Робер Каби (Эрик Сати. Лица)
Робер Каби, один из позднейших «учеников» Эрика Сати, приводит его драгоценные слова, будто именно в одном из ранних вариантов «Колонны без конца» он нашёл ключ к внутреннему построению своей оперы «Поль & Виргиния», начало сочинения которой датируется примерно 1921 годом. Здесь, пожалуй, я бы поставил многоточие (бесконечное, желательно). Потому что ... если измерять смысл логикой, то значительно проще и вернее было бы сказать: «именно там, в меблировочной музыке, — в ней он нашёл ключ к построению оперы Павел и Виргиния». Проще и вернее... к
на всякий случай напомню ещё раз (а затем и ещё раз, исключительно в рамках воспитательного минимализма), что в истерической, а также натур-философской и тавтологической ретро’спективе (оглядываясь на зад) тема позднейшего окружения Сати (так называемых «учеников» или «последователей») последних трёх лет жизни, включая «Аркёйскую школу» в целом, а также отдельных «школьников», постоянно возникавших вплоть до 1925 года, была разработана основным автором этого ханóграфа в таких фунда...ментальных масштабах, которые в рамках убогого господствующего этноса в целом соответствуют критериям диссертации или колбасы (докторской, по меньшей мере). И это если оставить (далеко за скобками) отдельную книгу, сделанную в 221 году, а затем кое-как прикопанную в ближайших окрестностях Сан-Перебурга. Кратко характеризуя этот (не)скромный предмет, можно назвать его почти библией, великолепная полнота которой примерно соответствует — закрытости. При работе над её текстом автор поставил задачу создать нечто вроде энциклопедии, всеохватной и всепроникающей (совершенно в духе этих господ) толщиной в кустодиевскую купчиху, даром что носит скромное (иезуитское, не иначе) название «Малой аркёйской книги». Пожалуй, самое отдалённое представление об этой работе может дать небольшой жмых под рекламным названием «между Гитлером и Сати», сделанный исключительно ради примера & прецедента, а затем (с той же целью) помещённый здесь неподалёку, за соседним углом (в рамках врéменной территории ханóграфа, как можно предположить). Когда Сати тяжело заболел после премьеры «Relâche» и спустя два с половиной месяца, когда он попал в больницу, Андре Дерен вместе с Жоржем Браком и Дариюсом Мийо день за днём заботился об уходе и обеспечению для него элементарных источников существования. не стану скрывать, несопоставимость явления и объёма аркёйской моно’графии была, пожалуй, основным фумистическим фактором, заставившим меня отставить в сторону прочие дела и как следует покорпеть над этой милой изюминкой... размером с голову бегемота (который очень скоро погрузится в русле Ждановки). Почему?.. Надоело повторять одни и те же азбучные истины. — Читай: ровно по той же причине, по которой в ханóграфе нет и этой статьи про Робера Каби в отдельности, огрызок которой вы сейчас, вероятно, пытаетесь читать. А дальнейшие вопросы здесь излишни, мягко выражаясь. — Учитывая почти полувековую отрицательную практику полной бесперспективности диалога с бес...сознательной популяцией Homos apiens, автор «Малой аркёйской книги» с полным правом может объявить себя окончательно «непримиримым», а также вне...конвенциональным типом и, как следствие, более не вступать в коллаборацию с оккупантами & прочим человеческим субстратом, существующим только здесь и сейчас. А потому (вне всяких сомнений), и не стóило бы труда совершать ещё одну отдельную работу, оформляя, выкладывая или, тем более, публикуя (если говорить о книге) названный текст в публичный доступ, чтобы сообщить некоему не’определённому числу типов, пожизненно пребывающих в состоянии неконтролируемого автоматического сна, что они кое-что якобы читали про эту существующую и несуществующую одновременно (как господь Бог) «Аркёйскую школу» и её проекции на своих отдельных у...частников. Всё это вместе взятое не имеет для них ни малейшей ценности, ни такого же смысла... после всего (и пускай дальше играют мячиком из наличности в свой дегенеративный футбол). Вероятно, ради определённости можно было бы ещё и оставить на поверхности почвы круглую печать (такой же круглой калоши), однако даже и этот поступок слишком очевидно не стóит труда... В свою очередь и Сати не раз с радостью признавался, что художники имеют на него значительно большее влияние, чем все композиторы, вместе взятые. Робер Каби, один из «учеников» последнего года жизни Эрика Сати, приводит его слова, будто именно в одном из ранних вариантов «Колонны без конца» он нашёл ключ к внутреннему построению своей оперы «Поль & Виргиния», начало сочинения которой датируется примерно 1921 годом. Здесь, пожалуй, я бы поставил много...