Эмиль Паладиль (Эрик Сати. Лица)

Эмиль  на кресле — Эрика автор: Юр.ХанонЪ, вероятно ← Шоссон или слабое звено Альбер Руссель : странный, но композитор → кое-что ... поверх — стула ... ( ещё одна ма-а-аленькая человеческая история ) Эмиль Паладиль (1900) маленькое преди’Словие     ( кто есть сей Эмиль Паладиль ) — Собственно говоря, не вижу особого смысла задавать вопросы..., во́т он ... уже здесь, некий господин по имени Эми́ль Палади́ль. Во́т его лицо, оно говорит само за себя. Вернее сказать: говорило. Когда-то... Впрочем, не только одно лицо. Отчасти, ещё комплекция (накопленная с годами, поверх стула)... А также семейное положение. Ежемесячный доход. Теория и практика... — И ещё, чтобы не позабыть, даты жизни: 3 июня 1844 – 6 января 1926, в полной мере вместившие в себя не только самого́ Паладиля, но и (заодно) всю портативную биографию Эрика Сати, от начала — и до конца. А потому будем говорить холодно и просто: этот Паладиль родился на 22 года раньше Сати, а умер..., стыдно сказать, на полгода позже, тучный старик. — Вероятно, в тако́е было бы нельзя поверить. Или стыдно повторить (в приличном обществе)... — И тем не менее, так у них принято. Сплошь и рядом... Внешне вполне буднично и привычно: промежуток «1844-1926» полностью включает в себя «1866-1925»... Несмотря на всю внешнюю паскудность и несопоставимость этого сопоставления. Простого и обыденного, как удар лысым черепом по неструганой доске. Впрочем, оставим... Всё равно не поймёшь, и о чём это он толкует, странный человек... Итак, скажем коротко (и накоротке): Эмиль Паладиль, махровый професси’ональный композитор, родился 3 июня 1844 года на юге Франции, почти в Ланг’едоке (в отличие от Эрика). С десяти лет учился в парижской консерватории, изрядно практикуясь в классах фортепиано, органа, контрапункта и композиции. Имена его учителей..., равно как и они сами..., сегодня они почти ничего не говорят. И не скажут, даже если их произнести вслух, громко и внятно. Мармонтель, Бенуа, Галеви..., вполне добропорядочные академические академисты и консервативные консерваторцы своего дела и времени. Все они когда-то (десятилетними) поступили в консерватории и дальше делали всё как надо. Они учили подобных себе. И в большинстве случаев выучивали..., подобных себе. Десятки таких же добропорядочных и (бес)славных паладилей. Академистов и консерваторов. Как во всяком традиционном само-воспроизводящемся клане... Не стану скрывать: Эмиль Паладиль был примерным учеником..., так же как и его примерные учителя..., в своё время. А потому (как примерному послушнику и послушному ученику) ещё в ранние годы ему (в пресловутых стенах альмы матер) удалось поставить один рекорд. Не столь важный..., но зато почётный. На тот день и час. В 1860 году Эмиль Паладиль получил Большую Римскую премию за свою (выскопленную до последней ноты) кантату «Иван IV». Благодаря этому фокусу..., далеко не самому почётному, подросток-Паладильчик стал самым юным лауреатом в истории этой цеховой академической премии: на тот момент ему ещё не исполнилось шестнадцати лет. Примерный мальчик..., он сделал хорошую заявку на будущее. Ученик. Послушник. Учитель. Академик. Болван. — Большая римская мечта..., не иначе. Очень большая. Эрик Сати авто’портрет (1913) А в остальном ... прекрасная карьера академического копозитора развивалась по академическим правилам академического жанра. По примеру своего старого учителя (одного из них), Паладиль сочинял оперы: один из самых почётных и популярных способов заработать себе славу. Очередная из них, остро-патриотического содержания и с таким же названием — «Родина!», (что было особенно похвально в трижды полированной и несчастной стране, совсем недавно опозоренной, ограбленной и обрезанной какими-то жалкими пруссаками) стала, пожалуй, самым известным сочинением Паладиля и сделала ему кое-какое имя.:80 Премьера этой ... оперы, подозрительно напоминавшей своего автора, состоялась в 1886 году. А спустя шесть лет Эмиль Паладиль, уже достигший не только приличного случаю возраста, но и солидного веса в академической среде, выставил свою кандидатуру на очередное освободившееся стуло (слегка кресло’подобное) в Академии Изящных Искусств. Пожалуй, на этом можно бы и закончить краткое знакомство с этой тучной фигурой французской музыки. Настоящий человек среды, вся его жизнь и все его высшие достижения были связаны с этой средой. Римская премия, Консерватория, Академия... — Весьма