Урок Орика (Эрик Сати. Лица)
( некролог на троих )Перед долгою дорогой...[1] ( М.Н.Савояровъ )
...не быть, не знать, не думать...
и
Этот месяц начался не слишком-то забавно, как часто бывает... Ранним утром 1 июля умер Эрик Сати (весь июнь, стало быть, он ещё оставался жив).[комм. 2] После полугода изнурительной двусторонней пневмонии на фоне цирроза печени (не алкогольного, — нет, конечно, это они всё врут, ради собственной вредности, лени и простоты).[4] Истощённый старик-Эрик (и всего-то 59 лет, «старику», между прочим). Мумифицированный скелет бывшего человека, кое-как обтянутый остатками кожи. Последние четыре месяца почти не вставал с постели (госпиталь Сен-Жозеф, корпус Гейне, отдельная палата, оплаченная графом де Бомоном, после всего). — Значит, достаточно. Отмучался. Ну, спасибо... Ритуал превыше всего (для тех, кто понимает). Через сорок дней в Париже вышел августовский номер над’гробного (чтобы не сказать: загробного) прюньеровского журнала «Музыкальное обозрение» (La Revue Musicale),[5] от корки до корки посвящённый свеже-умершему комо’зитору.[комм. 3] К слову сказать, далеко (и очень далеко) не впервые он был... таким. Чуть больше года тому назад, мартовский номер того же «Музыкального обозрения» точно так же был полностью «сатиезирован», — ещё вполне при жизни бенефицианта.[6] Там, к слову сказать, между прочих материалов значился и вельветовый мемуар некоего тоже Жоржа, но только Ориоля (не Орика, хотя и на ту же букву „А“),[комм. 4] старого фумиста и приятеля Альфонса Алле.[4] Казалось бы, всего какой-то год! Жалкий год. Но кáк чудовищно сменилась декорация (Париж опустел как лес после осеннего урагана). Даже один из главных под’длецов последнего года Эрика не смог не заметить этого: «...он дополнил список окончательных потерь, делающих жизнь отвратной...»[7] Ах, видал бы папа-Сати, ктó здесь писнýл по нём (пару страниц, прочувствованных и томных), немного приподняв правую ногу, и вынес в мир свои надгробные заметки, пометки & отметки (слава богу, не видел). — Какая роскошная порка!.. Совсем как тогда..., полтора года назад, в том же Revue Musicale.[комм. 5] Чуть не половина фамилий — те самые, которые и свели его в гроб своими скромными (но зато совместными) усилиями. Всего за один этот год (справились)... Даже меньше (если считать с марта по декабрь). А затем, как всегда, начался делёж наследства & партикулярные празднества на свежей могиле и во’круг неё. Для начала, последовали официальные речи идиотов, траурные венки от «верных врагов» и прочувствованная надгробная речь «убийцы» покойного.[комм. 6]
И всё же, не будем напрасно скромничать. Среди верных пакостников не только последнего года, но и (бери выше!) всех последних лет Сати именно он, Орик, занимал очевидное первое место (пресловутые Лалуа и Вюйермо не в счёт, конечно — гусь свинье не конкур’рент). Несомненный лидер среди «раздражительных раздражителей» (которых Сати так высоко ценил..., при жизни). И даже затрапезный масон Ролан-Манюэль,[комм. 7] сколько ни старался вылезти из штанов, но так и не смог его переплюнуть по части гадостности выходок: равно словесных и бессловесных (хотя оба они, несомненно, по гроб были обязаны «дорогому учителю» лучшей частью своего лица). Главной причиной здесь был, конечно, до крайности вредный..., иногда откровенно дерьмовый характер подростка-Орика, тяжелейшего инвалида по рождению и детству. И всё-то в нём «было прекрасно», — как любило Наше Всё...[9] Начиная от сексуальной ориентации (в комплекте с мерзоватой внешностью) и кончая... склонностью к неограниченному ворчанию на любую тему, всё это сделало Орику «прекрасную партию»: он вёл себя как типичный «предираст» во всех смыслах слова..., и никак не мог остановиться.[комм. 8] Ворчал и возмущался до разрыва с Сати, плевался и ругался в последний год, и только смерть «дорогого учителя» заставила его заткнуться..., хотя бы ненадолго. Хотя бы публично...
