Миша Суворов (Из музыки и обратно)

Материал из Ханограф
(перенаправлено с «Suvorov Misha»)
Перейти к: навигация, поиск
Без названия  (человек)
авторы:  Boris Yoffe&Yuri Khanon
« Не те нитки» « Смерть или зло»



13 сентября 2015 года в береговой зоне поймы р.Невы в районе г.Петрокрепости было найдено тело неизвестного с признаками утопления. В результате следственных действий было установлено, что тело принадлежит Михаилу Суворову, 1969 года рождения, композитору. Сделанная в течение установленного нормативными документами срока суд.-мед. экспертиза не выявила на теле признаков насилия, по заключению экспертов смерть наступила в результате переохлаждения организма. В дни, предшествующие нахождению тела, температура воды в р.Неве в данном районе составляла в среднем +12°С.


Содержание



Без названия   (се человек)

о Мише Суворове


Борис Йоффе
  Юрий Ханон
...мой старый, старый, добрый друг...
скорей оставим пустые разговоры,
и перейдём — к пустым делам
...[1]



Название это, которое здесь..., сверху: «о Мише Суворове» — скорее, и не название вовсе, а чистая маскировка, — так, для отвода глаз..., или ушей. И если говорить начистоту, — куда правильнее было бы назвать эту статью: «Обо мне». Или «о себе», что ли...

Но это, пожалуй, и без меня ясно...
...вещи, оставленные в последний момент...
У берега Невы(мишины вещи) [2]

Да, именно так. «Обо мне», — и не только потому, что с уходом Миши (нет, это вовсе не эвфемизм..., — «уход», поскольку сегодня уже нет ни малейших оснований сомневаться, что это был именно Он..., уход) полностью ушла и какая-то внешняя часть моей внутренней жизни. Разумеется, я говорю о себе. И только о себе... — Отныне, с уходом Миши у меня не осталось ни одного — из двух — по-настоящему близких со’беседников моей юности, чьё мнение заставляло меня отзываться, чьи волны заставляли меня волноваться и чьи многие слова я помню до сих пор, словно бы они сказаны вчера. Или завтра.
— И вот, это произошло. Он ушёл.
  И вот, теперь я остался один в поле, на склоне, на пути вниз, перед холодной ямой. Лицом к лицу с ней... Опять один, опять — сам с собой, сам по себе. Пожалуй, одного этого было бы уже вполне достаточно. Отныне и навсегда... перед лицом — пустота. Чёрная. И больше не́ к кому обращаться. Кроме себя. И всё же..., не только поэтому, или даже — совсем не поэтому; и даже наоборот... Пожалуй, только теперь, неожиданно, внезапно, словно выскочив из-за угла — появилось вполне ясное представление о том, к кому же я обращаюсь. — К кому обращены мои слова..., и не только слова. К кому обращено — Моё Всё...

отвечу сразу...

— ...к тем, кто остался — глубоко после. И далеко после... После Миши, после Адама, и наверное... (вот точно так же) останутся — после меня.

...даже не верится, что прошло уже так много времени..., после его Ухода. Месяц, другой, третий... как годы. Пожалуй, так случилось прежде всего из-за какой-то изуверской материальности и определённости удара..., и возникшего вслед за ним ощущения... — Вот почему я так долго избегал, оправдывался и — до последнего пытался уклониться от того, чтобы, наконец, сесть и начать этот разговор — о нём. О Мише... Слишком уж прозрачно ясно было, что заранее все мои слова и все мои попытки были, будут обращены туда, вперёд, к вам..., а значит, решительно ни к кому.

Как в чёрную реку... В пустоту собственной смерти.
Можно ли считать Мишину жизнь и смерть — доказательством этого убийственного знака равенства:

« к вам = ни к кому..? »

Теперь, в этот последний год всё чаще встают маленькие и бесконечно вязкие вопросы... — Надеялся ли он на пресловутое признание..., даже славу..., ожидал ли её?
Несомненно — да. Может быть, уже и не ждал. Но надеялся — до последнего. До последнего дня..., возможно, не признаваясь самому себе. — Но каким он себе его представлял? Навряд ли по-детски..., в каком-то трафаретном виде..., — цветы, аплодисменты, хвалебные отзывы, деньги... По своему опыту скажу, и снова оттуда, изнутри: это была мечта о какой-то совершенной коммуникации, со-общении..., (сейчас или пото́м — это уже не важно). Потому что, иначе говоря, таким идеальным со’общением может быть только жизнь после смерти. Зримая. Или умо’зримая... Когда мои идеи, идеалы, подходы, находки и даже чувства..., будь они определённые или смутные, — внезапно — как открытие, как откровение — становятся содержанием внутреннего мира некоего Другого... — Скажем, частью его. Или им самим..., в идеале.
И вот, это словно бы уже́ — и не ты вовсе. И всё твоё перешло в — его жизнь, это уже он. Не ты... И весь его интерес, и вся его потребность оживить тебя — в себе, — она каким-то волшебным образом становится независимой, словно бы внешней. Как «вещь в себе»... Теперь ты — это тоже он, это его жизнь, это его дело, а ты сам, лично сам, словно прошедшее прошлое, не имеешь к этому — ни малейшего отношения. И можешь не знать, и даже не догадываться об этом, или смутно догадываться — издалека — удивляясь, сердясь или даже сетуя на непонимание... Принимать, не принимать, радоваться, сердиться, не знать...

Вот и всё, что остаётся.

— Ну вот, ещё одна «утопия, сказка, мечта», — должно быть, так вы скажете... «Очередная мечта очередного мечтателя»... — А что в ответ?..., — в ответ я могу сослаться только на свой трижды..., пятикратно выстраданный Опыт... — Жить и быть собой для меня означает только одно — превратиться в пространство..., чистый лист на пути Воскресения Другого. Другой возможности..., — и это я скажу нарочно понизив голос, — потому что другой возможности нет ни у одного смертного. — Насколько вы меня понимаете.

Их можно пересчитать по пальцам... — Дюжина (возможно, даже чёртова) имён ушедших композиторов и художников, сумевших каким-то чудом так заклясть свои творения, что бесконечно далёкий (и, возможно, совсем недалёкий и потому не достойный их) потомок — век за веком — помнит о них, знает о них, и живёт с ними... Он — жизненно и пожизненно заинтересован, чтобы (пускай, и на свой лад) — прикасаться к их мыслям, к их чувствам, сохранённым — даже не бумагой, нет! — и не холстом! — и даже не дуновением пыльного ветра... Это их удивительное свойство, оно не связано ни с культурой, ни с обществом, ни с этикой, ни с научным знанием ... и более ни с какими тысячу раз жёваными словами. Отныне и навсегда это — моё и только моё личное дело... И где кончаются они, и где начинаюсь я, — это мне раз и навсегда неизвестно, и я даже не пытаюсь определить.

