Скрябин как лицо (Анна Тхарон) — различия между версиями

...в’место в’ведения...

...чтобы не плясать от печки, как у них обычно принято, зайду лучше — со стороны, из лесу, вестимо, оттуда, где и полагается быть окол(ес)ице, буйно заросшей сорняками и всяким бурьяном. Где-то там, среди навязшего в ногах чернобыльника и крапивы, и находится, если не ошибаюсь, тоненькая, вьющаяся змейкой тропинка длиною в целую жизнь. — Или в половину, хотя бы...

и
так, заношу свою руку, затем стило..., затем перо и — страшно сказать — начинаю повесть, вернее сказать, только пытаюсь начать, конечно: от старания аж в зобу дыханье спёрло.^[3] И вот, не прошло и минуты, как по...является первое слово. Всего одной строкою ниже, чем можно было бы ожидать...
Мой начальный детский интерес, а затем вкус и любовь к русскому слову (если не сказать – ко вкусу слова) и особенно, к словесной игре заметили очень рано, — да тáк заметили, что сначала не поверили своим глазам и ушам. Потому что поверить в такое было действительно трудно. А произошло это почти (или даже совсем не) случайно, и чтобы не быть голословной, сейчас нарисую наглядную картинку, ради примера.
  Представим себе несложную картинку: девочке лет пять (ещё не исполнилось), сидит одна, читает книгу и хохочет сама с собой («девочка» — это я, понятное дело). Подходит ко мне дедушка (с очень литературным именем, между прочим, Нил Иванович), внимательно смотрит на меня, спрашивает, чему это я так веселюсь, затем берёт книгу и сам начинает улыбаться, а потом снова долго-долго смотрит на меня с восхищением и дурно скрываемым удивлением. — Удивлён он был моему настоящему, всамделишному чтению, тому, что я действительно сижу и читаю, а не делаю вид, перелистывая страницы, да ещё и что-то там понимаю, реагирую... — Сразу скажу, почти каждый день дедушка мне читал что-нибудь вслух, но сейчас даже и не припомню, чтó именно, поскольку читал он, прежде всего, для себя и своё, но поскольку я вертелась ^{[комм. 1]} рядом, – всё его чтение плавно превращалось во «вслух с выражением».
  Чуть позже и мама обратила внимание на мою азартную страсть к запойному чтению и, чтобы направить мою ядерную, необузданную энергию в мирное созидательное русло, ей пришла в голову сомнительная идея: перевести меня из обычной «дуракавалятельной школы» в только что открывшийся лицей – по образу и подобию Царскосельского, с углубленным изучением русского языка и литературы, а также всех гуманитарных дисциплин, затесавшихся рядом, вокруг да около. Однако предположить заранее нагрузку и загруженность каждодневными домашними и практическими заданиями было мудрено, если не сказать, мудрёно, причём, не только моей маме (есть у меня такое подозрение)... Тут уж как по писаному: кабы знала я, кабы ведала... ^[4] Сами учителя были такими же первопроходцами, вместе с учениками... Таким образом, первые полгода пришлось буквально пыхтеть от натуги как старый паровоз, карабкающийся вверх по крутому склону (точнее было бы сказать, по вертикальному или даже отвесному), рискующий в любое мгновение сорваться в прóпасть и — пропáсть. Не стану расписывать, насколько тяжкими оказались первые лицейские месяцы, это малоинтересно, да и на сегодняшний день, три десятка лет спустя, былой тяжести и следа не осталось, — одно удовольствие припомнить смешные первые «трудности», когда казалось, что никогда мне не одолеть домашнее задание в полном объёме, и всякий раз что-то оставалось брошенным: недописанным, недочитанным, недоученным. Ужас-ужас... как нелепо теперь оглядываться назад.
  Словом, продолжаю... слово зá слово.
  Каким-то чудом среди обычных школьных дисциплин в списке лицейском красовались самые настоящие жар-птицы из сказки, не виданные, наверное, не только средними школами, но и педагогическими институтами. А вот в нашей программе обучения они были: пожалуйте-с, будьте любезны, на здоровье. И здесь я не откажу себе в удовольствии похвастать необыкновением предметов, и с радостью представлю эти изысканные блюда нашего школьного, пардон, лицейского «меню».
