Миша Суворов (Из музыки и обратно) — различия между версиями

н азвание это, которое здесь..., сверху: «о Мише Суворове» — скорее, и не название вовсе, а простейшая маскировка, — так, для отвода глаз..., или ушей. И если говорить начистоту, — куда правильнее было бы назвать эту статью: «Обо мне». Или «о себе», что ли...

— Но это, пожалуй, и так ясно, без меня...

Да, всё так, именно так. «Обо мне», — и не только потому, что с уходом Миши (нет, это вовсе не эвфемизм..., — «уход», поскольку сегодня уже нет ни малейших оснований сомневаться, что это был именно Он..., уход) полностью ушла и какая-то внешняя часть моей внутренней жизни. Разумеется, я говорю о себе. И только о себе... — Отныне, с уходом Миши у меня не осталось ни одного — из двух — по-настоящему близких со’беседников моей юности, чьё мнение заставляло меня отзываться, чьи волны заставляли меня волноваться и чьи многие слова я помню до сих пор, словно бы они сказаны вчера. Или завтра.
— И вот, это произошло. Он ушёл.
  И вот, теперь я остался один в поле, на склоне, на пути вниз, перед холодной ямой. Лицом к лицу с ней... Опять один, опять — сам с собой, сам по себе. Пожалуй, одного этого было бы уже вполне достаточно. Отныне и навсегда... перед лицом — пустота. Чёрная. И больше не́ к кому обращаться. Кроме себя. И всё же..., не только поэтому, или даже — совсем не поэтому; и даже наоборот... Пожалуй, только теперь, неожиданно, внезапно, словно выскочив из-за угла — появилось вполне ясное представление о том, к кому же я обращаюсь. — К кому обращены мои слова..., и не только слова. К кому обращено — Моё Всё...

отвечу сразу...

— ...к тем, кто остался — глубоко после. И далеко после... После Миши, после Адама, и наверное... (вот точно так же) останутся — после меня.

...даже не верится, что прошло уже так много времени..., после его Ухода. Месяц, другой, третий... как годы. Пожалуй, так случилось прежде всего из-за какой-то изуверской материальности и определённости удара..., и возникшего вслед за ним ощущения... — Вот почему я так долго избегал, оправдывался и — до последнего пытался уклониться от того, чтобы, наконец, сесть и начать этот разговор — о нём. О Мише... Слишком уж прозрачно ясно было, что заранее все мои слова и все мои попытки были, будут обращены туда, вперёд, к вам..., а значит, решительно ни к кому.

Как в чёрную реку... В пустоту собственной смерти.

Теперь, в этот последний год всё чаще встают маленькие и бес’конечно вязкие вопросы... — Надеялся ли он на пресловутое признание..., даже славу..., ожидал ли её?
Несомненно — да. Может быть, уже и не ждал. Но надеялся — до последнего. До последнего дня..., возможно, не признаваясь самому себе. — Но каким он себе его представлял? Навряд ли по-детски..., в каком-то трафаретном виде..., — цветы, аплодисменты, поклонники, хвалебные отзывы, деньги... По своему опыту скажу, и снова оттуда, изнутри: это была мечта о какой-то совершенной коммуникации, со-общении..., (сейчас или пото́м — это уже не важно). Потому что, иначе говоря, таким идеальным со’общением может быть только жизнь после смерти. Зримая. Или умо’зримая... Когда мои идеи, идеалы, подходы, находки и даже чувства..., будь они определённые или смутные, — внезапно — как открытие, как откровение — становятся содержанием внутреннего мира некоего Другого... — Скажем, частью его. Или им самим..., в идеале.
И вот, это словно бы уже́ — и не ты вовсе. И всё твоё перешло в — его жизнь, это уже он. Не ты... И весь его интерес, и вся его потребность оживить тебя — в себе, — она каким-то волшебным образом становится независимой, словно бы внешней. Как «вещь в себе»... Теперь ты — это тоже он, это его жизнь, это его дело, а ты сам, лично сам, словно прошедшее прошлое, не имеешь к этому — ни малейшего отношения. И можешь не знать, и даже не догадываться об этом, или смутно догадываться — издалека — удивляясь, сердясь или даже сетуя на непонимание... Принимать, не принимать, радоваться, сердиться, не знать...

Вот и всё, что остаётся.

— Ну вот, ещё одна «утопия, сказка, мечта», — должно быть, так вы скажете... «Очередная мечта очередного мечтателя»... — А что в ответ?..., — в ответ я могу сослаться только на свой трижды..., пятикратно выстраданный Опыт... — Жить и быть собой для меня означает только одно — превратиться в пространство..., чистый лист на пути Воскресения Другого. Другой возможности..., — и это я скажу нарочно понизив голос, — потому что другой возможности нет ни у одного смертного. — Насколько вы меня понимаете.

Их можно пересчитать по пальцам... — Дюжина (возможно, даже чёртова) имён ушедших композиторов и художников, сумевших каким-то чудом так заклясть свои творения, что бесконечно далёкий (и, возможно, совсем недалёкий и потому не достойный их) потомок — век за веком — помнит о них, знает о них, и живёт с ними... Он — жизненно и пожизненно заинтересован, чтобы (пускай, и на свой лад) — прикасаться к их мыслям, к их чувствам, сохранённым — даже не бумагой, нет! — и не холстом! — и даже не дуновением пыльного ветра... Это их удивительное свойство, оно не связано ни с культурой, ни с обществом, ни с этикой, ни с научным знанием ... и более ни с какими тысячу раз жёваными словами. Отныне и навсегда это — моё и только моё личное дело... И где кончаются они, и где начинаюсь я, — это мне раз и навсегда неизвестно, и я даже не пытаюсь определить.

