Валерий Гаврилин (Из музыки и обратно)

Композитор  Гаврилин            или прошу простить, о’шибочка вышла... автор:  Юр.Ханон & некая ин’дейка ← Биби ля Пюре Владимир Цытович → Ханóграф: Портал « был Гаврила ком-по-зи-тор »   ( маленький мемуар поверх жизни ) Лицом к лицу не увидать лица,       Как после Пасхи, яйца с острого конца...  М.Н.Савояров первая по’пытка... 1. Nota Beni   М адам, месье, мадмуазель..., (если тáк можно выразиться) — прошу прощения..., от сáмой первой строчки... И до последней (прошу). А затем, покончив с этим делом, отворачиваюсь и прошу снова..., тем временем, удаляясь прочь, в сторону заката. Как можно дальше и полнее (удаляясь). — В конце концов, имея намерение достигнуть, тем самым, такого отдалённого и про’странного результата, чтобы — раз и навсегда — убрать последний повод для любых обсуждений...   И тем не менее, из песни слова не высунешь: всё так. Всё в точности так... — Да, да, и я ничуть не оговорился. Здесь и сейчас... и даже некоторое время спустя..., я... (не)прошу прощения, как бы невероятно это ни выглядело. — Причём, заметьте: ни у кого — прошу. Ни у самого себя, ни у всяких прочих..., постоянно отсутствующих или временно ушедших. И весьма настойчиво, даже настырно..., от начала до конца (прошу). К тому же сказать, заранее неизвестно — за чтó именно (прошу). Но прежде всего, за какую-то полнейшую неуместность, вероятно. За ту предельно нелепую вещь, почти безделушку или скверный анекдот, который непременно последует.:285 И не заставит себя ждать. — В конечном счёте, детская глупость и выходка, совершенно недостойная такой сугубо сериозной и много...значительной вещи, как Ханóграф. И вообще: уже за одно тó (прошу прощения), что — она — появилась здесь. Нечто вроде гнусной шутки...:208 Мелочь, в сущности. Но сколько неловкости она доставила всем нам... Эта странная, трижды странная страница, рождённая то ли недоразумением, то ли неразумением..., то ли дуростью, то ли попросту — дурным тоном. В конце-то концов, не все же интимные подробности собственной внутренней жизни (и даже биографии, прости господи) следует выносить на суд общественности (пускай даже и сугубо прогрессивной). Но вóт, так бывает порой... И даже случается, иной раз... Подобно тропическому циклопу: вдруг припёрло, приспичило, принесло и пронесло. И было бы о чём говорить!.., — ни количества, ни качества: всего-то жалкий десяток (сотен) строк, точных и острых. Размазанных по стоеросовому древу, наподобие манной каши небесной. А в добавку к ним — ещё полсотни не менее жалких лет. Или немного меньше. — Но вот, значит, случилось: ради них, этих маленьких и нелепых, почти незаметных с дальнего расстояния — я взял, да и наделал... (на) целую страницу. Снизу доверху, и всё: ни о чём. Буквально говорю, без образа и в прямом смысле: ни ... о ... чём. Или обо всём сразу: о какой-то траектории, о силе воли, и даже жизни, чтобы не повторяться слишком длинно... Тем более, что по всем признакам это предисловие уже давно пора — кончать, (шестерых) одним ударом. Как говорится: и без того назрело, причём — уже очень давно. А причины здесь, как всегда — две (ровно). И пытаться разделить их — всё равно что наступить сапогом на пятую устрицу...   ...Вся человеческая жизнь — мелодия..., одна сплошная мелодия, разумеется. Мелодия божественной красоты. Сыгранная на ржавом тромбоне без вентилей. Или на скрипке без канифоли. Или на гобое без скрипа.   А про гармонию этой мелодии — я даже и не заикаюсь. И в самом деле: какие ещё эмоции можно испытать при виде обыденной картины жизни обычного человека? Отвечать в данном случае — не моё дело. С вас вполне достанет и одного тромбона: без вентилей и кулис. Тем более, если вспомнить слова, старые как этот мир... (Якобы) каждый решает для себя сам: понимать или не понимать, видеть или не видеть, соглашаться или не соглашаться, – несмотря на то, что за него уже всё давно решено.:(стр.137) — Юр.