обширное пустое место, мсье, не так ли?.. Чтобы не сказать кой-чего большего. — И всё же..., приятно послушать..., ещё приятнее про честь. Всё это очень хорошо, конечно... И даже похвально. «Академист. Академик. Маститый. Матёрый. Настоящий профессионал»... Впрочем, если хоть кто-то дал себе труд прочитать всю эту болтовню..., весьма посредственного уровня, наверняка должен возникнуть вопрос (весьма резонный): а собственно, при чём же тут «Эрик Сати (Лица)»? — Пожалуй, трудно себе представить человека более анти-системного, анти-кланового, анти-академического, чем Сати. Ну разве что ещё — этот (Ханон)... И вдруг — такой кульбит: пожалуйте знакомиться, «Эмиль Паладиль (Эрик Сати, лица)». — Спрашивается, и какая связь? При чём тут какой-то Сати? Да вот в том-то и дело, что ни при чём... Совершенно ни при чём. Никакой связи. Кроме одной..., ничтожной... Попросту, задница этого Паладиля больше тридцати лет просидела на том стуле... или даже кресле, на которое, было, собрался присесть и он, этот — Эрик... — Человек не на своём месте, не так ли?.. (чтобы не сказать в точности — наоборот) ... три минуты славы Эмиля Паладиля ... ( чтобы не говорить возвышенным слогом ) Эмиль Паладиль (восьмидесятилетний) Провинциальный мальчик с музыкальными способностями..., приехавший в Париж из Лангедока. Невероятная удача... Впрочем, вполне обычная для того времени (равно как и для всех прочих). Консерватория казалась ему храмом, а академики — апостолами. И как же ему хотелось стать... хотя бы немного похожим на них, — или, дай-то бог, скромно присесть на стульчик в коридоре, не то чтобы войти в сонм..., сделавшись одним из них... — И чего только он ни готов был сделать..., ради своей цели. Но вот, свершилось. Про этого человека можно с уверенностью сказать: да, ему удалось, он осуществил свою мечту. — Он вошёл. Он стал. Он был. Пожалуй, степень слияния здесь можно было бы назвать идеальной. Или близкой к идеалу... — Буквально ни-чем не отличался он от своей среды. Точнее говоря, он и был ею, средой... Он и среда — составляли единое целое. И отличить одно от другого не представлялось возможным. (Пожалуй, в этом месте имело бы смысл немного сбавить обороты и вспомнить: о чём вообще-то речь...) А речь идёт, если помните, — о нём, о стуле... — В течение всей своей жизни Эмиль Паладиль был до мозга костей академическим и профессиональным музыкантом. Сначала учеником (прилежным). Затем, учителем (каким полагается). И наконец, признанным профессионалом и академиком... — Его повседневное общение, его связи и знакомства, его родственники и приятели, — практически всё это добро происходило из среды... Родной академической среды музыкальных, театральных и художественных профессионалов. Как и он сам. — Все его успехи и все неудачи были также в полной мере профессиональными и академическими. И сам он вместе со своей биографией, и его фигура, всё более тучная и авторитетная, и вся его композиторская карьера: всё это почти прямым образом отражало состояние музыкальной Академии и положение консерваторских консервативных кругов в музыкальной жизни Парижа и Франции. Ступень за ступенью, от позднего расцвета через кризис к полному упадку начала XX века, когда Академия, засевшая в бывшем дворце кардинала Мазарини, стала буквальным синонимом крайнего консерватизма, косности и противодействия любому (даже самому робкому и благозвучному) обновлению в искусстве. Впрочем, не только в искусстве, если понимаете... Потому что для всякого нормального человека..., искусство — всего лишь средство. Средство на пути к стулу, — с позволения сказать... И здесь, volens-nolens, мы вынуждены признать (ся), что на этом пути..., дядюшка Паладиль достиг несравненно большего, чем вечный протестант и неудачник Сати..., бедный, иногда почти нищий, часто — голодный, а «сытый» — только на словах. Или между слов... Пожалуй, с меня довольно уже только одного... несравненного сравнения. Бедняга Сати, умерший в госпитале в возрасте едва пятидесяти девяти лет. От цирроза. Превратившийся почти в скелет самого себя. Почти бездомный, почти нищий, — ни семьи, ни детей... Сплошные убытки. И ещё куча зонтиков, поверх всего... — А рядом ... страшно сказать..., оплывший от благополучия академик ... восьмидесяти двух лет. Ещё живой (с виду). Окружённый детьми, внуками, почётом, домом, садом, кустами, собаками... А также лавровым листом — практически в неограниченном количестве. «Ты, Пётр»? — или