Йозеф Гайдн (Из музыки и обратно)
Как оказалось, у нас здесь на днях произошло эпохальное событие, совершенно пропущенное мною мимо ушей. — В сто сороковой (юбилейный!) раз «Народный квартет» изволил публично играть (да и не просто так, наигрывать, а по-настоящему, что называется, в присутственном месте!) «Двенадцатый квартет» Иосифа Гайдна (ор.756, соль мажор, в трёх частях, не считая собаки)... н Величественный баховский синтез динамического и статического, прежде чем уступить место абсолютизации динамического начала, напоследок реализуется ещё раз Гайдном и Моцартом – практически, то же самое равновесие, разве только — с акцентом на динамике. Музыкальная форма мыслится как движение, процесс, развитие, последовательность взаимосвязанных событий, однако нет ещё нарративного, по сути, детерминистского принципа решения в конце (в финале) проблемы, поставленной ещё в начале. Начало и конец конструкции находятся в одной плоскости, одном замкнутом, циклическом пространстве; динамика, становление релятивируются полаганием игры, художественного произвола творящей личности. Если Баха вдохновляла некая заранее известная система знаний о мире, определённый культурный миф, то у Гайдна и Моцарта музыка оказывается моделью человеческой личности во всей её парадоксальности, — моделью тем более адекватной, чем менее она претендует на объяснение, вербализуемое знание, концептуальность. Кажется, эпоха этих двух композиторов — единственный остров свободомыслия, свободы духа от идеологии и догматизма в узком пространстве европейской культуры. между тем, в настоящее время значение творчества Йозефа Гайдна (и, особенно, его брата Михаэля), нуждается в коренном пересмотре (с высоты птичьего полёта, желательно). Особенно, в той части (пересмотра), которая касается его жизни и деятельности при дворе венгерского князя Эстергази (Николау Первого), спустя полтора века покрывшего своё имя толстым слоем несмываемой позолоты. Фактически, игнорируя сослагательное наклонение в истории (в том числе, и в истории музыки), Гайдн смог переступить через все преграды кланового сознания и преодолеть консервативное упрямство современной ему публики, чтобы на этом месте утвердить, а затем затвердить — новые закосневшие стандарты, получившие позднее название «классицизма в музыке» (не путать с неоклассицизмом и его аналогами). По сути, создав бесконечно повторяющийся дидактический шаблон новых жанров (симфонии, сонаты и квартета), ментор-Гайдн почти на полторы сотни лет поместил европейскую музыку в оцинкованную клетку своих представлений о прекрасном (типичный сын каретника), что обеспечило немецкой академической школе тотальное господство, в том числе, методическое. С удивительной непринуждённостью он перекроил «высшие жанры» музыки середины позапрошлого века, организовав из них филиал собственного конвейера по производству придворного (служебного) звука для развлечения князя Миклоша Эстергази, очередного полумонарха Австро-Венгерской империи. И прежде всего, жизнь и творчество Гайдна стали физическим примером установления и цементирования новой инерции комозиторской техники, преодолеть которую удалось только к XX веку. Именно в таком, чисто немецком значении слова «музыка» Гайдн незаметно сумел подмять под себя окружавших его последователей (прежде всего, Моцарта и Беховена) и сателлитов, воспользовавшихся его новыми менторскими шаблонами и пополнивших их новым (аффективным) содержанием. В таковом качестве Иосиф Г. (австрийский) не имел себе равных в XIX веке и не имеет по сей день, — за малыми исключениями, разумеется... Позволю себе, однако, не согласиться с суждением Бориса (хоть он мне и брат), будто бы упомянутые им Йозеф Гадин и Вольф Моцарт — единственный «остров свободомыслия и свободы духа». Мне-то как раз кажется, что они представляют собою высочайшие образчики тюремного (отчасти, даже блатного) стиля конца XVIII века (в силу, прежде всего, своего высочайшего п’русского духа)... Впрочем, не стану настаивать (валерьянку на спирту). Мне слишком хорошо известно, что обсценные власти Карлсруэ отдельно платят по пятьдесят пфеннингов (причём, построчно) Борису за каждую верноподданническую похвалу в адрес Моцарта, Бетховена или даже Вагнера. И напротив... — Не потому ли..., хотел бы я спросить, — он ещё ни одного доброго слова (ни в одной статье) не сказал об Эрике Сати? — Позор, позор... (скажу я ехидно и противоречиво... сверх меры). Кстати говоря, у меня тут случайно завалялось двадцать франков (одной бумажкой). Завтра же закажу Борису пару либеральных панегириков в честь изображённого там вурдалака... пожалуй, сказанного выше — более чем достаточно. Поскольку в некоторых случаях (замечу последнее глубоко в скобках) удар кулаком в лоб (или по лбу), а также несколько слов толстого природного намёка могут сказать значительно больше, чем длинный хвост в несколько оборотов вокруг заднего прохода. А потому — оставим... Да... Оставим и сократим... Очень удачное слово. Исключительно ради вящего примера. Потому что, движимый заведомо ложными позывами филантропического свойства (см. ниже), я традиционно оставляю здесь мягкое, отчасти, вялое или даже дряблое перенаправление на другие хано’графические страницы, имеющие (кое-какое, иногда опосредованное или принципиальное) отношение к этому комозитору с легко узнаваемой фамилией, но почти неизвестным именем..., а также его отражениям, скольжениям и проекциям (внутренним или внешним)...