(точно также это верно — и в отношении написанной мной музыки).

Кажется, это было ещё тогда. При жизни... — Не раз и не два я слышал, как мне говорили тысячи раз произнесённые слова: тебя оценят только после смерти.
И в самом деле, на первый взгляд эта версия может показаться вполне убедительной... и даже реальной. Ведь живой автор, он — всего лишь бледная тень..., ходячая тавтология собственных произведений, рядом с ними он — заранее избыточен и не нужен, если не смешон... — Но вот..., приходит Она. Смерть... И только когда автора нет, его бездомные идеи, потеряв своё утлое пристанище, разбредаются по миру, чтобы отсюда, с этой новой точки — начать поиск своего нового места. Однако здесь я вынужден остановиться... Как всегда, общепринятая картина проверенных временем ценностей и оценок настолько отличается от моих представлений о хорошем и дурном, — что остаётся только развести руками, и признать фатальную власть случайности.

Смог ли Миша так же — заклясть свои ноты?..
Думаю, что нет. Даже и не пытался. И не знал...
Не в силах сделать это сам, он слишком доверял им..., вернее сказать, вам, вечно претендующим на абсолютное знание того, «что такое искусство», «какая должна быть музыка», и «как её надобно сочинять». И вот, я вижу..., мне уже чудится заскорузлый учительский палец, ползущий по нотам, слева направо, а затем наоборот.
  — «Смотри сюда: так хорошо, этак плохо, а здесь надо сделать от сих до сих». — Пресловутая ленинградская школа, одутловатый миф о профессионализме, ханжеские театральные страдания, бледный академический юмор — в конце концов, какой угодно, но только не смешной... — И ещё этот вечно бескровный академический экспрессионизм..., с его плоским линейным временем, превращённым в выжженную пустыню..., — да ведь и по ней полагается тащиться непременно с серьёзным лицом и — по караванному пути..., сто раз езженному и загаженному чужими верблюдами. Амбиции, претензии, притворство. Вечные игрушки кланов...
— Кажется, только в последней своей вещи (я говорю о первой части его Второй фортепианной сонаты) Миша, наконец, нащупал свой синтез «ленинградского экспрессионизма» [комм. 1] со скрябинской высокой экзальтацией, которой Миша восторгался — с юных лет... С тех пор, как я его знаю... — Уже не той экзальтацией..., московской — скрябинской..., и в особенности, столь высоко ценимой им бальмо́нтовской ложкой мёда, — с лёгкой дурноватой слащавостью... Всё это исчезло. Осталось словно бы позади. На берегу...

— «Тут я наконец нашёл свои приёмы», — вот его скупые слова из нашего последнего разговора.

Не раз..., и не два — я всё хотел спросить у него, а читал ли он «Скрябин как лицо», — и не успел. До сих пор жалею. Пожалуй, это самая удивительная книга о Скрябине, и через неё, как через запасной ход, можно было бы узнать то главное, чего я ещё не знал о Мише. Ведь он не просто любил Скрябина. Можно сказать, что он был его истовым почитателем...

Ленинград-Петроград-Петербург.
Москва-Москва-Москва...

Оба эти города Миша изучал. В самом деле, я скажу, — изучал. Методично, последовательно, систематично, как городской художник. Или — как инженер.[комм. 2] Он хотел их знать и пройти по ним, как по собственной ладони.

Петербург... едва ли не наизусть Миша знал все описанные у Достоевского места в городе...
И Москва... вся она, словно бы эти — гладкие, глазированные иллюстрации Глазунова — к Достоевскому, которые Миша считал «вполне соответствующими» оригиналу..., — они, словно бы выскопленные, напрочь лишённые всякой грязи, гноя и надрыва.

Да, так было... И не один только Питер... Вообще вся она, эта мишина жизнь, снизу доверху — была наполнена ритуалами, схемами, таблицами и списками..., и среди них, за его словами, словно за спиной — постоянно стояла какая-то тень... Тень оттуда, из его собственной таинственной картины мира. Картины, полностью состоявшей из теней и тайн, которые — никогда — не заходили слишком далеко, за поставленную перед ними черту... Словно бы стояли в отдалении. Ожидая... — До одного... определённого момента. — Бесконечно жаль, что за музыкой мне слишком трудно увидеть её напрямую..., эту тень, ясно и чётко — отделив от всего остального, не прибегая к смежному искусству воспоминанийо нём самом. Кстати говоря, свою систему ... или схему Миша искал — и для композиции. Хорошо помню его идею буквенной музыки — специального алгоритма, позволяющего (в прямом смысле слова) перевести любой словесный текст — в нотный...

А чего сто́ит его Второй квартет, который носит название «Кастель дель Монте», — прямое напоминание о средневековом итальянском за́мке (XIII века, между прочим) — в проекции он представляет собой правильный восьмиугольник с восьмиугольными же башнями по углам... И словно бы отвечая этой искусственной умозрительной конструкции изнутри, выстроен и весь материал, и форма.

Форма квартета, — я хотел сказать...

«Чёрная речка» — это название Второй фортепианной сонаты..., с рекой связана и программа Второй симфонии («Раутенделяйн»)...[комм. 3] Наконец... С рекой связана и Мишина смерть. Он ушёл — туда. В неё. Ушёл. И не вернулся.
В Неву. Как в чёрную речку стикса... — Что?.. чудовищно? Иррационально?..

...место, оставленное в последний момент...
Река Нева   (место, где ушёл Миша) [3]
Не смешите меня..., — ну..., кого же теперь удивишь... иррациональностью смерти?..
После всего... [4]:633

И в конце концов, есть разве хоть что-то рациональное во всей его жизни?.. — Всегда один. — Всегда на отшибе, вечно лишний, всеми забытый, повсюду ad marginem, словно маленький человек своего любимого Достоевского, — десятилетиями он решительно никого не интересовал. И все на него плевали..., сами того не зная. Издали...

