Шарль Леневё (Эрик Сати. Лица) — различия между версиями

  ...трижды я был кандидатом в Высочайшее Собрание, открыто претендуя на кресло Эрнеста Гиро, Шарля Гуно и Амбруаза Тома. Без какого-либо основания, господам Паладилю, Дюбуа и Леневе было отдано предпочтение. И это причинило мне много страданий.
  Не нужно быть слишком наблюдательным, чтобы понять: действительные члены Академии Изящных Искусств, в отличие от моей персоны, достигая желаемого членства, пользовались упрямством и настойчивостью, не поддающимися никакому разумному учёту. И это причинило мне много страданий.
  <...наконец> мсье Ленапве решил, что будет хорошим тоном занять последнее кресло, предназначавшееся для меня, и предпочёл попросту не замечать всей грубой непристойности своих действий. Он равнодушно и хладнокровно уселся всем своим весом — прямо на моё место. И это тем более причинило мне много страданий...

---

из эссе «Три кандидатуры одного меня»  ( Эрик Сати,  октябрь 1912 г. )

  «Но и мсье Ленапве полагал, что будет хорошим тоном занять последнее кресло, предназначавшееся для меня...» — указанный здесь мсье (хотя, конечно, никакой он не мсье) Шарль Ленапве (Charles Lenepveu), а также Ленапвé, Ленепвé, Ленепвё, Ленавé, Леневé, Леневё и так далее..., представлял собой чистейшую отрыжку консервативно-консерваторского клана музыкальных чиновников. Профессионал до мозга костей, карьерист и провинциальный проныра, пожалуй, он превзошёл в этом деле даже своего предшественника (по соседнему стулу), беднягу Паладиля. Как отзывались о нём некоторые авторы, это был идеально серый академический композитор «в духе этих господ», а потому и неудивительно, что ему и в самом деле удалось занять последнее академическое стуло, предназначавшееся для Эрика Сати. Это кресло в феврале освободил для него бывший директор Консерватории (в бытность обучения Эрика Сати признавший его «учеником весьма ничтожным»), композитор Амбруаз Тома. — И здесь, глядя на эту удивительно тесную внутреннюю жизнь академического клана музыкантов, — и поневоле на глаза наворачиваются непрошенные слёзы. Только что я произнёс две фамилии..., и четыре должности. Или напротив: четыре фамилии и две должности. Разница в данном случае несущественна (когда отличие должности от фамилии минимально).

---

из эссе «Три кандидатуры одного меня»  ( Юр.Ханон,  2009 г. )

  ...прошу Вас довести Моё ходатайство до почтенного высокого Сообщества. Давно и плодотворно Я пользуюсь чудесными благами высокого вдохновения; истинно только промысел Божий придаёт Мне уверенность и невозмутимость; Моя добрая слава и заслуженная известность подтверждают безукоризненную справедливость Моих намерений; в силу чего, Я могу точно оценить явное преимущество Моих прав. Таким образом, Я подтверждаю своё полное соответствие тому, что именно Я ныне достоин занять освободившееся место Амбруаза Тома...

---

из заявления в Академию Изящных Искусств  ( Эрик Сати  14 апреля 1896 г. )

  — Битых три раза (как в старой сказке), три года подряд Равель участвовал в конкурсе на получение Римской Премии. Это было в 1901, 1902 и 1903 годах. И всё — мимо (понятное дело, внутри’клановые связи у него были совсем не на уровне). Само собой, особенно приятно вспомнить фамилии счастливых победителей... Равеля. В первый раз он проиграл состязание в академической затхлости Андре Капле, в качестве утешительного приза получив так называемую «Малую римскую премию», во второй раз — некоему Эме Кунцу, блестящему и восхитительному ученику профессора (и академика, как известно) Шарля Леневе..., и наконец, в третий раз Равеля затмил некий (несомненно, выдающийся и экстраординарный) композитор Рауль Лапарра, ещё один ученик Леневе (говоря между прочим). <Итак, всюду один Леневе..., прошу снять шляпу.>

---

из эссе «Родство через стул»  ( Юр.Ханон,  2015 )