(точно также это верно — и в отношении написанной мной музыки).

Кажется, это было ещё тогда. При жизни... — Не раз и не два я слышал, как мне говорили тысячи раз произнесённые слова: тебя оценят только после смерти.
И в самом деле, на первый взгляд эта версия может показаться вполне убедительной... и даже реальной. Ведь живой автор, он — всего лишь бледная тень..., ходячая тавтология собственных произведений, рядом с ними он — заранее избыточен и не нужен, если не смешон... — Но вот..., приходит Она. Смерть... И только когда автора нет, его бездомные идеи, потеряв своё утлое пристанище, разбредаются по миру, чтобы отсюда, с этой новой точки — начать поиск своего нового места. Однако здесь я вынужден остановиться... Как всегда, общепринятая картина проверенных временем ценностей и оценок настолько отличается от моих представлений о хорошем и дурном, — что остаётся только развести руками, и признать фатальную власть случайности.

Смог ли Миша так же — заклясть свои ноты?..
Думаю, что нет. Даже и не пытался. И не знал...
Не в силах сделать это сам, он слишком доверял им..., вернее сказать, вам, вечно претендующим на абсолютное знание того, «что такое искусство», «какая должна быть музыка», и «как её надобно сочинять». И вот, я вижу..., мне уже чудится заскорузлый учительский палец, ползущий по нотам, слева направо, а затем наоборот.
  — «Смотри сюда: так хорошо, этак плохо, а здесь надо сделать от сих до сих». — Пресловутая ленинградская школа, одутловатый миф о профессионализме, ханжеские театральные страдания, бледный академический юмор — в конце концов, какой угодно, но только не смешной... — И ещё этот вечно бескровный академический экспрессионизм..., с его плоским линейным временем, превращённым в выжженную пустыню..., — да ведь и по ней полагается тащиться непременно с серьёзным лицом и — по караванному пути..., сто раз езженному и загаженному чужими верблюдами. Амбиции, претензии, притворство. Вечные игрушки кланов...
— Кажется, только в последней своей вещи (я говорю о первой части его Второй фортепианной сонаты) Миша, наконец, нащупал свой синтез «ленинградского экспрессионизма» ^{[комм. 1]} со скрябинской высокой экзальтацией, которой Миша восторгался — с юных лет... С тех пор, как я его знаю... — Уже не той экзальтацией..., московской — скрябинской..., и в особенности, столь высоко ценимой им бальмо́нтовской ложкой мёда, — с лёгкой дурноватой слащавостью... Всё это исчезло. Осталось словно бы позади. На берегу...

— «Тут я наконец нашёл свои приёмы», — вот его скупые слова из нашего последнего разговора.

Не раз..., и не два — я всё хотел спросить у него, а читал ли он «Скрябин как лицо», — и не успел. До сих пор жалею. Пожалуй, это самая удивительная книга о Скрябине, и через неё, как через запасной ход, можно было бы узнать то главное, чего я ещё не знал о Мише. Ведь он не просто любил Скрябина. Можно сказать, что он был его истовым почитателем...

Ленинград-Петроград-Петербург.

Москва-Москва-Москва...

Оба эти города Миша изучал. В самом деле, я скажу, — изучал. Методично, последовательно, систематично, как городской художник. Или — как инженер.^{[комм. 2]} Он хотел их знать и пройти по ним, как по собственной ладони.

Петербург... едва ли не наизусть Миша знал все описанные у Достоевского места в городе...

И Москва... вся она, словно бы эти — гладкие, глазированные иллюстрации Глазунова — к Достоевскому, которые Миша считал «вполне соответствующими» оригиналу..., — они, словно бы выскопленные, напрочь лишённые всякой грязи, гноя и надрыва.

Да, так было... И не один только Питер... Вообще вся она, эта мишина жизнь, снизу доверху — была наполнена ритуалами, схемами, таблицами и списками..., и среди них, за его словами, словно за спиной — постоянно стояла какая-то тень... Тень оттуда, из его собственной таинственной картины мира. Картины, полностью состоявшей из теней и тайн, которые — никогда — не заходили слишком далеко, за поставленную перед ними черту... Словно бы стояли в отдалении. Ожидая... — До одного... определённого момента. — Бесконечно жаль, что за музыкой мне слишком трудно увидеть её напрямую..., эту тень, ясно и чётко — отделив от всего остального, не прибегая к смежному искусству воспоминаний — о нём самом. Кстати говоря, свою систему ... или схему Миша искал — и для композиции. Хорошо помню его идею буквенной музыки — специального алгоритма, позволяющего (в прямом смысле слова) перевести любой словесный текст — в нотный...

А чего сто́ит его Второй квартет, который носит название «Кастель дель Монте», — прямое напоминание о средневековом итальянском за́мке (XIII века, между прочим) — в проекции он представляет собой правильный восьмиугольник с восьмиугольными же башнями по углам... И словно бы отвечая этой искусственной умозрительной конструкции изнутри, выстроен и весь материал, и форма.

Форма квартета, — я хотел сказать...

«Чёрная речка» — это название Второй фортепианной сонаты..., с рекой связана и программа Второй симфонии («Раутенделяйн»)...^{[комм. 3]} Наконец... С рекой связана и Мишина смерть. Он ушёл — туда. В неё. Ушёл. И не вернулся.
В Неву. Как в чёрную речку стикса... — Что?.. чудовищно? Иррационально?..

