Жак Ибер (Эрик Сати. Лица)
( или вовремя промахнувшийся )Слюнями в шесть я поперхнулся,
Краткая с...правка ...д Жак Ибéр, даты жизни: 15 августа 1890 — 5 февраля 1962 — французский композитор-академист первой половины XX века, преимущественно, неоклассицист, стиль которого формировался под влиянием Дебюсси, Равеля и Сати (иногда, впрочем, опосредованно, через Мийо и Онеггера). Между прочим, позиция довольно типичная. Можно сказать, что в ряду французских академических композиторов своего времени не выделялся ничем особенным. И даже более того, — Жак Ибер как лицо и как художник представлял собой — в промежутке между двух мировых войн — некую среднюю линию (или идеальную среднюю величину), по которой можно было бы судить равно — как о нём, так и о его окружении.
Жак Ибер родился..., родился..., ну да, он родился в Париже (что уже само по себе удивительно, конечно) 15 августа, ровно за десять лет до окончания XIX века. — Отца (в силу его курьёзной профессии) очень часто не бывало дома, и скучающая мать понемногу развлекала себя, пытаясь научить сына (с четырёх лет) играть: сначала на пианино, а затем — на скрипке (видимо, чтобы составить прекрасный дуэт втроём... по старинному рецепту Эрика).[3] Впрочем, нельзя сказать, чтобы малолетнего музыканта как-то раздражали занятия с матерью. Скорее — напротив. Упражнениями и уроками его не слишком-то нагружали, экзаменов не было, особых успехов тоже не требовали, а выступление на домашних (и салонных) концертах с матерью давало приятное ощущение праздника и внимания со стороны красивого общества взрослых. В школьные времена музыка стала постоянным увлечением и, отчасти, отдыхом. В двенадцать лет Жак Ибер на сэкономленные карманные деньги купил и самостоятельно проштудировал академический учебник гармонии Дюбуá и Ребéра, чтобы «было проще» сочинять небольшие вальсы и шансоны, — для тех же салонных концертов.
Между тем, агентские дела у отца шли всё хуже, что не могло не вызывать сочувствия: он всё чаще жаловался и выглядел подавленным. Сказывался возраст, и здоровье пошатнулось от постоянного нервного напряжения (теперь бы это назвали гипертонией). Сразу после окончания школы Жак Ибер устроился на работу заведующим складом, чтобы помочь отцу: принести в семью дополнительные деньги..., ну и получить кое-какую самостоятельность. Вообще говоря, с раннего детства он был — весь в отца, друзья семьи и родственники говорили: «копия», — хотя и значительно более артистического вида (особенно, когда надевал фрак с бабочкой). А без фрака Жак как по волшебству превращался в скромного, почти невзрачного парижского типа: ничем не примечательный торговый агент с напряжённым лицом и каким-то вечно беспокойным, пытливым взглядом.[комм. 2] И даже облысел очень рано, стремглав — чуть не в двадцать пять лет, в точности как отец.[4] Лысый от рождения... только из приличия...[5] Работа завскладом давала хотя и небольшой, но постоянный доход, — помогли и кое-какие артистические знакомства. Поначалу Ибер подрабатывал частными уроками, а по вечерам его приглашали аккомпанировать в кафе-концерт или тапёром в кино. Между прочим, для шантанных певиц он сочинил несколько удачных песенок (на всякий случай, прикрывая лицо «чисто» английским псевдонимом «Уильям Берти»).[комм. 3] И хотя для кабаре он сочинял, прежде всего, ради денег, всё же, и эти песенки доставляли ему немало радости.[комм. 4] Недостаток музыкального образования, впрочем, мешал всё сильнее и добавлял неуверенности. Не сообщая родителям, Ибер сам брал уроки сольфеджио и теории музыки, чуть позже записался ещё и на курсы актёрского мастерства комедийного актёра Поля Муне. Узнав об этом, родители были в ужасе и умоляли «всё что угодно, но только не на подмостки». Как раз этими годами в Париж приехал двоюродный кузен матери, Мануэль де Фалья, проживший здесь до начала войны. Всё более близкое общение с ним, пожалуй, окончательно убедило и самого Ибера, и его родителей. Осенью 1910 года, в возрасте двадцати лет, он поступил в консерваторию «вольным слушателем» — в класс гармонии Эмиля Пессара. Первая проба увенчалась очевидным успехом и через год начались уже полноценные и «регулярные занятия» по классу оркестровки и композиции у Поля Видаля, и контрапункта — у Андре Жедальжа, который до самой своей смерти оставался для Жака Ибера непререкаемым авторитетом: «дорогим другом и высшим судьёй в искусстве».[6] — Судья... в искусстве...