— И что, есть разве хоть что-то рациональное в том, что буквально за месяц до смерти — тот же самый Миша — вдруг оказался объектом внимания и заботы множества людей, объединённых не чем-нибудь..., а «фэйсбуком»?.. — Пожалуй, эта чо́ртова «иррациональность»... будет повыше — смерти.

Случай, прихоть, судьба, неизбывное одиночество художника, трагическая смерть, наследие... Казалось бы, всё так, всё так... И наверное, всё это — правильные слова, приличные случаю..., но — простите..., сегодня мне не под силу связать их... Пускай остаются так, — по отдельности. Слишком, наверное, громадно и непостижимо ощущение полного сходства, повторения..., и слишком близко ко мне.
— Ну жил..., ну сочинял..., ну умер...


Вот и вся — повесть, дорогой друг...




A p p e n d i X
Борис Йоффе  
Юрий Ханон

(человек)  без названия

ещё о Мише


Пожалуй, после этого ... перед тем как закрыть за собой дверь..., мне остаётся только привести ещё один текст..., — живой и небрежный..., написанный — частью ещё при жизни Миши, частью сразу после его смерти — в письмах Юрию, Павлу и другим людям, когда-то знавшим об этом человеке и его истории.
Просто так привести, ради чистой оказии, на тот случайный случай, если возникнет случайная надобность в объяснениях. [комм. 4]





...В училище на одном курсе со мной учился скрипач Миша Суворов.[комм. 5] Помню, что одновременно он посещал какие-то курсы композиции, а консерваторию закончил по факультету композиторов (впрочем, это было значительно позже, уже после моего отъезда). Нескладный худой мальчик..., в училище он был совершенным аутсайдером, — если на него когда-нибудь и обращали внимание, то только чтобы над ним посмеяться.
Но как-то раз (было дело), во время принудительного посещения какого-то заштатного ДК, на очередном просмотре какой-то очередной псевдо’народной ерунды, помню, что мне от тщетно подавляемого смеха сделалось дурно. Держась за живот, я кое-как выполз в фойе, отдышался, гляжу — оказывается, и Миша там корчится в углу, и тожеот смеха.
Почувствовав какое-то родство, в тот день мы прониклись друг к другу настоящей симпатией, и потом довольно много времени проводили вместе — музицировали или слушали. Он меня (не сразу, конечно!) посвятил во всякие свои секреты и прочие странности... Например, он поставил перед собой такую цель: проехать по всем трамвайным, автобусным и троллейбусным маршрутам в Ленинграде по порядку, начиная от первого номера до последнего, один за другим. И выполнил её. А ещё он знал наперечёт все пышечные в городе,[комм. 6] и — как истинный виртуоз своего дела, с лёгкостью мог бы определить по вкусу, в какой пышечной была выпечена (или сварена) та или иная пышка.
Но в основном общей нашей темой была, конечно, музыка: ноты и пластинки. Он жил вдвоём с пожилой мамой-инженером, и её беспрерывно просвещал — по музыкальной части. Помню, ради такого важного дела он устраивал даже домашние викторины или регулярно ей загадывал какие-то музыкальные ребусы...

В 1990-х, когда я был уже в Израиле, и нищенствовал там, — они здесь, в Питере, конечно, очень бедствовали. Я помню, какими-то неправдами наскрёб сотню долларов и срочно переслал с оказией, чтобы они могли поставить в квартире — железную дверь. Потом ... год за годом, ручеёк иссяк. Наше общение постепенно сошло на «нет», Миша, помню, всё хотел вернуть мне эти доллары, говорил, что это его «долг», а я всё отнекивался.
Раз, когда я гостил в Питере, сразу позвонил ему, трубку подняла его мама и сказала, что непременно передаст, чтобы он мне сам — перезвонил. Но он тогда не позвонил.

Но вот, несколько месяцев назад мне написала старая однокурсница, — что они ищут кого-нибудь, кто бы знал Мишу. Оказывается, ей рассказали, будто он в психбольнице, — и никто о нём ничего не знает, и никому-то он больше не интересен и не нужен. Ну да, вполне можно было предположить, что после смерти мамы с ним что-нибудь подобное произойдёт... И конечно же, я сразу бросился к телефону, и принялся, как мог, разузнавать, что и как. Скоро нашёл, в какой он больнице — позвонил туда, и оказалось, что действительно он заброшен и одинок настолько, что даже врачи совсем ничего не могли о нём узнать: кто он такой и откуда... Так что я со своими знаниями оказался им даже полезен. Он попал к ним в состоянии полнейшего истощения (голодал, видимо) и одержимый какими-то внутренними голосами. Диагноз — психоз.[комм. 7] Такая болезнь уже давно лечится..., не проблема. И в самом деле, Миша скоро пошёл — на поправку. Несколько раз мы с ним говорили по телефону, он был абсолютно адекватен, хотя и как-то приглушённо-уныл. Он рассказал, что тогда прекратил со мной отношения из-за какого-то моего негативного отзыва о Вагнере.[комм. 8] — И тут же сам извинился за это.

— А ещё спросил, есть ли в Германии — пышки.

Спустя месяца два его перевели в отделение для «более» нормальных, значит, понимай: выздоравливающих. Его лечащий врач сказала, что рано или поздно его выпишут и отправят домой..., а там уж он — должен будет сам ходить в диспансер. И ещё сказала, что ему будут оформлять инвалидность. Мы с ним регулярно разговаривали по телефону, а потом ещё мне удалось устроить дело так, чтобы Мишу навестили. Помню, что с пакетом еды и туалетной бумагой к нему приходил его старый учитель, а ещё — мой давний питерский друг, который раньше о Мише ничего не знал.

Но вот, во время одного очередного разговора Миша был очень возбуждён, он с ужасом сказал мне, что дело совсем плохо. Кажется, теперь его тут «заперли» и из больницы ему уже не выбраться... Точнее говоря, он сказал, что его «здесь оставят умирать». Не на шутку обеспокоенный, я дозвонился до врача и спросил, в чём дело. — И действительно, оказалось, что теперь его планировали не выпускать, а перевести — в спец. интернат для душевнобольных!
  — А как же его квартира? — наивно спросил я...
  — Квартира отойдёт интернату, как всегда...
  — Но как же так..., ведь раньше говорили «диспансер»..., — спросил я.
  — Ну да, может быть, может быть..., — сказали мне в ответ.

