Мстислав Леопольдович (Анна Тхарон. Лица) — различия между версиями

д
а, здесь всё точно сказано, именно так, мастер-класс, но не только для виолончелистов, — это обстоятельство я хотела бы уточнить сразу (поскольку речь зашла о Ростроповиче), — но — мастер-класс вообще: для студентов исполнительских факультетов.
  Я ведь не виолончелистка. Совсем.

  В заявке три участника. Начинаю я, первым номером (так получилось).
  Чуть не сказала: «белые начинают и выигрывают».
  Нет, не так, конечно. Или не совсем так...^[1]:599

  Что играю? Восьмую сонату Сергея Прокофьева, разумеется. Тут уж без выбора. Это для меня — самое ценное во всей истории, получить нечто мастерское почти из первых рук (Ростропович ведь у него учился, у самогó).^{[комм. 1]}
  Целиком играю, ясное дело. Как говорится, здесь не тó место, чтобы мелочиться.
  Хотя зал, вроде — малый.

  Без лишних слов: села, сыграла (почти сорок минут, между прочим). Помолчала немного, как положено. Пауза. Для приличия. Затем всё-таки поворачиваю голову в сторону четы Ростроповичей, — Мстислав Леопольдович был вместе с Галиной Павловной.^{[комм. 2]} Молчу, жду хоть какого-нибудь слова, или знака. Желательно хорошего, конечно.
  Ещё с полминуты в зале висит гнетущая тишина, не прерываемая ни единым звуком. Ростропович глухо молчит, упёршись в пол остекленевшим взглядом. А следом за ним — молчат и все остальные. Как на кладбище... Почти.

  Услышав этакую «похвалу», я чуть смешкóм не поперхнулась — от «врасплоха». Как мне показалось, играла я не совсем кошмарно. Или даже совсем не кошмарно. А по залу уже пронёсся ветерок оживления: мои давние «доброжелатели» (вероятно, очень добрые люди, как полагается) начали потихоньку потирать ручонки...
  Однако не тут-то было: за первой репликой с небольшим перерывом последовала и вторая... Ничуть не хуже первой: «какой кошмар... Галя, я влюбился, что мне делать, Галя?..»
  Словно маститый актёр во время коронной реплики (Станиславский, не меньше), Ростропович произносил текст «Гале», но глядел при этом — на меня. Круглыми сияющими глазами. Глядел тáк, что я сначала покраснела до корней волос, а затем — ещё глубже. Но при этом продолжал держать за руку «Галю», словно взывая к ней, «Галя, что мне делать? ...я влюбился, влюбился, Галя».
  Не обращая ни малейшего внимания на патетические реплики великого артиста, Галина Павловна ответила тихо и буднично: «Славочка, иди заниматься, ребёнок тебя ждёт...»
  И «Славочка» послушно побежал ко мне на сцену, заниматься.
  Как-никак «мастер-класс» ведь...

  Первым делом он сообщил, коротко и деловито, что на счёт моей игры ему мне сказать нечего, потому что я всё сделала прекрасно. И наверное, сам Сергей Сергеич (значит, автор) был бы счастлив услышать такое исполнение.
  А потом рассказал кое-что из своего общения с Прокофьевым, слово за слово, присел к роялю и начал по нотам наигрывать кусочки сонаты (напоминаю, Восьмой).^{[комм. 3]}

  Короче говоря, дело сдвинулось с мёртвой точки. И «кошмар» потихоньку начал рассеиваться. И даже какие-то слова ко мне постепенно нашлись, к моей большой радости. И даже более того, они оказались настолько яркими и ценными, эти наигрывания и слова, что прозанимались мы с мэтром все три часа.
  Я повторяю: все три часа. То есть, от звонка до звонка. Всё время, отведённое для мастер-класса. Стóит ли говорить, что до остальных участников дело так и не дошло?..^[2]:355
  И какими же «круглыми» глазами они после этого смотрели в мою сторону?

  Наконец, Мстислав Леопольдович нашёл нужным спросить, играю ли я «что-нибудь ещё» из Сергея Сергеича, — и получив скромный ответ «…да, ещё шестую и седьмую играю...» (сонаты), маэстро до крайности оживился и выразил горячее желание услышать их прямо сейчас...
  Немедленно и не сходя с места.