Чтобы избежать много...словия, кажется особенно наглядным назвать одной строкой имена довоенных одноклассников Жака Ибера по классу этого высшего судьи (в контра...пункте). Это — Дариус Мийо, Артур Онеггер,[комм. 5] Анри Клике-Плейель, Жан Вьенер.[8] (А ведь мы, надеюсь, ещё не совсем по...забыли, с кем связаны все перечисленные имена...) В классе композиции Габриэля Форе (тогдашнего директора консерватории) Ибер познакомился ещё и с Жерменой Тайефер. — 1912... 1913... Прошу прощения..., кажется, уже слышна приближающаяся канонада, снаряды рвутся всё ближе и ближе. Признанный не годным для строевой службы по состоянию здоровья, тем не менее, Жак Ибер добровольно пошёл на курсы санитаров и уже в ноябре 1914 года был отправлен в действующую армию. Впрочем, военно-медицинская карьера не слишком-то задалась. Условия службы были тяжёлые. Спустя всего полтора года, подхватив брюшной тиф, Ибер и сам попал в госпиталь, тяжело болел, а затем был комиссован и осенью вернулся — в Париж, где, впрочем, тоже пробыл не слишком-то долго. — Как раз это время в столице, имея в виду конец 1916 и начало 1917 года, было немного похоже на небольшую передышку после мёртвого сезона начала войны.[комм. 6] Правительство слегка ослабило правила «мобилизационного режима», по которому, начиная с осени 1914 года, любая культурная жизнь Парижа была полностью заморожена или отправлена гонять телят. После долгого перерыва тотального запрета (в исключительных случаях) власти могли дозволить даже некоторые концерты и спектакли. Оказаться... «в нужное время в нужном месте», — кажется, примерно так я сказал (немного выше, чем хотелось бы). — Само собой..., это очень важное умение. Однако, одного с... (прошу прощения), с...течения обстоятельств ещё недостаточно. Хорошо бы ещё совершать — поступки..., причём, именно те, которые ведут к соответствующему эффекту... Или, говоря точнее, к эффекту соответствия. Ну или, на худой конец, не совершать тех поступков, которые... приводят к обратному результату. Чуть больше года пробыл Жак Ибер дома... в Париже, залечиваясь после тифа и восстанавливая прежнее равновесие. В конце 1917 года, мобилизовав кое-какие связи, он поступил на службу в военно-морской флот, где спустя полгода получил звание офицера и до конца войны дослужил на севере Франции, в Дюнкерке, в стороне от основных боевых действий войны (линия фронта туда так и не дотянулась, несмотря на постоянные попытки). — Весна, лето и осень 1917 года, проведённые Жаком Ибером в Париже (а затем и ещё два года спустя)... Вот единственное, что представляет интерес (ради приличия добавлю: для меня, хотя и считаю это дополнение абсолютно дегенеративным). ...Спектакль, поставленный в 1917 году, в разгар войны, многим показался вызовом здравому смыслу. Музыка Сати, такая простая, обыденная, наивно-искусная, подобно картинам таможенника Руссо, вызвала скандал своей нарочитой обыденностью. Впервые (потому что позднее это случалось часто) мюзик-холл заполонил Искусство, Искусство с большой буквы. И действительно, в «Параде» танцевали уан-степ. В этот момент зал разразился свистом и аплодисментами. Весь Монпарнас ревел с галёрки: «Да здравствует Пикассо!» Орик, Ролан-Манюэль, Тайефер, Дюрей и многие другие музыканты орали: «Да здравствует Сати!»[комм. 7] Это был грандиозный скандал.[комм. 8] В моей памяти, как на экране, возникают два силуэта: Аполлинер, в офицерской форме, с забинтованным лбом... Для него это был триумф его эстетических взглядов. И другой силуэт, словно бы в тумане — это Дебюсси, на пороге смерти, шепчущий, покидая зал: «Может быть! Но я уже так далёк от всего этого!» Некоторое время «Парад» незаслуженно презирали, но теперь он занял место в ряду бесспорных шедевров...[9] На волне скандала и последовавшего за ним судебного дела против Сати, его фигура резко выросла в контексте музыкальной жизни Парижа. Нужно было спешно раздувать огонь и что-нибудь ковать на волне успеха, — в годы войны Сати не только остро нуждался в деньгах, но по-настоящему бедствовал и голодал на отшибе жизни, в своём бедном пригородном Аркёе. Временами довоенный пиджак болтался на нём как на вешалке из театрального гардероба...[4]
