Сократ, артефакты (Эрик Сати) — различия между версиями

Представьте, я занимаюсь «Жизнью Сократа». Очень боюсь промахнуться с этим произведением, которое я хотел бы сделать белым & чистым, как Античность. Мне от этого даже как-то не по себе & я временами совсем не знаю, куда себя деть.
...И всё же, какое это прекрасное дело: писать с такой совершенно особенной идеей, доселе невиданной и неслыханной... Всё впервые, всё внове..., – и опереться не на что, и подражать некому. И даже немного страшно делать... каждый шаг.^[3]:353

Вы спрашиваете, что я делаю? Спасибо, теперь этот вопрос для меня очень приятный. Я работаю над «Жизнью Сократа». Представьте, я нашёл прекрасный вариант текста: в переводе Виктора Кузена. А Платон — совершенный соавтор, очень нежный & никогда не назойливый, и даже в смысле гонораров..., (не то, что некоторые). Просто мечта! Я написал по этому поводу доброй Княгине.
Какое необычное состояние... Я купаюсь в счастье. Наконец-то это случилось! Произошло..., я свободен, свободен как воздух, как вода, как дикая хищная овечка. Да здравствует Платон! Да здравствует Виктор Кузен!..^[3]:355

Для меня слишком мучительно, что из-за этой глупой нищеты я боюсь не суметь закончить моего «Сократа» для княгини Полиньяк. Передо мною висят две тысячи франков, которые только ожидают, чтобы я смог поставить слово «конец» на произведении, уже сейчас написанном в большой степени.^:ibid:371

Я сейчас работаю над «Сократом» для княгини де Полиньяк. На этот раз мой соавтор... – ...Платон, не Кокто. Неплохая мена, однако.
Это произведение оплачено вперёд. Жанна Батори уже спела из него княгине один фрагмент. Это не русское, разумеется – совсем; и не персидское, и не азиатское, и любое другое не больше того. Это – новое. Позволю себе сказать.
Здесь возврат к классической простоте, но с современной чувствительностью. Я обязан этим возвращением – в хорошем смысле Браку – и моим друзьям «кубистам». И да будут они трижды благословенны!..^{:ibid:389-390}

Я устраиваю прослушивание фрагмента из третьей части «Сократа» во вторник вечером – у Батори и в её исполнении. Мне было бы очень приятно, если бы Вы смогли прослушать этот фрагмент. Ваше мнение было бы для меня драгоценно. Я очень доволен своей работой, но мне было бы приятно, если бы и Вы с ней познакомились.^:391

«Сократ» (моё возлюбленное творение). Да. Симфоническая драма для четырёх голосов, все из которых женские – (quatre soprano); два высоких, два меццо.
Это произведение – вот какое странное дело! – нисколько не тоскливое. Оно было сочинено для княгини де Полиньяк & принадлежит ей. Я не думаю, что она откажет в позволении показать его за границей. Она рассчитывает дать «Сократа» в Париже с произведениями Стравинского & одним произведением Фальи – &, возможно, ещё одной вещицей Равеля. «Сократ» написан в трёх частях по диалогам Платона (в переводе Виктора Кузена). Я устраивал множество прослушиваний для артистов. Я имел счастье нисколько не «выбрить» этот бедный мир, заставляя его со скукой слушать мою «работёнку». Да, я ухватил мою добрую звезду.
Твой старый друг попал в цель. Он собирается сделаться знаменитым, при этом не превратившись в «зануду»! Исторический прецедент, однако. Я сознаюсь, что во время написания «Сократа» страшно боялся сделать из него очередное «Творение», что в данном случае весьма легко, разумеется.
Это было бы шикарно – сыграть его в твоей новой стране. Это нетрудно поставить & можно сделать шикарно, если хочется. Подумайте, мой Толстяк.
Я здесь опять ищу издателя, который не захочет меня купить за обыкновенное «дерьмо». Потому что моя партитура остаётся у меня. Княгиня является собственницей <только> исполнений на четыре года. Если бы ты смог найти мне издателя в своих краях, это было бы просто «шикарно». Вóт кáк бы я выпучил глаза! Ищи и ищи снова и снова, я прошу тебя. Если бы ты знал, какие же наши все хамы & «газовщики»!...^{:ibid:402-403}