точие (бесконечное, желательно). И взял ... затем ... особенно длинную & выразительную паузу. Возможно, прежде всего потому, что — в данном случае — брать больше нечего. и здесь, внезапно прерывая собственные слова, в качестве малой компенсации оставлю краткую справку, чтобы хотя немного дать понять, о ком вообще-то здесь идёт речь (поскольку в русскоязычных источниках этот человек почти идеально неизвестен)... Лично мне имя Робера Каби попадалось исключительно в виде сноски или ссылки на его личный архив (или свидетельство из оного), когда дело шло о рукописях и рисунках Эрика Сати. И это не случайность, хотя сам по себе архив был не слишком велик. Дело тут, прежде всего, в характере Робера. Когда он познакомился с Сати (а случилось это в последние дни перед премьерой балета «Спектакль отменяется»), ему ещё не исполнилось и двадцати лет — почти подросток. Только с большим трудом его можно было бы назвать «учеником» или, тем более, «другом» Эрика, однако его привязанность и верность мэтру стала, в конечном счёте, основным ценностным делом его жизни. И прежде всего, в 1925 году он ежедневно навещал Сати в парижской больнице Святого Иосифа вплоть до 1 июля, дня его смерти..., а затем неизменно аккуратно собирал, сохранял и, при малейшей возможности, публиковал связанные с ним документы, рисунки и тексты — музыкальные и литературные. Приведу только главное: это он, Робер Каби нашёл и издал добавочные «Гноссиены» (четвёртую, пятую и шестую), «Средневековую песню» (на стихи Катюля Мендеса), рукописную статью «Хорошее воспитание», а также оркестровал несколько фортепианных пьес. Многие рисунки и неизданные рукописные статьи Эрика стали известны только благодаря его усилиям. Как музыкальный критик Робер Каби до войны работал в «Юманите», а в пятидесятых годах — в «Ле Монд», при первом же поводе обращаясь к теме Сати. Пожалуй, ключевое слово, которое можно произнести в адрес Робера Каби — это верность. В том числе, благодаря ему полузабытый Эрик Сати спустя полвека после своей смерти постепенно начал возвращаться в контекст профессионального клана академических музыкантов. Могу легко судить об этом, поскольку сам наделён этим пожизненным качеством — ничуть не в меньшей мере. Сразу после смерти Сати..., — Константин Бранкузи взял свой видавший виды фотоаппарат, тот самый, который трясся в его руках от смеха... ещё при жизни..., и отправился в Аркёй, в жилище ехидного отшельника, куда Сати, при жизни, закрыл доступ всем своим друзьям. И не только друзьям. Проще говоря: всем, без исключения. Бранкузи поехал туда на пригородном поезде, чтобы сфотографировать бедную обшарпанную лестницу в «Доме с Четырьмя Каминами». Лестницу, вдоль и поперёк исхоженную Его ногами. И тогда он впервые — потрясённо — увидел рисунки Сати. Те, которые покойный мэтр втайне ... наедине с сами собой делал тушью. На кусочках бумаги. Многие из них, трагически утерянных десятью годами позднее, — дошли до нас только благодаря бережным фотографическим копиям, которые Бранкузи — успел — сделать с них в первый год после смерти «композитора музыки». Основной частью они были среди бумаг Сати, попавших к графу де Бомону (пока он не передал их единственному «наследнику Эрика», брату-Конраду)... — А другой частью рисунки Сати передал Константину Бранкузи — всё тот же Робер Каби, между прочими материалами, оставшимися у него в руках к лету 1925 года. В течение долгого времени Бранкузи бережно хранил эти рисунки, записи и бумаги, бóльшую часть которых он также перефотографировал... и ещё раз напомню на всякий случай (как старый отбеливатель минимального минимализма), что эта дряблая страничка, полная лирических от(ст)уп(л)ений, объявилась здесь, на этом месте отнюдь не ради красного словца: фундаментальные хано’графические исследования о последних трёх годах Эрика (начиная от «Аркёйской школы» и кончая визитёрами корпуса Гейне) на данный момент провели в режиме тлеющей публикации более десятка (пяти, двадцати, ненужное вычеркнуть) лет, пребывая в почти готовом для употребления состоянии (не пересоленные, не пересушенные и даже не пережаренное). Представляя собой классический пример нео’публикованной монографии (opus posthume) исполинского размера..., или навязшего в глазах redlink’а (красной ссылки) более чем с полусотни страниц ханóграфа, они долго и терпеливо ожидали, что в какой-то момент рвотная реакция на обычное человеческое свинство у этого автора хотя бы немного притупится, а в окружающем мире появится хотя бы крошечный проблеск при’личного поведения, чтобы можно было кое-что (успеть) сказать об этой, несомненно, видной категории натурально-философского сати’еведения. Поскольку... слишком уж необычен по подаче и уникален по содержанию был этот материал..., чтобы