Чёрный лес Грюневальда (Натур-философия натур)
( внезапная юбиляция ... пред алтарём ) [комм. 1] Отсеки́ всё лишнее от статуи Микеланджело... Н
Да..., вот именно что́, — «мастерство»... Совершенное. Ма́стерское. А не обычное — как в мастерско́й, с позволения сказать... То́ безусловное, до последней точки отточенное мастерство, которым овладевают... как женщиной. Или как самим собой. Пожалуй, последнее ещё труднее... — Нет, не насилие. И не виртуозность. Возможно, высшая степень цинизма.[комм. 3] Професси’онального. Где начальная профессия неотделима от конечной профессии’ анального завершения... Хотя здесь толком и не поймёшь, откуда начинается конец, — и где берёт конец начало... Потому что профессия здесь вообще — ни при чём.
Мастерство, я говорю. Вернее, уже сказал. И больше не стану объяснять. И дополнять не стану. — Вот оно. Мастерство. Дым до небес. Или божественная мелодия, сыгранная на медной скрипке с одной струной. С одной. — И только. Пожалуй, один только незапамятный мавр художественной речи меня бы понял..., причём, сразу, с полуслова. — Ай-да Сашка, ай-да сукин сын!.. [2]
Мастерство... Это слово. Одно слово... Настолько привычное, обычное, удобопонятное и неточное..., что его и произносить-то тяжело. Находясь здесь. — Здесь..., в том месте, где только и начинаешь понемногу понимать, для чего в этом мире может быть необходимо совершенное совершенство... и ма́стерское мастерство.
Это мистическое..., или даже мифологическое мастерство ... совершенно-совершенное или совершённо-совершённое (о)владение светом (и его тенью), как у Рафаэля. Или совершенно-совершённое (о)владение ма́стерским мастерством перспективы, как у Дюрера и Леонардо, где ничто не возможно отделить или выделить... из их целого.[комм. 4] Или совершённо-совершенное (о)владение пространством, манипуляция предметами, совмещением перспектив, (и)скривлением пространства (не скажу: «как у чудака-Эшера», но скажу как у чудака-Эйнштейна) до степени опасной манипуляции — когда уже и не поймёшь, в каком месте кончается само пространство и начинается всего лишь — безопасная техника рук... и никакого мошенничества.[комм. 5] Словно старый вор-карманник с пальцами Паганини. Да и в самом деле, разве всерьёз разберёшь, без хорошего стакана можжевеловой: где натуральная кривизна пространства переходит в естественную кривизну сознания, чтобы, слившись, наконец, превратиться в двойную кривизну изображения. — Понимания. Или представления...
Мастерство совершённо-совершенное, как у Мишеля Анжело,[комм. 6] мастерство (о)владения человеческим телом, настоящим и воображаемым, (о)владения наукой анатомией и наукой анатомирования, техникой изо’бражения и вдохновением обезо’бражения тела — этого странного, страшного и прекрасного тела, в его самых немыслимых положениях, ракурсах и фокусах. Мастерство совершенно-совершённое, как у Ре́мбрандта, мастерство (о)владения плоской портретной психологией и объёмной психологией человеческого лица... в перенесении его на плоскость. Мастерство совершенно совершенное, как у Веласкеса, мастерство (о)владения цветом и техникой изображения фактуры и веса... Нет, не того веса, что в мясной лавке. И не того веса, что давит сверху вниз авторитетом... посреди других человеческих авторитетов. — Но только того веса, который вместе с невесомостью духа означает только притяжение земли и тихий взлёт от неё прочь, — туда, где уже нет ни веса, ни памяти о нём... И всё это ма́стерское мастерство находит себя здесь с такой невероятной совершённо-совершенной осмысленностью, — и действует настолько вместе и в одновременности со смыслом, идеей, философией и даже теологией, чёрт её дери, — как читаемый текст глубочайшей высоты и прекраснейшей глубины... Читаемый. Текст. Впервые виданный. Написанный на каком-то неизвестном языке...