Детонация (Натур-философия натур) — различия между версиями

...а ведь говорят ещё, будто на свете нет и не может быть ничего абсолютного... (совсем ничего). Врут, конечно (причём, в лицо врут..., нашему брату).^{[комм. 1]} Как всегда, врут..., в рот. Прямо. А ещё в ухо и в нос. Тоже — прямо. Потому что..., и это уж я твёрдо знаю, на все стó, — Абсолютное на свете не только существует, но и сверх того, — его здесь полным полно! Выше крыши. На каждом шагу. И даже больше чем надо (ну это..., уже с моей колокольни... глядя). Иной раз, бывает, даже тошно становится: куда ни плюнь! — практически, повсюду — оно, абсолютное.^{[комм. 2]} Обязательно попадёш в какое-нибудь. Или даже сразу в два, не дай-то бог. Одним плевком-то...

  Ну, например... (если это ещё кому-то надобно), ведь имеется же у них, причём, без малейших сомнений, этот аб-со-лют-ный НОЛЬ (по Кельвину), не я же его, в конце концов, придумал... И никто, вроде бы, пока не попытался этот ноль как-нибудь потихоньку отодвинуть (скажем, вниз или вбок), может быть, оспорить... аргументированно, или даже отрицать, скажем, его реальное наличие (что значительно проще).^[3] А потому..., так он и висит, между нами, этот абсолютный ноль, с утра до вечера. И ещё очень долго будет висеть, я так полагаю. Уже никого из присутствующих здесь не будет, и вообще — никаких людишек (абсолютно никаких!..)..., а ноль — он по-прежнему останется. Висеть. Как новенький. Блестящий. И на том же месте, что особенно приятно. И будет висеть в своей блаженной пустоте, сколько ему влезет.^[4]

  Или, скажем, ещё спирт кое-какой... у них имеется, на тот же случай. Например, этиловый (иначе называемый этанолом). Этот факт, кстати, многие и без меня должны были бы знать.^[5]:591 Практически, все (хотя бы по старой памяти). Но ведь вóт что оказывается при рассмотрении..., что кроме спирта обычного, существует ещё и спирт аб-со-лют-ный, который..., который..., как бы это точнее выразиться, можно воспринимать, скажем, как своеобразный эталон этанола. Потому что почти всё абсолютное (к таким, естественно, научным выводам я пришёл... в последнее время) — оно и есть одновременно — эталон. Точка отсчёта. Или даже идеал: простое и до предела наглядное пояснение моего тезиса, что абсолютные ценности не только существуют, но и они..., как бы это сказать половчее, существуют даже в большей степени, чем мы с вами.^{[комм. 4]} Или, скажем, только вы (без меня).

  Правда, у всех абсолютных вещей, кроме несомненных достоинств (частично уже перечисленных... выше), имеется ещё и некий..., так сказать, недостаток. Причём, весьма существенный. Тоже почти абсолютный, по свойству транзитивности. Дело в том, что они... (как бы это сказать попроще), как вещи сугубо идеальные..., — или идеальные, но не сугубо, — решительно не желают существовать лицом к лицу с нами, утлыми людишками от мира сего, вся жизнь которых от начала и до конца буквально пронизана относительностью (причём, далеко не в одноимённой теории, а — на практике, каждую минуту). А потому, даже напрямую уткнувшись физиономией в абсолютный спирт или такой же ноль, бывает крайне затруднительно удостовериться, что это ОН и есть.^{[комм. 5]} И что ОН на самом деле абсолютный, а не относительный, как мы все... тут. Внизу. Практически, у него под ногами. У везде’сущего, все’могущего и все’держащего..., который вечно куда-то запропастился.^[6] Или отсутствует просто так, по рассеянности. Оставив вместо себя только каких-то «полномочных представителей», прости господи, «доверенных лиц» или просто «охранников».