— В противовес академическому, засохшему и опухшему Национальному музыкальному обществу (а равно и Независимому музыкальному обществу), в котором всеми делами заправляли Габриэль Форе (директор консерватории), Морис Равель и Флоран Шмитт, Эрик Сати попытался сколотить фронду из молодых композиторов (держим про себя: «непримиримых»), одновременно противостоящих и одутловатым традиционалистам, и бодрящемуся импрессионизму.[6] — Но всё же, самым жёстким раздражителем во всё это время оставался для Сати, казалось бы, сравнительно лояльный (к нему) и «умеренный» (в своём неприятии академистов) Равель, этот странный «композитор с лицом жокея» и ростом меньше Наполеона, с большой аккуратностью собиравший и окучивающий вокруг себя новое поколение композиторов и исполнителей, — ради чего и существовали при нём, в частности, «Концерты молодых» (Les concerts des Jeunes).[4] «Концерты новых молодых» (Les concerts des Nouveaux Jeunes). — Именно та́к (не слишком долго думая и в прямую пику коротышке-Равелю) Эрик Сати назвал группу адептов новой «парадной» эстетики. Первый концерт «новой молодой» группы состоялся в Париже 6 июня 1917 года, почти сразу после премьеры (и прямо на гребне волны) «Парада», — между прочим, после первого и единственного спектакля не прошло ещё и месяца. В программе концерта значилась сюита из балета «Парад» Сати, фортепианное трио Жоржа Орика, посвящённые Сати «Колокола» Луи Дюрея и шесть поэм Онеггера на стихи Аполлинера. — После первого артистического выступления к группе присоединился ещё и вернувшийся с фронта Ролан-Манюэль,[6] а затем — и он, Жак Ибер, консерваторский приятель Онеггера. В последние два года этой войны..., несомненно, самой прекрасной в истории человечества, главным центром притяжения для артистической молодёжи опустевшего Парижа стал маленький театральный зал на Монпарнасе под названием «Старая голубятня» (Вье-Коломбье). После отъезда хозяина на долгие гастроли в Америку, бывший частный театр по оказии перешёл в своеобразную суб’аренду и был превращён в концертный зал. Во главе предприятия стояла певица Жанна Батори, заправлявшая делом вместе со своим мужем, Эмилем Энгелем, тоже певцом). Они решили устроить маленькое (заранее маргинальное) место для нового искусства, загнанного в угол войной. — Здесь проходили вечера новой & авангардной поэзии, читались по ролям или представлялись первые пьесы начинающих драматургов и, главное, звучала музыка «молодых» (а также, как видно, «новых молодых») композиторов.[11]
— Именно театр «Старой голубятни», а также ещё один камерный (почти комнатный по размерам) концертный зал на улице Юге́н Эрик Сати (прежде всего, благодаря полнейшему пониманию его хозяйки) смог превратить в «новый молодой» плацдарм для наступления радикальной композиторской группы, объединившейся под вывеской «Концерты новых молодых».[комм. 10] Именно здесь и был замешан коктейль (пока без вмешательства Жана Кокто, между прочим) между будущими членами «Шестёрки»: Онеггером, Ориком, Тайефер, Дюреем и Пуленком. — Из будущего состава только один несчастный Дариус Мийо оставался в стороне. Всё это время он, благополучно спасённый от военной службы, находился в Бразилии на дипломатической службе, исполняя обязанности секретаря посла (и поэта) Поля Клоделя. Словно бы ради красного словца можно было бы сказать, приподняв указательный палец кверху..., что в конце лета и осенью 1917 года Жак Ибер оказался — здесь, в театре «Старой голубятни», — в точности в своё время и на своём месте, заняв будущую вакансию Мийо в нескольких «Концертах новых молодых». — Actum est... Несмотря на всю свою внешнюю умо...