Ханон, «Чёрные Аллеи»  ( часть третья )   Впрочем, оставим. Не будем больше о старом, сто раз известном, изрядно навязшем в зубах... Скажем, наконец, просто и холодно: можете полюбоваться, вóт он уже здесь, этот маленький и тошнотворный мусор, из которого растут не только стихи, но и всякая прочая лебеда живого тщеславия, совершенно лишнего даже в домашнем хозяйстве и оттого называемая — искусственным искусством или искусным искусом. Изящной безделушкой, вещью, (якобы) полностью находящейся в области прекрасного..., или, на худой конец, безобразного. Короче говоря, по колено в области эстетского & эстетического. Но увы, это всего лишь — случай, недоразумение... или обман. Обычный человеческий обман шершавой поверхности, из которого генетически устроена вся его средняя натура. Кожа, шкура, мех и смех... А ларчик, как всегда, не только «очень просто» открывался, но и попросту стоял — открытым. Без малейших признаков секрета или, хотя бы, пыли в глаза. Так и здесь, только ковырни разок этого веласкеса ногтём..., и под верхним красочным слоем сразу откроется..., откроется... В общем, очень скоро сами увидите..., — конечно, ...если будет такое желание... Лицом к лицу лица не увидать,      Как перед Пасхой — яйцами стучать...  М.Н.Савояров Вал...ерий Гаврилин... 2. Эта’лон Идеала   М ежду нами, сугубо между нами..., (если так можно выразиться в данном случае) хотел бы я невзначай добавить вдогонку давно ушедшему поезду ещё несколько слов о тех ранних годах: сначала школьных, а затем и студенческих. Исключительно — в жанре мемуара (как уже было сказано выше), или воспоминания о своей незабываемой и непрерывистой связи с комозитором Гаврилой Гаврилиным, — как я навсегда фискировал его прекрасное имя ещё с подростковых времён (эпоха зрелого застоя социализма, а затем перезрелого..., не исключая и всех дальнейших стадий). Бывали когда-то и такие времена..., если кто ещё помнит...   Нет-нет, я (не)прошу пони’мать меня правильно. Мы же с ним не только не были знакомы (реально, прилично & лично, как это обычно называется), но и никогда не встречались. И я даже не расценивал его как внешний объект или персону..., и не видел, несколько раз..., за исключением, пожалуй, каких-то нелепых пяти-восьми случаев, когда мне пришлось буквально сталкиваться с ним на всём ходу инерции движения... — прямо там, посреди тротуара, в Тюремном переулке, по которому я в течение битых одиннадцати лет бегал туда-сюда школьником. Но дело в том, что я не знал его в лицо..., и всякий раз, сталкиваясь с неким коренастым дядькой, я доподлинно не знал и не мог себе внутренне отдать отчёт: кто же он на самом деле, этот скромно одетый в пальто гражданин велiкой страны. А между тем, ситуация требовала совершенно иного подхода. — Напомню буквально в двух словах, что не только моя взрослая жизнь прошла под знáком совершенной отдельности от той среды..., или так называемого общества, «жить в котором (согласно определению романтического классика) и быть свободным от него — решительно нельзя». Собственно, совсем не случайно я вспомянул о вожде: уж слишком часто в те времена мне пеняли разные взрослые дяди и тёти, подсовывая под нос его светлый призрак. И ни под чем иным, как под спудом именно этой стайно-клановой формулы (апофеоз коллективизма) прошла вторая половина моей школьной биографии. Едва достигнув первых, робких ещё проявлений недетской индивидуальности (а случилось это аккурат — в восьмом классе школы, после четырнадцати годов), я получил «глубокую и всестороннюю» возможность собрать все возможные награды от прекрасного мира взрослых — за свою недюжинную инвалидную (лишний раз замечу в скобках) — отдельность. И затем с каждым годом (не говоря уже о четвертях или месяцах) становилась она только пышнее и полнее, словно бы не обращая ни малейшего внимания на цветистые шишки, порицания и наказания, сыпавшиеся словно из рога изобилия. Трудно вспомнить такой класс или период времени в моей спец. муз. школе-десятилетке имени Римского-Корсакова, когда бы меня не преследовали педагогические выволочки, проработки или скандалы, причём, всякий раз — особенные: бес...