не ты?.. Короче говоря, спасибо тебе, Петя. — Спасибо за всё... Пожалуй, начнём?... — Довольно тянуть резину, мсье ХХ А для того вернёмся немного на зад. Как это принято... Эмиль Паладиль (шестнадцатилетний)    — Первую свою минуту славы Эмиль Паладиль, примерный ученик парижской консерватории, (что на рыбной улице рыбного предместья хлебного города) заработал, немного не дожив до возраста шестнадцати лет. Практически — мальчик, даже не подросток. Ах, как это мило... Вдобавок, зарекомендовавший себя как примерный ученик. С предельным уважением к авторитетам. Со склонностью смотреть в рот. Но зубы не пересчитывать. — И вот, что за чудо: спустя всего шесть лет после поступления в консерваторию, (а было это весной 1860 года) этот мальчик стал рекордистом (в своём деле)..., получив Большую Римскую Премию за небольшую кантату «Иван IV». Впрочем, не будем делать вид, будто мы ни о чём не догадываемся. Эмиль был мальчиком. Человеческим мальчиком. И решение о премиях в консерватории тоже принимали люди..., разные люди. Но вполне человеческие, со своими склонностями и вкусами. — Скажем так, чтобы не слишком углубляться в материал... А потому не будет ошибкой сказать, что большая Римская Премия оказалась в руках подростка (отнюдь не вундеркинда) благодаря (прежде всего) покровительству и благосклонности его маститого наставника и учителя Шарля Гуно, а также несомненному сочувствию и дружескому расположению молодого, но уже набиравшего вес Камиля Сен-Санса. Оба имени..., мягко скажем, сколь влажные, столь и важные (в своём деле). К тому же (не будем забывать), ещё был жив и старик Галеви (вместе со своей про’странной «жидовкой»), учивший Паладиля с самого первого года... — И здесь мы поставим жирную точку. Временно. Впрочем, не забыв ещё раз (вдогонку) сказать, что за всю историю вручений этой премии (то ли медицинской, то ли копоситорской) — мальчик Паладиль стал самым юным её лауреатом. Едва шестнадцать лет — пожалуй, это был несомненный рекорд, сохранивший свою актуальность — и по сей день, если не ошибаюсь. После необходимых чествований и поздравлений, как непременно полагалось для каждого римского стипендиата, Паладиль отъехал в Италию, на виллу Медичи, где и провёл последующие три года, аккуратно отсылая своим добрым педагогам и друзьям необходимые благодарственные письма и обязательные для лауреата произведения. О последних, впрочем, сказать нечего. Но было здесь и ещё одно обстоятельство, о котором всё же следовало бы сказать с красной строки. Хотя и (глубоко) в скобках... (Как показало вскрытие урны, вместе с мальчиком Паладилем на Вилле Медичи в то же время отбывали свой лауреатский срок и другие носители Римской премии разных лет, — причём, не только копозиторы, но и художники). Среди них отдельно следует отметить троих: для начала, Жоржа Бизе, римского стипендиата 1857 года (упомянутого здесь только ради красного словца); затем, получившего награду годом раньше Эрнеста Гиро, будущего преподавателя гармонии с инструментовкой и, как высшее достижение, академика и главу кафедры композиции консерватории... И наконец, как всему делу венец, годом позже (после награждения) к ним присоединился приснопамятный Теодор Дюбуа, будущий директор парижской консерватории. Бог весть, и чем провинились эти римские лауреаты перед судьбой, чтобы соединить их в столь беспросветный мартиролог... — И всё же, раз это случилось, пускай будет. — Правда, Жорж Бизе в этой компании нам больше не пригодится (тем более, что он до обидного быстро отправился на тот свет, вслед за своей дебелой испанкой). — Но две последние фамилии я предлагаю запомнить... Исключительно — на будущее... Эмиль Паладиль (сорокалетний)    — Вторую свою минуту славы (нет, ни слова об опере «Родина!») Эмиль Паладиль заработал в тот (несомненно) исторический (для себя) момент, когда почил в бозе очередной академик изящных искусств по имени..., трудно поверить — Эрнест Гиро, таким образом, освободив свой (не слишком-то) насиженный стул (кресло, диван) для свежего члена, точнее сказать, претендента на оный. Это достойное сожаления событие произошло в мае 1892 года... И затем, выждав приличествующее случаю время траура, был открыт конкурс на осиротевшее стуло. Вот что я называю второй минутой славы... Этот дивный момент, когда тяжелеющая патриотическая задница Паладиля зависла над опустевшим стулом Гиро... Отдадим должное претенденту. Как примерный ученик, учитель, профессионал, верный