между тем, на всякий случай напомню ещё раз (как много..кратно патентованный & всемерно прославленный обозреватель минимального минимализма), что в истерической ретро’спективе (оглядываясь на зад) тема этого особенного и (по ближайшем рассмотрении) глубоко ущербного комозитора-инвалида, фамилию которого лишний раз упоминать (почему-то) не хочется, была вскользь за...тронута и так же походя размята основным автором ханóграфа в нескольких фунда...ментальных работах, как это ни странно, имевших отношение к лицу и фигуре — Альфонса Алле, прежде всего, таких как «Альфонс, которого не было», «Не бейтесь в истерике», «Мы не свинина», «Чёрные Аллеи», «Два Процесса» и «Три Инвалида» (с’писок, как всегда, не полный)... Учитывая ракох’одную специфику этого человека, более всего известного в качестве сына своего отца, каретника-Матиаса, а также полную бес’перспективность диалога с лицемерной популяцией Homos apiens, автор Настоящего текста с полным правом может уклониться от выкладки в публичный доступ отдельного эссе про этого, мягко говоря, болезненного типа, каждое слово о котором шло бы на вес золота (ночного)..., — и с ощущением недолго выполненного долга ограничиться этой небольшой (но зато сильно дряблой) страничкой сугубо справочного характера... Читали ли вы «Консуэло»? Восхищённая преданность Гайдна, которую он испытывал к Пóрпоре, внушала мне подобную же преданность по отношению к моему великому товарищу... — Теперь <спустя три десятка лет> я сомневаюсь, что это было правильно... и ещё раз напомню на всякий случай (как заправский не’любитель минимального минимализма), что это лирическое от(ст)уп(л)ение объявилось здесь, на этом месте отнюдь не просто так. Оно явилось результатом длительного наблюдения за поведением представителей семьи австрийских Гайднов или Гадиных, как их тогда называли в России (прежде всего, Михаила, а затем и Иосифа). Несомненно, рефлексивные инвалидные типы, в течение всей жизни они так и не смогли найти точку равновесия, в конце концов, передав её по наследству — своим последователям (кроме Вольфа Моцарта, отравленного раньше условленного срока). Но и там проблемы очевидным образом продолжались. Начиная с конца 1980-х годов время шло, а конвенциональное музыковедение продолжало обходить стороной тему не только скоро’постижной беховенской смерти, очевидно явившейся очередным результатом деятельности врачей, но также и его семейного наследия и многочисленных апокрифов, наслоившихся поверх слухов, анекдотов и легенд. Только такие несомненные отщепенцы официальной культуры как Альфонс Алле и Эрик Сати позволили себе слегка коснуться того, что считалось неприкасаемым... Однако их авторитет среди кланового музыкального сообщества ничтожен... И всё-таки я напомню, что не следует слишком сильно расстраиваться. Жена композитора Гайдна, например, делала из рукописей своего знаменитого супруга папильотки (по-русски это будет называться «бигуди») и затем накручивала на них свои толстые немецкие волосы. А у Бетховена поэтому вовсе не было никакой жены. «Зачем это?» — задумчиво говорил он время от времени. «У меня и так денег мало». нужно ли и говорить, что никакой выдумки в приведённых выше свидетельствах очевидца нет. Жену Гайдна звали Анна Мария. Своё имя она обессмертила не только папильотками..., также она использовала симфонии своего непутёвого мужа в качестве подкладки для домашней выпечки. «Композитор я или сапожник, моей жене всё равно», — говорил Гайдн. Вероятно, нам (хотя бы спустя два с половиной века) следовало прислушаться к этим словам. Тем более, что жестокая инвалидность автора «Прощальной симфонии» простиралась значительно дальше указанных пределов (хотя бы, если взглянуть на историю его женитьбы). Загоревшись страстью, он сделал предложение дочери мастера по изготовлению париков. Однако она ответила ему отказом, заявив, что ей тоже всё равно, «композитор он или сапожник», поскольку она собирается уйти в монастырь: низменный мир людей ей опостылел, а мысль о замужестве вызывают у неё омерзение. Потрясённый Гайдн пошёл к отцу своей избранницы с вопросом: «как тут быть»? Не долго думая, мастер