  Итак, после русского языка и литературы первыми и обязательными значились древнерусская литература, старославянский и древнерусский языки, а затем, на десерт, подавались выразительное чтение (наизусть стихов и прозы) и риторика, история, иностранные языки (английский, французский, латынь и греческий), а также иностранная литература (в том числе, с чтением на языке оригинала... уму непостижимо...). Последняя была предназначена к благородному делу заполнения наших голов знаниями о том, что же, всё-таки, творилось «в те времена» за пределами российской империи. И всё это изобилие, между прочим, ничуть не отменяло самые «обычные» физику, химию, алгебру, геометрию, географию и прочие школьные премудрости, которым тоже было нужно уделять внимание. А из совсем уж диковинных диковинок какой-то шутник придумал для нас странные уроки хореографии и фехтования..., и не вместо, а наряду с будничной физкультурой.
  Одним словом, заняться мне было чем..., не считая параллельного музыкального образования, которое с того прекрасного дня тоже «текло» своим чередом в самом прямом смысле. Музыка стала своеобразной отдушиной, этаким окошком в своеволие, где можно было и побалбесничать, потому что «и так» всё выходило из-под пальцев как надо, и даже лучше, почти без усилий.
  Что же до лицея, то находиться в нём было, конечно же, интересно, благодаря необыкновенным учителям. Порой складывалось такое впечатление, что педагогов для нашего обучения свезли со всей страны..., в те времена ещё необъятной «одной шестой». Помню, древние языки (старославянский, древнерусский и греческий), выразительное чтение и риторику вела у нас чудеснейшая Евфимия Мефодиевна, профессор словесности местного (тогда ещё — чимкентского) и московского университетов, а историю преподавал профессор МГУ (к сожалению, сейчас не припомню его имени). Словом, учили нас не спустя рукава, а к делу продолжения традиций царского и сельского лицея (того самого) подошли основательно, чтобы не сказать «фунда...ментально» (что, по рассмотрению, одно и то же, прошу прощения).
  Чтобы не выглядеть голословной, приведу всего один очень точный пример подлинной и даже (не побоюсь этого слова) въедливой основательности подхода. — ...и я постараюсь быть как можно более лапидарной, чтоб не растекаться мыслью...
  — Именно там, на пушкинской эпохе, взятой в ракурсе не только литературном, но и историческом, мы «засели» на целый год (где, в какой обычной школе, такое можно было бы себе представить ещё?..). Центральной фигурой изучения был, конечно, сам Лександр Сергеич, однако в отдельные недели и месяцы малыми «пушкиными» в прицел попадали все его однокашники, на чьих лицах и судьбах мы останавливали своё подробно-пристальное внимание. А затем — и всё окружение в послелицейский период, в той или иной степени оставившее след или, тем более, оказавшее влияние на «наше всё». Наизусть были выучены сотни стихотворений не только Пушкина и его «союзников», но и «сходящих в гроб» один за другим старика Державина, Кантемира, Сумарокова, Ломоносова и так далее по длинному списку, написаны сотни сочинений, которые со временем стали практически таким же привычным явлением, как почистить зубы, а уж сколько книг было читано-перечитано... — Страшно припомнить, ещё страшнее сказать. Помимо обязательной литературы (сразу замечу в скобках: поскольку объём нашей программы был бесконечно далёк от средней школы, то и книги приходилось изыскивать, а точнее сказать — откапывать по всем библиотекам города, включая университетские и архивные, потому что в школе ничего похожего, конечно же, днём с огнём) на каникулы каждый ученик получал изуверски заботливо составленный список внеклассной (между прочим!) литературы, (тем не менее) обязательной к прочтению. И это были отнюдь не две-три брошюрки, а весьма увесистая стопка толстеньких книжек, содержание которых уводило далеко за пределы школьной программы и даже... пушкинской эпохи. ^{[комм. 2]}

  После всего, в завершение своего «лицейского» начала (имея в виду предисловие этого эссе), без ложной скромности могу подытожить, вроде морали известного аполога, что моё среднее образование очень далеко вышло, а затем и вовсе ушло за пределы среднего, как-то незаметно подобравшись к нижним ступеням (если не сказать, степеням) — высшего.