  К (не)счастью, время «мастера и класса» уже закончилось. Пришла уборщица с большой шваброй, чтобы приготовить малый зал для очередного важного мероприятия..., и нам ничего не оставалось, как договориться о встрече назавтра. Для продолжения занятий с Прокофьевым...

  Между прочим, напоследок ко мне подошла и сама... Галина Павловна, обратившись с прямой речью, коротко и сурово, в манере почти афористической. Брутально ткнув пальцем в сторону моего носа, она скупо заметила: «...ты, конечно, очень красивая девочка и играешь замечательно, но не забывай: Слава – мой муж» (последние три слова отчеканила). И тут же сама рассмеялась,^{[комм. 4]} а затем как-то тепло, почти по-матерински обняла меня, тихо добавив «...ну, я вижу, ты совсем ещё ребёнок... — Слава, пойдём отсюда. Пора!»^{[комм. 5]}

  К моему удивлению «завтра» — наступило, и «Слава» пришёл. Даже не опоздал (почти). Сказал, чтобы я взяла класс для занятий. — Верх наивности. Разумеется, никакого класса мне не дали: на вахте в диспетчерской сидела культовая баба-Дуся, эталонно-кошмарная ключница, которая непрерывно дерзила всем: от первокурсников до профессоров.

  Вернувшись не солоно хлебавши, я только и смогла, что — развести руками.
  И тогда под’ключилась тяжёлая артиллерия: за ключом отправился — сам...,^[4] Мстислав Леопольдович.^{[комм. 6]} А может быть (чем чёрт не шутит!..), даже вместе с Сергеем Сергеевичем...

  Это был первый и последний случай, когда я увидела подобие улыбки на лице бабы-Дуси.>^[5] Судя по всему, она узнала этого просителя. Наверное, по телевизору видела. Со словами «ну, сейчас раздобудем класс, да получше»..., она тяжко вылезла из своей берлоги и, громыхая связкой ключей с массивными деревянными бирками, выгнала некстати подвернувшегося бедолагу (кажется, педагога... младшего). Он вылетел — как пробка. И даже не пытался изобразить сопротивление.
  Со стороны это выглядело как ещё один кошмар. А потому, дождавшись, пока «великая баба» растворится за дальним поворотом, мы поскорее вернули помещение прежнему жильцу.

  А сами..., сами отправились в ближний свободный класс.^{[комм. 7]}
   Два ребёнка, старый да малый. Посреди их... взрослого мира.^[6]
    И Сергей Сергеич — туда же. С нами...
     Для начала — опять восьмая (жаль ещё, что не с девятой началá).
      Затем — седьмая. И ещё шестая.

        «Галя, что мне делать?..»