париков успокоил его и предложил жениться на другой своей дочери. Результат известен... Для начала позволим себе предисловие..., так сказать, маленький экскурс в область общеизвестного. Зададим вопрос... — Что есть симфония. Ответ очевиден. Собственно симфония — есть симфония Гайдна и Моцарта (идеальное воплощение единого в необходимом и функционально регламентированном разнообразии, при наличии столь же идеальной структурной завершённости). Дальнейшая её «судьба» связана, прежде всего, с появлением «горизонтальной» линии (линии развития), от начала к завершению. У Бетховена всё это уже присутствует. Но, вместе с тем, сия горизонталь — одновременно становится разрушением симфонии как таковой. (Итак, ещё одна цель достигнута: мы быстро пришли к концу). Она должна в результате либо утратить собственные признаки, либо закостенеть. Опять же, примеры тому общеизвестны и не требуют дальнейшего рассмотрения. Затевать сочинение симфонии в настоящее время достаточно симптоматично. Ибо в любом случае и в любой ситуации результат может получиться лишь один — средняя симфония. наконец, забудем обо всём лишнем. Скажем просто и сухо: хано’графическое эссе об Иосифе Гайдне (а также о его младшем брате, одновременно игнорируя творческое наследие отца) провело в режиме тлеющего ожидания своей публикации более четырёх десятков лет, пре’бывая в почти готовом состоянии (не перегретое и даже не пережаренное). Представляя собой классический пример redlink’а (красной ссылки) с нескольких десятков интригующих страниц, оно долго и терпеливо ждало, что в какой-то момент отвращение у означенного выше автора притупится до такой степени, что можно будет кое-что (успеть) сказать об этом, несомненно, видном деятеле австро-английской культуры (имея в виду, как всегда, тлетворные границы соприкосновения этики и эстетики). — Однако нет. Лёд не тронулся и земля не стала вертеться в обратную сторону. И вот, дело кончено: публикация отменяется, статьи не будет, двери заколочены старыми досками. Здесь и сейчас можете полюбоваться на классический суррогат: ещё одна дряблая мумия на месте пахучего натур-продукта. Было дело, в какой-то период жизни..., назовём его «подготовительным» или «накопительным», я очень много слушал, очень много играл. Если вам угодно, могу сказать так (с важным видом): что всё симфоническое наследие XIX века было переиграно мной в четыре руки... и не без участия ног. Но заметьте!.., я это делал не потому, что мне это было нужно, и не потому, что мне кто-то велел, — а просто времяпрепровождение было такое. Немалое время своей жизни я проводил в общении, скажем, с Гайдном, Шуманом, Франком, Зуппе, Малером или Вебером (без «н» в середине). Не могу сказать, чтобы это было лучшее время в моей жизни. Наверное, потому и впредь я не собираюсь возвращаться к этому сомнительному промыслу. Да и вам не посоветую... пора подытожить, пожалуй, чтобы в конце поставить жирную точку и две такие же черты. Не будем ничего недооценивать. Но и напротив тоже ничего не будем... Жизнь Иосифа Гадина отнюдь не была простой и лучезарной. Жесточайший инвалид детства, — что особенно обидно, свою неизлечимую болезнь он получил ещё в раннем возрасте, по обычной халатности родителей (прежде всего, матери, конечно, жены каретника Матиаса). В отличие от несчастного Моцарта и глубоко больного Беховена, зверски замученных врачами, Гайдн вёл себя достаточно осмотрительно, не доверял эскулапам, благодаря чему прожил немаленькую жизнь, скончавшись в возрасте 77 лет, уже во времена завоевания Вены коротышкой-Наполеоном. Говорят, что накануне смерти великого комозитора, во дворе его дома упало пушечное ядро размером с его голову. — Однако последний факт не должен никого вводить в заблуждение, он решительно ничего не может убавить от тяжелейшей пожизненной инвалидности святого Иосифа-симфониста. — Хоральная прелюдия, реквием, к примеру, Моцарта, прощальная симфония, последний квартет дядюшки Гайдна, неоконченная Шуберта, сказки Гофмана, упавший князь Игорь, брошенная Хованщина, десятая Бетховена, рваные мемуары Берлиоза, второй том Мёртвых душ, несчастный Фауст Шумана, шёнберговский