пренебречь его возможным присутствием. В 1928 году Робер Каби записал рассказ Полетт Дарти, как она впервые повстречалась с Эриком Сати: но всё напрасно, надсадный мир не терпит исключений. Не случилось их и на этот раз, чтобы не сказать — совершенно напротив. Число мелочных небрежений и прочего банального свинства постепенно дошло до степени совершенно нетерпимой. И даже более того... В мире людей, полностью лишённом какого-либо признака умысла, не случилось ничего, даже близко похожего на просвет. Скорее, напротив... И вот, actum est, дело кончено, — можете умилённо прослезиться, расписаться в ведомости & получить на руки классический суррогат, залитый щедрым слоем консервного формалина. Здесь и сейчас перед вами (выложен) очередной огрызок того, что вполне могло бы быть, но теперь — не будет, исчезнет без возможности возврата. На месте объёмистого текста с массой уникальных деталей (нигде ранее не упоминавшихся) и главное, с той степенью проникновения в предмет, которая встречается в литературе только в качестве исключительного исключения..., короче говоря, на место того текста, который мог здесь (и не только здесь) появиться, осталось только дряблое напоминание. Напоминание об очередной (вне)системной вещи (нескольких вещах), которые имели отношение далеко... (и очень далеко) не только к так называемой музыке, Эрику, школам или ком’озиторам, но, прежде всего, к человеческому миру в целом, — взятому от подошвы до кисточки хвоста. Скудная история навыворот: наподобие, скажем, того Альфонса, которого не было. Теперь он якобы есть, вопреки всему и всем. В отличие от всех прочих, которых не было и не будет... Но и только. ...каллиграфические рисунки Эрика Сати сильно поразили Андре Бретона, когда он, благодаря Роберу Каби, смог с ними познакомиться (уже после последней войны). Тогда же Бретон написал о них следующие строки: «...Трудно представить себе более высокую школу свободы во взглядах на различные условности, трудно представить улыбку более ехидную и, в конце концов, более хватающую за душу и ошеломляющую её над бездонной чёрной пропастью. Улыбку, которая теряется в обнажённости этих рисунков и каллиграфических набросков, полных пронзительного одиночества, — “совершенно скрытого” — иногда забавных или тревожных. Весь этот архив уже очень долгое время ждёт полного описания и строгого исследования». И тем не менее, закончу (как всегда) традиционным формальным основанием, положенным поверх всего (наподобие рваного зонтика)... Если у кого-то из ренегатов или апологетов продуктивной хомистики появится устойчивое желание как-то инициировать, спровоцировать или подтолкнуть выкладку этого генетического материала (если его ещё можно назвать «материалом»), никто не возбраняет обратиться, как всегда, → по известному адресу не...посредственно к (дважды) автору, пока он ещё здесь неподалёку, на расстоянии вытянутой руки (левой). Между тем..., я рекомендовал бы не тянуть известное животное (за хвост) и не откладывать (его) в чёрный ящик. Ваша лавочка довольно скоро прикроется, а затем и совсем захлопнется..., причём, «бес’ права переписки». — И тогда... уже никаких лишних слов (в том числе, и по поводу Робера Каби). Только спущенная сверху жвачка третьей ректификации (которую вы все и так имеете здесь и сейчас в неограниченном количестве... & будете иметь впредь). Последнее я вам обещаю наверное... Кроме ощущения незакрытой боли и пустого места, которое всякий раз повторяясь, приносит и уносит за собой смерть, добавляется ещё крайне жалкое ощущение от всех, кого Сати оставил после себя (или подле себя). Отталкиваясь от него, всякий раз ищешь чего-то главного, стержневого. Может быть, какого-то отражения или отсвета... Но нет, всякий раз напрасно. Оправа без камня. Или горшок без цветка. Хотя вернее всего будет сказать: человек без изъяна. К сожалению, и Робер Каби здесь не в исключение. Скажу об этом прямо, несмотря на всю мою благодарность к нему, личную и от’личную. Самый верный оруженосец в свите короля..., — пардон, я хотел сказать — Парсье, конечно. До конца жизни сумевший сохранить внутри себя маленькую трагическую мистерию (бесконечной продолжительностью в пять последних месяцев), которая с ним приключилась в госпитале Сен-Жозеф. И ещё, поверх всего — удивление от уникального сокровища, с которым ему довелось соприкоснуться. Однако и он, таков как был весной 1925 года..., а равно и шестьдесят лет спустя (каким я ещё застал его) — одинаково напоминает о старой-доброй карикатуре — или не старой и не доброй. Не чего-то цельного, но всего лишь — осколка разбитой посудины, одного из прочиъ. Маленького кусочка от Эрика. Того Эрика, которого не было, — сказал бы я напоследок.
| |||||||||||||||
