского государства) оно было спрятано глубоко — там. Во внутренней жизни, стихии, субстрате, поэзии и черепной коробочке херра Шумахера, — говоря тише и короче, — в конце концов, в его тайном, раз и навсегда не’под’цензурном сундуке, якобы завещанном графу Серёже Шереметеву...:29 Да, завещанном, но так и оставшимся не’вскрытым и не’прочитанным. По одной простой причине: потому что читать Его было не-ко-му. И не просто не-ко-му, а — совсем. Прямой и открытый, всю свою жизнь он жил и старался прожить — так же прямо и открыто. Но увы, как всякий Инвалидный Талант — он оказался многократно хитрее самого себя. Его Большое Творчество, словно сделав обманный финт левой ногой, обошло его сразу с двух сторон. И тогда его срамные стихи внезапно оказались высокой поэзией, а его якобы-развлекательные шутки — обернулись дымом античной трагедии. И только политические сатиры, пожалуй, не далеко вышли за рамки предписанных им значений... Себя, конечно, уважая, И выскочкам не подражая, Ты и в почёте, и скромнó! Какой земной был прочен житель? Сегодня — хлеб ты, я — смотритель, А завтра? — Оба мы говно!.. Пётр Шумахер «Говно» (ода) (1860-е) :295 И всё же..., я немного не о том (для тех, кто понимает). Потому что ..., — да!.., очень хороший конец для мысли... Потому что главное значение, вернее сказать, главный умысел всей его жизни, увы, ничуть не известный ему... (да ведь он и не мог быть известным)... Словно возвращая какой-то старинный долг, выданный ему ещё в младенчестве — от будущего «белого царя», герр Шумахер неожиданно для самого себя стал — ещё одним великим предтечей. И даже, в свою очередь, крёстным (никого не крестившим)... — Крёстным — двух больших художников, каждый из которых (спустя годы, рукава и штаны) продолжил, открыл и развил — и его Тайное, и его Явное, о котором он и сам, прости господи, порой даже и не догадывался, словно Сапожник...:45 Старый Сапожник у чёрта. И здесь..., именно здесь и сокрыто — до сих пор сокрыто — его Главное (на)Значение. То Значение, которое, говоря кратко, исчерпывается словом — Культура. Или Цивилизация. Вещь равно нестойкая и пыльная, словно архив (вне)очередного графа Шереметева..., — такое вот Значение. Значение. Значение... Ещё одного Великого Шута и Фрондёра... Ещё одного Предтечи, Высокого и Низкого... Но главное: ещё одного (хотя и не графа), но Великого Крёстного. Крёстного двух Шутов. Двух внуков... Двух велiких Бастардов, в конце концов. И в самом деле, ведь это был гвоздь, главный гвоздь твоей жизни... — ну..., согласись же, дорогой Пётр Василич. Да и не просто гвоздь, а — сногсшибательный гвоздь, какой тебе и не снился... Редко, слишком редко кому удаётся, да ещё и после всего, побывать таким крёстным — сразу двух... Скажем просто и холодно : Крёстным  сразу —  двух  королей.

Шумахеровские (и)’Здания     (вялая с’правочка) Татьяна Савоярова «Дух демократии» (2015) П.В.Шумахер «Для всякого употребления». — Санкт-Петербург, 1872 г. (издание запрещено цензурой, весь тираж уничтожен кроме одного экземпляра, чудом уцелевшего в архиве автора). П.В.Шумахер «Моим землякам». Сатирические шутки в стихах. Книга Первая. — Берлин, И.Бокк, 1873 г. П.В.Шумахер «Шутки последних лет». — Москва, типография М.И.Нейбюргер, 1879 г. П.В.Шумахер «Моим землякам». Сатирические шутки в стихах. Книга Вторая. — Берлин, Бер & Бок, 1880 г. «Между друзьями» (анонимный сборник). — Лейпциг, Веймар, 1883 г. П.В.Шумахер «Моим землякам». Сатирические шутки в стихах. Книга первая и вторая (переиздание). — Женева, 1898 г. П.В.Шумахер «Стихи и песни». — Москва (издание под патронатом графа Шереметева), 1902 г. Н.Ф.Бельчиков «Народничество в литературе и критике». — Москва, 1934 г. П.В.Шумахер «Стихотворения и сатиры» (с предисловием Н.Ф.Бельчикова). — Москва-Ленинград, 1937 г. «Поэты-демократы 1870-1880-х годов» (сборник разных авторов). Библиотека поэта. Большая серия. — Ленинград, «Советский писатель» (ленинградское отделение), 1968 г. Н.П.Смирнов-Сокольский. «Рассказы о книгах» (глава: для всякого употребления).