Мой Дорогой Друг. Я этого от Вас никогда не требовал, уж поверьте. Вы имеете полное право не любить «Сократа». В конце концов, он является сочинением, задуманным далеко за пределами того, к чему Вы испытываете склонность.
...Это даже вполне естественно, что такое произведение вызывает у Вас улыбку или даже смех. Ещё раз повторяю, это Ваше право & не вызывает у меня никакой досады в Ваш адрес... ...В самом деле, как можете Вы, мой Дорогой Ролан, «думать» иначе? Разумеется, разница между нами не несёт в себе ничего неприятного, & наша искренность может быть абсолютна: мы просто любим вариться в разных бульонах и хлебать разные «супы»...^:Ibid:404

Как продвигается ваше вступление? Прошу Вас: коротко & точно…^{[комм. 2]}
Нужно отчётливо обозначить всё то, что обозначает собой «Сократ». — Его значение в музыкальном искусстве…, его новизна.
Этот текст, которого я прошу у вашей дружбы, должен быть отмечен благородством. Сдержанностью. Вы просто констатируете. Авторитетно, веско, ни с кем не споря. Ни на кого не глядя...^[7]:357

Дорогая Госпожа.
Посмотрите, вот что сообщила мне Княгиня де Полиньяк в письме, которое я получил по случаю: «...Госпожа Мейер-Бертен мне пишет с тем, чтобы спросить, согласна ли я, чтобы «Сократ» фигурировал в программе концерта от 26 числа. Я соглашаюсь на это очень охотно. Соблаговолите ли Вы ей это сообщить?»... ...
...Итак, это сделано... ...Я сообщил... Но теперь – пожалуй, сообщите и Вы... Что же это за концерт?.. Я совсем ничего не знаю... Кто будет «петь»?..^{[комм. 3]} ...И где этот концерт будет иметь место?.. Я надеюсь, что у Вас будут хорошие голоса (женские)?.. «Сократ» написан для сопрано. Я хотел бы, чтобы «на публике» он давался именно так, как я его написал..., «a 4 soprani».^[3]:405

«Сократ»? — Вы спрашиваете? Через несколько месяцев это произведение будет дано & появится в «Сирене».
Я объяснил в последний раз княгине, что это произведение будет представлено не иначе как только со мной & госпожой Балгери — или, говоря лучше: госпожой Балгери & мной. Это — уговор.
Мы хотели бы, чтобы эффект четырёх голосов был сохранён.
Состоявшись только так, и никак иначе, — эти прослушивания «Сократа» сохранят интимность исполнения, на которой мы категорически настаиваем, княгиня & я. — Вы слышите?
Во всяком случае, мы, госпожа Балгери & я, в вашем распоряжении совершенно «бесплатно», разумеется.^[7]:366-367

...«Сократ» длится 25 минут. Он будет представлен госпожой Балгери и Андре Сальмоном.
Произведение содержит три части:
1. Портрет Сократа (взята из «Пира»);
2. Прогулка Сократа и Федра вдоль берегов Иллиссуса (взята из «Федра»);
3. Смерть Сократа (взята из «Федона»)…^[7]:393

Сочиняя «Сократа», я имел намерение написать произведение простое, без малейшего намёка на борьбу; потому что я никто иной, как смиренный обожатель Сократа & Платона — двух, как мне кажется, вполне симпатичных господ.
Когда при первом же прослушивании «Национальным Обществом» в нашей Консерватории моя музыка была дурно принята, это меня совсем не удивило. Но, признаюсь, я был просто потрясён, увидев, как зал всерьёз потешается над текстом Платона. Да, представьте, это на самом деле было так. Странно, не правда ли? <...>
Вот погодите, ещё немного, и они станут с увлечением рассказывать друг другу, будто великий Сократ — это персонаж, выдуманный этим старым фантазёром Сати...^[3]:443

