Амарант (Натур-философия натур. Плантариум) — различия между версиями

Одна из трав, которые употребляют варёными, называется уаукилитль, являющаяся лебедой. Она — ярко-зелёная, у него есть тонкие и высокие стебли и широкие листья. Стебли этой травы называются уаутли, семя называется точно так же. Эта трава варится с солью, чтобы <её можно было> есть, <и> у неё запах белой мари. Выжимается вода, делаются из неё тамали, называющиеся кильтамалли, а также делаются тортильи. Она повсюду распространена, и её много едят. Она как белая марь в Испании.^[14]:92-93

Едва закончил Всевышний, как среди Ангелов раздались восклицания радости, громкие, как песнь бесчисленного хора, мелодичные, как звук небесных голосов. Небеса наполнились восторгом, и громкое «Осанна!» торжественно разнеслось по всему небесному пространству. В благоговейном восторге все небесные силы смиренно преклоняются перед престолом Всевышнего Отца и Сына, повергая к его подножию свои венцы, обвитые золотом и амарантом, бессмертным амарантом — цветком, который впервые расцвёл в Эдеме подле дерева жизни, но после греха человека был снова возвращён на Небо, свою отчизну, где он цвёл прежде, там и теперь цветёт, осеняя ключ жизни и реку блаженства, протекающую среди Небес, где по цветущим Елисейским полям ^{[комм. 11]} она катит свои янтарные воды.^[15]

Сын Божий даёт великий знак светлому Ангелу, стоявшему на страже. Тот затрубил в свою трубу (может быть, ту, что звучала позднее на горе Хориве, когда на неё снисходил Господь,^{[комм. 12]} и, может быть, зазвучит ещё в день всеобщего суда). Звук ангельской трубы разнёсся по всем небесным странам. Тотчас же, повинуясь верховному зову, сыны света спешат из своих счастливых амарантовых рощ, с берегов источников живых вод, где они проводили время в радостях взаимного счастья, и занимают свои места.^[15]

Многие науку познания самих себя не почитают за нужную и требующую великого прилежания: но яко не приносящую довольной пользы, считают за домашнее ремесло и легчайшее ко изучению. Другие отчасти думают, что сей, как лучшей науке, тогда обучаться должно, когда уже всё в их понятие вмещено будет. Иные же ― и сколько есть таковых! подверженны всегдашним непостоянствам, подобно алчным пчёлам, летают от одного цвета познания ко другому; пространство сего поля и множество на нём красотою своею привлекающих цветов суть причиною, что они на сих прелестных полях теряются и никогда не могут возвратиться ко благоухающему амаранту самих себя.^[16]:92-93

С таким умеренным, осторожным и отчасти грустящим миросозерцанием он прожил всю жизнь и не имел причин жаловаться, чтоб это сколько-нибудь ему повредило при прохождении должностей. Начальники тоже знали его за чиновника откровенно либерального, но так как они и сами были люди откровенно либеральные, то не видели никакого ущерба для дела в том, что человек, беспрекословно выполняя мероприятия и преднамерения, по временам грустил. Правда, что иногда начальство, грозя пальчиком, называло его «амарантовым» (не красным ― нет!), но называло так шутя и любя. Да и он знал, что это делается «шутя», и ежели краснел при этих напоминаниях, то краснел не от угрызений совести, а именно только от внутреннего ликования. И вдруг — времена созрели...^[17]