Вы поймите..., ведь я совершенно не склонен высказывать какие-то подозрения, но в этой ситуации мне самому — никак не разобраться. С одной стороны, Миша казался мне вполне адекватным, да ведь и врачи говорили, что он — идёт на поправку. С другой стороны, конечно, мне было сомнительно и беспокойно, как он теперь сможет жить один, ведь наверняка ему кто-то будет нужен, кто бы за ним хотя бы время от времени, регулярно — присматривал... — Но интернат!..
    ...квартира...

Не знаю..., в любом случае мне показалось необходимым обратиться к коллегам, общественности. В том числе, может быть, и привлечь внимание к его творчеству, ведь, по его собственным словам, за последние годы он написал две симфонии и фортепианную сонату — и рукописи пылились где-то в опечатанной квартире. Моё обращение разместил у себя в фэйсбуке один общий знакомый, имеющий бесчисленные связи в Петербурге, — и вот, буквально за несколько дней всё преобразилось. Ко мне приходили многочисленные письма... и от желающих помочь, и от людей, когда-то переживших подобное, — и настроенных как правило очень критически в отношении и больниц, и законников. В дело вмешался некий благотворительный фонд, люди стали звонить и приходить в больницу. Миша больше не был таким заброшенным и одиноким.

«Ну и карусель вы нам устроили, такого у нас ещё не бывало», — недовольно сказал мне по телефону врач. Дважды в неделю Мише приносили еду, знакомые выходили с ним на прогулки, приносили книги. Страшная перспектива интерната была снята с повестки дня, Миша чувствовал себя хорошо, стремился скорее попасть домой, строил планы, как теперь будет жить дальше. Для него собрали довольно много денег и смогли отремонтировать его квартиру, находившуюся в ужасном состоянии... Отсканировали рукописи его музыкальных произведений, и даже стали готовить концерт из его музыки. Одна пожилая учительница взяла на себя не только бо́льшую часть организационной работы, но и пригласила Мишу к себе на первые дни после выписки. И вот — это долгожданное событие произошло. Его выписали, он побывал дома, был ошеломлён ремонтом, новой бытовой техникой, — не говоря уже о самоотверженной помощи знакомых и незнакомых.

Удивительно сказать: он казался почти счастливым...

Правда, после выписки ещё следовало встать на учёт в диспансере, — и разговор с тамошним врачом произвёл на Мишу гнетущее впечатление. Тем не менее, после нескольких дней, проведённых в обществе тех, кто о нём заботился, ему захотелось на выходные остаться у себя одному. Ещё в субботу с ним была связь по телефону, а в воскресенье он — пропал. В понедельник — ровно неделя со дня выписки — нашли его тело, в воде. Недалеко от берега. Диагноз — смерть от переохлаждения.


Сегодня хотел бы его поблагодарить за то многое, чему я у него научился. За наши совместные слушания и совместное музицирование, за музыку, когда-то сыгранную им для меня на фортепиано (ту же Девятую Брукнера я услышал впервые — именно от него, в его исполнении). Впрочем, всё, что я бы ещё мог ему сказать, — теперь я не скажу уже никому, это ушло вместе с ним. Это грустно. Такая печаль выше слов. — Но ведь мы могли и ржать вместе..., и кататься по полу от смеха. А один раз, помню, он сделал у нас дома для нас пирожное картошку.

Нет, не нужно так думать, Миша не был слабым, он был гордым и бескомпромиссным, никогда зря не хвалил и не унижался до дипломатии. Мне кажется, он обладал особенным терпением и доброй волей: люди не переставали поражать его своей глупостью, бездарностью, озлобленностью, грубостью, но он молчал..., — ну, разве что мог хмыкнуть, округлив глаза. Но молчал... Молчал из какого-то уважения к непонятному, что ли, ждал, что окажется неправым...

У него был свой эзотерический мир, который он держал глубоко в себе и не делился с другими. Хотел ли он его как-то зафиксировать в музыке? — Не уверен.

Пожалуй, одна черта бросилась мне в глаза только сейчас, когда я просматривал его ноты, — призна́юсь, раньше я этого не замечал... Это какая-то квинт’эссенция ленинградскости.
Да, он любил Достоевского, но мне он как раз не кажется принадлежащим миру Достоевского; это совсем другая ленинградскость. Но сегодня Миша мне кажется каким-то воплощением того, — старого советского города, который я покинул.

И я надеюсь, что он простил меня... — нет, не за насмешки над Вагнером..., а за то, что не уследил.

Во время нашего последнего телефонного разговора он показался мне настолько хорошо настроенным, что я как-то не решился форсировать тему лечения, кооперации с внешним миром и тому подобного. Мы слегка коснулись этого вопроса, но мне показалось, что он и сам всё отлично понимает, и теперь не нужно напрасно действовать ему на нервы...



A p p e n d i X - II

Леониду Латынину,    
«поэту» — посвящается
...[5]  

18-го ноября в 7 часов вечера в зале ленинградского союза композиторов состоялся концерт памяти Миши Суворова. В концерте были исполнены камерные произведения покойного. Вход свободный. Выхода нет. — Господи Иисусе! Ну, наконец-то... Какое счастье! — Спасибо, спасибо, дорогой союз. Нерушимый. – Миша, Миша, ты слышишь? Это он, концерт! Твой концерт! — Какая прелесть. Твой концерт. И где? – в Союзе. Копозиторов! Это что, победа? Да? – Наконец-то ты добился? Ты добился, чего хотел?.. Уходя туда, в воду. – О, Майн Готт! – какая всё-таки дрянь, эта ваша заливная рыба...





удав довольствия...       ( о5 опечалка )

Сейчас, погодите..., только на коленки встану — и сразу начну... Потому что сегодня бить буду, поклоны земные. Благодарить буду, небесно. И днесь, и присно. Ибо..., ибо благодарности моей нет пределов. Уж к горлу подступает так хочется..., благо (дарить). Родной ты мой. Голубок. Солнце в окошке. Ох, спасибо тебе, родимчик, Петя. И какую же ты нам страну сделал... — Сказка, не страна. Под себя..., сделал. Родимчик наш. Что за волшебная страна, где друзьям — всё, а остальным — в доску... И всё поделено. И всё в порядочке. На кормлении кормятся. Откаты ко́тятся. Заносы но́сятся. Распилы пилятся. Кресты золо́тятся. Придурки молятся. О, эта дивная страна, где даже воруют и то сча́стливо! Нельзя не украсть, потому что всюду масть. И слёзы счастья невольно выступают на голубом глазу, глядя на тебя, светоч наш, Петя... Ты её сделал, эту волшебную страну... Где даже врачи врут не для того, чтобы пациент жил, а чтоб он — помер... Спасибо тебе, Петя, — по случаю говорю, раз уж так получилось. Раз уж такой случай... подвернулся. — В воскресенье ещё один композитор покончил с собой. Миша его звали... Суворов (не Саша) Закрыл дверь — и в воду... Потому что — спасибо тебе, Петя... Ты так хорошо всё устроил. Эту страну, где можно отлично устроить свои дела..., но где нет места науке, искусству, где нет воздуха... И духа. Где есть только прекрасное дерьмо, играющее в футбол... денежными мешками. С кровью и мясом... Так получи же, Петя, за это — свой чёрный мячик..., после всего. От нас. Двоих...