Не стану (здесь) напрасно приводить десятки примеров эталонного пакостничества & хамства подростка Ори́ка против Эри́ка. В конце концов (и начале начал), для этого существует первая книга Сати,[10] — открывайте, если можете!.. Там всё есть. И даже с горкой. Да и здесь буквально за углом (на страницах блаженной памяти ханóграфа) рассеян (не)добрый десяток без’образных слов (печатных и непечатных) & таких же выходок вечно недовольного одутловатого под’свинка по имени Жора-голубенький... — Хотя после всего (немного ниже) всё-таки придётся припомнить этому злопамятному поганцу несколько его выходок, особенно выпуклых.[комм. 9] — Исключительно ради наглядности кон’траста... с его же статьёй (про «дорогого мэтра»). Посмертной... Написанной как ни в чём не бывало. Словно бы и не было никаких нападок, издевательств и оскорблений, не говоря уже о деятельном участии в «скандальном провале» двух последних балетов Сати, среди прочей толпы хулиганов из бретоновской шантропы...[комм. 10] И не захочешь, да вспомнишь поневоле приснопамятную провинциальную дурочку Фриду (Кало), с ужасом схватившуюся за голову при виде этих, с позволения сказать, «сюр’реалистов», а на деле — не более чем толпы богемно-клошарского сброда: «я мечтала <в Париже> увидеть настоящих художников, но наткнулась только на толпу сукиных детей...»[11] Примерно таким был и сам Орик, даром что «ко’мозитор» (и драться не умел, в отличие от дубины-Бретона). Чего стóила только одна его статейка из «Литературного обозрения», вышедшая за год до смерти «дорогого учителя»... Полностью выдержанная в тоне «анти-Сати», она полностью состояла из перлов — ниже пояса. ...какой «композитор», разуйте глаза! — Да это же просто нормандский нотариус, пригородный фармацевт, гражданин Сати из Совета Аркёя, старый приятель Альфонса Алле[комм. 11] и кантор Розы и Креста...[12] Как венец банальности, мне могут возразить (откуда-то снизу), что Эрик и сам имел характерец «не подарок», пожалуй, «ещё и почище Орика» будет. Возражать не стану, потому что вообще ставить эти два имени рядом — неуместно, типическое скудоумие. Эти два человека, (очень) мягко выражаясь, несимметричны и несопоставимы. Один обязан другому почти всем, что составило начинку и существо его жизни (в том числе, и на будущее). И главное, масштаб этих двух лиц (взятых как изнутри, так и снаружи) выглядит даже не как заезженная «моська, лающая на слона»,[13] но не более чем «карабкающаяся вошь» (по старому как мир рецепту Эрика).[10] Ну и главное, помимо любых оценок: агрессия была односторонней, — заносчивый молоко’сос (да ещё и в составе банды похожих молоко’сосов) нападал на больного старика, спустя полгода оказавшегося в палате для умирающих.[комм. 12] При том, что этому старику он был кое-чем обязан..., а тот, в свою очередь, не сделал ему ничего дурного. Всего лишь, посмел не одобрить его поведения, напоследок. И больше — ничего... (проступок, несомненно, очень серьёзный, заслуживающий высшей меры наказания).
Пожалуй, венцом «критической» (во всех смыслах) деятельности Орика стала его рецензия на последний опус «дорогого учителя», где он назвал «Отмену спектакля» — «трудолюбивым ничтожеством в двух актах».[14] Травля (физическая и в прессе) последних двух спектаклей с музыкой Сати в мае и ноябре 1924 года привела, как минимум, к банкротству двух поставивших их театров и резкому ускорению течения смертельной болезни их автора. Пожалуй, после этого можно только крикнуть любимое «Браво-во-во!» Эрика и напоследок похлопать прекрасного одутловатого «ученичка» сначала по плечу, а потом и — по шее, если по’везёт... Садись, брат... Два балла. Можешь быть доволен. Ты отлично сдал свой... урок, после всего...[10] — ну так и ори дальше, Орик...
| |||||||||||||||||||
|
т
ого, кто не готов увидеть глубокий смысл искусства Сати, невозможно научить его почувствовать. Из этой затеи у нас ничего не получилось бы: ни вчера, ни сегодня. Его сила состоит в том, что он всегда обращается к сáмой сути. И его лучшие партитуры дают громадное число врезающихся в память примеров для всякого, кому несносен ложный пафос, чрезмерная напыщенность и прочие излишества.[16]
Что бы ни говорили, в действительности он был нашим мудрым советчиком: между прочим, удивительное свойство для вского, имеющего репутацию «шутника». Кто теперь сумеет разгадать всё, что скрывала в себе — за неизменным пенсне и коротко подстриженной бородкой хитрого фавна — усмешка Сати?