1. ↑ Насчёт «учёбы у самогó», вероятно, имело бы смысл обронить пару слов. — И вот, роняю.
   Означенный выше (и ниже) Мстислав Леопольдович Ростропович посещал уроки композиции у Сергея Сергеевича Прокофьева во времена своего (а не моего, как было бы приятно подумать) обучения в Московской консерватории. Кроме Прокофьева, учился он той же композиции, то есть сочинительству также и в классе Виссариона Шебалина (впрочем, каюсь: особенного желания исполнять Шебалина в мастер-классе у меня как-то не появилось), и «даже» у Дм. Дм. Шостаковича он тоже успел поучиться, отчасти. У последнего, правда, «только» в классе инструментовки. Словом, мой выбор сонаты именно Прокофьева для исполнения перед мастером в его классе был совсем не случайным, а очень даже с пристрастием и прицелом. — В точности по «теории трёх рукопожатий». Словно бы немножко проветриться и провериться перед автором Восьмой сонаты (вторые руки). На всякий случай напомню её параметры: ор.84 в тональности си-бемоль мажор. Последнее, впрочем, ужé не так принципиально. В рамках мастер-класса. — Хотя, как утверждают вражеские голоса, в таких делах мелочей не бывает.
2. ↑ Для кого-то это само собой разумеется, но ведь наверняка не для всех! На всякий случай даю ещё одну со...мнительную справку: Галина Павловна (Вишневская) — супруга Мстислава Леопольдовича Ростроповича, оперная певица. Во всяком случае, именно в такой последовательности она мне самá представилась в тот день, во время нашей с ней, наверное, единственной встречи «нос к носу», лицом к лицу.
3. ↑ Техническая справка №2 (для тех, кто не понял с первого раза). О той вещи, которую я играла перед мастером в классе и которую мастер наигрывал в классе передо мной. — Восьмая соната Прокофьева для фортепиано (ор.84, си-бемоль мажор), написанная в 1939-1944 годах, третья и заключительная в «сонатной триаде» военных лет. Поскольку это только справка и только техническая, коротко добавлю, что в ту же триаду входят шестая и седьмая сонаты (которые ещё всплывут здесь, чуть ниже). Восьмая — самая крупная (по времени и замыслу) не только в триаде, но и вообще, среди всех сонат Прокофьева. Этакая лирико-эпическая симфоническая глыба для рояля, местами чем-то напоминающая «мастер-класс» или «мемуары мастера» о самом себе, до такой степени она заполнена полифоническими клубками мелодий, контрастными образами, самоцитатами, интонациями или аллюзиями (кроме шуток) на темы из «Ромео и Джульетты», «Золушки», «Евгения Онегина», «Войны и мира» и прочих сочинений того же автора с той же фамилией: Сергей Прокофьев.
4. ↑ Пожалуй, заставлю себя оставить здесь небольшое слово о «красоте» (словно бы всерьёз). Очень к месту, думается мне, будет здесь это слово. — Никогда, от самого детства, я не считала себя красивой и, тем более, была лишена специфического выражения, свойственного «красивым девочкам». И тем более странным, неловким курьёзом было для меня слышать из «третьих рук», от человека сугубо постороннего — нечто о своей красоте. Едва не всякий раз после таких «излияний» (с редчайшими исключениями) возникало кислое послевкусие лести или обмана, будто от меня что-то хотят добиться, или пытаются обвести вокруг пальца. Особенно, если припомнить добрый человеческий обычай, когда рот говорит одно, глаза — другое, а всё остальное, что к ним прилеплено — выдают совсем уже третье или шестое. Впрочем, в случае с Галиной Павловной всё было не так. Своим фирменным тоном «ультиматума», не терпящим ни малейших возражений, она сказала как отрезала. Поставила перед фактом, в приказном порядке. А затем развернулась и — ушла. И ничего-то ей от меня не было нужно. — А «красота»?.. Чтó о ней ещё можно сказать, если она есть во всём или ни в чём, всегда здесь и вечно нездешняя. Или, как мне (когда-то очень давно) поведала Маргарет В. Хангерфорд, «красота в глазах смотрящего». — Если они есть, конечно.
5. ↑ Пожалуй, добавлю ещё один комментарий, казалось бы, совсем не к месту, но зато — к действию. Каким-то дивным курьёзом Ростроповича и Вишневскую лишили советского гражданства аккуратно — в год моего рождения. Об этом, несомненно, прекрасном решении партии и правительства было объявлено 16 марта 1978 года в газете «Известия» (правда, в тот день я ещё не смогла прочитать этой передовой статьи). Выдвинутые в их адрес обвинения в «идеологическом перерождении», а также намеренном нанесении «ущерба стране» подозрительно напоминают чахлые виньетки от нынешнего..., очередного ренессанса государственной тупости. Между прочим, случившегося в стране под очень похожим названием (о которой только хорошее... или ничего). Спустя дюжину лет (буквально, как в известной поэме под тем же на...званием) гражданство попытались вернуть, а затем даже — ввернуть, однако они оба, обои (и Ростропович, и Вишневская), если не ошибаюсь, отказались от двухголовых паспортов этой страны: сначала советских, а затем и российских. — Как говорится, найди три отличия (в двух соснах).