Не смешите меня..., — ну..., кого же теперь удивишь... иррациональностью смерти?..

После всего... ^[4]:633

И в конце концов, есть разве хоть что-то рациональное во всей его жизни?.. — Всегда один. — Всегда на отшибе, вечно лишний, всеми забытый, повсюду ad marginem, словно маленький человек своего любимого Достоевского, — десятилетиями он решительно никого не интересовал. И все на него плевали..., сами того не зная. Издали...

— И что, есть разве хоть что-то рациональное в том, что буквально за месяц до смерти — тот же самый Миша — вдруг оказался объектом внимания и заботы множества людей, объединённых не чем-нибудь..., а «фэйсбуком»?.. — Пожалуй, эта чо́ртова «иррациональность»... будет повыше — смерти.

Случай, прихоть, судьба, неизбывное одиночество художника, трагическая смерть, наследие... Казалось бы, всё так, всё так... И наверное, всё это — правильные слова, приличные случаю..., но — простите..., сегодня мне не под силу связать их... Пускай остаются так, — по отдельности. Слишком, наверное, громадно и непостижимо ощущение полного сходства, повторения..., и слишком близко ко мне.

— Ну жил..., ну сочинял..., ну умер...

Вот и вся — повесть, дорогой друг...

...В училище на одном курсе со мной учился скрипач Миша Суворов.^{[комм. 5]} Помню, что одновременно он посещал какие-то курсы композиции, а консерваторию закончил по факультету композиторов (впрочем, это было значительно позже, уже после моего отъезда). Нескладный худой мальчик..., в училище он был совершенным аутсайдером, — если на него когда-нибудь и обращали внимание, то только чтобы над ним посмеяться.
Но как-то раз (было дело), во время принудительного посещения какого-то заштатного ДК, на очередном просмотре какой-то очередной псевдо’народной ерунды, помню, что мне от тщетно подавляемого смеха сделалось дурно. Держась за живот, я кое-как выполз в фойе, отдышался, гляжу — оказывается, и Миша там корчится в углу, и тоже — от смеха.
Почувствовав какое-то родство, в тот день мы прониклись друг к другу настоящей симпатией, и потом довольно много времени проводили вместе — музицировали или слушали. Он меня (не сразу, конечно!) посвятил во всякие свои секреты и прочие странности... Например, он поставил перед собой такую цель: проехать по всем трамвайным, автобусным и троллейбусным маршрутам в Ленинграде по порядку, начиная от первого номера до последнего, один за другим. И выполнил её. А ещё он знал наперечёт все пышечные в городе,^{[комм. 6]} и — как [[Amateurs et amoureux|истинный виртуоз]] своего дела, с лёгкостью мог бы определить по вкусу, в какой пышечной была выпечена (или сварена) та или иная пышка.
Но в основном общей нашей темой была, конечно, музыка: ноты и пластинки. Он жил вдвоём с пожилой мамой-инженером, и её беспрерывно просвещал — по музыкальной части. Помню, ради такого важного дела он устраивал даже домашние викторины или регулярно ей загадывал какие-то музыкальные ребусы...

В 1990-х, когда я был уже в Израиле, и нищенствовал там, — они здесь, в Питере, конечно, очень бедствовали. Я помню, какими-то неправдами наскрёб сотню долларов и срочно переслал с оказией, чтобы они могли поставить в квартире — железную дверь. Потом ... год за годом, ручеёк иссяк. Наше общение постепенно сошло на «нет», Миша, помню, всё хотел вернуть мне эти доллары, говорил, что это его «долг», а я всё отнекивался.
Раз, когда я гостил в Питере, сразу позвонил ему, трубку подняла его мама и сказала, что непременно передаст, чтобы он мне сам — перезвонил. Но он тогда не позвонил.

Но вот, несколько месяцев назад мне написала старая однокурсница, — что они ищут кого-нибудь, кто бы знал Мишу. Оказывается, ей рассказали, будто он в психбольнице, — и никто о нём ничего не знает, и никому-то он больше не интересен и не нужен. Ну да, вполне можно было предположить, что после смерти мамы с ним что-нибудь подобное произойдёт... И конечно же, я сразу бросился к телефону, и принялся, как мог, разузнавать, что и как. Скоро нашёл, в какой он больнице — позвонил туда, и оказалось, что действительно он заброшен и одинок настолько, что даже врачи совсем ничего не могли о нём узнать: кто он такой и откуда... Так что я со своими знаниями оказался им даже полезен. Он попал к ним в состоянии полнейшего истощения (голодал, видимо) и одержимый какими-то внутренними голосами. Диагноз — психоз.^{[комм. 7]} Такая болезнь уже давно лечится..., не проблема. И в самом деле, Миша скоро пошёл — на поправку. Несколько раз мы с ним говорили по телефону, он был абсолютно адекватен, хотя и как-то приглушённо-уныл. Он рассказал, что тогда прекратил со мной отношения из-за какого-то моего негативного отзыва о Вагнере.^{[комм. 8]} — И тут же сам извинился за это.

— А ещё спросил, есть ли в Германии — пышки.

Спустя месяца два его перевели в отделение для «более» нормальных, значит, понимай: выздоравливающих. Его лечащий врач сказала, что рано или поздно его выпишут и отправят домой..., а там уж он — должен будет сам ходить в диспансер. И ещё сказала, что ему будут оформлять инвалидность. Мы с ним регулярно разговаривали по телефону, а потом ещё мне удалось устроить дело так, чтобы Мишу навестили. Помню, что с пакетом еды и туалетной бумагой к нему приходил его старый учитель, а ещё — мой давний питерский друг, который раньше о Мише ничего не знал.