Юр.Ханон, «Бестиарий» (от 18 сря 215 г.) [6]



Юрий Ханон

Бес’ названия   (человек)

слово мимо слов


Только у того, кто удаляется...,
перспектива появляется
... [7]:51
( Михаил Савояров )



— Нет.
— Нет, и ещё раз нет.

— Нет, — вот что скажу я в первую очередь. Невзирая ни на какие вопросы. И ответы. Пускай.

Пускай это — дурной тон, пускай так не принято, пускай показывают пальцем и гримасничают, — и всё равно я скажу (лишний раз) своё вечное и непримиримое «нет». — Кому? — Да ему..., разумеется. Этому тупому, пучеглазому, жадному — бесконечно жадному, как бог, жадному, до чёрта жадному животному. Имя которому — Homo socialis.

И не один... скажу. В два голоса сегодня скажу. И даже в три.
Потому что сегодня и здесь — нас трое. Три. Практически, идеальный случай. «Наше прекрасное трио вдвоём».[4]:544 Или квартет — в один голос, — как любит Борис. — Сегодня, пока ещё на земле. На кромке. — Нет, не в воде. Не под водой. Не на небе. Не в Неве. Не в канаве и не в траншее. Но всегда — рядом, на границе, в одном шаге. В одной пяди. Одной рукой здесь, другой — там.

Только так может жить Высокий Художник.

...бедный Миша. — Нет, нет... Не так.

Конечно, он не был Высоким. Хотя и был... художником. Что и доказал..., находясь в одном шаге от последнего. От самого́ себя. — Ты слышишь меня, Борис? — Или опять — концы в воду? На юг..., в Италию, в город вод... Северная Венец (и я). Чтобы не сказать: Пальмира... +12°.

— Нет, и ещё раз нет...

Он никогда не был мне близок. Этот Миша. И не был бы... И уже не будет — никогда.
Хотя Последнее, что он сделал в своей жизни — приблизило его ко мне как Ничто. Раз и навсегда. — Мой поклон тебе, Миша, за то, что ты не сделал. — Или сделал. Одним шагом. Одной минутой. Разом оправдав — всё, что было и чего не было во всей своей жизни... Миша.

— Нет, и ещё раз нет...

— Борис меня снова спрашивает: неужели это убийство? Один раз спрашивает. Второй раз спрашивает. Третий...
  Борис, min Herz, я не могу десять раз отвечать на один и тот же вопрос. — Нет для меня на свете дороже этого слова...[комм. 9]
— Нет и ещё раз нет. И это — всё, чего заслуживает этот их мир. — Ваш мир. Нудный. Бездарный. Повседневный. Плоский, как лицо компатриота. Мир консервных банок на четырёх колёсах..., мир потребителей. — Вот они. Сотни. Тысячи. Миллионы... И сколько их проезжало мимо него. И сколько их проехало мимо меня. Мерседес. Геленваген. Народный вагон... — И в каждом — труп. Пускай не в воде, но по течению. — Нет. Ниже. Донные отложения. Сапропель, пустой ил времени. Сегодня они — богаты, сегодня они сильны, в силу суетности и обыкновенности своей. Завтра они — пыль. Ничто. Культурные отложения. — Умирающие без следа. Всё что у них есть — желудок. Носители желудка и челюстей. — Один его шаг. Второй его шаг. Последний его вздох, перед остановкой сердца. — Вот приговор всем вам. Не первый приговор, и не последний. — Потому что подлецы вам имя. Толпа. Скот.

— Во́т они кто, настоящие убийцы, — они. Те, кто тысячами, миллионами проезжал мимо него. Пусть не Высокого, но Художника. В одном шаге. В одном колесе... Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — шёл по городу. По тротуару. В одном шаге от края. — Отныне ещё раз ... подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы.

— Нет, и ещё раз нет.

Да, Борис. Я уже отвечал — и ещё раз отвечу, последний. — Мне отлично известно, как это произошло. Шаг за шагом. Глубже, ниже... Что́ двигало его ногами. Кто́ двигал его ноги, почти неподвижные... — Оставим пустые разговоры. Всё это пустяк. Пустяки. Не важно. По сравнению с тем, что он сделал. Что́ он смог сделать... Главный поступок его жизни. Но что бы ни говорили, как бы ни называли..., в любом случае это было Оно, убийство. Причём тут Германия? — Здесь и сегодня. В этой стране не существует других слов. Только одно: убийство.
Вот как оно выглядит на самом деле. Тихое. Незаметное. Каждый день.
И только спустя годы, века, тысячелетия — вылавливают труп. Ниже по течению.

— Значительно ниже...

Этот мир. Ничтожный. Убогий. Их мир. — Этот мир сплошных потребителей. Мир людей нормы. Мир консервных банок на колёсах. Мир воров и ничтожеств. Оно, это животное не может, не умеет — ничего другого. Только затоптать, засосать, втянуть и убить. Его. — Не Высокого, но Художника. В одном шаге. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — идёт по городу. По тротуару. В одном шаге от края. — Подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы.

— Нет, и ещё раз нет. Никогда я не приму этого вашего мира. Мира уродства. Мира уродов.

Достаточно одного беглого взгляда на место. На то́ место, где он ушёл, этот Миша. — Миша Суворов, вечно нелепый, всюду лишний мальчик, выкинутый сначала на обочину, а затем — дальше, дальше... Дальше, под эти красивые колёса. Под колёса мерседеса. Геленвагена. Или народного вагона..., на худой конец.