  Пожалуй, здесь уже и сами академики немного перегнули палку, позабыв, в какой стране они находятся. Год за годом, превратившись в замкнутую и почти засохшую касту, они элементарным образом потеряли внешнее чутьё..., а также зрение и слух. После дела Дрейфуса и панамского скандала всякое чиновное (клановое) чванство мгновенно вызывало бури негодований в левых и демократических кругах, легко превращая их в опасно заострённые треугольники (не говоря уже о ножичках и бомбах, летавших налево-направо). Тем более, что решение принимал Музыкальный совет Академии искусств, разом соединивший в себе всё самое засушенное и дохлое из числа консерваторских консерваторов и академических академиков. В состав совета (в тот год) входили всё старые знакомые: композиторы Ксавье Леру, Жюль Массне, Эмиль Паладиль, Эрнест Рейер, Шарль Леневё и (главное!) — директор консервной консерватории Теодор Дюбуа. Ничего не скажешь: мишень была не только сборная, но и — отборная. Комментируя решение махрового жюри, Паладиль ворчал, не скрывая раздражения: «конечно, мсье Равель волен считать нас бездарными рутинёрами, но пусть не думает, что нас можно принимать за болванов...» Удивительно, до какой степени ничтожный повод... вызвал целую бурю негодования и протестов в среде парижских музыкантов и музыкальной печати. Впрочем, изрядно подлили керосину в огонь и сами академики. Скандал приобрел особенно острый («коррупционный», с позволения сказать) характер, когда кроме всего прочего выяснилось, что все (от первого до последнего) кандидаты на Большую Римскую Премию, допущенные к конкурсу 1905 года — опять-таки были учениками всё того же — Шарля Леневе, третьего и последнего держателя академического стула.

---

из эссе «Родство через стул»  ( Юр.Ханон,  2015 )

  «Беспрецедентный цинизм жюри!», «Позорное решение пристрастных судей!» — примерно под такими заголовками выходило большинство парижских газет. Многоголосица возмущённых композиторов, писателей, художников и просто любителей музыки звучала почти в унисон... Сам Равель, впрочем, с виду равнодушно воспринял решение академиков и почти не высказывался по этому поводу. Однако и без него шума было предостаточно... К примеру, известный (и весьма радикально настроенный в те годы) музыкальный критик Жан Марнольд, все симпатии которого находились в сфере постепенно набирающего силу импрессионизма, выступил с разгромной статьёй, кончавшейся следующей гневной тирадой, достойным образом увенчавшей всю эту мыльную оперу (с лёгким римским акцентом):
  «...Ради будущего французской музыки пришло время наконец разогнать эту клику педантов, лицемеров и жуликов, этих трёх ослов — Паладиля, Дюбуа и Леневе!..»

---

из эссе «Родство через стул»  ( Юр.Ханон,  2015 )

  И снова история повторилась..., в точности. В мелочах. В деталях... И снова они оказались при своём традиционном занятии. Все три академические задницы, некогда севшие на стул Эрнеста Гирó, Шарля Гунó и Амбруаза Томá, — и те же трое, занявшие место Сати... «Паладиль, Дюбуа и Леневё».
  Словно бы ничего..., ровным счётом ничего не изменилось. Не дул ветер. Не текла река. Не менялись времена года. Они, эти трое по-прежнему остались на своём, при своём, со своим... — Типичные консервы. Окорока. Солонина. Продукты длительного хранения. «Паладиль, Дюбуа и Леневе».
  Спустя битый десяток лет, уже в новом веке — и снова та же «святая троица», те же самые три фамилии, те же (без)действующие лица, — и даже... в том же са́мом порядке. Один к одному... — Удивительное дело. Или напротив: совершенно банальное. Так сказать, житейское. А ещё вернее: клановое. «Паладиль, Дюбуа и Леневе».
  Многим ли теперь известны эти маститые..., авторитетные..., влиятельные..., благополучные?.. Одно слово: ака-ка-ка-де-демики. Якобы хозяева музыкальной жизни Парижа... — Сати и Марнольд, люди совершенно не близкие, не схожие, практически — несопоставимые..., а временами — непримиримо враждующие между собой, — но даже они, не сговариваясь, произнесли вслух один и тот же набор слов: «Паладиль, Дюбуа и Леневе».
  И это ничуть не удивительно, потому что вовсе не имена они произнесли... И не фамилии... Но только святую троицу местных авторитетов, вечно следующую за клановым миром людей... «Паладиль, Дюбуа и Леневе». Потому что в переводе... с французского, набор этот (говоря по существу) был не только случайным, но и представлял собой святейшее собрание трёх жупелов: «Академия, Консерватория и Профессура», триединство клана профессионалов своего места — во́т что́ по существу означали три этих имени.