Это рисунок чётких и строгих линий, в котором нет места расплывчатости и обману, где прямой свет и ровные плоскости, без лишних светотеней и растушёвки, за которыми обычно пытаются скрыть неудачи или просчёты, такой рисунок — как если бы мсье Энгр по просьбе Виктора Кузена сделал рисунки к легендарным отрывкам из диалогов Платона.

«Эпиграммы Феокрита» <Луи Дюрея> я бы упрекнул в слишком прямом влиянии «Сократа» <Сати>. Мраморная тень от него. А вот Квартет — произведение свободное.^[9]

Наконец, показав на деле, что <во время исполнения его музыки> от смеха могут рухнуть стены, мсье Сати родил «Сократа», на всём своём протяжении бьющего в большой турецкий барабан. Эта, с позволения сказать, «симфоническая драма», как он её называет, состоит из длинной вереницы коротких фраз, непрестанно повторяющихся и неумолимо вызывающих из памяти самые унылые воспоминания о «Борисе» и «Пеллеасе».^{[комм. 6]} Оснóвой для всего этого послужил текст Виктора Кузена, который от начала до конца имеет интонацию обычного разговора в гостиной. Бессилие слов столь же велико, как полон их паралич.^[10]:82

Нет ничего общего между музыкой Сати и греческим искусством, которое по сути своей ни сдержанно, ни скромно, ни благопристойно. Однако это я говорю вовсе не ради того, чтобы критиковать Сати за создание своей собственной версии Сократа. Искусство — есть условность; и если я начинаю думать о Греции Сати, пытающейся о чём-то напомнить моему воображению, то я неизбежно прихожу к выводу, что на самом деле музыка «Сократа» — очень греческая. Чтó в том толку, если бы эллинизм в его партитуре был создан при помощи дорийского или, вернее, григорианского лада? Я бы попросту не поверил. Это было бы схоластической процедурой, а «профессионализм» — само по себе слово, к которому он питал отвращение. Скорее он просто искал нечто внеличностное в характере древних ладов, которые не отличались большой изменчивостью или разнообразием. Кроме того, старинные звукоряды привлекали Сати нераскрытыми возможностями своей архаической природы. В конце концов, разве не они позволили ему воплотить улыбающийся мистицизм в своих ранних работах, столь бережно и любовно выращенных в его сердце.^[10]:87

В «Сократе» есть Гений.

Это произведение сложное, потому что единственное в своём роде. <...>
«Сократ» — трудное произведение; его бесчисленные красоты редко кем могут быть восприняты при первом прослушивании, разве что в особенно благоприятных условиях. Трудность эта — не дань чрезмерной сложности или необычным музыкальным гармониям, которые были охарактеризованы некоторыми противниками Сати как «настолько простые по существу, будто у дикарей». Скорее, эта трудность вытекает из уникальности. Есть ли где-нибудь что-то подобное «Сократу»? Но если оригинальность сама по себе — не есть красота, то и традиция сама по себе также не является красотой.^[10]:83

Он был очарован произведением Платона. Вне всяких сомнений, он открыл все аналогии между характерами: своим собственным и — древнегреческого философа. Юмор Сати — знак чрезмерно развитой чувствительности. Посредством юмора, этой формы интеллектуального суицида, он был способен скрывать свою нищету и неудачи. Он смеялся из страха показаться сентиментальным, — и потому стал Сократом. Интуиция, руководившая Сати при выборе либретто, вынуждает всех тех, кто анализирует это сочинение, невольно сравнивать двух мэтров между собой.^[10]:85