Но вот, во время одного очередного разговора Миша был очень возбуждён, он с ужасом сказал мне, что дело совсем плохо. Кажется, теперь его тут «заперли» и из больницы ему уже не выбраться... Точнее говоря, он сказал, что его «здесь оставят умирать». Не на шутку обеспокоенный, я дозвонился до врача и спросил, в чём дело. — И действительно, оказалось, что теперь его планировали не выпускать, а перевести — в спец. интернат для душевнобольных!
  — А как же его квартира? — наивно спросил я...
  — Квартира отойдёт интернату, как всегда...
  — Но как же так..., ведь раньше говорили «диспансер»..., — спросил я.
  — Ну да, может быть, может быть..., — сказали мне в ответ.

Вы поймите..., ведь я совершенно не склонен высказывать какие-то подозрения, но в этой ситуации мне самому — никак не разобраться. С одной стороны, Миша казался мне вполне адекватным, да ведь и врачи говорили, что он — идёт на поправку. С другой стороны, конечно, мне было сомнительно и беспокойно, как он теперь сможет жить один, ведь наверняка ему кто-то будет нужен, кто бы за ним хотя бы время от времени, регулярно — присматривал... — Но интернат!..
    ...квартира...

Не знаю..., в любом случае мне показалось необходимым обратиться к коллегам, общественности. В том числе, может быть, и привлечь внимание к его творчеству, ведь, по его собственным словам, за последние годы он написал две симфонии и фортепианную сонату — и рукописи пылились где-то в опечатанной квартире. Моё обращение разместил у себя в фэйсбуке один общий знакомый, имеющий бесчисленные связи в Петербурге, — и вот, буквально за несколько дней всё преобразилось. Ко мне приходили многочисленные письма... и от желающих помочь, и от людей, когда-то переживших подобное, — и настроенных как правило очень критически в отношении и больниц, и законников. В дело вмешался некий благотворительный фонд, люди стали звонить и приходить в больницу. Миша больше не был таким заброшенным и одиноким.

«Ну и карусель вы нам устроили, такого у нас ещё не бывало», — недовольно сказал мне по телефону врач. Дважды в неделю Мише приносили еду, знакомые выходили с ним на прогулки, приносили книги. Страшная перспектива интерната была снята с повестки дня, Миша чувствовал себя хорошо, стремился скорее попасть домой, строил планы, как теперь будет жить дальше. Для него собрали довольно много денег и смогли отремонтировать его квартиру, находившуюся в ужасном состоянии... Отсканировали рукописи его музыкальных произведений, и даже стали готовить концерт из его музыки. Одна пожилая учительница взяла на себя не только бо́льшую часть организационной работы, но и пригласила Мишу к себе на первые дни после выписки. И вот — это долгожданное событие произошло. Его выписали, он побывал дома, был ошеломлён ремонтом, новой бытовой техникой, — не говоря уже о самоотверженной помощи знакомых и незнакомых.

Удивительно сказать: он казался почти счастливым...

Правда, после выписки ещё следовало встать на учёт в диспансере, — и разговор с тамошним врачом произвёл на Мишу гнетущее впечатление. Тем не менее, после нескольких дней, проведённых в обществе тех, кто о нём заботился, ему захотелось на выходные остаться у себя одному. Ещё в субботу с ним была связь по телефону, а в воскресенье он — пропал. В понедельник — ровно неделя со дня выписки — нашли его тело, в воде. Недалеко от берега. Диагноз — смерть от переохлаждения.


Сегодня хотел бы его поблагодарить за то многое, чему я у него научился. За наши совместные слушания и совместное музицирование, за музыку, когда-то сыгранную им для меня на фортепиано (ту же Девятую Брукнера я услышал впервые — именно от него, в его исполнении). Впрочем, всё, что я бы ещё мог ему сказать, — теперь я не скажу уже никому, это ушло вместе с ним. Это грустно. Такая печаль выше слов. — Но ведь мы могли и ржать вместе..., и кататься по полу от смеха. А один раз, помню, он сделал у нас дома для нас пирожное картошку.

Нет, не нужно так думать, Миша не был слабым, он был гордым и бескомпромиссным, никогда зря не хвалил и не унижался до дипломатии. Мне кажется, он обладал особенным терпением и доброй волей: люди не переставали поражать его своей глупостью, бездарностью, озлобленностью, грубостью, но он молчал..., — ну, разве что мог хмыкнуть, округлив глаза. Но молчал... Молчал из какого-то уважения к непонятному, что ли, ждал, что окажется неправым...

У него был свой эзотерический мир, который он держал глубоко в себе и не делился с другими. Хотел ли он его как-то зафиксировать в музыке? — Не уверен.

Пожалуй, одна черта бросилась мне в глаза только сейчас, когда я просматривал его ноты, — призна́юсь, раньше я этого не замечал... Это какая-то квинт’эссенция ленинградскости.
Да, он любил Достоевского, но мне он как раз не кажется принадлежащим миру Достоевского; это совсем другая ленинградскость. Но сегодня Миша мне кажется каким-то воплощением того, — старого советского города, который я покинул.

И я надеюсь, что он простил меня... — нет, не за насмешки над Вагнером..., а за то, что не уследил.

Во время нашего последнего телефонного разговора он показался мне настолько хорошо настроенным, что я как-то не решился форсировать тему лечения, кооперации с внешним миром и тому подобного. Мы слегка коснулись этого вопроса, но мне показалось, что он и сам всё отлично понимает, и теперь не нужно напрасно действовать ему на нервы...