Он горячо любил молодых, — и молодые, полные сил, тянулись к нему. При его прямодушной вспыльчивости — и чтó за дело ему было до всеобщей предвзятости, споров и ссор![комм. 13] Припомним, что Клод Дебюсси оркестровал его «Гимнопедии», а Равель на концертах Независимого музыкального общества вернул к жизни прекрасные и величественные Сарабанды, сочинённые около 1887 года. Слушая их, ещё более проникаешься уважением.[комм. 14]
Я познакомился с ним двенадцать лет назад, в те времена, когда посещал класс контрапункта в консерватории. Как высказать в двух словах, чему научили меня разговоры с ним и его пример? Весёлый нрав сочетался в нём с мгновенными и резкими вспышками. От изысканных пророческих созвучий своих первых сочинений он перешёл к прозрачному и ясному стилю «Парада» и, особенно, «Сократа».[комм. 15] Эти два события стали, в прямом смысле слова, очищением, совершенно чуждым господствующим вкусам того времени. Многие увидели в нём убожество. Неужели автор не смог хотя бы немного «украсить» эти прямые линии — слишком ровные, а иногда словно бы изломанные? Сати слишком хорошо знал предел своим силам и способностям, чтобы поддаться искушению. Отыскав собственную технику письма, он сознательно пренебрёг модными красками.
Продлится ли урок Сати завтра? Лично мне, я думаю, он пошёл только на пользу. Однако довольно об этом. Достаточно вспомнить исчерпывающую фразу Ницше: «Музыка этого рода лучше всего выражает моё мнение о немцах: это люди позавчерашнего и послезавтрашнего дня, — у них пока нет дня сегодняшнего...» Именно её, суть сегодняшнего дня, преодолев скоротечную моду, помогли нам осознать сначала Стравинский, а за ним и Сати.[комм. 16]
Вóт о чём я думал в понедельник 6 июля, следуя по Аркёю за процессией, провожавшей нашего «доброго мэтра»... Мы не забудем его урока.[комм. 17]
|
Малое псоле’словие( по-большому — pour le grand )
Б
Познакомившись с «дорогим учителем» накануне войны, в декабре 1913 года (не с первого раза, впрочем),[19] почти пятнадцатилетний Орик следующие годы (почти столько же) провёл в постепенном дрейфе... вниз. Ровно в том направлении, куда тащила его природная органика: характер плюс тяжкая инвалидность. Это тебе не просто так плюнуть... — А характерец, прямо скажем, у него был удивительный. Типичный «педагог-федерал» («гомогенный гомеопат, предпочитающий гомофонию», по выражению преподобного Эрика),[20] по своей яркой комплекции и габитусу Орик напоминал скорее гаремного евнуха, точнее говоря, по всем признакам он был «женским педагогом-федералом» (ранняя связь с Жаном Кокто и Раймоном Радиге это частично подтверждает). Однако совсем не таков у него был характер. Глядя на его фотографии, ожидаешь и общения примерно такого же: расслабленного, размягчённого и, по большому счёту, дряблого. Возможно, чем-то напоминающий Дариуса Мийо. Однако на самом деле всё было почти в точности напротив: вечно недовольный, ворчливый (как старая карга) и при этом — не слишком блистающий умом и фантазией (типичный «предераст», как уже было сказано Выше). Отчасти, приземлённый или землистый. Без полёта, — можно было бы сказать. Но нет, в его пенатах не пахло не только полётом, но даже мелкими перебежками. Типичный эпигон-адаптант («карабкающаяся вошь»), рождённый ползать по поверхности хозяина, соскребая с него пенки: что достанется. Этим он, по существу, и занимался (причём, всю жизнь). С «творческой» точки зрения этот Орик (между прочим, самый молодой & многообещающий участник пресловутой «Шестёрки») — бледная & упрощённая копия Эрика, причём, далеко не всего Эрика (слишком сложного для копирования), но только его «обслуживающей» или прикладной части. По старому & краткому определению одного (одиозного, разумеется) исследователя творчества & биографии Сати, «Орик — пустой Сати, почти никто»,[21] хотя вернее было бы сказать — ничто, конечно.