сын клана..., он выполнил все необходимые условности, чтобы войти в сонм бессмертных. Пожалуй, можно было особенно не беспокоиться, все прочие конкурренты значительно уступали ему: и в весе, и в размере, и в качестве (особенно, учитывая заслуги перед «Родиной!» и отечеством). Вне всяких сомнений, он заслужил этого стула... И стул ему — покорился. В самом деле, это был несомненный успех (к тому же, пожизненный). Отныне и до гробовой доски — академик. Высшая точка карьеры. Чудо как приятно... Однако, сам того не подозревая, в эти недели и месяцы Эмиль Паладиль, вероятно, впервые в своей жизни столкнулся с явлением, многократно превышающим (в холке и хвосте) не только самого себя..., но и любую «академию» (чтобы не говорить о более крупных физических предметах). — Потому что именно тогда, летом и в начале осени 1892 года, неумолимый случай навсегда связал имя Эмиля Паладиля с — Эриком Сати, странным молодым человеком, которого никто не воспринимал всерьёз. И в самом деле, трудно было (бы) посчитать, что этот чудак, имевший репутацию то ли римского папы, то ли городского сумасшедшего, — и в самом деле может составить конкурренцию (или, тем более, утереть нос) Паладилю. Фактически, молокосос..., даже не закончивший консерватории, вечный скандалист, не способный больше года ужиться ни в одном кафе (где работал тапёром). Правда, в те времена он уже слыл близким приятелем (и одновременно учителем) Клода Дебюсси, и даже смелым первооткрывателем импрессионизма в музыке... Но вот ведь какая незадача: ни этого Дебюсси (кстати сказать, недавнего лауреата той же Римской премии) ещё никто не знал..., ни какого-то странного импрессионизма ещё не было и в помине... А в академики — он уже объявился. Вероятно, можно было (бы) догадаться, что спустя лет двадцать-тридцать Эрик Сати своими резкими (то ли выходками, то ли) экспериментами опередит и определит развитие французской (и мировой) музыки на добрых полвека вперёд. Однако теперь — он всего лишь странный молодой человек, зачем-то выставивший свою кандидатуру на пост академика.:649-651 Не иначе, очередной маньяк-одиночка... Однако вернусь в первые строки этой истории..., чтобы начать с официальной информации (нечто типа некролога). Траурный марш... Тушь (памяти великого глухого). Сдержанно-скорбная мелодия гобоя. Удар в большой барабан. Второй. Третий... И всё по барабану. — 6 мая 1892 года — умер очередной академический академик и копозиторский копозитор Эрнест Гиро, членский член французского института и профессорский «профессор» консерватории, из класса которого Эрик Сати был (с треском) выгнан всего годом ранее.:95 — Таким (хотя и естественным, но) при’...скорбным образом освободилось вожделенное для многих кресло Академика музыки, дававшее высший пожизненный статус и такой же доход. — Спустя и выждав (исключительно ради приличия) сорок сороков, в июне 1892 года был объявлен (как всегда закрытый, очень закрытый) конкурс на (редкое) право занять вакантное стуло Эрнеста Гиро. Как уже было сказано выше, (по)среди всех прочих претендентов на освободившееся кресло значились, в частности, два имени, которые нас интересуют сегодня. Разумеется, я имею в виду Эрика Сати и — Эмиля Паладиля.:21 Спустя двадцать лет в своей равно’ехидной статье «Три кандидатуры одного меня» Сати описал эту историю в палевых (желтоватых) тонах :   «...Я трижды был кандидатом в Высочайшее Собрание, открыто претендуя на кресло Эрнеста Гиро, Шарля Гуно и Амбруаза Тома. Без какого-либо основания, господам Паладилю, Дюбуа и Леневе было отдано предпочтение. И это причинило мне много страданий. ...Не нужно быть слишком наблюдательным, чтобы понять: действительные члены Академии Изящных Искусств, в отличие от моей персоны, достигая желаемого членства, пользовались упрямством и настойчивостью, не поддающимися никакому разумному учёту. И это причинило мне много страданий. ...