Сопровождая Сократа в его философских прогулках, Сати не мог не предпочесть простоту и ясность. Его собственная скромность и смирение, перенесённые в музыку, постоянно подталкивали его в этом направлении. Раз уж он восхищался произведением Платона, он не мог бы воспользоваться им только в качестве предлога для своей музыки. Он смог увести собственную роль на второй план, и даже более того — как сын отцу, он подчинился тому образу, который сам и создал. Его совершенно объективная партитура предназначена для прямого «обслуживания» философского повествования.^[10]:86

Сати нашёл для смерти Сократа мелодии, «трогающие до слёз», — как сказал Анри Соге. Здесь чувства больше не прячутся; в эти краткие мгновения Сати раскрывает всю свою чувствительность, всё сердце. Эти фразы <...> несут отпечаток самой высокой красоты. И эта странная модуляция на последней странице — такой великой простоты и силы...
Ни слова, ни искренние похвалы не могут дать представление о величии произведения искусства. «Здравомыслящие» музыканты признаю́т, что партитура «Сократа» обладает красотой честной и строгой; но чтобы полюбить эту вещь, необходимо сохранять её отрешённость и интимный характер. Певец, который это понимает и, как следствие, «поёт» как можно меньше, а также дружеская и доверительная атмосфера исполнения — всё это становится очень важным.
«Сократ» может стать безмерным откровением музыкального стиля, ни грандиозного, ни утончённого, ни реалистического, ни парадного, но — простого и интимного.^[10]:88

Какое же своеобразное это сочинение — «Сократ»! Эрик Сати берёт несколько страниц из «Диалогов» Платона в переводе Виктора Кузэна и кладёт их на музыку. Так образуется несколько фрагментов, которым он даёт подзаголовок: «драма». Название ничем не оправдано. В этих беседах нет никакой драмы, они такие спокойные, такие мирные, далёкие от повседневных забот, к тому же они плохо ложатся на музыку. В «Сократе» есть своя прелесть, шарм, некоторое благородство, но также монотонность и бедность.^[11]

Не думаю, чтобы он хорошо знал инструментовку и предпочитаю «Сократа» в том виде <(на фортепиано)>, в каком он играл мне, нескладной оркестровой партитуре. Я всегда считал сочинения Сати ограниченными «литературщиной». Заголовки у них литературные, но тогда как названия картин Клее, тоже взятые из литературы, не стесняют его живопись, у Сати, мне кажется, это случается, и при повторном прослушивании его вещи теряют большую долю интереса. Беда «Сократа» в том, что он наскучивает одним своим метром. Кто может вынести это однообразие? И всё же музыка смерти Сократа трогательная и по-своему благородна.^[12]

Концептуально и исполнительски — оно <это произведение> буквально беспрецедентно; ни одного аналога, ничего подобного не пытались создать ни до, ни после...^[14]

«Сократ» — не фреска Пюви или Дени, — как сказал Франсис Пуленк. Это — натюрморт Пикассо... Это начало горизонтальной музыки, которая перпендикулярна всей прочей музыке.

Музыкальный язык драмы, как её назвал Сати, на сей раз отличается почти классической ясностью и сдержанностью. Небольшой камерный оркестр, «обволакивающий» партии вокалисток прозрачной полифонической тканью, нигде не нарушает строгий и суровый характер звучания, полностью свободный от каких-либо внешних эффектов. Трудно представить себе более разительный контраст с бьющей на внешний эффект, «эпатирующей» партитурой «Парада»!..^[15]