зрительность, эта скромная & (не)притязательная спекуляция стала бы тем более наглядной, если дать себе труд взглянуть в програму ещё одного концерта группы, состоявшегося чуть позже, 15 января 1918 года (тó есть, уже после военно-морского отъезда Ибера). Во время очередного крещения будущей «Шестёрки», случившегося всё в том же театре «Старой голубятни», Жанна Батори исполнила кряду шесть небольших вокальных циклов (без седьмого, к сожалению): Онеггера, Тайефер, Орика, Дюрея, Пуленка и — Ролана-Манюэля (как следствие, занявшего пустующее «кресло» бразильца-Мийо).[6] Впрочем, ненадолго. К концу осени, 11 ноября 1918 года с этой прекрасной (мировой!) войной было в целом покончено. Германию загнали обратно, прямо в то место, откуда она четыре года назад вылезла. Впрочем, и это ненадолго. Ещё год Жак Ибер оставался в Дюнкерке, хотя режим его военно-морской службы стал несравнимо свободнее, почти факультативным, — больше половины времени можно было проводить в Париже. Свалившееся на него время свободы молодой офицер использовал с блеском (не снимая военной формы, разумеется), — чтобы за оставшиеся полгода закончить (наполовину экстерном) обучение в консерватории, столь некстати прерванное германской армией в 1914 году. И снова — как тогда — в классе директора консерватории, Габриэля Форе, разумеется. Отрицательный выбор (в том смысле, в котором его обычно называют «положительным») героя (первой) мировой войны оказался безошибочным: выстрел прямо в дырку. Или в яблочко, например... «Направо пойдёшь, ― смерть найдёшь, налево ― голову сложишь, прямо ― коня потеряешь»...[13] — Весной-летом 1919 года Жак Ибер, послушно следуя ценным рекомендациям своего влиятельного профессора, сочинил и затем оркестровал тщательно выверенную по стилю кантату «Поэт и фея»,[комм. 11] а уже в октябре вслед за дипломом об окончании консерватории получил..., получил..., получил!.., — Большую Римскую Премию. Итак, финита ла комедия, история кончена: лавочку можно закрывать... ...Когда мы впервые встретились, в самом начале нашего общения он был словно промокашка, насквозь пропитан Мусоргским и кропотливо искал свой путь, который ему никак не удавалось нащупать и отыскать. Как раз в этом вопросе я далеко его переплюнул: ни Римская премия..., ни «премии» каких-либо других городов этого мира не отягощали мою походку, и мне не приходилось тащить их ни на себе, ни на своей спине... Ибо я человек в роде Адама (из Рая), который никогда не получал премий, но только крупные шишки – большой лодырь, несомненно...[3] ...заявка на Римскую премию..., несомненно, это была очень серьёзная заявка. «Направо пойдёшь, ― коня потеряешь...» Но прежде всего, первым пунктом — заявка, выбор маршрута, пути... Само по себе участие (как часть участи). Казалось бы, пустяк, всего лишь, участие в конкурсе... Затем, триумфальная победа в конкурсе, победа с первого раза (лавровые листья которой, несомненно, принадлежали мсье Форе)... И главное, получение Большой Римской премии как должного. И пользование ею. И пользование её. Как Большого блага. И пожизненного звания...[комм. 12] «Налево пойдёшь, ― голову потеряешь»... Кстати, у литераторов вовсе нет Римской Премии, дерзкие люди!.. — так что они занимают поистине привилегированное положение, и потому им следует всячески завидовать: они счастливы и свободны более нас на на этом Свете <...> Но у музыкантов почему-то заведено иначе. Осень 1919 года, а затем и зима..., судя по всему, это было счастливейшее время для морского офицера Ибера. Удача за удачей. Триумф за триумфом.