  Пожалуй, есть (на свете) только одно исключение из этого правила. И только одна абсолютная абсолютность, до предела реальная и осязаемая, среди которой все мы, такие же реальные и даже... относительно осязаемые, здесь существуем (и днесь, и присно, и вовеки веков). Хотя и не хотелось бы о ней вспоминать, конечно..., в последнее время — особенно. Да, видимо, уж придётся, раз нáчал (в пред...последний раз). Разумеется, это она..., цветущая мах(е)ровыми цветами и махающая такими же мах(е)ровыми листьями — аб...салютная раз’вращённость, которая вот уже третий десяток (лет, центнеров или километров) не устаёт дивить (и давить) всех нас своей пречистой чистотóй, почти уже эталонной.^[8] При том, что всякий из нас должен бы отлично по...мнить, что она..., эта абсолютная развращённость, невзирая ни на какую свою абсолютность, — не является вещью самой по себе..., или хотя бы — в себе. Будучи всего лишь второстепенным побочным результатом, так сказать, последствием пресловутой человеческой природы, она... произрастает, как известно, совсем из другого, но тоже — абсолютного предмета (который я сознательно не называю), лицо которого, столь обаятельное и до боли знакомое, мы имеем возможность наблюдать буквально каждый день.^{[комм. 6]} А при желании — и каждую минуту (причём, я говорю отнюдь не о себе, заметьте). Таким образом, благодаря усилиям некоторых персоналий & институций, особо приятных для населения, вящая абсолютность нашей сегодняшней жизни постепенно, не спеша, но всё же — неуклонно приближается к своим наивысшим образцам, нащупывая нечто наподобие точки «zero-kelvin» или даже (если особенно повезёт!) «ethanol-absolute». Причём, последняя услуга (замечу исключительно в скобках, понизив голос сообразно основному значению), несомненно, повышает статус существования каждого гражданина до уровня если не абсолютного, то, во всяком случае, способного приблизиться к своей предельной точке.^[5]:598 Не исключая в данном контексте, впрочем, ни нуля, ни даже спирта...

  Вóт, значит, и всё, вкратце, примерно о чём написана и моя сегодняшняя история...^{[комм. 7]} И если следовать свойству транзитивности, то и она тоже, без лишней скромности — абсолютная. От начала и до конца.^[10] Потому что, невзирая на все философские от(ст)упления и растекания, она — от начала и до конца — про слух. Не удивляйтесь. Именно про слух. И даже более того, — именно про такой слух. Про абсолютный. Если кто-нибудь понимает, о чём тут речь, значит. Есть, значит, такое свойство у человеческой природы, довольно редкое. И соответствующее ему понятие, тоже редкое. Абсолютный слух называется. — Статистика..., вóт тоже известная наука для сумрачных идиотов (якобы, абсолютная) утверждает с предельной ясностью: только один из десяти тысяч людей (проще говоря, одна сотая доля процента титульного населения) обладает им...^{[комм. 8]} Абсолютным слухом. Не стану долго объяснять, что именно значит это странное..., почти бессмысленное словосочетание, если кто хочет, легко найдёт все необходимые пояснения в известных энциклопедиях и словарях. Скажу только главное: он..., это абсолютный слух (несмотря на постоянные попытки теоретиков сузить его смысл) отличается от слуха относительного примерно таким же образом, как абсолютный ноль, спирт или развращённость..., отличаются от таковых же, но относительных. И прежде всего, они..., все перечисленные, в абсолютном виде встречаются как исключение..., а в относительном — на каждом шагу. Буквально как норма рядом с Венерой Милосской. Или Афродитой (Книдской). — Да..., последнее сравнение мне кажется особенно удачным.