В художественных метаниях Сати раскрывается его бунтарски-антибуржуазная позиция. Но, борясь против эстетического снобизма, он сам впал в снобизм отрицания. К тому же, нередко разменивался по пустякам. В результате не мог нащупать главное для себя, основное, а среди обуревавших его художественных идей — отделить несущественное, наносное от истинного. И даже когда перед Сати открывалось это истинное, он лишь эскизно намечал его, не будучи в состоянии художественно полноценно воплотить и развить найденное.
В таком двойном аспекте, как мне кажется, вырисовывается личная драма этого своеобычного музыканта, представляющего собой чисто парижское явление, не вышедшее, однако, ни за рамки национальной культуры, ни за рамки своего времени. Тем не менее, остро ощутив социальные катаклизмы, которые вызвала война, поддержанный молодыми, он сумел в балете «Парад» (1917) выразительно передать атмосферу опустошения духовной жизни в американизированном капиталистическом городе, а в опере «Сократ» (1918) запечатлеть поиски новой человечности. Оба произведения особо ценились представителями «Шестёрки».^[16]

В многосторонности Онеггера есть внутреннее единство, целеустремленность. Иное у Мийо: он многолик. Чтобы нагляднее пояснить это, вкратце остановлюсь на его оперном творчестве, в котором сосуществуют разные, нередко полярные, струи. Одна, условно говоря, «антично-библейская» — эпическая по концепции, суровая по колориту, со стихийными взрывами эмоций. Это — «Орестея» в начале творческого пути, далее «Медея» (1939) и «Давид» (1954) на склоне лет; отблески этой манеры, преимущественно в хоровых сценах, ощутимы в «Христофоре Колумбе». Другая струя запечатлена в опере «Несчастья Орфея» (1926, написана на модернизированный античный сюжет: Орфей стал сельским костоправом, Эвридика — цыганкой); ныне, вслед за «Сократом» Сати, Мийо стремится к максимальной простоте речи, в основном монодически-речитативной, опирающейся на камерное звучание оркестра из одиннадцати инструментов.^[16]

Отметим сразу, что никакой драмы в обычном смысле слова здесь нет. Вместо неё — спокойные рассуждения или размеренное повествование. В первой части Алквиад на пиру произносит хвалу Сократу, своему застольному соседу. Он сравнивает Сократа со статуэткой Силена, которого скульпторы так любят изображать с флейтой в руках, а также — с сатиром Марсием, который покорял всех своими чудесными импровизациями на флейте, соперничая с самим Аполлоном, жестоко покаравшим его за эту дерзость. Сократ не играет на флейте, но неотразимо покоряет собеседников своими речами, способными растрогать до слёз, подобно флейте сатира. Первая часть завершается краткой репликой Сократа, который, в первую очередь, согласно обычаю, должен воздать хвалу своему соседу по застолью.
Вторая часть представляет собой диалог между Сократом и его учеником Федром во время мирной прогулки по берегу реки в знойный день. Они ищут тень, рассуждая, где именно на берегу, согласно легенде, Борей похитил оную Орифию, отдалившуюся от подруг. И Сократ высказывает предположение, что может быть в действительности она просто по неосторожности упала со скалы от сильного порыва ветра и утонула, а люди создали легенду — людям ведь свойственно видеть сверхъестественное там где его нет. Затем они располагаются на траве в тени могучего платана и засыпают, умиротворённые тишиной природы.
В третьей части Федон повествует о последних часах жизни Сократа, заключённого в тюрьму, где Федон и другие верные ученики навещали философа, и о смерти мудрого учителя, обвинённого идейными противниками в неверии и приговорённого Ареопагом принять яд.^[17]:73-74