прецедентные, неочевидные и громогласные. То меня исключали, то грозили выгнать вовсе, то вызывали на первый этаж к директору (известному любителю поорать и постучать кулаками), то песочили, то предупреждали, то объявляли выговор... Короче говоря, всего не упомню. Однако за последние три года обучения в десятилетке наслушался я (про себя) всласть. И чего только мне ни наговорили милейшие служители советско-педагогической фемиды... — Пожалуй, даже самый тупой смог бы..., прошу прощения, — догадаться, о чём тут на самом деле идёт речь. А уж в чём, но в тупости меня, кажется, ни разу не упрекали. Скорее — напротив. «Что, самым умным себя считаешь?!» — орал на меня директор, худосочный рыжий гриф (как я его прозвал в открытую), — «мигом у меня вылетишь в соседнее заведение!.. Каждый год государство на тебя тратит громадные деньги, а ты тут чем занимаешься?! Вести себя нормально не можешь?! Всё выделываешься? Думаешь, мы тебя не можем выгнать отсюда? Как пробка вылетишь из дверей!» — Но увы, то был крик чистого отчаяния, о чём сам директор прекрасно знал...   Приведённый почти дословно финал воспитательной беседы был проведён с учащимся десятого класса (школы-десятилетки при консерватории), а потому дело попахивало полной безнадёгой. Неуспеваемостью ни по одной дисциплине я не отличался. Вёл себя, конечно, крайне дурно, слишком независимо (не только для ученика, но и для педагога) и даже заносчиво. Но никакого хулиганства или, тем более, аморальных поступков мне вменить было невозможно. Так что картина в перспективе выглядела очень мрачной. Исключить меня из школы при всём желании мог — только господь Бог..., — ну... или от меня требовался совсем уже экстраординарный поступок. Пожалуй, если бы я зверски убил кого-то из преподавательского состава или осквернил (без)действием учительницу биологии, это помогло бы директору, наконец, выдохнуть с облегчением и решить навязшую проблему. При всех иных вариантах ему (ей, им) предстояло — ещё почти два года — терпеть моё присутствие. До финального звонка. И здесь... я снова сделаю паузу, чтобы повторить свой старый рефрэн: мадам, мадмуазель..., опять: (не)прошу прощения. Без лишних слов..., мне очень жаль, что в качестве столь длинного и сложно...сочинённого вступления поневоле пришлось описать столь неприглядную картину своих молодых ногтей, с завидной регулярностию сопровождавшихся низвержением мелких авторитетов и скидыванием местечковых идолов.:301 Причём, устоять не удавалось буквально ни-ко-му, получали пинка и падали вверх тормашками все, начиная от сидевших в печени немецких академистов в лице многоголового бахо-моцарто-вагнеровского кащея, которым нас муштровали сверх всякой меры... — и кончая, страшно сказать, подвергнутой мною тотальному сомнению и осмеянию коммунистической партии, как величины бюрократической и потому лишённой даже остатков (постоянно отсутствующей) «идеологии». Однако, таковы законы жанра: назвался груздем — полезай в подпол, а то и глубже... Взявшись за настоящий мемуар о школьных временах, при всём сожалении, я не оставил себе иного варианта. Без описания (хотя бы и сáмого краткого) театральной мизансцены и первоначального контекста первого действия, — столь значительное присутствие в моей биографии комозитора Гаврилина осталось бы попросту не пóнятым и непонятным. Особенно же, если учесть сугубую куцость той внутренней истории, ради которой я и затеял всю эту развесистую петрушку с предисловием, введением и заведением... быть свободным... — Как говорится, и поневоле положение об’язывает...   — Пожалуй, ради финального аккорда я мог бы завершить эту затянувшуюся увертюру к Лоэнгрину ещё одной своей — особенно эффектной — нонконформистской выходкой, когда, отказавшись посещать занятия по гармонии (а это, между прочим, была специальная дисциплина для нашего отделения), я заявил прямо в лицо ошарашенному педагогу, что бесконечно дряблая муштра по господствующим немецким методикам способна принести будущим музыкантам только вред. Подобный курс, — сказал я, — портит отношение к искусству, поскольку его суть — известковое окаменение человеческого мозга. А затем ещё добавил сверху, что лично я вообще не испытываю ни малейшей нужды в этом предмете, поскольку после школы собираюсь поступать «прямиком» в ветеринарный институт на факультет «болезни рыб и пчёл». Само собой, о моей очередной «грязной выходке» тотчас было доложено тому же (грифозно-рыжему) директору, который тут же автоматически озверел почти до потери самообладания, до сих пор не понимаю — и как его апоплексический удар тогда не хватил. Хотя, конечно, и мне надо бы отдать должное, при всей скромности фасада, эпатаж был очень жестокий: подобных заявлений в спец.учебном заведении при консерватории отродясь не слыхивали... Даже не знаю, с чем бы можно сравнить эту лингвистическую выходку... — к примеру, если бы я, ещё не окончив Высшую партийную школу КПСС, тут же заявил о вступлении в Дем.союз. Стыдно признаться, каких дивных мерзостей мне тогда пришлось наслушаться от «товарища начальника». «В последний раз» меня вызвали вниз, в тот ужасный кабинет на первом этаже у выхода, где господин директор с полчаса орал мне в лицо такие невероятные вещи, что я до сих пор не могу взять в толк: с какой балды его профессия называлась «педагог», а не надзиратель концлагеря, например. Макаренко и в самом деле хлестал из него во все стороны с непреодолимой силой... Причём, (снова замечу в скобках) — и это был далеко не финал. — Наконец, оставим пустые потуги...:59 Всего не перескажешь.   Понятное дело, находясь среди подобной обстановочки, злополучный школьник не мог не видеть и не понимать свои печальные перспективы на будущее: какой «приз» (и какое приз’нание) ожидает его в качестве награды за столь блестящее начало «карьеры в искусстве». Лиха беда начало, да ведь и после школы игры наверняка пойдут более серьёзные. Необычайно убедительный Ильич-пропагандист, в конце концов, сделал своё чёрное дело. — Можно было не сомневаться, что этому эксцентричному подростку предстоял незавидный выбор: или уйти в какую-то очень лихую «внутреннюю эмиграцию», или найти место, где всё-таки можно жить вне общества (чтобы оставаться свободным от него). Поначалу даже трудно было представить: чтó такое придётся изобрести и придумать ради последнего варианта. И вообще, возможно ли такое в принципе..., да ещё и в условиях «сáмого передового государства» в мире (если считать от его заднего места), в котором всего тридцать лет назад за любой шаг в сторону или неудачное выражение лица — сразу же давали десять лет без права переписки начисто. Разумеется, при столь невидном раскладе глаза мои сами собой искали вокруг себя хоть какого-то примера. Прецедента..., пускай даже сáмого жалкого и неважного. И в самом деле, хотелось бы знать: удалось ли хоть кому-нибудь, хоть в небольшой мере — но всё же преодолеть ветхое проклятие рода человеческого. И вопреки всему, чем чёрт не шутит, казнить нельзя не помиловать, — а смог ли кто-нибудь совершить невозможное, прыгнуть выше головы, вытянуть себя из болота за волосы, сокрушить несокрушимую стену или хотя бы — обогнать черепаху. Всё-таки не хотелось верить, что мне первому достанется эта честь, более чем сомнительная: изобрести велосипед, открыть Амэрэку и, наконец, поселиться в обществе, оставшись от него — совершенно сво-бод-ным... вóт Он, ещё раз... — И вот тогда-то появился Он. Тот сáмый... комозитор Гаврилин.   