---

из эссе «Три кандидатуры одного меня»  ( Юр.Ханон,  2011 г. )

  — И в самом деле, Шарль Леневе, занявший третье кресло академика, уже четвёртый год занимал должность профессора композиции. Четвёртый год, — сказал я рассеянно. Но позвольте..., почему же именно четвёртый?.. — Очень просто... Дело в том, что приснопамятный Эрнест Гиро, в результате своей смерти в 1892 году освободивший (первое для Сати) место академика, тоже сидел (пардон, мсье) на двух стульях, — где первым был стул академика, а вторым, как это ни прискорбно слышать — не пыльное консерваторское местечко профессора композиции. И вот, в тот самый день, когда патриотический композитор Эмиль Паладиль подсидел у Эрика Сати первое место Академика, таким образом, заняв стуло Эрнеста Гиро, то консерваторская должность профессора композиции естественным образом перешла (по клановому наследству) — к Шарлю Леневё, — нет, ещё не совсем академику, но уже вполне готовому стать таковым... Причём, заметьте, я перечислил далеко не всё, что могло бы послужить темой для старой как этот мир игрушки, под названием: «карусель внутри клана» или племя самоедов по прозвищу «рука руку моет». — Шурин сменил деверя, а деверь женился на вдове... Итак, с этим вопросом (временно) покончено. Я надеюсь.

---

из эссе «Три кандидатуры одного меня»  ( Юр.Ханон,  2011 г. )

  — Весной-летом 1919 года Жак Ибер, послушно следуя ценным рекомендациям своего влиятельного профессора, сочинил и затем оркестровал тщательно выверенную по стилю кантату «Поэт и фея»,а уже в октябре вслед за дипломом об окончании консерватории получил..., получил..., получил!.., — Большую Римскую Премию. — М-да. Поистине бес...подобный выбор. И мало того, что — кантата (а за другое в этом месте и в это время Большую Римскую премию не давали), так ещё, значит, «Поэт и фея». Поистине изуверская точность... в выборе темы. Лето 1919 года, когда на полях и в лесах Европы ещё не все трупы превратились в скелеты, — когда ещё не все инвалиды отрастили оторванные руки, ноги и головы, и вот, пожалуйте: «Поэт и фея». Снимаю обе шляпы перед буддической невозмутимостью парижской консерватории..., и всей прочей академической швали под руководством очередного «Паладиля, Дюбуа и Леневе», на сей раз — в лице «утончённого» и «либерального» Габриэля Форе, который уже почти оглох и собирался покинуть высокий консерваторский пост. Похоже, что Римская премия Ибера стала для него лебединой песней административно-хозяйственного розлива. Поистине, невозмутимость кланового уродства не имеет границ. — Эка, право, благодать!.. «Кот-идиот, ему отрубают задницу, а он продолжает жрать и урчать, несмотря ни на что»... Итак, финита ла комедия, история кончена: лавочку можно закрывать...

---

«Жак Ибер, №7 из Шестёрки»  ( Юр.Ханон,  2018 г. )

  Гирó, Гунó, Томá..., на их затёртые, изрядно попользованные кресла посадили трёх настоящих «миньонов» во плоти, трёх в высшей степени компактных господ Паладиля, Дюбуа и Ленапве..., всех троих... вместо одного-единственного Сати. Их фамилии, восхитительно громкие..., несомненно, в этих лицах мы видим эталоны искусства, властителей дум, хранителей традиций..., бархатных, даже махровых..., три подлинно велiких комозитора, профессоры консервов, академики музыки и чародеи звуков... И что? Много ли вам сегодня говорят их имена? – ...как, неужели вы их даже не знаете? В первый раз слышите, да и то — сейчас, от меня?.. — Я удивлён, даже ошарашен (яко бы). Я не нахожу этому ни одного разумного объяснения. Но всё-таки..., чем же я мог ответить на их последний подлый отказ, мне..., в такой малости..., после всего? — Очень хорошо..., и мой прямой ответ был готов почти сразу, будто кролик из цилиндра: я им ответил полной и окончательной нищетой... — Их нищетой, разумеется, не моей...

---

из эссе «Учитель, весьма ничтожный»  ( Юр.Ханон, Эр.Сати,  1995 г. )

  И как венец всего (стога сена), в 1963 году Жорж Орик оказался в числе избранных..., — да, именно так, — он был избран членом Французской академии изящных искусств (читай: стал академиком). Той сáмой Академии, чёрт побери, которая почти за сто лет до того (всё как в старой сказке!) трижды отвергла кандидатуру его «дорогого мэтра». Какая прекрасная рифма сэр! И что за дивный сервиз. — Четыре великолепных осла: Паладиль, Дюбуа, Леневё и... Орик, сними парик, причеши лысину (не себе, конечно)! Браво! Браво-во-во!.. — Кинем же (после всего) ещё один прощальный взор на лицо этого, несомненно, прекрасного человека, который при посредстве усилий самых скромных, в сáмом начале жизни покрыл себя несмываемым пятном изящной позолоты. — Причём, навсегда (как бы не пытались об этом забыть или замазать)... А затем ещё и по(д)хоронил. Прямо там, посреди старого Аркёя... Рядом с оградой кладбища, вероятно. А может быть, и за ней...
    — Можно ли представить картину более наглядную?..

---

«Урок Орика»  ( Юр.Ханон,  2013 г. )