— Нет.

— Нет, и ещё раз нет.

— Нет, — вот что скажу я в первую очередь. Невзирая ни на какие вопросы. И ответы. Пускай.

Пускай это — дурной тон, пускай так не принято, пускай показывают пальцем и гримасничают, — и всё равно я скажу (лишний раз) своё вечное и непримиримое «нет». — Кому? — Да ему..., разумеется. Этому тупому, пучеглазому, жадному — бесконечно жадному, как его бог, жадному, до чёрта жадному животному. Имя которому — Homo socialis.

И не один... скажу. В два голоса сегодня скажу. И даже в три.
Потому что сегодня и здесь — нас трое. Три. Практически, идеальный случай. «Наше прекрасное трио вдвоём».^[4]:544 Или квартет — в один голос, — как любит Борис. — Сегодня, пока ещё на земле. На кромке. — Нет, не в воде. Не под водой. Не на небе. Не в Неве. Не в канаве и не в траншее. Но всегда — рядом, на границе, в одном шаге. В одной пяди. Одной рукой здесь, другой — там.

Только так может жить Высокий Художник.

...бедный Миша. — Нет, нет... Не так.

Конечно, он не был Высоким. Хотя и был... художником. Что и доказал..., находясь в одном шаге от последнего. От самого́ себя. — Ты слышишь меня, Борис? — Или опять — концы в воду? На юг..., в Италию, в город вод... Северная Венец (и я). Чтобы не сказать: Пальмира... +12°.

— Нет, и ещё раз нет...

Он никогда не был мне близок. Этот Миша. И не был бы... И уже не будет — никогда.
Хотя Последнее, что он сделал в своей жизни — приблизило его ко мне как Ничто. Раз и навсегда. — Мой поклон тебе, Миша, за то, что ты не сделал. — Или сделал. Одним шагом. Одной минутой. Разом оправдав — всё, что было и чего не было во всей своей жизни... Миша.

— Нет, и ещё раз нет...

— Борис меня снова спрашивает: неужели это убийство? Один раз спрашивает. Второй раз спрашивает. Третий...
  Борис, min Herz, я не могу десять раз отвечать на один и тот же вопрос. — Нет для меня на свете дороже этого слова...^{[комм. 9]}
— Нет и ещё раз нет. И это — всё, чего заслуживает этот их мир. — Ваш мир. Нудный. Бездарный. Повседневный. Плоский, как лицо компатриота. Мир консервных банок на четырёх колёсах..., мир потребителей. — Вот они. Сотни. Тысячи. Миллионы... И сколько их проезжало мимо него. И сколько их проехало мимо меня. Мерседес. Геленваген. Народный вагон... — И в каждом — труп. Пускай не в воде, но по течению. — Нет. Ниже. Донные отложения. Сапропель, пустой ил времени. Сегодня они — богаты, сегодня они сильны, в силу суетности и обыкновенности своей. Завтра они — пыль. Ничто. Культурные отложения. — Умирающие без следа. Всё что у них есть — желудок. Носители желудка и челюстей. — Один его шаг. Второй его шаг. Последний его вздох, перед остановкой сердца. — Вот приговор всем вам. Не первый приговор, и не последний. — Потому что подлецы вам имя. Низкие, тупые. Толпа. Скот.

— Во́т они кто, настоящие убийцы, — они. Те, кто тысячами, миллионами проезжал мимо него. Пусть не Высокого, но Художника. В одном шаге. В одном колесе... Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — шёл по городу. По тротуару. В одном шаге от края. — Отныне ещё раз ... подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы.

— Нет, и ещё раз нет.

Да, Борис. Я уже отвечал — и ещё раз отвечу, последний. — Мне отлично известно, как это произошло. Шаг за шагом. Глубже, ниже... Что́ двигало его ногами. Кто́ двигал его ноги, почти неподвижные... — Оставим пустые разговоры. Всё это пустяк. Пустяки. Не важно. По сравнению с тем, что он сделал. Что́ он смог сделать... Главный поступок его жизни. Но что бы ни говорили, как бы ни называли..., в любом случае это было Оно, убийство. При чём тут Германия? — Здесь и сегодня. В этой стране не существует других слов. Только одно: убийство.
— Вот как оно выглядит на самом деле. Тихое. Незаметное. Каждый день.
И только спустя годы, века, тысячелетия — вылавливают труп. Ниже по течению.

— Значительно ниже...

Этот мир. Ничтожный. Убогий. Их мир. — Этот мир сплошных потребителей. Мир людей нормы. Мир консервных банок на колёсах. Мир воров и ничтожеств. Оно, это животное не может, не умеет — ничего другого. Только затоптать, засосать, втянуть и убить. Его. — Не Высокого, но Художника. В одном шаге. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — идёт по городу. По тротуару. В одном шаге от края. — Подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы.

— Нет, и ещё раз нет. Никогда я не приму этого вашего мира. Мира уродства. Мира уродов.

Достаточно одного беглого взгляда на место. На то́ место, где он ушёл, этот Миша. — Миша Суворов, вечно нелепый, всюду лишний мальчик, выкинутый сначала на обочину, а затем — дальше, дальше... Дальше, под эти красивые колёса. Под колёса мерседеса. Геленвагена. Или народного вагона..., на худой конец.