  Так вот..., чтобы слишком долго не задерживаться на этой мелкой теме (имея в виду абсолютный слух), скажу просто и с должной скромностью: он — есть. Причём, наследственный, как и полагается.^[12] И у меня.^{[комм. 9]} И у деда моего (мать пропускаем, как всегда). И тем более, у прабабки моей (дедовой матери, тó есть)... Такое вот, имелось у всех у нас особливое уродство... наследственное. Или семейное. Причём, если взять в руки бинокль (хотя бы театральный), то проследить его удаётся достаточно далеко. К примеру, через увеличительные стёкла вполне отчётливо видно, что у прабабки моего деда (дальше по женской линии не знаю, врать не буду) — он очевидно был. Этот ужасный... и абсолютный. Слух. Не’пригараемый, можно сказать. И даже более того, говорят, она (читай: прабабка деда моего) обладала ещё и «активным абсолютным слухом»..., и не только прекрасно пела галантные арии Жана-Филиппа Рамо, но могла в любой момент воспроизвести их, так сказать, с пол-оборота — в абсолютном тоне. Причём, до того она прекрасно и абсолютно это делала, что тем самым определила всю свою дальнейшую судьбу, а затем и не свою — вплоть до седьмого колена (имея в виду меня, конечно).^[13] Поскольку во время своего абсолютного музицирования она очень быстро (и тоже абсолютно) расположила к себе прадеда моего деда по имени Шарль-Эммануил. К тому же, в те времена он был крайне молод, скор на подъём и вдобавок, насколько позволяют судить уцелевшие свидетельства, тоже имел слух..., абсолютный. Или почти такой...^[10] И даже, отчасти, вкус..., хотя и не особенно практиковался по музыкальной части...

  Однако я прерву свои слова..., ненадолго. Потому что всё сказанное выше — была только история (понимая это слово сразу во всех смыслах). А если ещё точнее говорить, то, конечно, пред’история... Так сказать, преамбула, специальное вступление (для понимания) или — введение (в абсолютную историю вопроса). А сама история, ради которой я затеял весь этот разговор..., она, значит, начинается только сейчас, с этого места.

  Помнится... (хотя и с трудом, конечно). Помнится, во времена крупнейшей геополитической катастрофы..., — был у меня один приятель, знаете ли. Причём, не просто тáк приятель, а со значением. Хотел бы я его назвать другом, конечно, но нет. На друга он не тянул ни по одному из параметров. Тем более, на её фоне (крупнейшей геополитической катастрофы, вестимо). Кстати сказать, и познакомился я с ним в аккурат — тогда. В аккурат после нашумевших весенних концертов «Сати-Ханон».^[16] Летом 191 года, как раз незадолго до неё..., впервые он позвонил, а затем и появился у меня в дверном проёме. Звали его, без лишней скоромности — Кирилл Шевченко (или Шáвченко, как я его сразу прозвал). Человек артистической натуры: живой, яркий, небрежный, разбросанный и неаккуратный во всех смыслах, он был бы очень хорош, конечно. Но только не в соседстве со мной. Потому что первые два качества его мне были близки, а последние три — совсем напротив. К тому же, любитель поскалить зубы на любой предмет, он был не столько (высоким) циником, сколько — пошловатым шутником,^{[комм. 10]} что иногда заставляло меня изрядно морщиться, и не только при разговоре. Недавний таксист, для начала, он закономерно попал в какую-то аварию, получил яркое сотрясение мозга, после которого у него навсегда отшибло обоняние. С той поры он полюбил похохотать на тему «сáмого ненужного органа чувств» посреди господства городских ароматов. Затем, после такси и больницы последовал резкий переход на территорию искусства. Сначала недолгое трудоустройство в хор (сценических статистов) Кировского театра (теперь Мариинского, прости господи), быстрое знакомство с зáпахом закулис, изнанкой оперы и балета, клюквой, клакой и клоакой, чтобы затем, не слишком-то задерживаясь среди статистов, перейти в область критики: музыкальной и театральной. Там я его и застукал, без лишних слов.