Поль Коллар, как и многие сторонники Сати, разъясняет эту мысль иначе: музыка не должна в деталях совпадать с текстом; она передаёт общую атмосферу, «среду», сохраняя некую единую «среднюю темепературу» эмоций на значительном протяжении и обладая в этих пределах известной автономией в закономерностях своей конструкции. Коллар развивает интересный тезис,^[18] что в этом Сати сродни художникам раннего Ренессанса, таким как Фра Беато Анжелико, Боттичелли и близкий им по духу в XIX веке Пюви де Шаванн. Вместе с сюжетным содержанием они решали на своих полотнах ряд чисто композиционных и технологических задач единства изображаемого, отсутствия беспокойных контрастов, многократного повторения параллельных линий или чередования и повторения единообразных мелких штрихов и кривых, заполняющих деление пространства, повторность симметричного расположения фигур и т.д. У Сати это выражается в сохранении единого на всём протяжении музыки «Сократа» некоего выровненного по напряжённости, умеренного тонуса эмоции, что достигается настойчивым повторением или чередованием отобранных единообразных гармонических последований, фактурных рисунков, группировки мотивов, делённых на короткие одно- и двухтактовые ячейки, симметричными их повторами на близком и далёком расстоянии и т.д. Не следует ли в этом видеть предвосхищение самодовлеюще конструктивных задач, которые будут решаться в музыке с текстом в недалёком будущем после Сати композиторами неоклассической направленности?..^[17]:74-75

...Сати трактует вокальную линию как просодию в духе старинной грегорианской псалмодичности, близость к которой подчёркивается узкой интерваликой, монотонной, безударной выровненностью всех слогов, что свойственно церковной латыни, но совсем не свойственно пульсу и артикуляции французского языка. Это приводит лишь к обесцвечиванию смысловой и эмоциональной нагрузки произносимого текста.^{[комм. 8]} Сати предписывает певцу интонировать «как бы читая», но это вялое по ритмике и бледное по мелодической интонации «чтение» не усиливает, а ослабляет воздействие текста...^[17]:75

Та безмерная любовь, которую Сати питал к зонтикам, давно превратилась в легенду. Небольшие или большие суммы, которые он получал, с великой поспешностью тратились на множество этих предметов. — Что, княгиня де Полиньяк заказывает ему «Сократа»? Не проблема! «Эти щедроты нами оценены по достоинству... один зонтик на коже с ремешком», — пишет Жан Кокто — Мисе Эдвардс 7 октября 1916 г.^[19]:237

Возможно, что нарочитая легковесность и издёвка, которыми отличается большинство его произведений — с 1903 по 1917 год — вызваны большей частью стремлением избежать (любой ценой!) вторжения на ту исключительную «территорию», где существовал Дебюсси.
Но и кроме того, дата! — вне всяких сомнений, это не простая случайность, что Сати подвёл для себя черту под неким периодом и занялся «Сократом» — именно после смерти своего старого друга. Это произведение, которое он так долго вынашивал в глубине самого себя, наконец-то возродило ту особенную и ни на что не похожую весомость и сосредоточенность ранних произведений, которые он сочинял на тридцать лет раньше, и которые стали платформой для продвижения его «друга», Клода Дебюсси.^[19]:265

После этого Парада Сати становится «известной штучкой», страшно сказать: почти модной. У него появляется бездна новых учеников и последователей, несмотря даже на то, что теперь он (изрядно наученный горьковатым опытом) не желает их иметь и всячески отрицает их существование. Он откровенно водит их за нос и пытается обмануть неожиданными поворотами своего характера и творчества. «Сатизм, — говорит он с апломбом, — не может существовать, в отличие от дебюссизма»... Но мы-то с вами уже немножко знаем, что такое «дебюссизм»... <...>
Пожалуй, особняком во всей его жизни стояла симфоническая драма «Сократ», в которой Сати, кажется впервые, решил убедить всех, что он тоже... «серьёзный» композитор. Двигаясь словно по замкнутому внутреннему кругу, состоящему из бесконечной цепочки «отрицаний отрицания» и «отрицания отрицаний», Сати, наконец, замкнул своё парадоксальное кольцо Мёбиуса, вернувшись к первоначальному (дважды отрицаемому) импрессионизму — но только на новой ступени, когда тот превратился в полную собственную противоположность. Именно из такой — тончайшей психологической материи и составлена вся музыкальная ткань драмы «Сократ». Постоянно находясь в непримиримой и почти пароксизмальной оппозиции к самому себе и окружающему миру, каждым своим новым сочинением Сати пытается представить принципиально новую версию, которая — если не обманет, то хотя бы уведёт далеко в сторону, откуда уже нет возврата. — Так, из оппозиции родился неоклассицизм в музыке, спустя несколько лет подхваченный Онеггером, Стравинским... и прочими любителями наживы.^[20]