Во время выборов мсье Паладиля мои друзья говорили: „Оставьте, зато потом он проголосует за Вас, Мэтр. Теперь его голос будет обладать весом“. У меня не было ни его избирательного голоса, ни его веса. И это причинило мне много страданий...»:265-266 — Эрик Сати, «Три кандидатуры одного меня» (1912) Оставим странный тон на совести этого странного Эрика... Видимо, кое-что в этой истории ему не давало покоя..., и спустя двадцать лет. Равно как и мне, грешным делом. Скажем просто и сухо: удачливый конкурент победил. Верный человек клана, настоящий академик и академист не по форме, а по духу (чтобы не говорить о запахе), патриот Паладиль занял слегка остывшее стуло (а также полагающееся по чину кресло и диван) Эрнеста Гиро. Оттеснив не только Эрика Сати, но всех прочих неудачников, которых там было немало..., в этой длинной очереди на стул, Паладиль стал Академиком. — Что это значило на деле? Практически, причину и следствие в одном флаконе... Автоматическое признание (коллег), авторитет, а также вес... — Да, пожалуй, это ключевое слово. Именно что́! — вес. И ещё (что немаловажно) — крупный «фикс» (как говорил Скрябин). Вместе со стулом Гиро, новый академик до конца жизни обеспечил себе вес и положение в профессиональных кругах, а также безбедную жизнь и стабильный доход, ничуть не связанный с композиторским трудом или творческой активностью. Отныне, не беспокоясь ни о чём, можно было почивать на лаврах. Пожалуй, здесь, внутри этого стула скрывался высший успех мсье Паладиля. Одновременно это событие стало второй точкой его исторической славы — на пути вниз. Как у всех благо’верных профессионалов... — Эй, кто здесь?.. Неужели, опять «ты, Пётр»? — или опять не ты?.. Что-то я не разберу..., впотьмах. — Стёпка, зажги свечу!.. Эмиль Паладиль (шестидесятилетний)    — И наконец, третью свою минуту славы Эмиль Паладиль заработал в «неравной схватке» с ещё одним..., страшно сказать, практически — монстром..., тоже копозитором, некоронованным учеником Эрика, импрессионистом номер-два, маленьким и щеголеватым человечком по имени Морис Равель... И снова (словно римское проклятие нависло над этим Паладилем) здесь не обойдётся без тех же ключевых слов. Разумеется, я говорю о Римской премии. По-большому и по-маленькому... Ах, бедный, бедный малыш-Равель... То ли крошечный рост, то ли острое желание хоть как-то удержаться..., устроив своё место в профессиональном клане, — сейчас не стану отвечать на эти простейшие вопросы... Достаточно того, что дух состязательности буквально пронизал всю его жизнь, и особенно — во времена учения.:504 Прискорбно вспомнить, ещё прискорбнее сказать... — Битых три раза (как в сказке), три года подряд Равель участвовал в конкурсе на получение Римской Премии. Это было в 1901, 1902 и 1903 году. И всё — мимо (понятное дело, внутри’клановые связи у него были совсем не на уровне). Само собой, особенно приятно вспомнить фамилии победителей... Равеля. В первый раз он проиграл состязание в академической затхлости Андре Капле, в качестве утешительного приза получив так называемую «Малую римскую премию», во второй раз — некоему Эме Кунцу, блестящему и восхитительному ученику профессора (и академика, как известно) Шарля Леневе..., и наконец, в третий раз Равеля затмил некий (несомненно, выдающийся и экстраординарный) композитор Рауль Лапарра, ещё один ученик Леневе (говоря между прочим). — Затем..., прошу прощения, затем последовала маленькая передышка... В 1904 году Равель воздержался от участия в конкурсе..., то ли решив отдохнуть сам, то ли предоставив эту возможность — своим добрым визави, консерваторским консервам. Так это или иначе, но передышка была заранее временной, и настойчивый соискатель премии собирался с силами для последней решающей попытки, которая могла состояться только в следующем, 1905 году. И дело здесь шло вот о чём... — Как мы помним, Эмиль Паладиль (почти полвека назад) стал самым юным «римлянином» в истории парижской консерватории. Однако, рассуждая логически, его беспримерный рекорд вполне мог быть побит (в любой очередной год) новым соискателем в возрасте, скажем, лет десяти или восьми. В таком повороте дел не было ничего невероятного, поскольку нижнего (возрастного) предела для римского лауреата не существовало и в теории эту премию мог получить хоть младенец, исполнив какое-нибудь попурри из оперы на собственном губном аппарате. Но зато верхний предел был установлен очень жёстко..., а в данном случае (по отношению к мальчику-Равелю) — даже жестоко. Потому что это была его последняя попытка. 7 марта 1905 года ему должно было исполниться тридцать лет, и в дальнейшем он уже не мог претендовать на соискание римской премии: ни большой, ни маленькой, ни даже — средней, как бы ему того ни хотелось. Однако в этом пункте имелась кое-какая «бюрократическая» заковыка..., — «...