Миша Суворов (Из музыки и обратно)

Без названия  (человек) авторы:  Boris Yoffe & Yuri Khanon ← « Не те нитки» « Смерть или зло» → 13 сентября 2015 года в береговой зоне поймы р.Невы в районе г.Петрокрепости было найдено тело неизвестного с признаками утопления. В результате следственных действий было установлено, что тело принадлежит Михаилу Суворову, 1969 года рождения, композитору. Сделанная в течение установленного нормативными документами срока суд.-мед. экспертиза не выявила на теле признаков насилия, по заключению экспертов смерть наступила в результате переохлаждения организма. В дни, предшествующие нахождению тела, температура воды в р.Неве в данном районе составляла в среднем +12°С. Без названия   (се человек) о Мише Суворове Борис Йоффе   Юрий Ханон  ...мой старый, старый, добрый друг... скорей оставим пустые разговоры, и перейдём — к пустым делам... Название это, которое здесь..., сверху: «о Мише Суворове» — скорее, и не название вовсе, а чистая маскировка, — так, для отвода глаз..., или ушей. И если говорить начистоту, — куда правильнее было бы назвать эту статью: «Обо мне». Или «о себе», что ли... Но это, пожалуй, и без меня ясно... У берега Невы  (мишины вещи) Да, именно так. «Обо мне», — и не только потому, что с уходом Миши (нет, это вовсе не эвфемизм..., — «уход», поскольку сегодня уже нет ни малейших оснований сомневаться, что это был именно Он..., уход) полностью ушла и какая-то внешняя часть моей внутренней жизни. Разумеется, я говорю о себе. И только о себе... — Отныне, с уходом Миши у меня не осталось ни одного — из двух — по-настоящему близких со’беседников моей юности, чьё мнение заставляло меня отзываться, чьи волны заставляли меня волноваться и чьи многие слова я помню до сих пор, словно бы они сказаны вчера. Или завтра. — И вот, это произошло. Он ушёл.   И вот, теперь я остался один в поле, на склоне, на пути вниз, перед холодной ямой. Лицом к лицу с ней... Опять один, опять — сам с собой, сам по себе. Пожалуй, одного этого было бы уже вполне достаточно. Отныне и навсегда... перед лицом — пустота. Чёрная. И больше не́ к кому обращаться. Кроме себя. И всё же..., не только поэтому, или даже — совсем не поэтому; и даже наоборот... Пожалуй, только теперь, неожиданно, внезапно, словно выскочив из-за угла — появилось вполне ясное представление о том, к кому же я обращаюсь. — К кому обращены мои слова..., и не только слова. К кому обращено — Моё Всё... отвечу сразу... — ...к тем, кто остался — глубоко после. И далеко после... После Миши, после Адама, и наверное... (вот точно так же) останутся — после меня. ...даже не верится, что прошло уже так много времени..., после его Ухода. Месяц, другой, третий... как годы. Пожалуй, так случилось прежде всего из-за какой-то изуверской материальности и определённости удара..., и возникшего вслед за ним ощущения... — Вот почему я так долго избегал, оправдывался и — до последнего пытался уклониться от того, чтобы, наконец, сесть и начать этот разговор — о нём. О Мише... Слишком уж прозрачно ясно было, что заранее все мои слова и все мои попытки были, будут обращены туда, вперёд, к вам..., а значит, решительно ни к кому. Как в чёрную реку... В пустоту собственной смерти. Можно ли считать Мишину жизнь и смерть — доказательством этого убийственного знака равенства: « к вам = ни к кому..? » Теперь, в этот последний год всё чаще встают маленькие и бесконечно вязкие вопросы... — Надеялся ли он на пресловутое признание..., даже славу..., ожидал ли её? Несомненно — да. Может быть, уже и не ждал. Но надеялся — до последнего. До последнего дня..., возможно, не признаваясь самому себе. — Но каким он себе его представлял? Навряд ли по-детски..., в каком-то трафаретном виде..., — цветы, аплодисменты, хвалебные отзывы, деньги... По своему опыту скажу, и снова оттуда, изнутри: это была мечта о какой-то совершенной коммуникации, со-общении..., (сейчас или пото́м — это уже не важно). Потому что, иначе говоря, таким идеальным со’общением может быть только жизнь после смерти. Зримая. Или умо’зримая... Когда мои идеи, идеалы, подходы, находки и даже чувства..., будь они определённые или смутные, — внезапно — как открытие, как откровение — становятся содержанием внутреннего мира некоего Другого... — Скажем, частью его. Или им самим..., в идеале. И вот, это словно бы уже́ — и не ты вовсе. И всё твоё перешло в — его жизнь, это уже он. Не ты... И весь его интерес, и вся его потребность оживить тебя — в себе, — она каким-то волшебным образом становится независимой, словно бы внешней. Как «вещь в себе»... Теперь ты — это тоже он, это его жизнь, это его дело, а ты сам, лично сам, словно прошедшее прошлое, не имеешь к этому — ни малейшего отношения. И можешь не знать, и даже не догадываться об этом, или смутно догадываться — издалека — удивляясь, сердясь или даже сетуя на непонимание... Принимать, не принимать, радоваться, сердиться, не знать... Вот и всё, что остаётся. — Ну вот, ещё одна «утопия, сказка, мечта», — должно быть, так вы скажете... «Очередная мечта очередного мечтателя»... — А что в ответ?..., — в ответ я могу сослаться только на свой трижды..., пятикратно выстраданный Опыт... — Жить и быть собой для меня означает только одно — превратиться в пространство..., чистый лист на пути Воскресения Другого. Другой возможности..., — и это я скажу нарочно понизив голос, — потому что другой возможности нет ни у одного смертного. — Насколько вы меня понимаете. Их можно пересчитать по пальцам... — Дюжина (возможно, даже чёртова) имён ушедших композиторов и художников, сумевших каким-то чудом так заклясть свои творения, что бесконечно далёкий (и, возможно, совсем недалёкий и потому не достойный их) потомок — век за веком — помнит о них, знает о них, и живёт с ними... Он — жизненно и пожизненно заинтересован, чтобы (пускай, и на свой лад) — прикасаться к их мыслям, к их чувствам, сохранённым — даже не бумагой, нет! — и не холстом! — и даже не дуновением пыльного ветра... Это их удивительное свойство, оно не связано ни с культурой, ни с обществом, ни с этикой, ни с научным знанием ... и более ни с какими тысячу раз жёваными словами. Отныне и навсегда это — моё и только моё личное дело... И где кончаются они, и где начинаюсь я, — это мне раз и навсегда неизвестно, и я даже не пытаюсь определить. (точно также это верно — и в