...примерно так это выглядит, можете запомнить...
В том месте  (мишины вещи)

— Но как же оно прозрачно и пусто, это место. Даже удивление берёт..., или оторопь. Ведь всё, всё видно. Насквозь. И ничего, решительно ничего не скроешь. Только камни. — Камни и вода. Небо и линия горизонта. То место, где он ушёл — сначала в воду, а потом под воду... Ниже, ниже... Глубже. — А знаете ли вы, прекрасные ублюдки потребления, что́ такое боль?.. Чужая боль. И страх (нет, не смерти)... Невозможный страх жить среди этих вечных вурдалаков, хозяев, потребителей мира... Рыхлое общество кланов, плотные кланы ничтожеств. А всё вместе, создано — идеально для того, чтобы — уйти. Вот он и ушёл. Молча... «Je retire». Оставив вещи на берегу. Кажется, две. Две свои вещи. Шикарные... Красивые. Он ушёл и оставил их — вам. Теперь это ваши вещи... Ведь вы любите вещи... Не так ли?.. Но почему же, в таком случае, вы за ними не пришли?.. Или можеты быть, они показались вам недостаточно... шикарными?.., мои дорогие. [комм. 10]
— Будь ты трижды про́клято, это место и время... — Да. Достаточно посмотреть на это место, на это время, чтобы всякая последняя трусость закончилась. Да, Борис. Вот оно... То место, где невозможна никакая случайность. Или недоразумение. — Только оно, одно, убийство.

— Нет. И ещё раз нет.

Это очень глупо: говорить о каком-то убийстве. Ну конечно же, это оно: типическое само’убийство. Все признаки налицо. Смешно послушать. Ещё смешнее повторить. И прежде всего потому, что во всём этом нет ни капли смысла. Ни следа значения... — А что, здесь можно отыскать границу? Здесь... В том прекрасном месте, где врачи не лечат, а только «констатируют смерть». В том прекрасном месте, где полиция не ищет, а только констатирует смерть. В том прекрасном месте, где каждый ищет мерседес. Геленваген... Народный вагон. На худой конец. Консервные банки на четырёх колёсах. И без руля. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — идёт по городу. По этому бесконечно грязному и непригодному для жизни городу. По тротуару. В одном шаге от края. Почти у кромки воды... — Подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы. Ну..., поехали дальше...

— Нет, и ещё раз нет...

Меня спрашивают, что за странный пафос... И вообще, при чём тут какой-то Петя? — ах, бедный мальчик. И все-то на него клевещут. И всех-то собак на него... вешают. И как должно быть, ему сейчас икается. Сладко. Как никому на свете... — С утра до вечера. Ничего делать не может, сердешный. Только икает и снова икает. Ишак... — Оттирает крупные капли пота со лба..., и пьёт воду. Пьёт воду из хрустального стакана..., мелкими глотками. — Как раб, под галёркой.

— Ну подумаешь, «Миша» какой-то утонул. И что из того? Мало ли у нас всяких миш? — Кто́ он, вообще, такой? — Ничего не умел. Ничего не мог. Даже плавать. Нет, не надо клеветать на Петю. Он тут ни при чём. Решительно ни при чём. — Ах, бедный мальчик. Пускай пьёт воду и оттирает пот. Со лба. На другой (лоб)...
Не спорю. Охотно соглашаюсь. И правда: ни при чём, Петя. — Решительно ни при чём. Он только пьёт воду, мелкими глотками. Ту самую воду. Воду жизни. По которой он уплыл, вниз... По течению. — Он пьёт её, последними мелкими глотками. И когда он допьёт её, тогда — всё и кончится.

— Нет, я ничуть не склонен преувеличивать. Конечно, он сам по себе ни на что не способен. Чистая правда. Всего лишь правящее ничтожество. Чёрный полковник. — Нет, даже не чёрный, серый (а то бы я тут ещё разговорился). Мышиного цвета. Вечно лоснящийся от удовольствия... Настоящий Homo socialis... — Да, это о́н сумел сделать ваш мир — таким. Сумел, почти ничего не делая... Потому что для этого — ничего не понадобилось делать, отдельно. Решительно ничего. Он только сказал одно волшебное слово: «можно». И даже не сказал, а только пальцами в воздухе..., этак..., будто по воде. — А ну, эй! Глядите, ка́к я тут всё делаю. — Захотел, отнял. Захотел — упёк. Захотел — вытянул. Захотел — закопал. Одно главное слово — «захотел». — Знамо дело..., главная обезьяна в стае. Сила! И ка́к она почешет задницу, так и все обезьяны за ней повторяют. Потому что — «можно». Потому что — мода. Потому что — морда. Быть главным. Потому и повторяют, гамадрилы. Олухи царя небесного. — Прости, Миша. Эти... которые тысячами, миллионами проезжали мимо тебя. Не Высокого, но Художника. — В одном шаге. В полушаге. Когда ты, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — едва переставляя ногами, плёлся по грязному городу. По невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. Только умирать. Или уходить прочь... «Je retire». Вдоль по грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. — Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот. Подлецы. — И поехали... И снова поехали дальше... По течению... Ниже, ниже...

— Нет, и ещё раз нет...

Он им показал — так «можно». И этак тоже — «можно». Потому что сегодня моя такая власть. Моя и — ваша... А значит, кто может, тому и можно. Кто имеет... власть, тот и всласть имеет. Кому можно, тот и может. Всё так. — Захотел, отнял. Захотел — упёк. Захотел — вытянул. Захотел — закопал. Одно главное слово — «захотел». Ключ мира. Знамо дело..., главная обезьяна на своём месте. Врач врёт. Мент метёт. Гад гадит. — Ну..., скажите на милость, кто́ из вас, олухов царя небесного, ещё сомневается?.. Неужели, ещё есть версии? Или варианты: ка́к, например, поступит некий Глав-Врач («икс») с беспомощным человеком... Одиноким. Больным. Почти безумным. — Тем, у которого ещё кое-что есть (за душой)..., ну, например, квартира...
 — Простите, мадам, но у меня — нет.
 — Нет ни малейших сомнений. Конечно, квартира — это ещё не геленваген... Но может быть..., хотя бы вагон? Народный...
— В конце концов, кто из них идиот?.. (не считая Достоевского и Глазунова) Ведь явно не Глав-врач. В любом случае, это не он. И не Петя. — Меня снова спросят: зачем всех-то. Всех — одной краской? Чёрной. Неужели все врачи врачи? Неужели все рвачи рвачи?.. — Чёрт, даже отвечать противно, на такой вопрос. Если всерьёз.

— Нет. И ещё раз нет.