— Но как же оно прозрачно и пусто, это место. Даже удивление берёт..., или оторопь. Ведь всё, всё видно. Насквозь. И ничего, решительно ничего не скроешь. Только камни. — Камни и вода. Небо и линия горизонта. То место, где он ушёл — сначала в воду, а потом под воду... Ниже, ниже... Глубже. — А знаете ли вы, прекрасные ублюдки потребления, что́ такое боль?.. Чужая боль. И страх (нет, не смерти)... Невозможный страх жить среди этих вечных вурдалаков, хозяев, потребителей мира... Рыхлое общество кланов, плотные кланы ничтожеств. А всё вместе, создано — идеально для того, чтобы — уйти. Вот он и ушёл. Молча... «Je retire». Оставив вещи на берегу. Кажется, две. Две свои вещи. Шикарные... Красивые. Он ушёл и оставил их — вам. Теперь это ваши вещи... Ведь вы любите вещи... Не так ли?.. Но почему же, в таком случае, вы за ними не пришли?.. Или можеты быть, они показались вам недостаточно... шикарными?.., мои дорогие. ^{[комм. 10]}
— Будь ты трижды про́клято, это место и время... — Да. Достаточно посмотреть на это место, на это время, чтобы всякая последняя трусость закончилась. Да, Борис. Вот оно... То место, где невозможна никакая случайность. Или недоразумение. — Только оно, одно, убийство.

— Нет. И ещё раз нет.

Это очень глупо: говорить о каком-то убийстве. Ну конечно же, это оно: типическое само’убийство. Все признаки налицо. Смешно послушать. Ещё смешнее повторить. И прежде всего потому, что во всём этом нет ни капли смысла. Ни следа значения... — А что, здесь можно отыскать границу? Здесь... В том прекрасном месте, где врачи не лечат, а только «констатируют смерть». В том прекрасном месте, где полиция не ищет, а только констатирует смерть. В том прекрасном месте, где каждый ищет мерседес. Геленваген... Народный вагон. На худой конец. Консервные банки на четырёх колёсах. И без руля. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — идёт по городу. По этому бесконечно грязному и непригодному для жизни городу. По тротуару. В одном шаге от края. Почти у кромки воды... — Подлецы вам имя. Толпа, скот. Подлецы. Ну..., поехали дальше...

— Нет, и ещё раз нет...

Меня спрашивают, что за странный пафос... И вообще, при чём тут какой-то Петя? — ах, бедный мальчик. И все-то на него клевещут. И всех-то собак на него... вешают. И как должно быть, ему сейчас икается. Сладко. Как никому на свете... — С утра до вечера. Ничего делать не может, сердешный. Только икает и снова икает. Ишак... — Оттирает крупные капли пота со лба..., и пьёт воду. Пьёт воду из хрустального стакана..., мелкими глотками. — Как раб, под галёркой.

— Ну подумаешь, «Миша» какой-то утонул. И что из того? Мало ли у нас всяких миш? — Кто́ он, вообще, такой? — Ничего не умел. Ничего не мог. Даже плавать. Нет, не надо клеветать на Петю. Он тут ни при чём. Решительно ни при чём. — Ах, бедный мальчик. Пускай пьёт воду и оттирает пот. Со лба. На другой (лоб)...
Не спорю. Охотно соглашаюсь. И правда: ни при чём, Петя. — Решительно ни при чём. Он только пьёт воду, мелкими глотками. Ту самую воду. Воду жизни. По которой он уплыл, вниз... По течению. — Он пьёт её, последними мелкими глотками. И когда он допьёт её, тогда — всё и кончится.

— Нет, я ничуть не склонен преувеличивать. Конечно, он сам по себе ни на что не способен. Чистая правда. Всего лишь правящее ничтожество. Чёрный полковник. — Нет, даже не чёрный, серый (а то бы я тут ещё разговорился). Мышиного цвета. Вечно лоснящийся от удовольствия... Настоящий Homo socialis... — Да, это о́н сумел сделать ваш мир — таким. Сумел, почти ничего не делая... Потому что для этого — ничего не понадобилось делать, отдельно. Решительно ничего. Он только сказал одно волшебное слово: «можно». И даже не сказал, а только пальцами в воздухе..., этак..., будто по воде. — А ну, эй! Глядите, ка́к я тут всё делаю. — Захотел, отнял. Захотел — упёк. Захотел — вытянул. Захотел — закопал. Одно главное слово — «захотел». — Знамо дело..., главная обезьяна в стае. Сила! И ка́к она почешет задницу, так и все обезьяны за ней повторяют. Потому что — «можно». Потому что — мода. Потому что — морда. Быть главным. Потому и повторяют, гамадрилы. Олухи царя небесного. — Прости, Миша. Эти... которые тысячами, миллионами проезжали мимо тебя. Не Высокого, но Художника. — В одном шаге. В полушаге. Когда ты, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — едва переставляя ногами, плёлся по грязному городу. По невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. Только умирать. Или уходить прочь... «Je retire». Вдоль по грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. — Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот. Подлецы. — И поехали... И снова поехали дальше... По течению... Ниже, ниже...

— Нет, и ещё раз нет...