Среди массы бумаг, книг, прошлогодних газет, ветхих стульев, сапог, халатов, кинжалов и колпаков, на маленькой, обитой сизым коленкором кушетке спала его хорошенькая жена, Амаранта. Умилённый Зинзага подошел к ней и, после некоторого размышления, дернул её за руку. Она не просыпалась. Он дернул её за другую руку. Она глубоко вздохнула, но не проснулась. Он похлопал её по плечу, постукал пальцем по её мраморному лбу, потрогал за башмак, рванул за платье, чхнул на всю гостиницу, а она... даже и не пошевельнулась.
«Вот спит-то! — подумал Зинзага. — Что за чёрт? Не приняла ли она яду? Моя неудача с последним романом могла сильно повлиять на неё...»
И Зинзага, сделав большие глаза, потряс кушетку. С Амаранты медленно сползла какая-то книга и, шелестя, шлепнулась об пол. Романист поднял книгу, раскрыл её, взглянул и побледнел. Это была не какая-то и отнюдь не какая-нибудь книга, а его последний роман, напечатанный на средства графа дон Барабанта-Алимонда, — роман «Колесование в Санкт-Московске сорока четырёх двадцатиженцев», роман, как видите, из русской, значит самой интересной жизни — и вдруг…
— Она уснула, читая мой роман!?! — прошептал Зинзага. — Какое неуважение к изданию графа Барабанта-Алимонда и к трудам Альфонсо Зинзаги, давшего ей славное имя Зинзаги!
— Женщина! — гаркнул Зинзага во всё своё португальское горло и стукнул кулаком о край кушетки.
Амаранта глубоко вздохнула, открыла свои чёрные глаза и улыбнулась...^[18]

Мы рассмотрим здесь несколько видов, из которых некоторые свойственны и России. Amaramthus blitum L. (жминда, щирей) иногда выделяется в особый род (Albersia Kth.) вследствие своих вовсе не раскрывающихся плодиков и по причине тройного типа цветов. Попадается как сорная трава на вспаханных полях и у дорог (преимущественно вблизи деревень). Близко к этому виду стоит A. retroflexus L. (волохач, подсвекольник), также цветущий зелёным цветом от июля до сентября. Более известен целый ряд видов, разводимых как декоративные растения и свойственные тёплым странам Азии. Таковы: A. caudatus (бурачки, гребешок), A. paniculatus L. (садовая щирица), A. speciosus Sims., A. melancholicus Moq. и A. salicifolius Veitch. Первый из поименованных видов обладает простым или разветвляющимся вверху, обыкновенно зелёным, стеблем вышиною от 0,6 до 1,3 м, яйцевидными или продолговато-яйцевидными, с обеих сторон суживающимися светло-зелёными листьями и прелестными тёмно-пурпуровыми (амаранто-красными), редко белыми цветами, собранными в длинные, свешивающиеся, метельчато разветвлённые ложные колоски. A. paniculatus с первого же взгляда отличается от предыдущего рода своим стоячим, обыкновенно амарантово-красным (редко зелёным) цветком; стебель бывает покрыт красными полосками. Листья обыкновенно окрашены по краям красным цветом, а иногда ярким, кроваво-красным цветом (как у A. Sanguineus L.).

Спектакль уже начался, когда я вошел в полумрак затихшего зрительного зала. Флигеровы лампионы освещали дрожавшие тени дворца Аль-Рашидова. Колосова, послушная рокоту струн, плыла, кружась в амарантовом плаще. Колосова-царица на сцене,^{[комм. 13]} и я готов был снова и снова кричать ей своё браво. Однако и она, и всё сказочное видение калифова дворца рассеялись в душе моей, когда я опустился в отведённое мне кресло второго ряда. В темноте затихшего зала почувствовал я отчётливо и томительно присутствие того значительного и властвующего, перед чем ниц склонялась душа моя многие месяцы.

Праздник задумано было провести по-старинному торжественно: с процессией, вздымая помост искусной работы, в окружении ветвей магнолии и больших восковых свечей. В этом году на помосте решено соорудить нечто вроде плодоносящего сада. Принести необходимую для праздника осоку поручили двум мужчинам. Двум мальчикам всеми правдами и неправдами удалось упросить взрослых взять их с собой; это были мы с Мигелем.
Нам предстояло добраться до густых зарослей осоки с более мощным, чем обычно, стеблем. Это была особого рода осока: крупнее и гибче, чем тростник; её стебель легко рубится и расщепляется на тонкие волокна. Желтизна её листьев напоминала желтизну увядших амарантов и бразильского кофе. Но самое главное — её аромат, подобный благовониям; он был настолько стойким, что сохранялся целый год. После каждой Страстной недели вплоть до следующей осока — словно фамильная реликвия — лежала в доме моего дяди...^[19]