  И это, пожалуй, было не только главным..., но и единственным, на чём мы с ним немного задержались. Совсем немного. Меньше года. Последний концерт я дал 7 ноября 191..., уже в обстановке очевидной обструкции со стороны тех самых кланов (в лице Андрея Петрова, вестимо). Кстати сказать, как раз тогда Кирилл меня слегка выручил (и слегка подвёл, одновременно) маленькой заметкой в газете,^[17] — тем более приятно припомнить, что это случилось (сугубо между нами) — в первый и последний раз. А потом..., всё кончилось. Как и следовало ожидать, я отказался ввязываться в глупую борьбу с комозиторскими «союзами», и попросту прекратил давать концерты, оставшись «наедине с кончиком своего карандаша», а Кирилл... ещё некоторое время продолжал в том же духе (но уже без меня). Впрочем, его «некоторое время» продлилось немногим дольше моего. Ещё год-полтора его существование «вне кланов» кое-как прохромало, отодвигаясь всё далее на задний план, а затем..., затем полынья окончательно затянулась человеческим ледком и плавать ему стало — решительно негде.^[18] Вытесненный сначала из «Смены», а затем и изо всех прочих мест, он был вынужден — ретироваться.^{[комм. 11]}

  Однако..., оставим беспросветные экскурсии в будущее. От равно’прекрасной эпохи безвременья, всё более и более мах(е)ровой, наскоро вернувшись обратно, во времена, так сказать, детонации... В первые велiкие месяцы крупнейшей геополитической катастрофы, к заре Новой России (так сказать, на закате последнего дня). Ибо сегодня..., (тысяча извинений, случайно поперхнулся слюной) сегодня нас интересует исключительно — п(р)ошлое. Лето 191 года. Затем — осень. Зима,^[20]:323 ну... и так далее (до упора).^{[комм. 12]} Потому что именно тогда, в те поры́, когда я столь блестящим и бес...славным образом завершал свою, пардон, публичную жизнь в искусстве,^[21] Кирилл Шевченко занимался... почти в точности тем же самым (как выяснилось немного позже). Разве только... взявшись за дело немного — с другого конца. Как раз теми днями с крейсерской скоростью начался, а затем — и значительно углубился его «внеслужебный» роман с Леной Прокиной, солисткой кировской оперы, о которой, я полагаю, мне никогда и ничего не было бы известно, если бы не Кирилл,^{[комм. 13]} считавший необходимым посвящать меня в кое-какие детали и даже запасные части (в которых у меня, впрочем, не было ни малейшей нужды). Роман этот, с крейсерской скоростью развивавшийся в новом «артистическом» доме «киров-балета» на улице Римского-Корсакова, очень быстро докатился до женитьбы (на которую я не пошёл, конечно) ну... и так далее (всё как у них принято).^{[комм. 14]}

  Поскольку я давно известен стойкой нелюбовью к мэтру Римскому-Корсакову (а равно и к полному составу труппы мариинских трупов),^[23]:443-444 и почти не появлялся на квартире у «молодых», вся мистерия их жизни проходила для меня исключительно «голословно», причём, — из уст Кирилла. Началось с того, что он полушутливо поинтересовался: почему я пишу только для мужского голоса? — Ответ был проще пареной репы: потому что у меня (в отличие от него, например) нет женского (а мужской, какой-никакой, но пока под рукой). Впрочем, откуда ты это взял: «только для мужского»? — абсолютная клевета, брат, и уже в заплечном мешке кое-что болтается, — я тут же исправился и перечислил, слегка загибая пальцы: «Пять адекватных женских песен», «15 Ave Maria с комментариями», «Средние песни» и «Мерцающие девицы для тубы и певицы». Хотел было продолжить, но Кирилл прервал меня своим экстерьерным хохотом: а для «баса и флейты пикколо» ты ещё не собрался написать?..^[24] — сухо ответив, что бездарно повторяться не в моих привычках, я-было собрался закончить разговор на тему, но Кирилл неожиданно веско добавил, вдогонку: Лена хочет исполнять твои вещи. Услышав этакую «прочную новость», я чуть было не поперхнулся (от неожиданности) и едва выдавил из себя, пожалуй, самое безопасное в данном случае: да ты, никак, шутить вздумал, братец? — Нет, нисколько, — серьёзно возразил Кирилл, — она мне об этом уже раз десять говорила... — Вот и весь разговор, вкратце. На первый случай я попросту не стал ничего возражать..., или комментировать (как в тех Ave Maria). И не потому, что ответить было нечего, но просто..., как бы это выразиться..., в общем, деликатность задушила. Есть у меня в характере, знаете ли, этакая специфическая слабость, почти идеально позорная. Иной раз не могу себя заставить говорить прямо про какие-нибудь человеческие уродства, или, тем более, физические недостатки. Особенно, когда имеешь дело с «близкими или друзьями покойного».