поскольку на момент начала конкурса студенту Равелю ещё не было тридцати, но в процессе оглашения результатов — это событие наступало с неумолимостью рока». И вот, как раз она, эта тонкая разница — и помогла материи порваться в са́мом деликатном месте... После некоторой паузы (которой нельзя было отказать в артистичности) в начале 1905 года Морис Равель, уже широко исполняемый (в узких кругах) и известный в Париже музыкант-новатор, всё-таки решил вскочить в отходящий поезд и — подал документы на последнее соискание римской премии. Пожалуй, решающим фактором здесь стала «пятая колонна» в среде консерваторской профессуры, либерально настроенный Габриэль Форе, который не только симпатизировал Равелю, но и сам (подпав под влияние Дебюсси и прочей новой музыки) был не прочь поиграть в «модернизм». Как говорится, провокация удалась на славу. В результате четвёртого (и последнего) выдвижения разразилось «скандальное дело Равеля», дополнительно подкрепившее местную славу молодого музыканта и (одновременно) «позолотившее ручку» всей академической братии, не исключая и Эмиля Паладиля, — совсем не склонного отсиживаться в стороне, когда «гибнет музыка Франции»... — Как и следовало ожидать, Равель снова не стал ни Большим..., ни Римским... Однако на этот раз его (возмутительную) музыку даже не стали всерьёз «рассматривать» (примерно так же, как это было в истории с Эриком). Соискатель Морис Равель попросту получил уклончивый отказ. Он не был допущен к участию в конкурсе с формальной ссылкой на (наступавшие, наступающие и наступившие) возрастные ограничения. Ничего личного: только правила... Время, брат. «Dura lex», — как обычно говорят «дуристы». Таким образом, история совершила свой (маленький римский) круг почёта: и Равель не смог поставить, скажем, старческий рекорд лауреата Римской Премии в противовес ювенильному Паладилю 1860 года. — О-о-о, это был поистине крах всех надежд. Равель не смог стать самым старшим (или старым) лауреатом Римской Премии. Однако история всё же имела дурной запашо́к (с возрастом)... Матёрая консерваторская профессура применила чисто иезуитский приёмчик, собственно, даже не слишком пытаясь скрывать, что настоящая причина недопущения Равеля к конкурсу лежала совсем в другом углу кабинета. Попросту говоря, этот маленький «композитор-дэнди» раздражал членов жюри своей деятельностью на благо «разрушения» лучших традиций французской музыки. А если сказать точнее, то корень крылся в зловредном импрессионизме равелевских произведений, к тому времени уже пользовавшихся изрядной известностью (к примеру, уже много раз была исполнена его вируозно-красивая «Игра воды»). Несомненно, отдельную «порцию соли» Равель схлопотал от академиков не за себя, а за того парня (Клода, конечно), который (в своё время всё-таки получил свою Большую Римскую) уже давно отошёл от консерваторских кругов, а потому пребывал в полнейшей недосягаемости для ретроградов всё те же знакомые лица: Массне, Леневе и Паладиль Что уж тут поделаешь, типичная клановая месть вдогонку «изменнику»... Пожалуй, здесь уже и сами академики немного перегнули палку, позабыв, в какой стране они находятся. Год за годом, превратившись в замкнутую и почти засохшую касту, они элементарным образом потеряли внешнее чутьё..., а также зрение и слух. После дела Дрейфуса и панамского скандала всякое чиновное (клановое) чванство мгновенно вызывало бури негодований в левых и демократических кругах, легко превращая их в опасно заострённые треугольники (не говоря уже о ножичках и бомбах, летавших налево-направо). Тем более, что решение принимал Музыкальный совет Академии искусств, разом соединивший в себе всё самое засушенное и дохлое из числа консерваторских консерваторов и академических академиков. В состав совета (в тот год) входили всё старые знакомые: композиторы Ксавье Леру, Жюль Массне, Эмиль Паладиль, Эрнест Рейер, Шарль Леневё и (главное!) — директор консерватории Теодор Дюбуа. Ничего не скажешь: мишень была не только сборная, но и — отборная. Комментируя решение махрового жюри, Паладиль ворчал, не скрывая раздражения: «конечно, мсье Равель волен считать нас бездарными рутинёрами, но пусть не думает, что нас можно принимать за болванов...» Удивительно, до какой степени ничтожный повод... вызвал целую бурю негодования и протестов в среде парижских музыкантов и музыкальной печати. Впрочем, изрядно подлили керосину в огонь и сами академики. Скандал приобрел особенно острый («коррупционный», с позволения сказать) характер, когда кроме всего прочего выяснилось, что все (от первого до последнего) кандидаты на Большую Римскую