Моисей, скрябинское предварительное действо, ре-минорная мазня Брукнера, Лулу Берга, жалкое говно Ханона... Безусловно, всё это явления одного (и даже единого) порядка, которые (только ради краткости) можно было бы назвать эпилогом или лебединою песнею художника (тем более, что лебеди, как известно, не поют). захороненный в склепе (сравнительно неглубоким способом), через неделю после похорон его прах подвергся цивилизованному акту научно-популярного вандализма. Комозитор Гайдн был вытащен из гроба венскими френологами. Действуя под общеизвестным лозунгом «можем повторить», они отрезали его голову и на несколько дней унесли в закулисную масонскую лабораторию, чтобы изучить форму черепа комозитора и выявить отчётливую связь между гениальностью и специфическим расположением шишек под волосами. Опрошенные позже свидетели френологического акта утверждали, что несколько молодых венских комозиторов-классиков набили себе немало шишек аналогичным образом (процедура так называемой «гайденизации черепа» стоила около пяти золотых экю и рекламировалась в газетах того времени). Впрочем, австрийская школа френологии не всё сделала чисто. Спустя десять лет при перезахоронении праха Гайдна его голову обнаружили гораздо ниже того места, где она должна находилась при жизни комозитора. Пожалуй, этому факту следовало бы посвятить отдельное историческое исследование (в духе символизма), однако боюсь, что отсюда, — как говорил один мой старый приятель, — уже мало что вытекает... ...Сама по себе звуковая ткань этой песенки столь скупа и односложна, что напоминает — пустынный скелет, добела выскобленный и высушенный солнцем и песком, а вовсе не куплет. По стилю и материалу (почти нищему в своей односложности), трубачи напоминают то ли раннего Гайдна, то ли Вебера, — во всяком случае, из памяти с готовностью всплывают образцы почти до предела затасканного немецкого классицизма в его худших образцах... Последнее обстоятельство, между прочим, добавляет этой песенке даже некоторой политической пикантности. Сочинённая ещё до <начала той> войны, тем не менее, пика своей популярности эта (срамная) штучка достигла к 1915-16 году, — когда война с «немецким классицизмом» была в разгаре на всех этажах и во всех избушках (и даже «швабский» Санкт-Питербурх ради такого случая был переименован в славянофильский Петроград). И вот, посреди всего этого роскошества — русская военно-патриотическая песенка «Трубачи», напичканная исключительно немецкой тушёной капустой — в её худшем аромате. Вернее сказать — вовсе без оного. Если же у кого-то из проходящих мимо ренегатов или апологетов появится отчётливое & навязчиво оформленное желание как-то инициировать, спровоцировать или слегка подтолкнуть выкладку этого немало...важного ре’форматорского материала (если его в принципе можно назвать «материалом»), никто не возбраняет обратиться, как всегда, → по известному адресу, выбросив несколько сигнальных флажков не...посредственно в сторону пятикратного автора, пока он ещё здесь, — на расстоянии вытянутой руки (левой). И напоследок... я рекомендовал бы не тянуть известное животное (за хвост) и не откладывать его запчасти в ящик. Наша малая фумистическая лавочка в скором времени прикроется (на проветривание и сан. обработку), а затем и совсем за’кроется (на обет и скоромность)..., причём, «бес’ права переписки». — И тогда... уже никакого святого Иосифа, противоборствующего гадам. Перво-наперво, на евоном месте сызнова воцарится прежняя перво’зданная пустота. И поверх всего, как всегда, — он, наш драгоценный каудильо-конфуций, сидящий под недозрелым абрикосовым древом познания. — Единственный и неразменный. Как та монета, которая всё время воз’вращается... На каждом шагу. Или через шаг, как минимум... Композитор Иосиф Гадин очень любил цветы. Иногда даже по два раза в день подходил к ним, чтобы как следует понюхать. Поэтому цветы у него всегда были занюханные. Как табак из табакерки. Он, кстати, про этот случай и оперу один раз даже написал (для своей любовницы, итальянской певицы). Но не закончил. Потому что были у него дела и поважнее, чем оперы кончать.
| ||||||||||||