— Конечно же, такова норма. И конечно же, не все таковы. Не все они — из одного мира нормы. Не все — обезьяны царя своего... Ещё остались — единицы, способные вести себя иначе, не как все. Но это — единицы среди моря. Моря нормы. Потому что он показал: какова она, Норма. Кто может, тот и смог... Да-да, это он создал такую страну. — Страну, где нельзя болеть: убьют. Страну, где нельзя быть жертвой: закопают.[комм. 11] Волшебную страну, где можно только мочь. — Страну кормления. Страну начальников. Страну тех, кто может — всё что угодно — с теми, кто не может... А другие..., они всегда — единицы. Считанные единицы. Почти идиоты. Почти изгои. Всякий способный плыть против течения..., рано или поздно захлебнётся, утонет... — силы его не бесконечны. А течение, оно — бесконечно. Почти...
— Нет. Разумеется, нет... Способные плыть против течения — всегда на вес золота. Высокие художники науки, искусства. Люди Большого слова «Нет». Они всегда с него начинают. Но не всегда выигрывают. Чаще — наоборот. Да, это они сделали ваш сегодняшний мир. С геленвагенами и прочими... вагонами. А вы снова сделали из него течение, потому что больше ничего не можете... Только сесть и закрыть за собой дверцу. Чтобы ехать мимо, чтобы плыть мимо. Чтобы снова смывать. И снова топить. — Тех, кто сегодня ещё способен. Из последних сил...

— Нет. Миша не был — способен. Против течения. Но он не был и частью этого течения, что само по себе — уже почти подвиг. Он только смотрел... на него. Иногда желал его... А оно плыло — мимо него. Это жидкое дерьмо. Эти отбросы, эти консервы потребления на четырёх колёсах... или вовсе без них. Он только смотрел на них издалека, настоящий маргинал. Пускай не Высокий, но художник. — Чудак. Почти идиот. Не Достоевский, и не Глазунов. На кромке. В одном шаге от течения. В полушаге. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — полз по грязному городу. По невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. По грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. От вашего течения. Пока оно его, наконец, не подхватило. — Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот. Подлецы. — И снова поехали..., поехали дальше. Всё быстрее, всё лучше, всё толще.

Вот она, последняя тонкая ниточка, которая удерживала его в этом одном шаге. — Мать. Её присутствие. Её место. В конце концов, её пенсия. Жалкие инженерские гроши, которые давали — последний шанс. Раз в месяц. «На дожитие»... Как высочайшее соизволение: чтобы не захлебнуться сразу. Чтобы шаг за шагом, постепенно... Всё дальше. Всё глубже... Но едва ниточка оборвалась, течение тотчас подхватило его. — Ах, бедный мальчик...

— Кто следующий?..

— Нет. Он совсем не был близок мне. Никогда. И не был бы близок... И даже более того..., скажу. Завтра. — И тем не менее, мы с ним вместе. Мы — заодно. Потому что мы оба..., люди одной крови. Люди другого мира. Не вашего. Не того, который едет... По течению. — И всякий раз, несмотря ни на что, это снова — так. Только так. И никак — иначе... Когда я, Высокий Художник, сделавший Новый мир, Новое Время, — нет, не сгорбленный, не испуганный, но голодный и одержимый — иду по грязному городу... По вашему невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. По грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. И снова вижу это течение, ваше течение, полное пены, суеты и мерзости... То течение, которое всё-таки унесло... его — в обратную сторону... Этого маленького великого сгорбленного ничтожного человека. Вместе с его не’сделанным миром, не’состоявшейся музыкой и не’настоящими пышками...

— Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот.
Подлецы. Народный вагон.
— Нет.








Ком’ментарий


Это «эссе без названия» (человек)..., или такая же статьяздесь (и не только здесь) — публикуется сугубо впервые. Материал был написан в 2015 году (август-ноябрь)..., частично — ещё при жизни Миши Суворова, но в большей своей части — позже, в сетябре-ноябре. Не ошибусь, если назову себяпричиной появления этого текста.

Не говоря уже обо всём остальном...

Не ошибусь, если назову этот текст «прецедентом» (или как выше — двумя строками). Думаю, мало кому будет понятен главный смысл и цель существования этого эссе. Напомню... «Эссе без названия» (человек).

TABULA RASA

(visa viva...   habit sua fata libelli)

Это «эссе бес названия» (человек)..., и почти такая же статьяздесь (и не только здесь) — публикуется исключительно впервые. Весь материал этой статьи был написан по всем статьям в 2015 году (август-ноябрь)..., частично — ещё при жизни Миши Суворова, но в большей своей части — позже, в сетябре-ноябре. Не ошибусь, если скажу особо... для тех, кто не понял: что этот материал состоит из четырёх статей, написанных двумя авторами. Причём, два последних материала при всей глубочайшей связи с первыми двумя, написаны автором вторым. Последнее (существенное) дополнение (по существу) я публикую по личной просьбе Бориса, который просил меня отдельно и особо «...как-то подчеркнуть параллельность, дополнительность четырёх текстов (два Ваших, два моих) по отношения друг к другу, чтобы не могло возникнуть впечатления, что это всё — одна статья. Четыре отдельных текста». — Именно так. Чистая правда. Но при всей безусловной точности этой ремарки, со своей стороны, я вынужден заметить, что это — единый материал (расплав), в котором нет ни малейшего зазора. — Даже для, право, охранительных органов.

Для тех, кто до сих пор не понял: «эссе бес названия» не имеет не только названия, но также и всего остального.

За разъяснениями обращаться — в диспансер. К начальнику... Спросить — Мишу.

Любые воспроизведения или транскрипции этого текста возможны только после специального запроса авторам, если они ещё не ушли на́ (чёрную речку). В противном случае — следуйте в том же направлении.

Трудно было бы предполагать, что за первой публикацией последует также вторая..., однако здесь (и не только здесь) возможны — любые предположения. Для тех, кто понимает..., где оказался.
— Равно как и всё остальное.