Утром 23 мая 1627 года поэт без конца спрашивает, который час. Он выглядывает на балкон, но видит не привычный пейзаж, а сплошное лазурное пятно. На башню Мальмуэрта опускается длинное светящееся облако. Гонгора, осенив себя крестным знамением, укладывается на ложе, пахнущее айвой и апельсиновым цветом. И вскоре его душа, очерченная чётким контуром и прекрасная, как архангел Мантеньи, в золотых сандалиях и развевающейся тунике цвета амаранта, выходит на улицу в поисках отвесной лестницы,^{[комм. 14]} по которой ей предстоит умиротворённо подняться. Когда приходят старые друзья, руки дона Луиса уже холодеют...^[20]

Выполнив просьбу хозяина, Фирсов счёл себя вправе и закурить, а заодно осведомиться о чурке дерева под окном, густая краснота которого на срезе перебегала кое-где в черноту запёкшейся крови.^{[комм. 15]}
― Древо это зовётся амарант, на горячих реках растёт. В старинной книге сказано, столпы в Соломоновом храме, что на паперти, из него были натёсаны. Гордющее, от злой своей гордыни и не цветёт никогда... ― и придвинул брусок к свету, чтобы ещё разок вникнуть в причину столь дурного характера.^[21]

Напрасно милый генерал Леер, тогдашний начальник академии, всеми силами старался убедить Тулубеева не оставлять работы и службы в генеральном штабе, обещав ему высокую карьеру. Тулубеев сердечно благодарил добрейшего генерала, но отвечал постоянно:
― Кланяюсь вам земно, ваше превосходительство, и всегда буду помнить вашу науку, но что же я могу поделать с собою, если меня, как в родной дом, тянет в мой Липецкий драгунский полк с его амарантовым ментиком и коричневыми чикчирами. Вот запоют господа офицеры «Журавля» и как дойдут до нашего полка: «Кто в атаке злы, как гунны? Это ― липецки драгуны»...^[22]

Каллегари вздохнул и поднялся по внутреннему трапу в каютный проход, бесшумно шагая по толстому ковру между стенками полированного амарантового дерева.^{[комм. 16]} Серебристый свет широких плафонов подчеркивал роскошь отделки, может быть, уместную для гигантского лайнера, но здесь, на борющейся с океаном маленькой яхте, показавшуюся старому моряку вызывающей и наглой. Сандра и Леа стояли у дверей своей каюты внешне спокойные. Широко раскрытые тревожные глаза их тронули капитана.

Выдёргивать, или, как скажет крестьянин, рвать зелёных захребетников, даже в молодую их пору, — труд и труд. Ладони горят и трескаются от колючек и едкого сока, а от согбенного положения ломит поясницу. Но во сто крат тягче брать возмужалые сорняки, когда и выдернуть некоторые из них оказывается делом непростым. Клыкастый осот, поди подступись к нему! А крепчайшая щирица — амарант, осеменившись, и колюча, и жестка́, и туго поддаётся выдёргиванию. И до чего же много бывает этой зловредной, жёсткой травы! Сплошняком затягивает борозды и межи. Щирица вообще входит в пятёрку главнейших сорняков, но в иных местах, скажем, на жаркой южной бахче, она атаман-трава, верховодит безраздельно. Причём список отечественных амарантов (ботаническое название щириц) насчитывает 12 видов, каждый из них распространён в обширном географическом районе, хотя при случае не прочь обосноваться и в совершенно несвойственных ему климатических условиях. Сорняки живучи, подвижны, чрезвычайно покладисты в своих требованиях.^[23]