[6] Непонятными значками. Не то иероглифами, не то буквами неве́домого алфавита... — Вместе и в одновременности, — я сказал, — соединяя в себе почти всё возможное и невозможное, это мастерство..., оно предстаёт стократ преобразившись — как непосредственное переживание сверх’естественного, происшедшее или пришедшее... как внезапная очевидность, как невероятной чёткости внутреннее Ви́дение глазами интуиции, — и как прекрасное Виде́ние никому прежде не видимой — подлинной ... неприкрытой реальности! Сочетание несочетаемого..., и сочтение несочтённого... всё это здесь. Всё... Всё... взаимоисключающее, несовместимое и несовместное, не знающее друг о друге, и глядящее вперёд невидящими глазами, — четырёх, пяти... семи... девяти досок. Словно плоскостей разной реальности... В одном алтаре. В одном цикле. В одном периоде. — Как и вся эта сбивчивая странная речь, длинная вечерняя юбиляция... на одном дыхании. Поминутно задыхаясь и падая — от избытка слабости, от захлёстывающей пенной волны... недостатка сил. Ма́стерское мастерство рисунка глаз и рук... Глаз или рук... — совершенно-совершенное, как у Моцарта и Баха, владение циклами и периодами (мира, жизни, слуха, знания и со’знания)... Невероятное, уводящее вниз, всё глубже и глубже... туда... в подземную бесконечность — единство целого, открытое до бесконечности.[7] И как всегда, пока не кончилась жизнь — два пути, равно открытых и закрытых для всякого шага.
Идти «вниз» — к совершенно-совершённой беспросветности отчаяния, — того, где нет места ни малейшему следу надежды или веры, где кошмарная тьма и кромешный холод владеет всем без малейшего просвета света... И тут же идти «вверх» — к безмятежности и покою, невыносимому в своей идиотической прозрачности, — той, где нет места ни малейшему следу отчаяния или боли, где повсюду царит мягкий свет добра, не имеющего ни малейшего понятия о тьме. Из преисподней — к исподнему. От исподнего — в горние горнила гор...[9] Ма́стерское мастерство находить соотношение во всём несоотносимом, всякий божий день подслушивая диалоги персонажей, разговаривающих на разных языках и не понимающих друг друга... Ма́стерское мастерство сопоставлять несопоставимые предметы, смешивать несмешиваемые цвета, создавать несоздаваемые формы и рассеивать по миру неясные символы символов — от картины к картине.[комм. 7] Только так и создаётся совершённо-совершенный контрапункт всего и ничего, целого и бесконечного, ничтожного и вселенского, контрапункт деталей всем деталям, элементам всех элементов и частям всех частей...[комм. 8]
. . . . . . . . . . «Мария с младенцем» — вот ещё что..., неужто я позабыл? Ах, голова садовая! Нет, я не могу не сказать про это странное, великое корыто, — оно здесь поставлено как весь наш утлый мир... Только корыто, единственное и единое — становится тем тонким мостиком, который хоть как-то съединяет младенца с Марией и — незримые сонмы ангелов. Они смотрят на неё, они её видят, а она их — нет... и только корыто съединяет две реальности: земли и неба. — И младенец, вот он, словно бы небрежно запелёнутый в ту же тряпицу, которая потом окажется на нём, на Распятом... Казалось бы, просто детали. Детали совершённого совершенства... . . . . . . . . . . «Речь о достоинстве человека» — весьма достойная случая беседа двух демонстративных аскетов посреди какого-то... невероятного, и вместе с тем, бесконечно узнаваемого болота... Нет, не по горло, и даже не по пояс..., но посреди него, в этой вязкой среде, в этом мертвенном оазисе мёртвой природы, где-то глубоко внутри этой зыбучей... низшей ступени материального мира, куда не проникает и не может проникнуть — ни один луч Божественного. Только Одно — Человеческое... «достоинство». . . . . . . . . . . «Искушение Св. Антония» — как оказывается, там на