Ком’ментарии

Ханóграф: Портал
NFN.png

  1. Я говорю о том..., высоком «ленинградском экспрессионизме» который, между прочим, может быть и не ханжеским, — достаточно только припомнить Галину Уствольскую, или даже Симфонию в обрядах Люциана Пригожина и некоторые партитуры Германа Окунева(примечание Б.Й.)
  2. Это не просто красное словцо. Инженер — профессия его матери, оказавшей на него громадное влияние. Практически пожизненное, чтобы не сказать — смертельное. Он жил, — да, — он жил, пока была жива она. И он погиб практически сразу, после её смерти. Слегка задержавшись с уходом... просто по инерции.
  3. «Потонувший колокол» Гауптмана. И не только колокол. И не только Гауптмана.
  4. Этот текст не случайно (и не просто так) помечен как «appendix», иными словами, документ или сборник артефактов... Он включает в себя несколько фрагментов, относящихся ко времени — принципиально разному. Одни из них были написаны ещё при жизни Миши, другие — «во время» его смерти, некоторые — и вовсе post factum. Со вниманием относясь ко всем мелочам (включая сам факт человеческой жизни), авторы считают необходимым просто указать на принципиальную фрагментарность этого неровного текста и разновременность прилагаемых фрагментов.
  5. Здесь Борис Йоффе говорит о ленинградском музыкальном училище имени (прошу прощения) ... тоже Римского-Корсакова. Оно находится неподалёку от Крюкова канала, по очень уместному адресу (проведя едва не сотню лет в Тюремном переулке), вплотную соседствуя с мрачным корпусом псих’диспансера... — Все советские (и несоветские) годы училище странным образом делит одно здание со специальной музыкальной школой (при Консерватории). Впрочем, и само училище тоже при Консерватории. При той же, что и школа. И тожетого же имени.
  6. думаю, здесь требуется комментарий. В нынешнем Петербурге уже давно нет «пышечных», этого типического артефакта эпохи советского общепита. И даже нормальное изображение советской пышки, этого жуткого (почти рвотного по своей природе) продукта с громадным количеством пережаренного масла — сейчас — днём с огнём не сыщешь.
  7. Очень странный диагноз..., психоз, — почти средневековый: нечто вроде церковно-приходской «бесноватости», от которой частенько «лечили» водой. Такие широкие диагнозы (вроде воспаления лёгких) давно не ставят, или врачи попросту не пожелали ничего путного сказать по телефону.
  8. Хоть убейте, теперь уже не припомню: и чего я там такого ему сказал об этом пресловутом Вагнере..., ну, прямо беда.
  9. По ходу событий (начиная с пребывания Миши в «палате №6») Борис посвящал меня в их постепенный ход и даже «развитие», чтобы не сказать более грубого слова. Время от времени он задавал мне вопросы о существе происходящего (кошмара)... — Вот откуда в этих строках появляется этот странный тон... Тон «ответа». — Того ответа, которого обычно не дождёшься от людей нормы. Всякий раз проезжающих мимо в мире своих вещей..., и не дай-то бог — чтобы они когда-то остановились.
  10. Ниже всего сказанного, я хотел бы заметить (сугубо в скобках), что вещи..., эти вещи..., его две вещи..., оставленные в траве перед уходом, были обнаружены только спустя месяц и три дня. Они там лежали. Месяц. — И ещё лежали бы..., год, если бы их не нашли те, кто пошёл мишиным путём. По следу. По его следам. Специально шли. Потому что — искали. Нет-нет, не по долгу службы... И об этом ещё пойдёт речь ниже... Гораздо ниже. Может быть, даже — ниже всего.
  11. И здесь, ещё ниже, я только ставлю жирную точку. «Тело неизвестного композитора с признаками утопления» было найдено 13 сентября 2015 года. А вещи..., те две прекрасные вещи, которые он оставил в траве на берегу перед «уходом», нашли его друзья. Добрые посмертные друзья... Те друзья, которые шли по его следу. Спустя месяц. И ещё несколько дней... Ну, и должен ли я после этого задавать вопрос: а где были в течение этого месяца органы (у) дознания? Напоминаю ход мысли..., для тех, кто не понял. Найден утопленник (с признаками композитора). Какое первое дело для доблестного профессионала? — Правильно! Нужно отыскать то важное место, откуда он — ушёл. Или уплыл. Сам или не сам... Собрать вещественные доказательства. Изучить следы. Чем скорее, тем лучше. Потому что «отсутствие следов насилия» (и это я вам скажу как настоящий «композитор»..., крупнейший в стране специалист по уходу композиторов) — ни для одного студента-криминалиста — не может являться доказательством «ненасильственной смерти». Скажу проще, в конце концов. Есть (добрый) десяток способов доставить человека в воду, не оставив ни малейшего следа насилия, — только следы переохлаждения, разумеется. — Эти способы знает любой санитар. Врач. Оперативник. И ещё много людей, для которых это является кровным делом. — Делом всей их жизни. Той жизни вещей, которой они все живут. От века. И до него же.



Ис’точники

Ханóграф: Портал
Yur.Khanon.png

  1. Юр.Ханон, «Мусорная книга» (том второй). — Сана-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2002 г.
  2. Иллюстрация. — 15 октября 2015 г. (месяц спустя). Рядом с берегом этой Невы (верховья, недалеко от истока в районе Невской Дубровки), отсюда Миша Суворов отправился в реку, оставив свои вещи в траве. — Фото: Павел Ельяшевич.
  3. Иллюстрация. — 15 октября 2015 г. (месяц спустя). Река Нева неподалёку от своих истоков (в районе Невской Дубровки), в этом месте Миша Суворов ушёл в реку. Фото: Павел Ельяшевич.
  4. 4,0 4,1 Эрик Сати, Юрий Ханон, «Воспоминания задним числом». — Сана-Перебург: Центр Средней Музыки & Лики России, 2010 г. — 682 стр.
  5. Юр.Ханон, «БлагодарениЕ» без ограничения и срока
  6. Юр.Ханон, «Бестиарий» от 18 сентября 2015 г.
  7. Юрий Ханон. «Альфонс, которого не было» (издание первое, «недо’работанное»). — Сана-Перебург: «Центр Средней Музыки» & «Лики России», 2013 г., 544 стр., ISBN 978-5-87417-421-7.



Литера...тура

Ханóграф: Портал
NFN.png

Ханóграф: Портал
Yur.Khanon.png


См. так’же

Ханóграф : Портал
MuPo.png

Ханóграф : Портал
B.Yoffe.png




см. дальше



Red copyright.png Все права сохранены.  Red copyright.png Auteurs : Борис Йоффе&Юрий Ханон. Red copyright.png All rights reserved.

* * * эту статью могут редактировать или исправлятьтолько врачи.
— Желающие заметить замечания или дополнить дополнения, —
могут оставить их при себе или отправить — вниз (по течению).


* * * публикуется впервые, написано по-русски — специально для проекта Ханóграф.

«s t y l e t  &   d e s i g n e d   b y   A n n a  t’ H a r o n»