отношении написанной мной музыки). Кажется, это было ещё тогда. При жизни... — Не раз и не два я слышал, как мне говорили тысячи раз произнесённые слова: тебя оценят только после смерти. И в самом деле, на первый взгляд эта версия может показаться вполне убедительной... и даже реальной. Ведь живой автор, он — всего лишь бледная тень..., ходячая тавтология собственных произведений, рядом с ними он — заранее избыточен и не нужен, если не смешон... — Но вот..., приходит Она. Смерть... И только когда автора нет, его бездомные идеи, потеряв своё утлое пристанище, разбредаются по миру, чтобы отсюда, с этой новой точки — начать поиск своего нового места. Однако здесь я вынужден остановиться... Как всегда, общепринятая картина проверенных временем ценностей и оценок настолько отличается от моих представлений о хорошем и дурном, — что остаётся только развести руками, и признать фатальную власть случайности. Смог ли Миша так же — заклясть свои ноты?.. Думаю, что нет. Даже и не пытался. И не знал... Не в силах сделать это сам, он слишком доверял им..., вернее сказать, вам, вечно претендующим на абсолютное знание того, «что такое искусство», «какая должна быть музыка», и «как её надобно сочинять». И вот, я вижу..., мне уже чудится заскорузлый учительский палец, ползущий по нотам, слева направо, а затем наоборот.   — «Смотри сюда: так хорошо, этак плохо, а здесь надо сделать от сих до сих». — Пресловутая ленинградская школа, одутловатый миф о профессионализме, ханжеские театральные страдания, бледный академический юмор — в конце концов, какой угодно, но только не смешной... — И ещё этот вечно бескровный академический экспрессионизм..., с его плоским линейным временем, превращённым в выжженную пустыню..., — да ведь и по ней полагается тащиться непременно с серьёзным лицом и — по караванному пути..., сто раз езженному и загаженному чужими верблюдами. Амбиции, претензии, притворство. Вечные игрушки кланов... — Кажется, только в последней своей вещи (я говорю о первой части его Второй фортепианной сонаты) Миша, наконец, нащупал свой синтез «ленинградского экспрессионизма» со скрябинской высокой экзальтацией, которой Миша восторгался — с юных лет... С тех пор, как я его знаю... — Уже не той экзальтацией..., московской — скрябинской..., и в особенности, столь высоко ценимой им бальмо́нтовской ложкой мёда, — с лёгкой дурноватой слащавостью... Всё это исчезло. Осталось словно бы позади. На берегу... — «Тут я наконец нашёл свои приёмы», — вот его скупые слова из нашего последнего разговора. Не раз..., и не два — я всё хотел спросить у него, а читал ли он «Скрябин как лицо», — и не успел. До сих пор жалею. Пожалуй, это самая удивительная книга о Скрябине, и через неё, как через запасной ход, можно было бы узнать то главное, чего я ещё не знал о Мише. Ведь он не просто любил Скрябина. Можно сказать, что он был его истовым почитателем... Ленинград-Петроград-Петербург. Москва-Москва-Москва... Оба эти города Миша изучал. В самом деле, я скажу, — изучал. Методично, последовательно, систематично, как городской художник. Или — как инженер. Он хотел их знать и пройти по ним, как по собственной ладони. Петербург... едва ли не наизусть Миша знал все описанные у Достоевского места в городе... И Москва... вся она, словно бы эти — гладкие, глазированные иллюстрации Глазунова — к Достоевскому, которые Миша считал «вполне соответствующими» оригиналу..., — они, словно бы выскопленные, напрочь лишённые всякой грязи, гноя и надрыва. Да, так было... И не один только Питер... Вообще вся она, эта мишина жизнь, снизу доверху — была наполнена ритуалами, схемами, таблицами и списками..., и среди них, за его словами, словно за спиной — постоянно стояла какая-то тень... Тень оттуда, из его собственной таинственной картины мира. Картины, полностью состоявшей из теней и тайн, которые — никогда — не заходили слишком далеко, за поставленную перед ними черту... Словно бы стояли в отдалении. Ожидая... — До одного... определённого момента. — Бесконечно жаль, что за музыкой мне слишком трудно увидеть её напрямую..., эту тень, ясно и чётко — отделив от всего остального, не прибегая к смежному искусству воспоминаний — о нём самом. Кстати говоря, свою систему ... или схему Миша искал — и для композиции. Хорошо помню его идею буквенной музыки — специального алгоритма, позволяющего (в прямом смысле слова) перевести любой словесный текст — в нотный... А чего сто́ит его Второй квартет, который носит название «Кастель дель Монте», — прямое напоминание о средневековом итальянском за́мке (XIII века, между прочим) — в проекции он представляет собой правильный восьмиугольник с восьмиугольными же башнями по углам... И словно бы отвечая этой искусственной умозрительной конструкции изнутри, выстроен и весь материал, и форма. Форма квартета, — я хотел сказать... «Чёрная речка» — это название Второй фортепианной сонаты..., с рекой связана и программа Второй симфонии («Раутенделяйн»)... Наконец... С рекой связана и Мишина смерть. Он ушёл — туда. В неё. Ушёл. И не вернулся. В Неву. Как в чёрную речку стикса... — Что?.. чудовищно? Иррационально?.. Река Нева   (место, где ушёл Миша) Не смешите меня..., — ну..., кого же теперь удивишь... иррациональностью смерти?.. После всего... :633 И в конце концов, есть разве хоть что-то рациональное во всей его жизни?.. — Всегда один. — Всегда на отшибе, вечно лишний, всеми забытый, повсюду ad marginem, словно маленький человек своего любимого Достоевского, — десятилетиями он решительно никого не интересовал. И все на него плевали..., сами того не зная. Издали... — И что, есть разве хоть что-то рациональное в том, что буквально за месяц до смерти — тот же самый Миша — вдруг оказался объектом внимания и заботы множества людей, объединённых не чем-нибудь..., а «фэйсбуком»?.. — Пожалуй, эта чо́ртова «иррациональность»... будет повыше — смерти. Случай, прихоть, судьба, неизбывное одиночество художника, трагическая смерть, наследие... Казалось бы, всё так, всё так... И наверное, всё это — правильные слова, приличные случаю..., но — простите..., сегодня мне не под силу связать их... Пускай остаются так, — по отдельности. Слишком, наверное, громадно и непостижимо ощущение полного сходства, повторения..., и слишком близко ко мне. — Ну жил..., ну сочинял..., ну умер... Вот и вся — повесть, дорогой друг...