Начнём с щирицы запрокинутой (Amaranthus retroflexus), вредящей на огородах и полях в Центральной России.^{[комм. 17]} Сорняк этот невысок, с локоть или несколько длиннее. В фазе всходов выглядит хилым, легко и просто вырывается с корнем. Но вот делянка вовремя не прополота, полюбуйтесь теперь летним её видом! Словно зелёные гвозди крепко воткнуты в землю — по сотне и более на квадратном метре. Бледно-зелёная листва слилась в многоярусный настил, да так плотно, что никакое культурное растение его не пробьёт. Комковатые соцветия ощерились тёркой. Амарант заматерел, застарел, не смахнуть его косой, не выбрать. Таким простоит сорняк июль и август, когда цветёт, и очень мало изменится осенью, в пору плодоношения. Благодаря сухим листочкам околоцветника щирица кажется одинаковой, отчего и ботаническое наименование ей дано амарант — неувядающая. Другая, бытующая в народе кличка щирицы — аксамитник — дана за то, что заросль этой сорной травы напоминает бархат (по-старинному аксамит). Где-нибудь на сухих тёплых торфах амарант действительно похож на расстеленный бархат.
Семена аксамитника разносятся ветром, растаскиваются животными. А семян у сорняка множество, до полмиллиона штук на один куст! Правда, размер их совсем ничтожен: тысяча семян весит 0,4 грамма. Маковые зёрнышки, и те крупнее. Жизнеспособность семян щирицы исключительная. И после шестилетнего пребывания в почве они способны всходить.^[23]

Интересно, что щирицы — растения для нас не исконно местные, а завозные. Их семена попали на русские земли из Америки, и произошло это всего около ста лет назад. Но благодаря своей огромной плодовитости они сразу же попали в разряд вредоносных сорняков. Позже против таких злостных пришельцев у нас, как и во многих странах, установили карантинную службу. Но те сорняки, что проникли давно, изводятся с трудом. И зачастую с трудом немалым.
Однако есть в амарантах, в частности в щирице запрокинутой, прозванной тамбовскими крестьянами щиреем и кулиной, и доброе начало. Кулина — излюбленная трава свиней: сколько ни положи порубленной и смешанной с отрубями — съедят. И поросята на ней нагуливают вес, жиреют. На выгулах возле свинарников животные эти не пропустят случая отведать щирицы запрокинутой. А уж как пройдут по зарослям — ни один стебель не помят, не потоптан! А ведь в других травах какие порой понаделают...
Кроме свиней и кроликов, свежая кулина больше никому из домашних животных не по нутру. Её не тронут на пастбище ни коровы, ни лошади, ни даже козы. Но сушёная в зиму с другими травами щирица всё же делается кормом. Надо сказать, что многие сорняки, сорванные и высушенные вовремя, способны заменять сено. И заменяли его в военное лихолетье, особенно в тех районах, где сенные угодья невелики. Амаранты годятся и для силоса, причем силосуются они легко, а питательной ценности им не занимать. Небесполезны и семена щирея — их вполне можно добавлять в корм птице. С этого сорняка пчёлы в августе натаскивают в улей немало пыльцы.^[23]

А внизу, на полях, у нас растёт амарант, бархотник, наша ксенобиолог вывела особый сорт. Рис и пшеница здесь не приживаются, что ни вытворяй, а вот амарант оказался таким жизнестойким, что нам приходится использовать гербициды, чтобы не дать ему распространиться.
— Зачем?
— Этот мир на карантине, Голос. Амарант так хорошо приспособлен к местной среде, что, дай ему волю, он вытеснил бы всю местную траву. Мы не должны переделывать Лузитанию. Наоборот, нам предписано вносить как можно меньше изменений.^[25]

В эпоху, когда все остальные люди на земле охотились на диких животных и собирали дикие ягоды, атланты уже выращивали амарант, райграс, дыни и фасоль на богатых плодородных почвах, удобренных илом пересыхающих рек. Продукты своего труда они перевозили в корзинах и лодках, сделанных из тростника.^[26]