Как настоящий первопроходец, к тому же, живущий здесь, совсем неподалёку. В одно время и даже в одном городе со мной. Правда, я не был с ним лично знаком. Ни разу не видел. Но в этом был и несомненный плюс: он не мог помешать мне..., например, своим суконным лицом или скоромным видом. Как-то возразить. Или даже опровергнуть. И ещё одна очевидная приятность: его номинальная профессия почти совпадала с моей. То есть..., он был тоже комозитором. Музыкантом. Это (при)давало его опыту особенную ценность. Ведь он каким-то чудесным, непостижимым образом сумел, смог сделать..., смог выстроить свою жизнь так, чтобы не прогибаться под среду, не плясать под их старую дудку, не существовать по трижды убогим правилам окружающего мира людей. Нет, конечно... Со всем своим вселенским скепсисом, я не имел ни малейшего намерения что-либо преувеличивать или идеализировать. И даже не попытался возвести гавриловский призрак на гранитный пьедестал (за полным отсутствием оного). И тем не менее, из песни слова не выдавишь: экзистенциальные достижения моего предшественника были налицо. Страшно подумать. Ведь он реально существовал. Сочинял музыку. Был известен. Кое-что даже исполняли, какой-то балет показали по телевизору. Значит, так можно было существовать. Отдельно. Не вляпываясь в общую норму. Отстаивая свою независимость. И вместе с тем, сохраняя необходимый минимум связей. К счастью, я знал о нём очень немного. Но и того (о)казалось вполне достаточно... — И вот..., послушайте, наконец, мой маленький человеческий аполог...   Жил-был, говорят, на свете такой отдельный копозитор с мелодическим и глубоко тождественным прозвищем: «по фамилии Гаврилин, и по имени Гаврил». Притом что я нимало не шучу и даже не лукавлю: кто бы спорил! Ведь он на самом деле жил, а не понарошку..., — в конце концов, не один же я его выдумал, на сей счёт имеются авторитетные свидетели... А кое-кто из наших современников недалёкого прошлого, говорят, даже и видел его. И встречался, временами. — И вóт, — я говорю, — каким-то чудом этому комозитору удалось устроить свою частную жизнь не как всем, а немного иначе, по-особенному. Да ведь и не где-нибудь удалось, а прямо здесь, в сáмом передовом «логове» общественного устройства, в Советском Союзе, во времена брежневского застоя. В семидесятые годы, значит. В ту эпоху, когда «некоторые поэты» (не знавшие брода) получали уголовный срок за тунеядство (совсем недавно это было). И «всякие рок-музыканты» традиционно ютились по кочегаркам и моргам. А этот комозитор, вот виртуоз!.., — как-то умудрился пройти по тонкой жёрдочке между Сциллой и Харизмой развитого социализма. Пройти и не упасть: ни влево, ни вправо, ни вниз. Такой вот удивительный оказался у нас всех — Гаврила Гаврилин. «Народный комозитор». — Он, который смог так ловко устроиться, чтобы нигде не служить. — И не совершать мелочных поступков ради денег или успеха. — И не преподавать по всяким жалким муз.школам. — И не устраиваться на работу ради трудовых книжек и зарплат. — И не вступать в обязательный для всех (проф)союз комозиторов. — И не искать пустых и мелочных заказов в кино или театре. — И не налаживать ради карьеры подлые связи «с кем надо». — И не пресмыкаться ни перед чиновниками, ни перед партийной сворой. — И не заставлять себя «дружить» со всякими «влиятельными коллегами». — И не поступаться личными принципами в пользу суеты или конъюнктуры. — Ну..., в общем, и так далее в том же духе... — Такой вот, значит, был среди нас несгибаемый человек убеждения, почти подвижник, почти отшельник, каноник, почти анархист, почти асоциальный тип, для которого свободное творчество — стократ выше всей прочей жизни с её убогими человеческими законами и правилами. Спору нет: картинка получилась до невероятия сказочная, почти как — современное чудо. Сидит этакий философ-чудак из «слоновой башни»,:590 — словно живой укор всему человечеству, да не где-нибудь за семью морями, а прямо здесь, посреди утопшего града-Питера, у себя дома в маленькой квартирке, — и потихоньку работает что-то такое для себя. И в наружный мир редко-редко свою морду кажет: где-то его теперь встретишь!.. Правда, с результатами его тихой работы дело обстояло уже не так хорошо. Музыка у него — хоть и сочная, яркая, но... прямо скажем, не слишком-то ценная (так мне казалось), откровенно мелкая для столь независимого и свободного человека. Сочинял он всякие гротескные пьески, танцевальные сюиты и прочий поверхностный хлам, развлекательный, временами, почти юмористический, да ещё и с народным этническим оттенком (в почвенном духе). Этакий Свидригай Свиридов в