6. ↑ (не имеющий российского гражданства), — замечу я глубоко в скобках.
7. ↑ «...а сами отправились в свободный класс» (чтобы не сказать: в свободный полёт). Слова эти, на первый взгляд привычные, до краёв полные «свободы» и «класса», выглядят здесь скорее как мираж, этакий классический оазис, плывущий по воздуху оазис посреди человеческой пустыни. Даже потрогав пальцем зыбкое изображение, не сразу и разберёшь, а есть ли он на самом деле, оазис этот, или только плод возгонки. — После мастер-класса с мастером, и последующего за ним прокофьевского сонатного продолжения в «свободном классе» несвободной консерватории, мы с Ростроповичем на длинное время потеряли друг друга из виду, чтобы встретиться, ещё одним странным случаем, только лет через шесть... Почему потеряли? — как всегда при подобных исходах, здесь нет никакой загадки. Прежде всего, так случилось по причине разъедающей инерции суетной жизни (мастера, конечно). И ещё, вследствие моего — фатального отсутствия во всех тех местах, где меня можно было повстречать, хотя бы случайно, как у них принято.
   Дело здесь идёт о том, что из Москвы, а равно из её консерватории мне пришлось спешно ретироваться в дальний град Саратов по причине..., причине, о которой я пока умолчу («Je retire», — как всякий раз в таких случаях говорил Эрик). Попросту недосуг вспоминать об этом — здесь и сейчас. Хотя..., причина эта по нелепости и глупости своей весьма показательно напоминает модельное «выдворение» из страны Ростроповича и Вишневской, разве только — в миниатюре. Человек и клан. Мастер и клака.
   Однако, факт остаётся фактом, налицо малый джентльментский набор: исключение с фортепианного факультета (якобы) «по собственному желанию» с обязательным в таких случаях битьём в склянки и медные тазы. А дальше... словно расхожая цитата из финала «горя от ума»: в глушь, в деревню... Моя учебная ссылка в Саратов на следующие пять лет стала чем-то вроде курорта со шлифовкой исполнительского мастерства в дальнем «свободном классе» учителя и ректора Анатолия Скрипая. Затем, после Саратовских годин — прыжок в Нидерланды. И вот, приехав из нижних земель на зимнюю побывку в Москву, нежданное продолжение «мастера с классом». — И снова всё, как у них принято: случайность, случай, эффект присутствия и даже, прошу прощения, неожиданности, да ещё и на каком-то помпезном концерте в местной Филармонии. Уже и не припомню, чтó это был за концерт, на который меня, можно сказать, зазвали-затащили старые знакомые: «не дай билету пропасть»... Ну, я пошла. И вспомнить было бы про тот концерт нечего, если бы не — антракт, коридор, толчея, и вдруг — «кто-то» хватает меня за руку. Мстислав Леопольдович, конечно. Дальше, всё как положено: немая сцена, второй антракт. Восторженное молчание быстро перешло в «бурю и натиск», — и без меня известно, как Ростропович любил обниматься (с разбегу!) — крепко, от души, словно вы для него и в самом деле самый родной и близкий человек на свете. И тут же взрыв междометий: «Аня??.. Как ты здесь? ..где ты есть? ..какая ты!! ..боже мой, как я рад! ..подожди, не уходи после концерта, или нет, лучше, приходи завтра на Остóженку часам к трём, да, так лучше!..»
   Шесть лет спустя, и снова Москва, и снова зима. И снова он попросил, и я играла, не так много, конечно (тут же не мастер-класс, в самом деле), больше говорили. А затем — уже там, в Европе, когда он попросил меня аккомпанировать ему на нескольких концертах. И всегда внезапно, вдруг, как всегда у него (уже вчера нужно!) И почти без репетиций.
   И всякий раз — подспудное удивление, глядя на мастера с близкого расстояния. Удивление перед тем, пожалуй, единственным, что было по-настоящему ценным во всей этой истории. Как умудрился он, человек всемирной славы и, глядя правде в глаза, такой же всемирной замусоренности суетой, — кáк он умудрился сохранить в себе простую открытость, самоиронию и счастливую способность мгновенно стряхивать с себя пыль и мусор, несмотря ни на какие регалии «класса мастера», оставаясь живым и — добрым, чистым, даже внимательным. За эти редкие минуты — ничего, кроме высокой благодарности.
8. ↑ По единому желанию автора это маленькое эссе, крошечный обрывок жизни, — равно как все предыдущие и последующие, публикуется здесь впервые, рукою другого Большого Мастера, у которого я беру живой класс вот уже второй десяток лет. Подробная информация (о мастере) находится, как всегда, немного ниже, чем её ожидают обнаружить. Иногда даже — совсем внизу, в конце страницы, где с чисто немецкой обстоятельностью перечислено всё по порядку: кто тут делал правки, поправки, редактуру, оформление и прочую публикацию. — Всё, кроме главного, конечно.