  К тому же, какой смысл лишний раз воз’рожать, когда нет самого предмета воз’рожения?.. — Ну спасибо, выпала мне такая честь — услышать сногсшибательную новость: между делом, мне торжественно сообщили, что очередная Лена «чего-то хочет». Премного благодарен..., и даже рад (рот... до ушей), что у вашей Лены появились какие-то желания, не вполне тривиальные. Однако, чтó же отсюда следует?.. — Отвечать не хочется, потому что, как правило, ничего, ровным счётом. Похочет-похочет, похохочет, да и забудет. Тысячу раз мы таких прекрасных Лен видали: и все они (как один) чего-то хотели (со всем жаром юной души). Однако воз и ныне там: до сих пор — никто — ничего — так и не исполнил. Ни единой ноты. Небось, рассосётся само, как-нибудь. Как заболевание (не опасное). Однако — нет, не рассосалось. Прошло месяца два, кажется. И вот, после первого и последнего исполнения «Мерцающих девиц» Шевченко снова посчитал необходимым сообщить ту же благую весть, скупо уточнив, что Лена теперь хочет исполнять конкретно этот опус (видимо, после его свидетельского рассказа). Она просила передать тебе это. — Изобразив на своём лице все цвета радостной радуги, я не смог удержаться от вопроса, не без интонации: и гдé же она «хочет» исполнять мерцающих девиц? На прославленной сцене Мариинского? Или там же, но в яме?.. — насколько я знал, Лена концертов вообще не давала. А если и «давала», то исключительно тайно, чтобы я об этом случайно не узнал... — Кажется, ещё раза три в 192 и 193 году я слышал от Кирилла постепенно затихающее эхо лениных желаний. И немудренó. Мои публичные выступления закончились. Студийные записи — тоже. Но солистка Большой сцены Мариинского оперного театра Лена Прокина всё продолжала чего-то хотеть, понемногу... Само собой, я не воз...ражал. Ни разу. Потому что с Леной уже давно... всё было ясно.

  Наконец, наступила страшная развязка.^{[комм. 15]} 194 год. Кирилл появился пасмурный, почти в похоронном костюме, слегка похожий на кучера богатого катафалка (ни слова про такси!..). Словно бы извиняясь передо мной, он сообщил, что они уезжают (он, видимо, в качестве чемодана без ручки). Кажется, совсем. Лена (какого-то прока!..) прослушивалась в Ковент-Гарден и всякие там ещё Ла-Скалы. В общем, ответ положительный. Её берут. И тут я, наконец, не выдержал. Слово «берут» выглядело слишком уж выразительным, на мой вкус: кого берут?.. Лену?.. в Ковент-Гарден?..^[26] Да они там все глухие, слепые и немые, что ли, хуже чем в твоей с...ной Мариинке?.. — После первых слов Кирилл уставился на меня с каким-то странным интересом: чтó ты этим хочешь сказать?.. — Послушай, не валяй дурака. Это же за пределами добра и зла,^[4] она же — почти эталон, образец хуже Образцовой: абсолютный ноль интонации, воет как пятнистая гиена, двух нот подряд толком не может спеть, чтобы тут же в кювет не вылететь! У неё же громадный талантище, неслыханный, такая чудовищная детонация, понимаешь, какой я отродясь не слыхивал, детонирует на каждом шагу, как мина противопехотная, голос бьёт по ушам так, что того гляди голова отвалится, и такую — ещё в Ковент Гарден? Чтоб она там у них взорвалась, прямо на сцене? Посреди Лондона. И закидала их своими трижды прекрасными внутренностями. Ну значит..., так им и надо, придуркам обожравшимся. Пускай получают, что заслужили. Абсолютный шедевр детонации: прокофьевская «Война и мир»! Нобелевскую премию ей срочно, от изобретателя динамита, чорт!..^[27]