Успевший за первые десять лет «общения» обворчать и переругать не только самогó дорогого мэтра, но и изрядное число его прекрасных открытий (прежде всего, меблировочную музыку, любимое детище Сати), Орик кончил тем, что в последний год (1924) устроил настоящую травлю своего главного учителя и дарителя, глубоко больного человека, доживающего последние месяцы. Переломным моментом стали первые дни января 1924 года, когда вся святая троица (Кокто, Пуленк, Орик) во время дягилевских «Русских сезонов» в Монте-Карло демонстративно сблизилась (алкоголь, мальчики, девочки, опиум) с «исчадием ада» — Луи Лалуа (давним человеком Клода), прекрасно зная его отношения с Сати. Как результат: Эрик вспылил, разумеется. На его иронические колкости Кокто устроил грязную истерику, Пуленк упрямо продолжал в том же духе, а Орик затаил злобу.[20] О(б)суждать дальнейшее не имеет смысла..., последний год жизни дорогого мэтра был, по существу, изгажен этими тремя оболтусами (Пуленк участвовал меньше других), Кокто действовал против Сати, в основном, личными интригами, пытаясь «заставить» его помириться, но по сути, перепортив его отношения с добрым десятком общих знакомых. А Жрущий Орик устроил настоящую охоту на учителя с элементами партизанской войны: в прессе, в театрах и лично. Результат? — традиционно для Сати, этот великовозрастный балбес был «проклят» (причём, заранее, ещё в феврале 1924 года). Иной бы, услышав такую «страшную» весть, невольно поднял указующий палец кверху и воскликнул словами одного известного мракобеса: «И только-то?..»[23]
Для начала, скажем сухо и холодно, — это отнюдь не шутка, когда многократно превосходящий тебя человек, которому ты обязан, не много, не мало, своим пожизненным лицом, задвигает тебя в дальний ящик, где лежат человеческие отбросы и откуда уже нет пути назад... Причём, без мелочей. По крупному счёту («pour le grand»). Но впрочем, оставим высокие материи: им не место в этом низком мире. Скажем ещё проще: Орик был не просто проклят, но и припечатан к тому месту, на которое определил себя сам, мелкий пакостник... В статье (о которой я уже обмолвился немного выше) «Выдвигающиеся», Сати очень точно очертил все границы, в которые теперь упрётся этот «ворчливый федерал», получивший очередного «Лалуя в задницу» своими «слишком грубыми манёврами в Монте-Карло».[20] И что же?.. Бросив беглый взгляд на будущую жизнь Орика, мы можем даже не загибать пальцы, настолько точно она совпала с беглым февральским (1924 года) рисунком от «дорогого мэтра». Что, по сути, осталось от этого Орика, постепенно стяжавшего все трафаретные формы лаврового листа (ставшего «выдвинувшимся» и «успешным») и превратившегося в того «Лалуя», которого он «поимел» исключительно добровольно, безо всякого понуждения. Достаточно одного взгляда на его оплывшее & расплывшееся лицо..., — лицо патентованной посредственности. Его творчество?.. Смешно говорить. Служебные иллюстративные балеты (жалкие подмётки & ошмётки от Эрика). За’экранная музыка, более сотни мелодий для экранного сопровождения..., сушёные лавры кино’композитора. Какие-то камерные мелочи или подблюдные песенки..., для местного лепрозория. — Но зато... Зато!.. Приятно перечислить его регальные регалии, почти в точности совпадающие не только с конкретным «лалуём», но и со всем прочим, что мэтр считал «неприкасаемым» и смехотворным. — Не исключая даже «кресла», между прочим!.. Да-да, того сáмого кресла, о котором только хорошо или ничего..., и о котором нельзя вспоминать без слёз (от смеха).
Всё отборное & худшее, о чём только мог бы мечтать ск(о)ромный французский комозитор по имени Жóра (родом из Окситании)... Дожившийся (в отличие от своего «любимого мэтра»), не только до шестидесяти, но затем семидесяти и даже восьмидесяти лет (дело почётное для всякого маразматика), страшно сказать, он всего полтора года не дотянул до моего (я повторяю, моего, не Эрика!..) исключения из консерватории!.. — И очень жаль, а то я непременно отправил бы ему телеграмму..., поздравительную (на всякий случай). Но зато..., каков послужной список нашего славного Жóрика!..., — в 1954 году Орик торжественно получил кресло президента SASEM (общества по охране авторских прав композиторов и музыкальных издателей), в 1957 был награждён орденом искусств и литературы (не отказался, конечно!) и стал президентом «Оркестра Ламурё», наконец, в 1962-68 годах был назначен прямым преемником того сáмого Лалуа! — генеральным директором Национальных оперных театров («Гранд-Опера» и «Опера комик»). И как венец всего стога сеня, 1963 году Орик оказался в числе избранных..., — да, именно так, — он был избран членом Французской академии изящных искусств (читай: стал академиком). Той сáмой Академии, чёрт побери, которая почти за сто лет до того (всё как в старой сказке!) трижды отвергла кандидатуру его «дорогого мэтра». Что за дивный сервиз. — Паладиль, Дюбуа, Леневё и... Орик, надень парик! Браво! Браво-во-во!.. — Кинем же (после всего) ещё один прощальный взор на лицо этого, несомненно, прекрасного человека, который при посредстве усилий самых скромных, в самом начале жизни покрыл себя несмываемым пятном позолоты. Причём, навсегда (как бы не пытались об этом забыть или замазать)... А затем ещё и похоронил. Прямо там, посреди старого Аркёя... Рядом с оградой кладбища, вероятно.
Вот почему сегодня, когда уже ничего нельзя ис’править, я говорю, схватившись за голову: ах, бедный, бедный й’Орик... деревянная шляпа Гиппократа!..[26]
Ком’ментарии
Ис’точники
Лит’ература (слегка левая)
См. также
— Желающие сделать некое замечание или заметку, « s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
| |||||||||||||||||||||||||||