Премию, допущенные к конкурсу 1905 года — опять-таки были учениками всё того же — Шарля Леневе, третьего и последнего держателя академического стула. «Беспрецедентный цинизм жюри!», «Позорное решение пристрастных судей!» — примерно под такими заголовками выходило большинство парижских газет. Многоголосица возмущённых композиторов, писателей, художников и просто любителей музыки звучала почти в унисон... Сам Равель, впрочем, с виду равнодушно воспринял решение академиков и почти не высказывался по этому поводу. Однако и без него шума было предостаточно... К примеру, известный (и весьма радикально настроенный в те годы) музыкальный критик Жан Марнольд, все симпатии которого находились в сфере постепенно набирающего силу импрессионизма, выступил с разгромной статьёй, кончавшейся следующей гневной тирадой, достойным образом увенчавшей всю эту мыльную оперу (с римским акцентом) :   «...Ради будущего французской музыки пришло время наконец разогнать эту клику педантов, лицемеров и жуликов, этих трёх ослов — Паладиля, Дюбуа и Леневе!..»:95 — Jean Marnold, «le Temps» (15 mai 1905) И снова история повторилась..., в точности. В мелочах. В деталях... Они снова оказались при своём традиционном занятии. Все три академические задницы, некогда севшие на стул Эрнеста Гиро, Шарля Гуно и Амбруаза Тома, — и те же трое, занявшие место Сати... «Паладиль, Дюбуа и Леневё». Словно бы ничего..., ровным счётом ничего не изменилось. Не дул ветер. Не текла река. Не менялись времена года. Они, эти трое по-прежнему остались на своём, при своём, со своим... — Типичные консервы. Окорока. Солонина. Продукты длительного хранения. «Паладиль, Дюбуа и Леневе». Спустя битый десяток лет, уже в новом веке — и снова та же «святая троица», те же самые три фамилии, те же (без)действующие лица, — и даже... в том же са́мом порядке. Один к одному... — Удивительное дело. Или напротив: совершенно банальное. Так сказать, житейское. А ещё вернее: клановое. «Паладиль, Дюбуа и Леневе». Многим ли теперь известны эти маститые..., авторитетные..., влиятельные..., благополучные?.. Одно слово: ака-ка-де-демики. Якобы хозяева музыкальной жизни Парижа... — Сати и Марнольд, люди совершенно не близкие, не схожие, практически — несопоставимые..., а временами — непримиримо враждующие между собой, — но даже они, не сговариваясь, произнесли вслух один и тот же набор слов: «Паладиль, Дюбуа и Леневе». И это ничуть не удивительно, потому что вовсе не имена они произнесли... И не фамилии... Но только святую троицу местных авторитетов, вечно следующую за клановым миром людей... «Паладиль, Дюбуа и Леневе». Потому что в переводе... с французского, набор этот (говоря по существу) был не только случайным, но и представлял собой святейшее собрание трёх жупелов: «Академия, Консерватория и Профессура», триединство клана профессионалов своего места — во́т что́ по существу означали три этих имени. Эрик Сати (лицо) А затем... скажем холодно и просто: пора кончать. Скандал настолько широко разросся и принял настолько уродливые формы, что волны его дошли до «начальства», а последствия оказались неожиданно развесистыми. Разумеется, эта (неполученная) Римская премия оказалась куда больше в размерах, чем мог рассчитывать Равель (даже в самых радужных своих мечтаниях). Именно с той поры за ним закрепилось почти оффициальное звание «импрессиониста №2», следующего за Клодом Дебюсси. Но и кроме личной пользы Равеля, волны общественного скандала способствовали некоторому обновлению музыкального истеблишмента Парижа. В результате многолетнего (и, как уже казалось, бессменного) директора парижской консерватории, записного консерватора и ретрограда Теодора Дюбуа ненавязчиво попросили «к выходу». На его (изрядно) засиженное стуло был назначен сравнительно молодой и либерально настроенный Габриэль Форе. Этим было положено начало новых времён в стенах парижской консерватории, которая к тому времени выглядела уже совершенным анахронизмом.:95 Словно бы приоткрыли одну из форточек, чтобы слегка освежить атмосферу этого учреждения, — раз и навсегда затхлого, в каком бы городе и на каком бы материке оно ни существовало. Ну а Большую Римскую премию?..., кто же, прошу прощения, в тот год получил премию?... — спрашиваете ещё!.. Сейчас скажу. Разумеется, ещё один из учеников профессора... и академика Шарля Ленепве... — Потому что бо́льше ... эту Большую премию... получать было не́кому. Если ещё не совсем забыли... — В конце