Всё в том же 1921 году Жорж Брак написал натюрморт, где в качестве одного из предметов изображена обложка партитуры «Сократа» (сегодня этот натюрморт хранится в Национальном Музее Современного Искусства Помпиду).^{[комм. 9]}
Сати и Брак никогда не работали вместе над сценическими постановками, хотя Сергей Дягилев в какой-то момент даже <как будто и> одобрил один из проектов, который они ему предлагали к реализации... Этот проект назывался «Кадриль» и был основан на двух стилизациях под Вагнера: «Воспоминания о Байрейте» Габриэля Форе и Андре Мессаже, а также «Воспоминания о Мюнхене» Шабрие.^[7]:705

Чтобы избежать сотрудничества с Кокто, чьё стремление «тянуть одеяло на себя» подвергало риску искажения всего «Сократа», <...> Сати попросил поэта Рене Шалю написать предисловие.
Этот последний рассказывал, что в тот день, когда композитор пришёл к нему с этой просьбой, Кокто увидел его входящим в здание, где жил Шалю и, в то же время, располагалась редакция «Сирены», и, словно бы невзначай, позвонил в его дверь. Сати тотчас переменил тему разговора.
Кокто преуспел, однако, 21 марта 1919, представляя «Сократа» в Доме Друзей Книги, а также предложил текст об этом произведении в журнал «Littérature», который его не опубликовал. <...>
Шалю напишет в итоге строгий текст, — именно такой, как хотел наш композитор, счастливо избежав рекламных описаний его «симфонической драмы», подобных «пёстрому прилавку на персидском базаре», выставленному на потребу публике. Строго и беспристрастно, Рене Шалю сравнил его чистые линии с рисунком Энгра. Как раз в эту эпоху в связи с новым стилем кубистов стало модным говорить об их «возвращении к Энгру».^:ibid:718

Его <Луи Дюрея> «Эпиграммы Феокрита» и «Поэмы Петрония» (1918) несут на себе сильнейшие следы влияния «Сократа» — к самому большому неудовольствию Сати, который не ценил имитаторов и не стремился проложить для своих возможных учеников «торную дорогу», на которой любому из них только и было дел, что оставить свои собственные артефакты подражания.^:ibid:829

25 июня 1918 Жанна Батори спела у себя <в «Театре старой голубятни»> отрывок из «Смерти Сократа» (третьей части «симфонической драмы») в присутствии достаточно узкой артистической публики и нескольких друзей Сати (в частности, на прослушивании присутствовала Валентина Гросс). Однако самым важным для Сати в этом «концерте» оказался небольшой гонорар, который она спустя неделю заплатила композитору,^{[комм. 10]} аккомпанировавшему ей за фортепиано.^:ibid:666

После прослушивания «Сократа» в марте 1919 в Доме Друзей Книг, Стравинский воскликнул в порыве восторга: «существуют только Шабрие, Бизе и Сати!»^:ibid:1131

Певица Сюзанн Пейно, обладавшая красивым сопрано <...> многократно исполняла «Сократа» под аккомпанемент самого́ Эрика Сати. Она любила вспоминать, как на продолжительных репетициях, всякий раз сопровождавшихся бутылкой шампанского fine, постепенно опустошавшейся по ходу дела — Сати настойчиво советовал ей «избегать какого-либо выражения» в голосе.^:ibid:1017