  Словом, присутствовал Лицей в моей жизни всего лишь два года, казалось бы, совсем не долго, но след свой, глубокий и глубинный, оставил на всю жизнь. Здесь, посреди далёкого Чимкента (а не Царского Села), словно на вавиловской селекционной станции, бережно привили мне тот самый вкус к слову, вкус к игре словами и, прежде всего, вкус к пониманию собственной мысли, сначала смутной, а затем всё более отчётливой. Но главное (здесь и сейчас главное!..), к умению высказывать эту мысль на письме, — просто, ясно и легко, — не избегая и не теряя внутренней интонации: говорить своим голосом, всеми тонкими (а порой и не очень) оттенками и нюансами, свойственными простому разговору.

Н
емного подумав (явное враньё), решила, а почему бы не заглянуть ещё на пару лет глубже..., и слегка в сторону... кое-каких спортивных упражнений, например...
  – Значит, так: сказано-сделано... В моей предыдущей школе им.Лермонтова... как это ни странно припомнить, школа № 17 им.М.Ю.Лермонтова была... с футбольным уклоном, и это не шутка, — а она находилась буквально во дворе, почти под окнами дома, — в которой я училась до лицея, на уроках физкультуры регулярно устраивали просмотры детей тренерам городской школы олимпийского резерва и не только резерва, вообще спортивных школ, как оказалось, было предостаточно в городе. И странно сказать: при моей-то чахлой комплекции, почти всякий раз моя персона становилась объектом пристального внимания со стороны этих самых тренеров по беглости ног и рук. После очередного просмотра наш домашний телефон буквально разрывался от настойчивых просьб родителям привести «этого уникального ребёнка» в очередную (название) спортивную школу (писать об этом предмете подробнее и всерьёз нет никаких сил), поскольку у девочки необыкновенные данные и будет очень жаль, если они пропадут без должного развития. Каждый раз, терпеливо выслушивая словесный поток до конца, мама вежливо отбивалась от людей на другом конце телефонного провода, заканчивая беседу неизменными пожеланиями доброго вечера. Но в один прекрасный день трубочку взял папа..., — ох, и чтó тут началось!.. Едва выслушав убедительно-убеждённую просьбу «привести ребёнка» в очередную спортивную школу, папа спустил на бедолагу такого шикарного волкодава, что телефон, как мне показалось, едва не расплавился от удивительного синтетического стиля, неслыханного допреж в истории российской (и казахской) словесности. Изощрённые словосочетания высокого штиля соседствовали в нём с жестокими обсценными инвективами, а пятистопный ямб плавно перетекал в самый ядовитый публицистический амфибрахий.
  Средство — папины многоярусные вирши — оказалось неожиданно эффективным. После диалога с товарищем Евдокимовым спортивные звонки у нас в доме резко прекратились. А если рецидивные подходы «к снаряду», то есть ко мне, случались в школе, то в них было уже значительно меньше вдохновения.