A p p e n d i X Борис Йоффе   Юрий Ханон  (человек)  без названия ещё о Мише Пожалуй, после этого ... перед тем как закрыть за собой дверь..., мне остаётся только привести ещё один текст..., — живой и небрежный..., написанный — частью ещё при жизни Миши, частью сразу после его смерти — в письмах Юрию, Павлу и другим людям, когда-то знавшим об этом человеке и его истории. Просто так привести, ради чистой оказии, на тот случайный случай, если возникнет случайная надобность в объяснениях. ...В училище на одном курсе со мной учился скрипач Миша Суворов. Помню, что одновременно он посещал какие-то курсы композиции, а консерваторию закончил по факультету композиторов (впрочем, это было значительно позже, уже после моего отъезда). Нескладный худой мальчик..., в училище он был совершенным аутсайдером, — если на него когда-нибудь и обращали внимание, то только чтобы над ним посмеяться. Но как-то раз (было дело), во время принудительного посещения какого-то заштатного ДК, на очередном просмотре какой-то очередной псевдо’народной ерунды, помню, что мне от тщетно подавляемого смеха сделалось дурно. Держась за живот, я кое-как выполз в фойе, отдышался, гляжу — оказывается, и Миша там корчится в углу, и тоже — от смеха. Почувствовав какое-то родство, в тот день мы прониклись друг к другу настоящей симпатией, и потом довольно много времени проводили вместе — музицировали или слушали. Он меня (не сразу, конечно!) посвятил во всякие свои секреты и прочие странности... Например, он поставил перед собой такую цель: проехать по всем трамвайным, автобусным и троллейбусным маршрутам в Ленинграде по порядку, начиная от первого номера до последнего, один за другим. И выполнил её. А ещё он знал наперечёт все пышечные в городе, и — как истинный виртуоз своего дела, с лёгкостью мог бы определить по вкусу, в какой пышечной была выпечена (или сварена) та или иная пышка. Но в основном общей нашей темой была, конечно, музыка: ноты и пластинки. Он жил вдвоём с пожилой мамой-инженером, и её беспрерывно просвещал — по музыкальной части. Помню, ради такого важного дела он устраивал даже домашние викторины или регулярно ей загадывал какие-то музыкальные ребусы... В 1990-х, когда я был уже в Израиле, и нищенствовал там, — они здесь, в Питере, конечно, очень бедствовали. Я помню, какими-то неправдами наскрёб сотню долларов и срочно переслал с оказией, чтобы они могли поставить в квартире — железную дверь. Потом ... год за годом, ручеёк иссяк. Наше общение постепенно сошло на «нет», Миша, помню, всё хотел вернуть мне эти доллары, говорил, что это его «долг», а я всё отнекивался. Раз, когда я гостил в Питере, сразу позвонил ему, трубку подняла его мама и сказала, что непременно передаст, чтобы он мне сам — перезвонил. Но он тогда не позвонил. Но вот, несколько месяцев назад мне написала старая однокурсница, — что они ищут кого-нибудь, кто бы знал Мишу. Оказывается, ей рассказали, будто он в психбольнице, — и никто о нём ничего не знает, и никому-то он больше не интересен и не нужен. Ну да, вполне можно было предположить, что после смерти мамы с ним что-нибудь подобное произойдёт... И конечно же, я сразу бросился к телефону, и принялся, как мог, разузнавать, что и как. Скоро нашёл, в какой он больнице — позвонил туда, и оказалось, что действительно он заброшен и одинок настолько, что даже врачи совсем ничего не могли о нём узнать: кто он такой и откуда... Так что я со своими знаниями оказался им даже полезен. Он попал к ним в состоянии полнейшего истощения (голодал, видимо) и одержимый какими-то внутренними голосами. Диагноз — психоз. Такая болезнь уже давно лечится..., не проблема. И в самом деле, Миша скоро пошёл — на поправку. Несколько раз мы с ним говорили по телефону, он был абсолютно адекватен, хотя и как-то приглушённо-уныл. Он рассказал, что тогда прекратил со мной отношения из-за какого-то моего негативного отзыва о Вагнере. — И тут же сам извинился за это. — А ещё спросил, есть ли в Германии — пышки. Спустя месяца два его перевели в отделение для «более» нормальных, значит, понимай: выздоравливающих. Его лечащий врач сказала, что рано или поздно его выпишут и отправят домой..., а там уж он — должен будет сам ходить в диспансер. И ещё сказала, что ему будут оформлять инвалидность. Мы с ним регулярно разговаривали по телефону, а потом ещё мне удалось устроить дело так, чтобы Мишу навестили. Помню, что с пакетом еды и туалетной бумагой к нему приходил его старый учитель, а ещё — мой давний питерский друг, который раньше о Мише ничего не знал. Но вот, во время одного очередного разговора Миша был очень возбуждён, он с ужасом сказал мне, что дело совсем плохо. Кажется, теперь его тут «заперли» и из больницы ему уже не выбраться... Точнее говоря, он сказал, что его «здесь оставят умирать». Не на шутку обеспокоенный, я дозвонился до врача и спросил, в чём дело. — И действительно, оказалось, что теперь его планировали не выпускать, а перевести — в спец. интернат для душевнобольных!   — А как же его квартира? — наивно спросил я...   — Квартира отойдёт интернату, как всегда...   — Но как же так..., ведь раньше говорили «диспансер»..., — спросил я.   — Ну да, может быть, может быть..., — сказали мне в ответ. Вы поймите..., ведь я совершенно не склонен высказывать какие-то подозрения, но в этой ситуации мне самому — никак не разобраться. С одной стороны, Миша казался мне вполне адекватным, да ведь и врачи говорили, что он — идёт на поправку. С другой стороны, конечно, мне было сомнительно и беспокойно, как он теперь сможет жить один, ведь наверняка ему кто-то будет нужен, кто бы за ним хотя бы время от времени, регулярно — присматривал... — Но интернат!..     ...квартира... Не знаю..., в любом случае мне показалось необходимым обратиться к коллегам, общественности. В том числе, может быть, и привлечь внимание к его творчеству, ведь, по его собственным словам, за последние годы он написал две симфонии и фортепианную сонату — и рукописи пылились где-то в опечатанной квартире. Моё обращение разместил у себя в фэйсбуке один общий знакомый, имеющий бесчисленные связи в Петербурге, — и вот, буквально за несколько дней всё преобразилось. Ко мне приходили многочисленные письма... и от желающих помочь, и от людей, когда-то переживших подобное, — и настроенных как правило очень критически в отношении и больниц, и законников. В дело вмешался некий благотворительный фонд, люди стали звонить и приходить в больницу. Миша больше не был таким заброшенным и одиноким. «Ну и карусель вы нам устроили, такого у нас ещё не бывало», — недовольно сказал мне по телефону врач. Дважды в неделю Мише приносили еду, знакомые выходили с ним на прогулки, приносили книги. Страшная перспектива интерната была снята с повестки дня, Миша чувствовал себя хорошо, стремился скорее попасть домой, строил планы, как теперь будет жить дальше. Для него собрали довольно много денег и смогли отремонтировать его квартиру, находившуюся в ужасном состоянии... Отсканировали рукописи его музыкальных произведений, и даже стали готовить концерт из его музыки. Одна пожилая учительница взяла на себя не только бо́льшую часть организационной работы, но и пригласила Мишу к себе на первые дни после выписки. И вот — это долгожданное событие произошло. Его выписали, он побывал дома, был ошеломлён ремонтом, новой бытовой техникой, — не говоря уже о самоотверженной помощи знакомых и незнакомых. Удивительно сказать: он казался почти счастливым... Правда, после выписки ещё следовало встать на учёт в диспансере, — и разговор с тамошним врачом произвёл на Мишу гнетущее впечатление. Тем не менее, после нескольких дней, проведённых в обществе тех, кто о нём заботился, ему захотелось на выходные остаться у себя одному. Ещё в субботу с ним была связь по телефону, а в воскресенье он — пропал. В понедельник — ровно неделя со дня выписки — нашли его тело, в воде. Недалеко от берега. Диагноз — смерть от переохлаждения. Сегодня хотел бы его поблагодарить за то многое, чему я у него научился. За наши совместные слушания и совместное музицирование, за музыку, когда-то сыгранную им для меня на фортепиано (ту же Девятую Брукнера я услышал впервые — именно от него, в его исполнении). Впрочем, всё, что я бы ещё мог ему сказать, — теперь я не скажу уже никому, это ушло вместе с ним. Это грустно. Такая печаль выше слов. — Но ведь мы могли и ржать вместе..., и кататься по полу от смеха. А один раз, помню, он сделал у нас дома для нас пирожное картошку. Нет, не нужно так думать, Миша не был слабым, он был гордым и бескомпромиссным, никогда зря не хвалил и не унижался до дипломатии. Мне кажется, он обладал особенным терпением и доброй волей: люди не переставали поражать его своей глупостью, бездарностью, озлобленностью, грубостью, но он молчал..., — ну, разве что мог хмыкнуть, округлив глаза. Но молчал... Молчал из какого-то уважения к непонятному, что ли, ждал, что окажется неправым... У него был свой эзотерический мир, который он держал глубоко в себе и не делился с другими. Хотел ли он его как-то зафиксировать в музыке? — Не уверен. Пожалуй, одна черта бросилась мне в глаза только сейчас, когда я просматривал его ноты, — призна́юсь, раньше я этого не замечал... Это какая-то квинт’эссенция ленинградскости. Да, он любил Достоевского, но мне он как раз не кажется принадлежащим миру Достоевского; это совсем другая ленинградскость. Но сегодня Миша мне кажется каким-то воплощением того, — старого советского города, который я покинул. И я надеюсь, что он простил меня... — нет, не за насмешки над Вагнером..., а за то, что не уследил. Во время нашего последнего телефонного разговора он показался мне настолько хорошо настроенным, что я как-то не решился форсировать тему лечения, кооперации с внешним миром и тому подобного. Мы слегка коснулись этого вопроса, но мне показалось, что он и сам всё отлично понимает, и теперь не нужно напрасно действовать ему на нервы...