облегчённом варианте... Впрочем, последняя беда меня не слишком-то трогала, особенно — на фоне таких-то грандиозных внутренних достижений. В конце концов, должны же быть у человека какие-то недостатки. Пускай даже и музыкальные. Тем более, что сама по себе музыка мне никогда не представлялась целью, достойной отдельного внимания. Только средство. Инструмент. Материал для идеи. — Но зато..., ай-да Гаврила!.., реликтовый Атлант!.., почти Геркулес. Это какой же нужно (было) обладать внутренней силой, чтобы суметь отстоять свою внутреннюю свободу в условиях жёстко регламентированного общества «развитого социализма». Подобная (огне)упорность могла вызвать только очень крупное уважение... Да-с... — И напоследок ещё два слова... — Вóт что ещё думалось мне, опальному школьнику, глядя на самогó себя с немалым сожалением: ведь всё это — далеко не просто так. Наверное, у столь смелого социально-политического трюка имеется какой-то особенный секрет, или двойное дно, по крайней мере. Чтобы так суметь... И на ёлку влезть, и сохранить некую целостность тыловых частей... И уж наверное (как думалось), что мне с моим цельно-деревянным устройством не удастся так прожить... Несгибаемо. Чисто. Честно. Герметично. Ни в чём не отступая. Не принимая навязанные извне условия игры. Жёстко и непреклонно. Ни разу не прогнуться перед кланами. Нигде не дать слабину и не промахнуться... мимо стула (а то и унитаза). Честно говоря, такой живой пример перед глазами дорогóго стоил!.. Узнав его единожды, я больше не интересовался этим человеком. Сам факт его существования был для меня уже вполне достаточным... Стоп!..   ...и здесь следует малая пауза..., перерыв длиною почти в двадцать лет...     Глухой удар литавр. Тревожный стук деревяшек. Малый барабан... Кода симфонии. Длинный & ровный собачий хвост...   Прошли годы... (очень красивая фраза). Даже — десятки лет (как хотелось бы сказать). Почти правда... Непрерывно занятый напряжённой работой «в обществе самого себя»,:285 я почти не имел причин вспоминать о том идеальном эталоне, который в ранние времена сделал для меня неплохую игру. Какую игру?.. Не знаю. Может быть, в четыре руки. И возможно, даже в преферанс... Попросту, он вышел за существенные границы моего зрения..., да и не один вышел, а в полной совокупности, вместе с тем жалким музыкальным кон’текстом, в котором неспешно проходила шаг за шагом вся его нормативная жизнь. — И всё же, заканчивая свою повесть, я рискну сказать маленький чёрный каламбур: он вернулся. Каким-то боковым слухом дошли до меня в начале 1999 года вести, что нашего прекрасного «Гаврилы не стало». Никаких особенный эмоций на этот счёт я не испытал, кроме лёгкого уважения к ещё одному природному достижению: всё-таки человек не дотянул до своего шестидесятилетия. Взял, да и умер на полгода раньше. Значит, справился. Значит, не цеплялся за жизнь до последнего, испуская вокруг себя старческие миазмы. Значит, и здесь был — не совсем уж плох. Да ещё и оставил всех своих прихлебателей без нормативно ожидаемого юбилея, таким образом, слегка сократив партикулярное море рвоты. Впрочем, и в этом вопросе я слегка ошибался (если бы так думал на самом деле). Потому что среда, говоря мягким языком, превозмогает всё. ...и даже такое, что, вероятно, и не следовало бы превозмогать... и ещё раз он?..   Кто бы сомневался!..., облигатный советский юбилей..., трам-та-ра-рам с битьём барабанов и посуды — всё-таки состоялся..., да ещё и в двойном объёме, изрядно подогретый телом недавно отпетого покойника. Точно как в бетховенском похоронном марше: сначала поплакали, затем поплясали и, наконец, повторили всё вместе ещё раз (в качестве репризы). Но более всего, конечно, уважили природную потребность, почесали влажными языками — поверх некролога. Равно растроганно и прочувствованно. Скорбно и приятно. Высокопарно и пустозвонно. Кажется, свою малую лепту в лапту вложили все, кто имел лапу, кто знал или имел счастье быть, состоять или числиться... И вот тогда-то..., из уст щасливых очевидцев я узнал (почти невинно, почти случайно), что (оказывается) этот Гаврила на самом деле — имел совершенно иной «óблико морáле», чем я представлял себе в начале жизни, посреди Тюремного переулка, в той узкой щели между Скиллой и Гориллой... И прежде всего прочего выяснилось, что он — всё-таки — не был «асоциальным элементом» в обществе развитого социализма. Словно возвращение блудного сына..., пришлось представить себе непредставимое и поверить в невероятное! Что за ужас, моя дорогая Матильда, что за кошмар, — оказывается, наш эталон идеала всё-таки — служил.:250 И сверх того, не просто служил, а «даже» преподавал... в «соседнем заведении»!.., в том сáмом музыкальном училище имени Римского, входная дверь которого находилась посреди всё того же Тюремного переулка, в двух десятках шагов от дверей той спец. школы, где я, ссыльный савояр, отбыл одиннадцать бессрочных лет. Но и того мало... Оказалось также, что Гаврила преспокойно членствовал в том пакостном союзе композиторов, куда «приличный человек» — ни-ни, ни ногой!.. (а также ни ухом и ни рылом, желательно). И ещё ради комплекта оказалось, что он отнюдь не плевал на коллег и профсоюзы. И вовсе не чурался «нужных связей», а также прочих общественных нужников... И мелочные заказы в кино, на телевидении и «даже» в театре очень даже приветствовал. И добивался. И почитал за большое жизненное благо... — Но поверх всего, словно розочка на рогах козлоногого сатира, оказалось, что он долгие лéта дружил... (ах, прости господи!) — с нашим Хилем (да-да, не сомневайтесь, именно с ним, с Эдиком). Да и не просто дружил, а пил с ним водку. Чёрт... — Ну уж в такое можно было бы и совсем не поверить. Но сам Хиль..., честные глаза, говорил об этом с такой трогательной слезой поперёк горла... — что только последняя чёрствая дубина могла бы отмахнуться... И сказать: ну, заливай, божья роса... Или ещё чего доброго: «пошёл травить!..» — Не могу сказать, что сия унылая повесть временных лет произвела на меня неизгладимое впечатление. Поздно заказывать панихиду, брат... Наконец, выслушав все посмертные трели почти как должное..., почти сухо и почти равнодушно..., — словно типичная канцелярская крыса, — я попросту закрыл старое досье и убрал эту папку своего детства в пыльный угол..., как казалось, — навсегда.:264 Или, по крайней мере, до сего дня, когда заканчивается мой маленький мемуар про бывый эталон идеала. — Но чего ещё желал ты, друг Горацио: нет в мире лишних островов... — Значит, оставим: теперь всё будет немного иначе...:6   Но потом..., прости господи, вдруг, словно спохватившись..., я перевёл глаза сюда, вниз..., на самогó себя. И невольно подивился увиденному. — Что, брат, кажется, тебе всё удалось? Неужели? И каким чудом до сих пор жив?..:117 — Ох, и знал бы я тогда..., в девятом классе тюремного переулка... Пред очами бесконечно орущего директора школы... Нет, нет, эта ошибка решительно не укладывалась в прежнюю картину мира. Как же так получилось? Какими судьбами? Какими неправдами? Неужто, очередное чудо «явления господня»?.. Только подумать, очевидное-невероятное. Но ведь всё так, всё в точности, как ни поверни. — И чтобы нигде не служить. — И чтобы не совершать мелочных поступков ради денег или успеха. — И чтобы не преподавать по жалким муз.школам. — И чтобы не вступать в дерьмовый (проф)союз комозиторов. — И чтобы не налаживать «нужные» связи. — И чтобы не искать заказов в кино или театре. — И чтобы не пресмыкаться перед любой властью. — И чтобы отсылать всех придурков куда-нибудь лесом. — И чтобы не пристраиваться ко всяким «коллегам». — И чтобы не поступаться принципами в пользу суеты. — И чтобы не жить по низким правилам человеческих кланов..., насколько это вообще возможно. — На колени, люд грешный, все на колени!.. И лбом в землю. — Ибо вóт он..., Гаврила..., светлейший Гаврила как живой стоял перед моим духовным взором... В полном облачении. С нимбом над маковкой. Весь в золотом сиянии. Нерушимый и неопалимый. Практически, образ нерукотворный... — В точности такой, как я представлял себе — тогда. Один — на всю эту тленную биографию. — В полной изоляции. — Ни разу не прогнувшись. — Почти нищий и безвестный. — Оболганный и оплёванный кланами. — Словно каменный, в стороне от суеты. — Мимо течения. И будь что будет. — Главное – что дело сделано. — Помимо всех слов. — И вместе со словами. — Actum est... Вот она — жизнь — как материал.