— Москва, «Книга», 1959-1983 гг., (пять изданий). «Стихи не для дам» русская нецензурная поэзия второй половины XIX века (сборник разных авторов под ред. Ранчина и Сапова). — Москва, «Ладомир», 1994 г. Юр.Ханон «Русский Шумахер» (роман’с без слова). — Центр Средней Музыки, Сана-Перебур (no publier, en un an). Юр.Ханон «Савояры царя Авгия» (третий конденсат). — Центр Средней Музыки, Сана-Перебур (no publier, en un an). Ком’ментарии Анна т’Харон «Кто тут сапожник?» (2016) Ис’точники Ханóграф: Портал Ли...тература     (по шею в дерьме) Ханóграф : Портал Юр.Ханон, «Мусорная книга» (в трёх томах). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 191-202-221 гг. (внутреннее издание) Юр.Ханон. «Вялые записки» (бес купюр). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 191-202 гг. (сугубо внутреннее издание). — 121 стр. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо» (часть вторая), издание уничтоженное. — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки & те же Лики России, 2002 г. — 840 стр. «Ницше contra Ханон» или книга, которая-ни-на-что-не-похожа. — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2010 г. Эрик Сати, Юрий Ханон «Воспоминания задним числом». — Сана-Перебург: Центр Средней Музыки & Лики России, 2011 г. Юрий Ханон «Три Инвалида». — Сант-Перебург: Центр Средней Музыки, 2013 г. Юрий Ханон «Неизданное и сожжённое» (на’всегда потерянная книга о на’всегда потерянном). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2015 г. Юрий Ханон «Альфонс, которого не было» (непубличный тираж). — Сан-Перебург: Центр Средней Музыки & Лики России, 2013 г (публичный тираж). Юрий Ханон, Альфонс Алле, Франц Кафка, Альфред Дрейфус «Два Процесса». — Сан-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2012. Юрий Ханон, «Чёрные Аллеи». — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2013. Юрий Ханон, «Животное. Человек. Инвалид» (или три последних гвоздя). — Санта-Перебура: Центр Средней Музыки, 2016-bis. Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Внук Короля» (двух’томная сказка в п’розе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г. Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (худшее из лучшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г. Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Через Трубачей» (или опыт сквозного пре...следования). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2019 г. См. тако’ же Ханóграф: Портал Михаил Савояров, король мимо трона Карл-Эммануил Савойский, совсем неправильный король Турин, столица... савойской... империи  мемуары ос’колка Родня... от Шумахера до Савоярова Двуглавый Штейнберг...  ( или ещё один немец ) Не богемный, а богемский  ( смени пластинку, дружок ) Анархист от — музыки Средостение: (Российская империя) Ханóграф : Портал «Шаг вперёд — два назад» Смерть и(ли) Смех О музыкальном в’-лиянии собак Протагор, оболганный философ... Божественное растение ... дьявола ...Какой ещё, к чо́рту, орех... «Трубачи» или обсценная сценка (из прошлаго) Рвота: с другого конца говна см. ещё дальше → в ссылку В своё время на основе настоящего вступления (в говно) в «вики-педии» была сделана компилятивная статья « Пётр Шумахер », дело чести для нас (Савояровых)... Спустя день, месяц (рукава, штаны) ещё и в «вики(библио)теке» мне пришлось сформировать порядочный корпус текстов Шумахера (включая срамные) Там перед ним можно преклонить колени и по сей день. Равным образом, ещё и в декабре 2013 года изрядная шумахеровская цидуля появилась в «викицитатнике»... Несмотря на полную стерильность этих текстов, повторяю: это было для меня делом чести... — Потому что только человеческие дворняжки (я повторяю) способны гавкать на ветер и не отдавать долги...  Auteurs : Yuri Khanon & Piotr Schumacher. All rights reserved.  Aвторы : Юр.Ханон и Пр.Шумахер.  Все права сохранены. * * * эту статью может редактировать или исправлять только один автор. — Все желающие сделать замечания или дополнения, — могут отойти в кусты сирени... * * * публикуется впервые : текст, редактура и оформление — Юрий Хано́н. «  s t y l e d  &   d e s i g n e d   b y   A n n a  t’ H a r o n  »