A p p e n d i X - II Леониду Латынину,     «поэту» — посвящается...   18-го ноября в 7 часов вечера в зале ленинградского союза композиторов состоялся концерт памяти Миши Суворова. В концерте были исполнены камерные произведения покойного. Вход свободный. Выхода нет. — Господи Иисусе! Ну, наконец-то... Какое счастье! — Спасибо, спасибо, дорогой союз. Нерушимый. – Миша, Миша, ты слышишь? Это он, концерт! Твой концерт! — Какая прелесть. Твой концерт. И где? – в Союзе. Копозиторов! Это что, победа? Да? – Наконец-то ты добился? Ты добился, чего хотел?.. Уходя туда, в воду. – О, Майн Готт! – какая всё-таки дрянь, эта ваша заливная рыба... удав довольствия...       ( о5 опечалка ) Сейчас, погодите..., только на коленки встану — и сразу начну... Потому что сегодня бить буду, поклоны земные. Благодарить буду, небесно. И днесь, и присно. Ибо..., ибо благодарности моей нет пределов. Уж к горлу подступает так хочется..., благо (дарить). Родной ты мой. Голубок. Солнце в окошке. Ох, спасибо тебе, родимчик, Петя. И какую же ты нам страну сделал... — Сказка, не страна. Под себя..., сделал. Родимчик наш. Что за волшебная страна, где друзьям — всё, а остальным — в доску... И всё поделено. И всё в порядочке. На кормлении кормятся. Откаты ко́тятся. Заносы но́сятся. Распилы пилятся. Кресты золо́тятся. Придурки молятся. О, эта дивная страна, где даже воруют и то сча́стливо! Нельзя не украсть, потому что всюду масть. И слёзы счастья невольно выступают на голубом глазу, глядя на тебя, светоч наш, Петя... Ты её сделал, эту волшебную страну... Где даже врачи врут не для того, чтобы пациент жил, а чтоб он — помер... Спасибо тебе, Петя, — по случаю говорю, раз уж так получилось. Раз уж такой случай... подвернулся. — В воскресенье ещё один композитор покончил с собой. Миша его звали... Суворов (не Саша) Закрыл дверь — и в воду... Потому что — спасибо тебе, Петя... Ты так хорошо всё устроил. Эту страну, где можно отлично устроить свои дела..., но где нет места науке, искусству, где нет воздуха... И духа. Где есть только прекрасное дерьмо, играющее в футбол... денежными мешками. С кровью и мясом... Так получи же, Петя, за это — свой чёрный мячик..., после всего. От нас. Двоих... Юр.Ханон, «Бестиарий» (от 18 сря 215 г.) Юрий Ханон  Бес’ названия   (человек) слово мимо слов Только у того, кто удаляется..., перспектива появляется... :51 ( Михаил Савояров ) — Нет. — Нет, и ещё раз нет. — Нет, — вот что скажу я в первую очередь. Невзирая ни на какие вопросы. И ответы. Пускай. Пускай это — дурной тон, пускай так не принято, пускай показывают пальцем и гримасничают, — и всё равно я скажу (лишний раз) своё вечное и непримиримое «нет». — Кому? — Да ему..., разумеется. Этому тупому, пучеглазому, жадному — бесконечно жадному, как бог, жадному, до чёрта жадному животному. Имя которому — Homo socialis. И не один... скажу. В два голоса сегодня скажу. И даже в три. Потому что сегодня и здесь — нас трое. Три. Практически, идеальный случай. «Наше прекрасное трио вдвоём».:544 Или квартет — в один голос, — как любит Борис. — Сегодня, пока ещё на земле. На кромке. — Нет, не в воде. Не под водой. Не на небе. Не в Неве. Не в канаве и не в траншее. Но всегда — рядом, на границе, в одном шаге. В одной пяди. Одной рукой здесь, другой — там. Только так может жить Высокий Художник. ...бедный Миша. — Нет, нет... Не так. Конечно, он не был Высоким. Хотя и был... художником. Что и доказал..., находясь в одном шаге от последнего. От самого́ себя. — Ты слышишь меня, Борис? — Или опять — концы в воду? На юг..., в Италию, в город вод... Северная Венец (и я). Чтобы не сказать: Пальмира... +12°. — Нет, и ещё раз нет... Он никогда не был мне близок. Этот Миша. И не был бы... И уже не будет — никогда. Хотя Последнее, что он сделал в своей жизни — приблизило его ко мне как Ничто. Раз и навсегда. — Мой поклон тебе, Миша, за то, что ты не сделал. — Или сделал. Одним шагом. Одной минутой. Разом оправдав — всё, что было и чего не было во всей своей жизни... Миша. — Нет, и ещё раз нет... — Борис меня снова спрашивает: неужели это убийство? Один раз спрашивает. Второй раз спрашивает. Третий...   Борис, min Herz, я не могу десять раз отвечать на один и тот же вопрос. — Нет для меня на свете дороже этого слова... — Нет и ещё раз нет. И это — всё, чего заслуживает этот их мир. — Ваш мир. Нудный. Бездарный. Повседневный. Плоский, как лицо компатриота. Мир консервных банок на четырёх колёсах..., мир потребителей. — Вот они. Сотни. Тысячи. Миллионы... И сколько их проезжало мимо него. И сколько их проехало мимо меня. Мерседес. Геленваген. Народный вагон... — И в каждом — труп. Пускай не в воде, но по течению. — Нет. Ниже. Донные отложения. Сапропель, пустой ил времени. Сегодня они — богаты, сегодня они сильны, в силу суетности и обыкновенности своей. Завтра они — пыль. Ничто. Культурные отложения. — Умирающие без следа. Всё что у них есть — желудок. Носители желудка и челюстей. — Один его шаг. Второй его шаг. Последний его вздох, перед остановкой сердца. — Вот приговор всем вам. Не первый приговор, и не последний. — Потому что подлецы вам имя. Толпа. Скот. — Во́т они кто, настоящие убийцы, — они. Те, кто тысячами, миллионами проезжал мимо него. Пусть не Высокого, но Художника. В одном шаге. В одном колесе... Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — шёл по городу. По тротуару. В одном шаге от края. — Отныне ещё раз ... подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы. — Нет, и ещё раз нет. Да, Борис. Я уже отвечал — и ещё раз отвечу, последний. — Мне отлично известно, как это произошло. Шаг за шагом. Глубже, ниже... Что́ двигало его ногами. Кто́ двигал его ноги, почти неподвижные... — Оставим пустые разговоры. Всё это пустяк. Пустяки. Не важно. По сравнению с тем, что он сделал. Что́ он смог сделать... Главный поступок его жизни. Но что бы ни говорили, как бы ни называли..., в любом случае это было Оно, убийство. Причём тут Германия? — Здесь и сегодня. В этой стране не существует других слов. Только одно: убийство. — Вот как оно выглядит на самом деле. Тихое. Незаметное. Каждый день. И только спустя годы, века, тысячелетия — вылавливают труп. Ниже по течению. — Значительно ниже... Этот мир. Ничтожный. Убогий. Их мир. — Этот мир сплошных потребителей. Мир людей нормы. Мир консервных банок на колёсах. Мир воров и ничтожеств. Оно, это животное не может, не умеет — ничего другого. Только затоптать, засосать, втянуть и убить. Его. — Не Высокого, но Художника. В одном шаге. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — идёт по городу. По тротуару. В одном шаге от края. — Подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы. — Нет, и ещё раз нет. Никогда я не приму этого вашего мира. Мира уродства. Мира уродов. Достаточно одного беглого взгляда на место. На то́ место, где он ушёл, этот Миша. — Миша Суворов, вечно нелепый, всюду лишний мальчик, выкинутый сначала на обочину, а затем — дальше, дальше... Дальше, под эти красивые колёса. Под колёса мерседеса. Геленвагена. Или народного вагона..., на худой конец. В том месте  (мишины вещи) — Но как же оно прозрачно и пусто, это место. Даже удивление берёт..., или оторопь. Ведь всё, всё видно. Насквозь. И ничего, решительно ничего не скроешь. Только камни. — Камни и вода. Небо и линия горизонта. То место, где он ушёл — сначала в воду, а потом под воду... Ниже, ниже... Глубже. — А знаете ли вы, прекрасные ублюдки потребления, что́ такое боль?.. Чужая боль. И страх (нет, не смерти)... Невозможный страх жить среди этих вечных вурдалаков, хозяев, потребителей мира... Рыхлое общество кланов, плотные кланы ничтожеств. А всё вместе, создано — идеально для того, чтобы — уйти. Вот он и ушёл. Молча... «Je retire». Оставив вещи на берегу. Кажется, две. Две свои вещи. Шикарные... Красивые. Он ушёл и оставил их — вам. Теперь это ваши вещи... Ведь вы любите вещи... Не так ли?.. Но почему же, в таком случае, вы за ними не пришли?.. Или можеты быть, они показались вам недостаточно... шикарными?.., мои дорогие. — Будь ты трижды про́клято, это место и время... — Да. Достаточно посмотреть на это место, на это время, чтобы всякая последняя трусость закончилась. Да, Борис. Вот оно... То место, где невозможна никакая случайность. Или недоразумение. — Только оно, одно, убийство. — Нет. И ещё раз нет. Это очень глупо: говорить о каком-то убийстве. Ну конечно же, это оно: типическое само’убийство. Все признаки налицо. Смешно послушать. Ещё смешнее повторить. И прежде всего потому, что во всём этом нет ни капли смысла. Ни следа значения... — А что, здесь можно отыскать границу? Здесь... В том прекрасном месте, где врачи не лечат, а только «констатируют смерть». В том прекрасном месте, где полиция не ищет, а только констатирует смерть. В том прекрасном месте, где каждый ищет мерседес. Геленваген... Народный вагон. На худой конец. Консервные банки на четырёх колёсах. И без руля. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — идёт по городу. По этому бесконечно грязному и непригодному для жизни городу. По тротуару. В одном шаге от края. Почти у кромки воды... — Подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы. Ну..., поехали дальше... — Нет, и ещё раз нет... Меня спрашивают, что за странный пафос... И вообще, при чём тут какой-то Петя? — ах, бедный мальчик. И все-то на него клевещут. И всех-то собак на него... вешают. И как должно быть, ему сейчас икается. Сладко. Как никому на свете... — С утра до вечера. Ничего делать не может, сердешный. Только икает и снова икает. Ишак... — Оттирает крупные капли пота со лба..., и пьёт воду. Пьёт воду из хрустального стакана..., мелкими глотками. — Как раб, под галёркой. — Ну подумаешь, «Миша» какой-то утонул. И что из того? Мало ли у нас всяких миш? — Кто́ он, вообще, такой? — Ничего не умел. Ничего не мог. Даже плавать. Нет, не надо клеветать на Петю. Он тут ни при чём. Решительно ни при чём. — Ах, бедный мальчик. Пускай пьёт воду и оттирает пот. Со лба. На другой (лоб)... Не спорю. Охотно соглашаюсь. И правда: ни при чём, Петя. — Решительно ни при чём. Он только пьёт воду, мелкими глотками. Ту самую воду. Воду жизни. По которой он уплыл, вниз... По течению. — Он пьёт её, последними мелкими глотками. И когда он допьёт её, тогда — всё и кончится. — Нет, я ничуть не склонен преувеличивать. Конечно, он сам по себе ни на что не способен. Чистая правда. Всего лишь правящее ничтожество. Чёрный полковник. — Нет, даже не чёрный, серый (а то бы я тут ещё разговорился). Мышиного цвета. Вечно лоснящийся от удовольствия... Настоящий Homo socialis... — Да, это о́н сумел сделать ваш мир — таким. Сумел, почти ничего не делая... Потому что для этого — ничего не понадобилось делать, отдельно. Решительно ничего. Он только сказал одно волшебное слово: «можно». И даже не сказал, а только пальцами в воздухе..., этак..., будто по воде. — А ну, эй! Глядите, ка́к я тут всё делаю. — Захотел, отнял. Захотел — упёк. Захотел — вытянул. Захотел — закопал. Одно главное слово — «захотел». — Знамо дело..., главная обезьяна в стае. Сила! И ка́к она почешет задницу, так и все обезьяны за ней повторяют. Потому что — «можно». Потому что — мода. Потому