С...лужебная часть ( ваша честь ) 3. Запоздалые ком’ ментарии прямое действие... 4. Излишние ис’ сточники 5. Литтера’тура   ( предпоследняя, вероятно ) Ханóграф: Портал Эр.Сати, Юр.Ханон. «Воспоминания задним числом» (яко’бы без под’заголовка). — Сана-Перебург: Центр Средней Музыки & Лики России, 2011 г. «Ницше contra Ханон» или книга, которая-ни-на-что-не-похожа. — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2010 г. Юр.Ханон «Альфонс, которого не было» (или книга в пред’последнем смысле слова). — Сан-Перебург: (ЦСМ. 2011 г.) Центр Средней Музыки & Лики России, 2013 г. Юр.Ханон. «Вялые записки» (бес купюр). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 191-202 гг. (сугубо внутреннее издание). — 121 стр. Юр.Ханон, «Мусорная книга» (в трёх томах). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 191-202-221 гг. (внутреннее издание) Юр.Ханон, Аль.Алле, Фр.Кафка, Аль.Дрейфус «Два Процесса» (или книга без права переписки). — Сан-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2012 г. Юр.Ханон «Чёрные Аллеи» ( или книга, которой-не-было-и-не-будет ). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2013 г. Ханóграф: Портал Юр.Ханон «Три Инвалида» (или попытка скрыть то, чего и так никто не видит). — Сана-Перебурга: Центр Средней Музыки, 2013-2014 г. Юр.Ханон «Неизданное и сожжённое» (навсегда потерянная книга о навсегда потерянном). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2015-2016 г. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо», часть вторая, издание первое (несостоявшееся и уничтоженное). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2002 г. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо», часть первая, издание второе (доработанное и ухудшенное). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2009 г. «Ницше contra Ханон» (или книга, которая-ни-на-что-не-похожа). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2010 г. Юр.Ханон «Животное. Человек. Инвалид» (или три последних гвоздя). — Санта-Перебурга: Центр Средней Музыки, 2016-b. Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Внук Короля» (сказка в п’розе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г. Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (худшее из лучшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г. 6. См. так’ же Ханóграф : Портал Святая слава Рихтера — против Прометея... Окоп  ( или первый п’ресечённый балет ) Пять мельчайших оргазмов  ( по следам того экстаза ) Не-о-бя-за-те-ль-ное З...ло  ( в обязательном порядке ) 24 Упражнения по слабости  ( для неограниченного круга ... не желающих ) 17 романсов на стихи Чайковского  ( для фортепиано и касторки ) Владимир Цытович‎ ( чужой среди чужих ) (человек)...  Без названия Веселящая Симфония  ( даже без тени улыбки ) Ханóграф: Портал Три Экстремальные Симфонии  ( для хорошего оркестра ) Венецианский гондольер  ( или ещё раз на дне ) Некогда — скрести — Скрябина‎  ( или римская рапсодия ) Что сказал Заратуштра  ( церковная оперетта в двух актах ) Карманная Мистерия  со всех точек зрения Александр Локшин...  (неуслышанный композитор) «Музей Вождей»  ( бес права на ошибку ) Лобзанья пантер и гиен  ( а затем — наоборот ) Беседа с психиатром в присутствии Скрябина см. дальше →  Все права сохранены.    Auteurs : Юрий Ханон & Yuri Khanon.     All rights reserved. * * * эту статью может исправлять только один из авторов. — Все желающие дополнить или поправить, — могут вызвать человека и передать исправления ему лично... * * * публикуется впервые : текст, редактура и оформление — Юрий Хано́н. «  s t y l e t  &   d e s i g n e t   b y   A n n a  t’ H a r o n  »