Он им показал — так «можно». И этак тоже — «можно». Потому что сегодня моя такая власть. Моя и — ваша... А значит, кто может, тому и можно. Кто имеет... власть, тот и всласть имеет. Кому можно, тот и может. Всё так. — Захотел, отнял. Захотел — упёк. Захотел — вытянул. Захотел — закопал. Одно главное слово — «захотел». Ключ мира. Знамо дело..., главная обезьяна на своём месте. Врач врёт. Мент метёт. Гад гадит. — Ну..., скажите на милость, кто́ из вас, олухов царя небесного, ещё сомневается?.. Неужели, ещё есть версии? Или варианты: ка́к, например, поступит некий Глав-Врач («икс») с беспомощным человеком... Одиноким. Больным. Почти безумным. — Тем, у которого ещё кое-что есть (за душой)..., ну, например, квартира...
 — Простите, мадам, но у меня — нет.
 — Нет ни малейших сомнений. Конечно, квартира — это ещё не геленваген... Но может быть..., хотя бы вагон? Народный...
— В конце концов, кто из них идиот?.. (не считая Достоевского и Глазунова) Ведь явно не Глав-врач. В любом случае, это не он. И не Петя. — Меня снова спросят: зачем всех-то. Всех — одной краской? Чёрной. Неужели все врачи врачи? Неужели все рвачи рвачи?.. — Чёрт, даже отвечать противно, на такой вопрос. Если всерьёз.

— Нет. И ещё раз нет.

— Конечно же, такова норма. И конечно же, не все таковы. Не все они — из одного мира нормы. Не все — обезьяны царя своего... Ещё остались — единицы, способные вести себя иначе, не как все. Но это — единицы среди моря. Моря нормы. Потому что он показал: какова она, Норма. Кто может, тот и смог... Да-да, это он создал такую страну. — Страну, где нельзя болеть: убьют. Страну, где нельзя быть жертвой: закопают.^{[комм. 11]} Волшебную страну, где можно только мочь. — Страну кормления. Страну начальников. Страну тех, кто может — всё что угодно — с теми, кто не может... А другие..., они всегда — единицы. Считанные единицы. Почти идиоты. Почти изгои. Всякий способный плыть против течения..., рано или поздно захлебнётся, утонет... — силы его не бесконечны. А течение, оно — бесконечно. Почти...
— Нет. Разумеется, нет... Способные плыть против течения — всегда на вес золота. Высокие художники науки, искусства. Люди Большого слова «Нет». Они всегда с него начинают. Но не всегда выигрывают. Чаще — наоборот. Да, это они сделали ваш сегодняшний мир. С геленвагенами и прочими... вагонами. А вы снова сделали из него течение, потому что больше ничего не можете... Только сесть и закрыть за собой дверцу. Чтобы ехать мимо, чтобы плыть мимо. Чтобы снова смывать. И снова топить. — Тех, кто сегодня ещё способен. Из последних сил...

— Нет. Миша не был — способен. Против течения. Но он не был и частью этого течения, что само по себе — уже почти подвиг. Он только смотрел... на него. Иногда желал его... А оно плыло — мимо него. Это жидкое дерьмо. Эти отбросы, эти консервы потребления на четырёх колёсах... или вовсе без них. Он только смотрел на них издалека, настоящий маргинал. Пускай не Высокий, но художник. — Чудак. Почти идиот. Не Достоевский, и не Глазунов. На кромке. В одном шаге от течения. В полушаге. Когда он, сгорбленный, испуганный, голодный, одержимый — полз по грязному городу. По невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. По грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. От вашего течения. Пока оно его, наконец, не подхватило. — Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот. Подлецы. — И снова поехали..., поехали дальше. Всё быстрее, всё лучше, всё толще.

— Вот она, последняя тонкая ниточка, которая удерживала его в этом одном шаге. — Мать. Её присутствие. Её место. В конце концов, её пенсия. Жалкие инженерские гроши, которые давали — последний шанс. Раз в месяц. «На дожитие»... Как высочайшее соизволение: чтобы не захлебнуться сразу. Чтобы шаг за шагом, постепенно... Всё дальше. Всё глубже... Но едва ниточка оборвалась, течение тотчас подхватило его. — Ах, бедный мальчик...

— Кто следующий?..

— Нет. Он совсем не был близок мне. Никогда. И не был бы близок... И даже более того..., скажу. Завтра. — И тем не менее, мы с ним вместе. Мы — заодно. Потому что мы оба..., люди одной крови. Люди другого мира. Не вашего. Не того, который едет... По течению. — И всякий раз, несмотря ни на что, это снова — так. Только так. И никак — иначе... Когда я, Высокий Художник, сделавший Новый мир, Новое Время, — нет, не сгорбленный, не испуганный, но голодный и одержимый — иду по грязному городу... По вашему невыносимо грязному городу, в котором нельзя жить. По грязному тротуару. В одном шаге от края. В полшаге от края. И снова вижу это течение, ваше течение, полное пены, суеты и мерзости... То течение, которое всё-таки унесло... его — в обратную сторону... Этого маленького великого сгорбленного ничтожного человека. Вместе с его не’сделанным миром, не’состоявшейся музыкой и не’настоящими пышками...

— Подлецы вам имя после этого. Толпа, скот.

Подлецы. Народный вагон.

— Нет.