что — морда. Быть главным. Потому и повторяют, гамадрилы. Олухи царя небесного. — Прости, Миша. Эти... которые тысячами, миллионами проезжали мимо тебя. Не Высокого, но Художника. — В одном шаге. В полушаге. Когда ты, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — едва переставляя ногами, плёлся по грязному городу. По невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. Только умирать. Или уходить прочь... «Je retire». Вдоль по грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. — Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот. Подлецы. — И поехали... И снова поехали дальше... По течению... Ниже, ниже... — Нет, и ещё раз нет... Он им показал — так «можно». И этак тоже — «можно». Потому что сегодня моя такая власть. Моя и — ваша... А значит, кто может, тому и можно. Кто имеет... власть, тот и всласть имеет. Кому можно, тот и может. Всё так. — Захотел, отнял. Захотел — упёк. Захотел — вытянул. Захотел — закопал. Одно главное слово — «захотел». Ключ мира. Знамо дело..., главная обезьяна на своём месте. Врач врёт. Мент метёт. Гад гадит. — Ну..., скажите на милость, кто́ из вас, олухов царя небесного, ещё сомневается?.. Неужели, ещё есть версии? Или варианты: ка́к, например, поступит некий Глав-Врач («икс») с беспомощным человеком... Одиноким. Больным. Почти безумным. — Тем, у которого ещё кое-что есть (за душой)..., ну, например, квартира...  — Простите, мадам, но у меня — нет.  — Нет ни малейших сомнений. Конечно, квартира — это ещё не геленваген... Но может быть..., хотя бы вагон? Народный... — В конце концов, кто из них идиот?.. (не считая Достоевского и Глазунова) Ведь явно не Глав-врач. В любом случае, это не он. И не Петя. — Меня снова спросят: зачем всех-то. Всех — одной краской? Чёрной. Неужели все врачи врачи? Неужели все рвачи рвачи?.. — Чёрт, даже отвечать противно, на такой вопрос. Если всерьёз. — Нет. И ещё раз нет. — Конечно же, такова норма. И конечно же, не все таковы. Не все они — из одного мира нормы. Не все — обезьяны царя своего... Ещё остались — единицы, способные вести себя иначе, не как все. Но это — единицы среди моря. Моря нормы. Потому что он показал: какова она, Норма. Кто может, тот и смог... Да-да, это он создал такую страну. — Страну, где нельзя болеть: убьют. Страну, где нельзя быть жертвой: закопают. Волшебную страну, где можно только мочь. — Страну кормления. Страну начальников. Страну тех, кто может — всё что угодно — с теми, кто не может... А другие..., они всегда — единицы. Считанные единицы. Почти идиоты. Почти изгои. Всякий способный плыть против течения..., рано или поздно захлебнётся, утонет... — силы его не бесконечны. А течение, оно — бесконечно. Почти... — Нет. Разумеется, нет... Способные плыть против течения — всегда на вес золота. Высокие художники науки, искусства. Люди Большого слова «Нет». Они всегда с него начинают. Но не всегда выигрывают. Чаще — наоборот. Да, это они сделали ваш сегодняшний мир. С геленвагенами и прочими... вагонами. А вы снова сделали из него течение, потому что больше ничего не можете... Только сесть и закрыть за собой дверцу. Чтобы ехать мимо, чтобы плыть мимо. Чтобы снова смывать. И снова топить. — Тех, кто сегодня ещё способен. Из последних сил... — Нет. Миша не был — способен. Против течения. Но он не был и частью этого течения, что само по себе — уже почти подвиг. Он только смотрел... на него. Иногда желал его... А оно плыло — мимо него. Это жидкое дерьмо. Эти отбросы, эти консервы потребления на четырёх колёсах... или вовсе без них. Он только смотрел на них издалека, настоящий маргинал. Пускай не Высокий, но художник. — Чудак. Почти идиот. Не Достоевский, и не Глазунов. На кромке. В одном шаге от течения. В полушаге. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — полз по грязному городу. По невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. По грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. От вашего течения. Пока оно его, наконец, не подхватило. — Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот. Подлецы. — И снова поехали..., поехали дальше. Всё быстрее, всё лучше, всё толще. — Вот она, последняя тонкая ниточка, которая удерживала его в этом одном шаге. — Мать. Её присутствие. Её место. В конце концов, её пенсия. Жалкие инженерские гроши, которые давали — последний шанс. Раз в месяц. «На дожитие»... Как высочайшее соизволение: чтобы не захлебнуться сразу. Чтобы шаг за шагом, постепенно... Всё дальше. Всё глубже... Но едва ниточка оборвалась, течение тотчас подхватило его. — Ах, бедный мальчик... — Кто следующий?.. — Нет. Он совсем не был близок мне. Никогда. И не был бы близок... И даже более того..., скажу. Завтра. — И тем не менее, мы с ним вместе. Мы — заодно. Потому что мы оба..., люди одной крови. Люди другого мира. Не вашего. Не того, который едет... По течению. — И всякий раз, несмотря ни на что, это снова — так. Только так. И никак — иначе... Когда я, Высокий Художник, сделавший Новый мир, Новое Время, — нет, не сгорбленный, не испуганный, но голодный и одержимый — иду по грязному городу... По вашему невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. По грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. И снова вижу это течение, ваше течение, полное пены, суеты и мерзости... То течение, которое всё-таки унесло... его — в обратную сторону... Этого маленького великого сгорбленного ничтожного человека. Вместе с его не’сделанным миром, не’состоявшейся музыкой и не’настоящими пышками... — Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот. Подлецы. Народный вагон. — Нет.