А в это время... «далеко, на севере — в Париже»...[15] Как пишут некоторые особо осведомлённые историки французской музыки начала XX века: «только неудачное стечение обстоятельств и постоянные переезды привели к тому, что музыкальный критик Анри Колле, «пересчитывая» молодых композиторов в 1920 году, не включил Жака Ибера в широко разрекламированную группу Шести».[8] — Однако среди этих слов содержится чистейшее недоумение, конечно... Хотя бы уже потому только, что упомянутый Ибер — сам — сделал свой выбор. «Налево пойдёшь, ― голову потеряешь»... Немного потоптавшись у входа, Жак Ибер строевым шагом вышел вон... из «Шестёрки», поспешно и уверенно, причём, сделал это — заранее, пока её не было. — Римский лауреат... Не только пожелавший и заслуживший, но ещё и принявший премию. Причём, всерьёз. По-настоящему. «Наш человек». Настоящий профессионал. Музыкант с большой буквы „б“. Благодарный ученик и щасливый победитель. Верный член клана, на будущее. И академического, и консерваторского, и ещё кое-какого. — Разумеется, в этой мизансцене всё было яснее ясного. Тем более, для Сати: здесь не содержалось ровно никакой интриги, никакого вопроса. «Равель отказался от Ордена Почётного Легиона, но вся его музыка этот орден — принимает».[3] Именно тогда, в конце 1919 года Жак Ибер был — со стопроцентной надёжностью — вычеркнут из внутреннего списка «непримиримых». Даже несмотря на то, что проштрафившиеся «Новые молодые» более не существовали. Даже несмотря на то, что в создании будущей «Шестёрки» Сати (почти) не принимал непосредственного участия. Однако «настоящий» лауреат Большой Римской премии мог бы там появиться только — в страшном сне. Тем более, что каких-то особенных отношений с Жаном Кокто у Ибера как-то тоже не сложилось. Ни по дружбе, ни по творчеству, ни по ориентации, ни — даже — по любви. А приятельские отношения с единственным Онеггером при таком-то сногсшибательном послужном списке уже не могли сделать погоды. И старое знакомство почти со всеми остальными «шестерёнками» — тоже, разумеется. Наконец, изо всех козырей остался, пожалуй, только один. Последний. Тот, который по существу. По большому счёту. И по сути... — Пуленк, Мийо, Онеггер, Орик, Дюрей, Тайефер... Персональный набор композиторских шестёрок был настолько вкусовой, случайный, разношёрстный, небрежный, неподготовленный и, наконец, настолько коктошный, что, пожалуй, один только Жак Ибер — как комозитор, — по стилю, характеру и особенностям своим, — мог..., был способен провести среднюю суммирующую линию и цементировать своим присутствием эту рыхлую смесь нижегородского с провансальским.[комм. 14] Но... (чисто между нами), ктó же в таких случаях поступает по существу? Или по сути? — эта сомнительная субстанция решительно никого не интересует. «Налево пойдёшь, ― голову потеряешь»... А потому коктовская «Шестёрка» с момента своего появления так и осталась мертворождённой рекламой самой себя. Внешней и поверхностной. Без существа и сути.