1. ↑ Я говорю о том..., высоком «ленинградском экспрессионизме» который, между прочим, может быть и не ханжеским, — достаточно только припомнить Галину Уствольскую, или даже Симфонию в обрядах Люциана Пригожина и некоторые партитуры Германа Окунева  (примечание Б.Й.)
2. ↑ Это не просто красное словцо. Инженер — профессия его матери, оказавшей на него громадное влияние. Практически пожизненное, чтобы не сказать — смертельное. Он жил, — да, — он жил, пока была жива она. И он погиб практически сразу, после её смерти. Слегка задержавшись с уходом... просто по инерции.
3. ↑ «Потонувший колокол» Гауптмана. И не только колокол. И не только Гауптмана.
4. ↑ Этот текст не случайно (и не просто так) помечен как «appendix», иными словами, документ или сборник артефактов... Он включает в себя несколько фрагментов, относящихся ко времени — принципиально разному. Одни из них были написаны ещё при жизни Миши, другие — «во время» его смерти, некоторые — и вовсе post factum. Со вниманием относясь ко всем мелочам (включая сам факт человеческой жизни), авторы считают необходимым просто указать на принципиальную фрагментарность этого неровного текста и разновременность прилагаемых фрагментов.
5. ↑ Здесь Борис Йоффе говорит о ленинградском музыкальном училище имени (прошу прощения) ... тоже [Rimsky[|Римского-Корсакова]]. Оно находится неподалёку от Крюкова канала, по очень уместному адресу (проведя едва не сотню лет в Тюремном переулке), вплотную соседствуя с мрачным корпусом псих’диспансера... — Все советские (и несоветские) годы училище странным образом делит одно здание со специальной музыкальной школой (при Консерватории). Впрочем, и само училище тоже при Консерватории. При той же, что и школа. И тоже — того же имени.
6. ↑ думаю, здесь требуется комментарий. В нынешнем Петербурге уже давно нет «пышечных», этого типического артефакта эпохи советского общепита. И даже нормальное изображение советской пышки, этого жуткого (почти рвотного по своей природе) продукта с громадным количеством пережаренного масла — сейчас — днём с огнём не сыщешь.
7. ↑ Очень странный диагноз..., психоз, — почти средневековый: нечто вроде церковно-приходской «бесноватости», от которой частенько «лечили» водой, а то и огнём... Такие широкие диагнозы (вроде воспаления лёгких) давно не ставят, или, может быть, врачи попросту не пожелали ничего путного сказать по телефону.
8. ↑ Хоть убейте, теперь уже не припомню: и чегó я там такого ему сказал об этом пресловутом Вагнере..., ну, прямо беда.
9. ↑ По ходу событий (начиная с пребывания Миши в «палате №6») Борис посвящал меня в их постепенный ход и даже «развитие», чтобы не сказать более грубого слова. Время от времени он задавал мне вопросы о существе происходящего (кошмара)... — Вот откуда в этих строках появляется этот странный тон... Тон «ответа». — Того ответа, которого обычно не дождёшься от людей нормы. Всякий раз проезжающих мимо в мире своих вещей..., и не дай-то бог — чтобы они когда-то остановились.
10. ↑ Ниже всего сказанного, я хотел бы заметить (сугубо в скобках), что вещи..., эти вещи..., его две вещи..., оставленные в траве перед уходом, были обнаружены только спустя месяц и три дня. Они там лежали. Месяц. — И ещё лежали бы..., год, если бы их не нашли те, кто пошёл мишиным путём. По следу. По его следам. Специально шли. Потому что — искали. Нет-нет, не по долгу службы... И об этом ещё пойдёт речь ниже... Гораздо ниже. Может быть, даже — ниже всего.
11. ↑ И здесь, ещё ниже, я только ставлю жирную точку. «Тело неизвестного композитора с признаками утопления» было найдено 13 сентября 2015 года. А вещи..., те две прекрасные вещи, которые он оставил в траве на берегу перед «уходом», нашли его друзья. Добрые посмертные друзья... Те друзья, которые шли по его следу. Спустя месяц. И ещё несколько дней... Ну, и должен ли я после этого задавать вопрос: а где были в течение этого месяца органы (у) дознания? Напоминаю ход мысли..., для тех, кто не понял. Найден утопленник (с признаками композитора). Какое первое дело для доблестного профессионала? — Правильно! Нужно отыскать то в(л)ажное место, откуда он — ушёл. Или уплыл. Сам или не сам... Собрать вещественные доказательства. Изучить следы. Чем скорее, тем лучше. Потому что «отсутствие следов насилия» (и это я вам скажу как настоящий «композитор»..., крупнейший в стране специалист по уходу композиторов) — ни для одного студента-криминалиста — не может являться доказательством «ненасильственной смерти». Скажу проще, в конце концов. Есть (добрый) десяток способов доставить человека в воду, не оставив ни малейшего следа насилия, — только следы переохлаждения, разумеется. — Эти способы знает любой санитар. Врач. Оперативник. И ещё много людей, для которых это является кровным делом. — Делом всей их жизни. Той жизни вещей, которой они все живут. От века. И до него же.

1. ↑ Юр.Ханон, «Мусорная книга» (том второй). — Сана-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2002 г.
2. ↑ Иллюстрация — 15 октября 2015 г. (месяц спустя). Рядом с берегом этой Невы (верховья, недалеко от истока в районе Невской Дубровки), отсюда Миша Суворов отправился в реку, оставив свои вещи в траве. — Фото: Павел Ельяшевич.
3. ↑ Иллюстрация — 15 октября 2015 г. (месяц спустя). Река Нева неподалёку от своих истоков (в районе Невской Дубровки), в этом месте Миша Суворов ушёл в реку. Фото: Павел Ельяшевич.
4. ↑ ^{4,0 4,1} Эрик Сати, Юрий Ханон, «Воспоминания задним числом». — Сана-Перебург: Центр Средней Музыки & Лики России, 2010 г. — 682 стр.
5. ↑ Юр.Ханон, «БлагодарениЕ» без ограничения и срока
6. ↑ Юр.Ханон, «Бестиарий» от 18 сентября 2015 г.
7. ↑ Юр.Ханон. «Альфонс, которого не было» (издание первое, «недо’работанное»). — Сана-Перебург: «Центр Средней Музыки» & «Лики России», 2013 г. — 544 стр.