Туда, туда, в старый дом мой, туда, где моя нянюшка, кухарка, туда прибрёл я наконец, утопая в горе и измене. Мигом стоят на столе и курочка, и водочка, и французский фруктовый суп, который я велел готовить каждый день, и русская гречневая каша. Открыт глобус: там у меня помещаются самые дорогие напитки. Курочка приправлена амарантом, и я закусываю мозельское этой красной травой, и комната плывёт у меня перед глазами, а со стены смотрит усатый Отец Отечества, нехорошо так смотрит.^[27]

Отличный материал для аранжировки предоставляют разные виды амарантов. Используют и амарант метельчатый, и амарант трёхцветный, но самый оригинальный ― амарант хвостатый. Его ниспадающие соцветия могут достигать длины в несколько десятков сантиметров. Он не только необычайно эффектно выглядит в цветочных аранжировках, но и является прекрасным клумбовым растением.^[28]

С развитием науки росло население: у ацтеков в XIII веке только регулярная армия насчитывала около 150 тысяч человек — по тем временам она была огромной. Прокормить так много людей могли лишь культуры, которые обеспечивали высокую и стабильную урожайность. Об объёмах возделывания амаранта можно судить по количеству дани императору Монтесуме. Ежегодно в императорские хранилища в столице Теночтитлане поступало более 20 тыс. тонн зерна амаранта, а также 23 тыс. тонн бобов и 29 тыс. тонн кукурузы. За столь большие объёмы производства зернá амарант называли «пшеницей ацтеков» или «хлебом инков».
О давности использования щирицы как культурного растения свидетельствуют раскопки древних городов, которые проводят американские археологи в Центральной Мексике. Там, в Тихуанских пещерах, они нашли семена культурных амарантов, примерный возраст которых составляет 5500 лет. Возможно, кукурузу и амарант в I тыс. до н.э. завезли в Китай, так как по археологическим данным связи Китая и Мексики начались с VII-VIII вв. до н.э.^[29]

По свидетельствам конкистадоров, пришедших с Кортесом для завоевания новых земель, местные жители использовали амарант не только в качестве зерновой культуры, но и при поклонении богам. Считалось, что его ярко-красные цветы поднимают боевой дух и помогают молодым воинам не бояться крови. В день праздника воины разрисовывали своё тело красной краской, полученной из амаранта, а размолотые зёрна смешивали с мёдом и кровью пленников и из полученной массы лепили фигурки врагов, которые затем съедали. По всей видимости, узнав о таких ритуалах, инквизиция объявила это растение дьявольским и предписала искоренить его. После этого основные посевы амаранта были уничтожены, население городов и деревень начало вымирать с голоду.^[29]

Древние инки и ацтеки выпекали из муки амаранта лепёшки, а смешивая с мёдом — печенье, которое жители Мексики сейчас называют «аллегри». Сегодня ассортимент продуктов из амаранта весьма велик. На рынках Северной и Южной Америки, Китая и стран Юго-Восточной Азии можно встретить более тридцати таких продуктов: вермишель, макароны, чипсы, бисквиты, кексы, вафли, напитки. В Чехии я сам видел в магазинах рядом с рисом, гречкой и пшеном пакеты с зерном амаранта — для каш и супов. Добавляя амарантовую муку в тесто из пшеничной муки, можно увеличить содержание ценного лизина и белка в готовых изделиях.^[29]

Просто краски. Амарантовый и амиантовый, инкарнатный и колумбиновый, мурамно-зелёный, шарлаховый, селадоновый... Эти слова ― сладкие конфетки, прохладные камешки на языке ― вернутся к нам вместе с модой на расширенную гамму. Если последние двенадцать месяцев вы провели, уныло шаря глазом по прилавкам и отмечая про себя: «Красный, тёмно-синий, тёмно-зелёный, коричневый, серый и всё», ― возрадуйтесь!^[30]

Мне..., разумеется, я глубоко презираю и ненавижу немцев; но далеко не только солдат..., – я их ненавижу всех, всех, всех!
Да, я ненавижу баварскую малышку восьми с половиной месяцев от роду, и девяностолетнего померанского фрица, и тупого пруссака с обвисшими усами, и стареющую даму из Франкфурта-на-Майне, и какого-нибудь грязного шалопая из Кёнигсберга.
Но ведь с моей новой системой войны, они все..., понимаете, все отправятся вон, вон..., или останутся где были. – Настоящая сказка! <Поистине, только белокрылый амарант счастья мог принести нам с не’бес эту волшебную науку!.., био’логию>.^[12]:223