  — Честно говоря, я ждал, что Кирилл на меня как следует разозлится или хотя бы — обидится. Всё-таки, жена, какая-никакая. Возможно, даже дорогая (до некоторой степени).^{[комм. 16]} К тому же — прима мариинского (не папиросы какие-нибудь).^{[комм. 17]} Однако, ничуть... Реакция его была скорее элегическая. Немного помолчав после моей тирады, Кирилл как-то грустно усмехнулся и сказал немного в сторону... непривычно тихим, даже глуховатым голосом. — Ну знаешь, брат..., спасибо тебе. Ты удивишься, наверное, но у меня после твоих слов прямо-таки отлегло, гора с плеч. Как-то я раньше помалкивал в тряпочку..., думал, что только один это слышу. Ведь все сидят довольные..., и — как ни в одном глазу! Думаю, ведь это, наверное, у меня проблемы... со слухом. Может быть, оторвалось и бьёт там что-то по черепушке... после аварии. Не только обоняние отшибло, значит. Но если и ты тоже это слышишь...

  Перед отъездом. Впереди так много прекрасного: Британия. Италия. Люксембург. Двое детей. Безалкогольное пиво. Много пива. И алкогольное тоже... И что я мог ему ответить? Тогда. Глядя на очередной образчик... продолжения пути вниз, типической человеческой жизни...^[29] Ну, наверное, у нас с ним (в какой-то момент, на минуточку) оказалась одна авария на двоих. И мы её поделили. В отличие от всех прочих (с каким-то проком). Бедняга-Кирилл, а ведь ему предстояло ещё тащиться за этой де-тонацией (не)добрый десяток лет. И даже, отчасти, полтора (десятка). По всей Европе. Как шлейф за королевой... детонации. — Нет, конечно же, у Кирилла не было никакого абсолютного слуха. И вообще, он (этот слух) здесь абсолютно ни при чём. Попросту ему..., этому бравому таксисту из хора Мариинского, выпало от природы малое не’счастье (пускай и не понимать, но хотя бы) слышать чуть-чуть больше, чем положено...^[18] для любителя оперы, главного дирижёра мариинки или ковент-гарденского продюсера с десятком «экспертов» впридачу. А впрочем, не пора ли оставить пустые разговоры. Что за нужда поминать об этом — теперь, спустя столько лет, штанов, рукавов..., и тем более, безо всякого умысла.

  Особенно, на фоне ценностей..., великих, неизменных, вечных или даже, прости господи, аб...солютных. Нулей. Спиртов. Развращённостей. И даже — слухов. Разумеется, нет (без уточнения, как всегда). Потому что..., потому что пора бы уже и научиться на ошибках..., хотя бы чему-нибудь. С тех пор, сколько бы ни прошло времени, я более ни разу не произносил этого слова. Тем более, вот так, между прочим. Или всуе. В с у е...

...и даже её, эту чортову де’тонацию предпочёл оставить при себе...
   приберечь...
      на будущее...,
         далёкое будущее...,
               ради случая   значительно
          более
                 нужного...