  ...и ещё одно промежуточное «происшествие», благодаря которому моя жизнь стала ещё более разносторонней (если так уместно будет выразиться). — Когда я доучилась до шестого класса музыкальной школы, мою учительницу, наконец, посетила идея подготовить меня для участия в областном конкурсе. «Курица не птица», конечно, но, тем не менее, конкурс был не только всерьёз, но даже со своими строгостями. Помню, что «дрессировали» меня к нему (помимо домашних многочасовых занятий) с пристрастием, чуть ли не каждый день, пока занятия в средней школе (имени Лермонтова, напомню) не превратились в какую-то туманную дымку: мой бледный образ показывался там только по большим праздникам, да и то, только ради того, чтобы он не совсем стёрся из памяти учителей. В школе были предупреждены, что дело идёт о «важном конкурсе» (в масштабах вселенной и XX века, разумеется) и потому без боя уступили мою персону музыке: целиком и полностью.
  Помню так же, что муштра и обкатка программы была нешуточная — едва не каждую неделю у меня было концертное выступление в очередной школе (музыкальной), — исключительно ради тренировки нервов и преодоления «боязни сцены». Пожалуй, было бы куда проще, если бы мне ничего не рассказывали об этой боязни, поскольку от природы я была сама невинность, не зная, что это за фрукт такой, и не понимая, чего и кого следует бояться. Подумаешь, концерт какой-то, — выходишь, садишься за инструмент и играешь. Дело житейское. Однако предусмотрительные педагоги раздули мой несуществующий страх до размеров небольшого слоника, так что моё лёгкое и приятное волнение очень скоро превратилось в холодную липкую жабу, поселившись где-то под ложечкой.
  Изо всей конкурсной программы больше всего мне нравился концерт Бетховена. Ощущение, будто играешь с оркестром (пускай даже и воображаемым) захватывало дух. Вся же остальная программа, игранная вдоль и поперёк, до того мне надоела, что к наступлению конкурса я играла её как заправская Золушка (конечно, это была никакая не Золушка, а совсем другая Марья-искусница из ряда невозмутимых «Золушек»), вытряхивая из сказочных рукавов всё, что душе угодно. Как мне кажется, именно она, эта странная свобода и невозмутимое спокойствие стали на конкурсе решающими, потому что так раскованно и непринуждённо дети моего возраста не играют (кто же такое придумал? ...загадка).
  На конкурсе я победила, к большому своему удивлению, сделавшись своеобразной областной сенсацией. Мамина репутация в училище резко повысилась и окрепла (она там тоже преподавала), — между прочим, это выразилось в увеличении зарплаты и повышении разряда (что это такое, я до сих пор представляю себе только с очень большим трудом). Помню, студенты училища смотрели на меня в ту пору как на местное чудо-юдо, и приходили слушать под двери класса, в котором у меня проходили уроки, как я играю этюды и какие-нибудь виртуозные пьесы. — Между прочим, после всех прослушиваний и объявления результатов конкурса повторилась известная история из области физкультуры и спорта: к моей маме подошла зав.отделением фортепиано Успенской школы десятилетки (при Ташкентской консерватории) и буквально умоляла отправить меня к ним учиться, потому что «с такими данными и «Кисина легко подвинуть»... (зачем его куда-то двигать, я до сих пор не имею понятия). По всей видимости, это была обычная песня из общего репертуара спортивных и прочих спец.школ, очень убедительно «певших» романсы о том, как «бесконечно жаль», если такое дарование (или такие физические данные) пропадут даром.
  Однако на этот раз железная неколебимость моих родителей и педагога слегка пошатнулась: всё же «та самая» знаменитая специальная музыкальная школа при консерватории (в ту пору в ней ещё обучались, или уже отучились, Лолита Лисовская и Эльдар Небольсин, а немногим раньше и Алексей Султанов), открывающая прямой путь «на Москву». После конкурса мне даже устроили несколько сольных концертов в Ташкенте (самые настоящие гастроли!..), носящих исключительно ознакомительно-показательный характер (своеобразные «смотрины» для педагогов и профессоров), эффект от которых был, как рассказывали, феерическим. Мои выступления произвели самый настоящий фурор. Мама просто светилась от счастья и гордости, и даже относиться ко мне стала как-то ласковее, уважительнее, особенно — после того, как моё исполнение однажды сравнили с рихтеровским. Однако всё же отдалённость школы от Чимкента и беспокойство, как я смогу жить одна, в интернате, совершенно не приспособленная к жизни вне семьи, да ещё и с крайне хрупким здоровьем, оставили вопрос открытым..., отложенным до той поры, которая так и не наступила.
  От себя же честно признаюсь, что перспектива полностью провалиться в фортепиано меня не очень-то радовала, — в те годы я вполне серьёзно видела своё будущее в лесническом деле (кроме шуток!), и после школы собиралась отправиться учиться на «лесничего», чтобы ухаживать за растениями, деревьями, дикими медведями, оленями, волками, а если доведётся, то и за прочими меховыми обитателями диких лесов и прерий нашей родины. Однако хрустальная лодка моих натуралистических мечтаний вскоре разбилась о рифы гуманитарного лицея с торчащим из них памятником юному Пушкину...
  — Вот так и случилось, без предупреждения и лишних вопросов, типа «не против ли я?..» или «хочу ли я?..», моё лицо было поставлено перед свершившимся фактом. Так сказать, «проснись и пой», «встань и иди». С первого сентября из «лермонтовской» школы в «пушкинский» лицей. Взяв под козырёк, мне оставалось только развернуться во фронт и пойти в эту школу, неожиданно оказавшуюся по-настоящему прекрасной. Прекрасной — изнутри, на самом деле, а не какой-то блестящей обёрткой или сверкающей неоновой вывеской. До сих пор, мысленно возвращаясь в тот год, я благодарна за это неожиданное решение своей маме, — умевшей настоять на своём хотя и мягко, но безо всяких «вариантов» или обсуждений.