Едва изрёк Творец, как прогремел
Ликующий, тысячезвучный клич
Средь Ангельского сонма. Стройный хор
Несметных, сладкопевных голосов
Восторженной «осанной» огласил
Весь Эмпирей. Смиренно преклонясь
К подножьям Тронов Сына и Отца,
Слагают Ангелы венки свои,
Где золото и вечный амарант
Сплелись; тот амарант, что цвёл в Раю,
Близ Древа жизни, но когда Адам
Ослушался, — на Небо снова взят,
Прародину свою; теперь цветок
Источник жизни снова осенил,
Где волны амбры средь Небес влечёт
Блаженная река, среди полей
Элизия.^[6] Невянущим Цветком
Благие Духи кудри украшают
Лучистые свои; теперь венки
Устлали пол, сверкавший в багреце
Душистой россыпи небесных роз...
Улыбчиво — подобно морю яшм.^[32]

Трубленье Ангельское разнеслось
По всем краям Небесным; отовсюду —
Из амарантовых, счастливых кущ,
От берегов ручьёв живой воды,
Где Дети Света, в радостном кругу,
Общались меж собой, — они спешат
На Царский зов, занять свои места...^[32]

Где вечный амарант с фиалкою цвели,
И многие пруды составили собою,
Подобны хрусталю своею чистотою.
Цветами разными поля распещрены,
Что вкруг пещеры сей лежат обведены.
Там виден частый лес и дерева́ густые,
На коих яблоки висели золотые.^[33]

Уст сладких розы увядают
И амарант младых ланит,
Улыбки нежны застывают,
В очах огнь гаснет ― не горит.^[34]

Увидев эти беды, Прометей
Своим призывом ласковым навеял
Дремоту многоликих упований,
Чьё ложе — Элизийские цветы,
Нетленный Амарант, Нипенсис, Моли.
Чтоб эти пробуждённые надежды,
Прозрачностью небесно-нежных крыл,
Как радугой, закрыли призрак Смерти.^[35]

О, знаю я, где край есть лучезарный,
Луг амарантовый, родник нектарный.
Как жадно я б к его волнам приник! —
Не для меня тот берег и родник.
Уныло, праздно обречён блуждать я:
Хотите знать суть моего проклятья?
Труд без надежды — смех в дому пустом,
Батрак, носящий воду решетом.^[36]

Смотрю на дюны я, где амарант ветвистый
Вокруг рассеял аромат душистый.
О, амарант! Цвети, цвети для всех.
Но только для меня цветенье грех!
Брожу с лицом поникшим, невесом,
Но как узнать, что душу клонит в сон?
Труд без мечты — ничто. Мечта — свобода.
Но быть должна направлена на что-то.^[37]

И нарочно, для фигуры,
Выбрали мы амарант,
А на голове гирланд
Белых роз; вокруг шиньона
Де каме, три медальона,
Жемчуги э де коро
И большущее перо.^[38]

Из подземного из ада
С шумом вылетела птичка;
И, как вылетела, села
На траву и еле дышит.
Видят матери и сёстры,
Сладкий мускус ей приносят,
Амарант и белый сахар.^[40]

Я б нарезал тростнику морского,
Смастерил бы гроб ему просторный,
Я б в гробу постлал ему постелю,
Всю б цветами, ландышами выстлал,
Всю бы выстлал свежим амарантом!..^[40]

Медностропильный твой мне снился храм. Виясь
По млечным мраморам, сплела живая вязь ―
С лиле́ей амарант, нарцисс, и маки сонны,
И крокос солнечный, и розы благовонны.^[41]

Слышишь ты, репатриант!
Беженец, свинья, ―
Ты не трожь мой амарант,
Здесь хозяин ― я...^[42]