концов, всего лишь форточка..., слегка приоткрытая форточка. Разве она могла в самом деле освежить атмосферу этого учреждения, — раз и навсегда затхлого, в каком бы городе и в какой бы стране оно ни находилось. Потому что именно такова его природа: охраняющая и сохраняющая клан, охраняемая и сохраняемая кланом... « Паладиль, Дюбуа и Леневе ». — Ну ладно..., всё это хорошо, конечно. И всё же, я снова слышу тот же самый вопрос, как в начале... — какая связь? — При чём тут Сати? Подумаешь, тоже мне! — стул какой-то. Наверное, этого всё же не достаточно, чтобы в полный голос заявить: «Эмиль Паладиль (Эрик Сати. Лица)»... Чистая правда... И связи — решительно ни-ка-кой. Если говорить прямо, то вместо слова «лица» здесь следовало поставить, конечно — «задницы». Вот, в общем-то, и вся связь, мадам... Мсье... Не более того. — Но ... если на мой вкус, то даже одного этого — более чем достаточно. Более чем... — Потому что здесь и сейчас, сегодня и вчера, завтра и неподалёку — именно из этого материала и состоит вся жизнь, скажем: Эрика... или моя. Из того всепроникающего сапропеля отложений человеческой истории, из бесконечного числа обывателей и плебеев, из тысяч верных винтиков клана и миллионов задниц, жизнь которых ограничена в точности датами рождения и смерти. От точки выхода — до точки входа. Именно они, вездесущие, здесь и сейчас занимают широкое стуло, толкаются, не пускают, не дают пройти, называют чужим, выгоняют и нападают... — потому что это главное и единственное дело их жизни. Здесь и сейчас. Взять своё. — Желательно, кусок побольше..., да пожирнее... Практически, чужие лица. — Казалось бы, о чём здесь речь?..., какая связь вообще может быть между родственниками... Яблоко от яблони. Пух от тополя. Бешеный огурец от бешеного огурца... — Вот они, два родных брата, два сиамских близнеца, Эрик Сати и Эмиль Паладиль. Раз и навсегда связанные в одно. Как убийца и жертва. Как брюхо и блюдо. Как зубы и огурец. Как задница и кресло..., — не говоря уже о ватерклозете. Мадам... Мсье... Мадемуазель... — сегодня ваш выход. Мы с Эриком — отдыхаем. — Пожалуй, всё-таки он прав:             не бывает на свете связи ближе, чем родство — через стул...

Ком ’ ментариев Отъезжающие... (как всегда) Ис’ сточников Лит’ ературы  (как всегда, запрещённой) Ханóграф : Портал Эрик Сати, Юрий Ханон «Воспоминания задним числом». — Издательство: Центр Средней Музыки & Лики России. — Сана-Перебург, 2011 г. Юрий Ханон «Три Инвалида». — Сант-Перебург: Центр Средней Музыки, 2013 г. Юрий Ханон. «Неизданное и сожжённое» (навсегда потерянная книга о навсегда потерянном). — Сана-Перебур, Центр Средней Музыки, 2015-2016 г. Юрий Ханон «Животное. Человек. Инвалид» (или три последних гвоздя). — Санта-Перебура: Центр Средней Музыки, 2016-bis. Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (худшее из лучшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г. Шнеерсон Г. «Французская музыка XX века». — М., 1964 г; 2-е изд., 1970 г. Combarieu J., Dumesnil R. «Histoire de la Musique», t.IV, V. — Paris, 1958, 1960. Landormy P. «La musique francaise après Debussy». — Paris, 1943. Encyclopedie de la musique. — Paris: Fasquelle, 1961. Satie, Erik. «Correspondance presque complete». — Рaris: Fayard; Institut mémoires de l'édition contemporaine (Imec), 2000. Satie, Erik, «Ecrits». — Paris: Champ libre, 1977. См. тако же Ханóграф : Портал Похоронный марш на смерть великого глухого (не говоря уже о слепых...) Руссель: очень странный, но композитор Поль-народник или пол композитора Шоссон или слабое звено в цепи Три кандидатуры — одного меня Дюре́й, дуре́й, дуре́я... Сага — о Соге́ Ханóграф : Портал Любители и любовники Псо-чувствие и Клебтомания Музыка... исключительно — для мебели Единственный учитель... единственного учителя Сократ Сократа Истеричная истеричка и прекрасная прекрасница Эрик-Альфред-Лесли, совершенно новая глава (во всех смыслах) ← см. на зад в ссылку В своё время на основе настоящего эссе « Эмиль на месте Эрика » в википедии была сделана пожалуй, слишком раскованная для этого места статья « Эмиль Паладиль ».  Автор и податель сего : Юрий Ханон.  Все права сохранены.                  Auteur : Yuri Khanon.  All rights reserved. * * * эту статью может редактировать или исправлять только один автор. — Желающие сделать кое-какую заметку, могут послать её по спец-каналу, если влезет... «  s t y l e t  &   d e s i g n e t   b y   A n n a  t’ H a r o n  »