  ...а прочие мелкие «происшествия» я просто опускаю ради экономии времени и места. Пожалуй, только припомню вскользь, что в очередной сезон охоты пытались устроить облаву на будущего лесничего также и педагоги художественных школ, желавшие пополнить стены своей alma mater «моими данными». К счастью, в этом направлении вмешательство товарища Евдокимова не понадобилось. Жирная точка на живописи была поставлена мамой, причём, с первой попытки. Она сразу заявила, что её ребёнок «и так хорошо рисует», а значит, учиться ей при такой нагрузке некогда. — И нечему.

В один из вечеров, после занятий в консерватории <прим. автора: Амстердамской консерватории им. Свелинка или Conservatorium van Amsterdam>, ко мне пришли Стахиевичи, Виталик и Оксана. Наши совместные вечера были неотъемлемой частью практически всех суббот и воскресений – либо я к ним, либо они ко мне. И вот в один такой вечер (совсем чуть-чуть прошу прощения за тавтологию, ибо повторять такое приятно) Виталик принёс мне толстенную книгу (почитать), в очень красивом сером, бархатистом на ощупь, переплёте. Необычное название фолианта «Скрябин как лицо» сразу привлекло моё внимание своей игрой смыслов. Не говорю уже об оформлении, доставившем мне самые приятные эстетические наслаждения от самой малой завитушки причудливого узора до полиграфического аромата книги. Да и звонкое имя автора, ещё не знакомого мне, выстрелило в самый мозжечок. Сразу представлялось, что автор нездешний, то есть совершенно из начала двадцатого века, никак не позже. Каково же было моё удивление (уже потом, спустя какое-то время и рукава), что всё не так уж и далёко... Виталик с восторгом и так заразительно рассказывал о содержании книги, что захотелось приступить к прочтению немедленно. Весь вечер прошёл в оживлённых разговорах вокруг «нового Скрябинского лица». Среди прочих интересных попутных обстоятельств и нюансов выяснилось, что Виталику книгу посоветовала купить его минский профессор <Белорусской государственной академии музыки>, которая, в свою очередь, с азартом и вдохновением настоятельно советовала поскорее её купить, пока она ещё есть в магазине, потому что ещё день-два и книгу можно будет искать днём с огнём – настолько она необычная, подлинная, невероятно живая и интересная, не похожая своим стилем и тоном ни на что современное и музыковедческое, что просто слов нет «как это гениально, фантастично, талантливо и очень живо». Словом, книга сразу же произвела фурор в кругах минской интеллигенции (имея в виду тех, конечно, кто успел стать счастливцем толстенькой книги), вся минская академия гудела и кипела <прим.автора: можно было бы сказать, что и бредила> сенсационной новостью – появилась чудесная книга об Александре Скрябине, которую стоит прочесть всем, особенно тем, кто каким-то образом причастен к музыке.