Пожалуй, дальше (эту историю) можно — и не продолжать..., ибо смысл её усыхает и уменьшается буквально на глазах, подобно одному известному предмету... Жак Ибер, удачно промахнувшийся..., единожды сделав свой удачный выбор, — впредь уже не допускал никаких промахов. Несомненно, устойчивый тип, — как сказал бы один мой старый знакомый... Вернувшись в Париж в 1923 году (ещё при жизни Сати), Ибер активно встроился в музыкальные круги, несколько лет преподавал оркестровку в Универсальной школе и много сочинял: как по заказу, так и по желанию. После успешной постановки оперы-фарса «Анжелика», в 1926 году бывший римский лауреат купил в Нормандии имение с домом XVI века, где проводил тёплую часть года, сочиняя новые партитуры. Там в конце 1920-х появились: Дивертисмент для оркестра, опера «Король Ивето» по сюжету песенки Беранже, поставленная в Опера Комик (1930), балет «Странствующий рыцарь». В июне 1929 года состоялась и премьера одноактной оперы «Персей и Андромеда», написанной неким римским лауреатом на вилле Медичи. Об этом событии следовало бы сказать отдельно, поскольку второй акт занимала буффонная опера Ролана-Манюэля «Щит юных дев», а всем спектаклем дирижировал старый знакомый, всё тот же Морис Равель.[17] — В середине тридцатых появилась, но не была опубликована главная архивная интрига — «Морская симфония», наконец, соединившая две служебные ипостаси офицера-Ибера. Этот опус, согласно завещанию автора, не должен был исполняться или оказаться обнародованным как-то иначе при его жизни. Кроме самоценной музыки, Жак Ибер с готовностью брался за любые заказы, в частности, оформлял театральные спектакли, радио’оперы и более десятка кинофильмов, среди которых обычно выделяют «Дон Кихот» (1932) с Фёдором Шаляпиным в главной роли.
Несколько театральных работ Ибер написал в соавторстве со своим старым приятелем-Онеггером (разделив между собой спектакли по отдельным актам). Самые известные из них: опера «Орлёнок» по Эдмону Ростану (1937) и оперетта «Маленький кардинал» (1938).[8] С такой же н(е)изменной готовностью Жак Ибер участвовал в любых коллективных постановках массовых «демократических» зрелищ (чаще всего под эгидой левого Народного фронта и такой же Народной музыкальной федерации). К примеру, в 1936 году он сочинил первый номер (увертюру) к исторической хронике «14 июля» по пьесе Ромена Роллана. Остальные музыкальные вставки в этом спектакле принадлежали перу всё тех же старых знакомых (из верхней половины «Шестёрки» и прочих лиц около Сати): Орика, Мийо и Онеггера с добавлением старика-Русселя, Кёклена и Лазарюса (дирижировал постановкой, разумеется, Роже Дезормьер).[8] Годом позже Жак Ибер (вместе с Онеггером) принял участие в массовом представлении «Смерть Жореса», показанном на «Всемирной выставке», а также написал один из музыкальных номеров для «Празднеств света», поставленных архитектором Бодуэном в Париже на открытом воздухе. И снова его соседями оказались Онеггер и Мийо, а также Поль ле Флем, Оливье Мессиан и ещё несколько авторов.[8]
Но главные..., главные события в жизни Ибера произошли, несомненно, гораздо выше, в административной плоскости, определившей его жизнь на последние три десятка лет.[19] В 1936 году, спустя 16 лет он снова направился на Виллу Медичи, получив назначение на высокий пост директора Французской академии в Риме. Между прочим, впервые за всё время существования Римской премии (с 1666 года) на эту должность был назначен не художник, скульптор, гравёр или архитектор, а собственной персоной — музыкант, комозитор. Вдобавок — и сам бывший лауреат. Эту высокую должность Жак Ибер (сын торгового агента) занимал — до 1955 года,[6] пока, наконец, не был избран очередным членом...[комм. 15] Французской... Академии Изящных Искусств. Проще говоря, — академиком музыки. Или — от музыки (что значительно точнее). Таким образом, добившись на своём месте и в своё время, наконец, всего,
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Ис’ сточников
Лит’ тературы (ничтожный с’писок)
См. тако’ же
— А если кто-нибудь пожелает сделать замечание или заметку, « s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
|
||||||||||||||||