Ком’ментарий Это «эссе без названия» (человек)..., или такая же статья — здесь (и не только здесь) — публикуется сугубо впервые. Материал был написан в 2015 году (август-ноябрь)..., частично — ещё при жизни Миши Суворова, но в большей своей части — позже, в сетябре-ноябре. Не ошибусь, если назову себя — причиной появления этого текста. Не говоря уже обо всём остальном... Не ошибусь, если назову этот текст «прецедентом» (или как выше — двумя строками). Думаю, мало кому будет понятен главный смысл и цель существования этого эссе. Напомню... «Эссе без названия» (человек). TABULA RASA (visa viva...   habit sua fata libelli) Это «эссе бес названия» (человек)..., и почти такая же статья — здесь (и не только здесь) — публикуется исключительно впервые. Весь материал этой статьи был написан по всем статьям в 2015 году (август-ноябрь)..., частично — ещё при жизни Миши Суворова, но в большей своей части — позже, в сетябре-ноябре. Не ошибусь, если скажу особо... для тех, кто не понял: что этот материал состоит из четырёх статей, написанных двумя авторами. Причём, два последних материала при всей глубочайшей связи с первыми двумя, написаны автором вторым. Последнее (существенное) дополнение (по существу) я публикую по личной просьбе Бориса, который просил меня отдельно и особо «...как-то подчеркнуть параллельность, дополнительность четырёх текстов (два Ваших, два моих) по отношения друг к другу, чтобы не могло возникнуть впечатления, что это всё — одна статья. Четыре отдельных текста». — Именно так. Чистая правда. Но при всей безусловной точности этой ремарки, со своей стороны, я вынужден заметить, что это — единый материал (расплав), в котором нет ни малейшего зазора. — Даже для, право, охранительных органов. Для тех, кто до сих пор не понял: «эссе бес названия» не имеет не только названия, но также и всего остального. За разъяснениями обращаться — в диспансер. К начальнику... Спросить — Мишу. Любые воспроизведения или транскрипции этого текста возможны только после специального запроса авторам, если они ещё не ушли на́ (чёрную речку). В противном случае — следуйте в том же направлении. Трудно было бы предполагать, что за первой публикацией последует также вторая..., однако здесь (и не только здесь) возможны — любые предположения. Для тех, кто понимает..., где оказался. — Равно как и всё остальное. Ком’ментарии Ханóграф: Портал Ис’точники Ханóграф: Портал Литера...тура Ханóграф: Портал Boris Yoffe. «Musikalischer Sinn». — Hofheim, 2012. Boris Yoffe. «Im Fluss des Symphonischen» (eine Entdeckungsreise durch die sowjetische Symphonie). — Hofheim: Wolke Verlag, 2014. — 648 s. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо», часть вторая, издание первое (несостоявшееся и уничтоженное). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2002 г. Эр.Сати, Юр.Ханон «Воспоминания задним числом» (яко’бы без под’заголовка). — Санта-Перебурга: Центр Средней Музыки & Лики России, 2011 г. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо» (издание второе, до- и пере’работанное). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки» 2009 г. — том первый. — 680 стр. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо» (часть вторая), издание уничтоженное. — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки & те же Лики России, 2002 г. — 840 стр. «Ницше contra Ханон» или книга, которая-ни-на-что-не-похожа. — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2010 г. Ханóграф: Портал Юр.Ханон, Аль.Алле, Фр.Кафка, Аль.Дрейфус «Два Процесса» или книга без права переписки. — Сан-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2012 г. Юр.Ханон «Чёрные Аллеи» (или книга, которой-не-было-и-не-будет). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2013 г. Юр.Ханон «Три Инвалида» или попытка с(о)крыть то, чего и так никто не видит. — Сант-Перебург: Центр Средней Музыки, 2013-2014 г. Л.А.Латынин, Юр.Ханон. «Два Гримёра» (роман с пятью приложениями). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2014 г. Юр.Ханон «Неизданное и сожжённое» (на’всегда потерянная книга о на’всегда потерянном). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2015 г. Юр.Ханон «Животное. Человек. Инвалид» (или три последних гвоздя). — Санта-Перебура: Центр Средней Музыки, 2016-bis. Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Внук Короля» (сказка в прозе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г. Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (худшее из лучшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г. Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Через Трубачей» (или опыт сквозного пре...следования). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2019 г. См. так’же Ханóграф : Портал Вверх по лестнице, ведущей — вниз  ( два черновика одной исповеди ) Александр Локшин  (неуслышанный композитор) Не-обязательное-Зло Карменная мистерия  (кроме шуток) Смерть и(ли) Зло Смерть и(ли) Смех Чёрный ли лес Грюневальда Беседа с психиатром в присутствии увеличенного изображения Скрябина Ханóграф : Портал Лобзания пантер и гиен «Ницше — contra — Ханон» «Чёрные Аллеи» Любители — и любовники «24 упражнения по слабости» (для пианистов, композиторов, любителей музыки, пива и толстых женщин) Анархист от — музыки Карманная Мистерия см. дальше →  Все права сохранены.   Auteurs : Борис Йоффе & Юрий Ханон.  All rights reserved. * * * эту статью могут редактировать или исправлять — только врачи. — Желающие заметить замечания или дополнить дополнения, — могут оставить их при себе или отправить — вниз (по течению). * * * публикуется впервые, написано по-русски — специально для проекта Ханóграф. «  s t y l e t  &   d e s i g n e d   b y   A n n a  t’ H a r o n  »