Под впечатлением «Сократа» Эрика Сати (1919), Бранкузи создал скульптуры Платона, Сократа и несколько вариантов смертной «Чаши Сократа» — вырезанные из сухого дерева (1922 год), которые входят в число его самых значительных творений.
Со своей стороны, Сати признавался Роберу Каби, что смог отыскать в «Колонне без конца» Бранкузи — ключ к написанию оперы «Павел & Виргиния».^:ibid:701

Впервые Сати привёл к ней <Гертруде Стайн> Пикассо; затем его сменил Анри-Пьер Роше, привычно игравший роль посредника.
Испытывая некоторую симпатию к этому эксцентричному человеку, тем не менее, Гертруда Стайн была по-настоящему впечатлена музыкой нашего композитора только после его смерти, — услышав, как Вирджил Томсон пел «Сократа» под собственный аккомпанемент в её мансарде на рю де Ром. Гертруда Стайн включила маленькое стихотворение об Эрике Сати в число десяти портретов артистов, встречи с которыми были для неё памятными.^[23] Возможно, что вспомнив именно о «Сократе», она придала одной из своих книг, «Брюси и Вилли» — форму платоновского диалога.^{:Ibid:1129-1130}

Это Анри Соге стал тем, кто познакомил Джона Кейджа с «Vexations <(«Раздражениями»)>»^{[комм. 11]} и пьесами «Меблировочной музыки», рукописи которых он долгие годы хранил у себя, считая их, однако, не более чем очередной мистификацией Сати.
Обожавший кошек, двоим из своих многочисленных питомцев Анри Соге дал имена: Сати и Сократ. Он любил рассказывать, что много раз ему снилось, как Сати спрашивал его из рая: «Они что́, там внизу, и вправду верят, будто я умер?»^:ibid:1124

...примечательна декларация намерений <Сати> по отношению к «Сократу», описанная как «возвращение к классической простоте в сочетании с современной чувственностью», которой он обязан «своим друзьям кубистам». И в самом деле, начиная с «Сократа», он даёт рождение новому направлению: музыкальному неоклассицизму, который получит своё развитие позднее, в промежутке между двумя войнами.^[7]:1047

Из моего «Сократа» выйдет простое произведение, без тени конфликта, без малейшего форсажа. Причём, из рода такой музыки, в которой голос никогда не приподнимался над текстом. Музыка ровная, текучая и совершенно белая, с поверхностью полированной как мрамор. Музыка, задуманная как нечто, напоминающее греческую вазу или поверхность Эгейского моря в сияющий и недвижно тихий день...^[25]

<Ролан-Манюэль> слушал «Сократа» на первом публичном исполнении в Зале Консерватории, 14 февраля, с двумя певицами под рояль. В своей статье он назвал «Сократа» голой, статичной звуковой декорацией, полностью воспроизводящей эстетику «Пеллеаса». Мало того, что это была явная неправда, так ещё и чистейшая подлость. Тем более, после всего. <...> Сгинь, Ролан, сгинь к чорту, мелкий пакостник. Тебе ещё возвернётся твой критик...^[3]:435

«Сократ» открыл большой ящик с греческими привидениями. Но... никто в этом не сознался, разумеется. И даже билета не прислали, старому композитору музыки... «Антигона» Софокла, в переделке Жана Кокто, да ещё и с музыкой Онеггера (разве у него вообще есть музыка)? Очень загадочный спектакль. Но я так и не понял, а кто там автор?.. <уж не сам Сати ли?..>^:ibid:524

Ещё в начале 1917 года, зимой, в небольшом перерыве между двумя работами над одним балетом «Парад», Сати задумал и даже «немного прикоснулся» к своему новому крупному открытию... (по заказу княгини Полиньяк). Это была (вернее говоря, будет) симфоническая драма «Сократ», на текст (опять!) трёх диалогов Платона, очередной прорыв в музыкальных стилях и ещё один знак «предтечи». Спустя десяток лет это направление в музыке, поддержанное и продолженное прежде всего Стравинским, получит название: «неоклассицизм»...^[26]