пергаменте..., словно палимпсест, едва просвечивая, — начертано нечто скрытое, о чём нельзя было даже и помыслить: эй, где ты был, Господи, в этот момент страшного испытания, почему не пришёл на помощь? Словно повтор последних слов спасителя на кресте: пошто ты оставил меня, Илия?.. . . . . . . . . . . Или вот ещё деталь деталей, — как-то вечером..., или нет, кажется, это был день, мутный день, когда мне смутно подумалось: ну что́ за странность? Почему у святого Антония и Себастиана на дополнительных боковых досках такие необычные постаменты? Вроде бы две вполне «нормальные» (и даже почти квадратные) каменные подставки..., но сверху на них положены — ветки. Тонкие ветки какого-то плюща. Или винограда. То ли сухие, то ли бесцветные... — Но потом — вдруг — стало пронзительно ясно, — ведь именно через них, через эти сухие ветки передана тяжесть тел и их одновременная невесомость..., притяжение земли и неба. Массивные ступни ног... И тонкие ветки с бесцветными листьями... Одновременно видна и тяжесть земных тел, но тонкие ветки не прогибаются, не мнутся..., словно бы на них ничего не давит! Прощайте, прощайте, мои бывшие святые... угодники.
Да, и ещё любопытство! Удивительно любопытное любопытство! — Помните, там, на первой картине — агнец, подле Иоанна Крестителя? Я словно впервые увидел, в последнее посещение, — и ка́к он смотрит, и како́в весь его облик... — И ведь он глядит на всё происходящее рядом с ним с таким неправдоподобным любопытством, живым и спокойным, словно ребёнок... — Будто смотрит и ничего не видит, видит и ничего не ведает..., словно бы здесь, рядом с ним и не происходит ничего невероятного по своей страшности. — Словно сам бог... или само животное, всё сущее он принимает просто и тихо, как должное, — он просто смотрит и просто видит..., и сколько в нём живой детской энергии. — Между жизнью и смертью. Между тяжестью и невесомостью.[12] Почти весело, почти непричастно. Совсем как ночью..., в непролазном чёрном лесу. — Совсем как в чёрном лесу... месье Грюневальда... [комм. 9]
Или снова посмотреть на то же «Искушение святого Антония». — А впрочем, нет! Оставьте... Давайте забудем об этом святом, словно бы его здесь нет..., и никогда не было. А лучше — поглядите ещё раз на свору его мучителей, демонов, — вот где целое откровение на тему человеческой агрессии, жестокости, насилия. — Даже мысли путаются... С трудом подбираю слова... Это такие невероятные (и вместе с тем, совершенно обыкновенные) рожи там у них, как бы — олицетворённое пробуждение животной жизни, до полной потери сознания, то ли олицетворённые образы самых тёмных сторон психики..., то ли какой-то переход от растительного к животному... — Словно озверевшие дебилы или нет..., даже и не знаю, ка́к же их ещё назвать, — эти вырвавшиеся из пре(исподней)..., осатаневшие вурдалаки тартара, — эти кошмарные, бессознательные изверги, которые только смутно, только косно что-то ощущают сквозь пелену собственного прошлого.[13] Их избыток жизни находит выход в буйстве насилия и смерти..., — и это занятие им даже как-то смутно приятно, они... словно бы под наркотиками. Или в забытьи... В последнем опьянении своего естества. Или не в последнем...
|
Ис’точники
С другой стороны, три года назад (крошечная) часть этой юбиляции была опубликована на немецком языке в этой книге:
Поначалу вылетевшее в 2007-2008 году в форме экспансивного письма на внезапно и долго выстраданную тему (на русском языке), это эссе никогда прежде не имело отдельного вида и названия. Таким образом, публикация статьи «Чёрный лес Грюневальда» (2015) (хотя и вынужденно) но объявлена — первой и уникальной. Или — напротив.
Лит’ ература (словно из леса)
См. так’же
— Желающие заметить замечания или дополнить дополнения, —
« s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
|