Клод Дебюсси (Эрик Сати, Юр.Ханон) — различия между версиями

О
значенная выше (но расположенная ниже) статья «Клод Дебюсси» стои́т совершенным особняком в эссеистическом наследии Эрика Сати и не входит..., стыдно признаться, ни в один цикл его статей.^[2] — Ни заказчик, ни название, ни предмет, ни стиль, ни история публикации, ни тон её — не имеет себе аналогов.^{[комм. 1]} И прежде всего, так можно сказать потому, что здесь — словно в дневниковой записи — речь идёт о глубоко выстраданной и продлённой личной проблеме, составившей четверть века жизни Сати — и примерно столько же времени из истории французской музыки.

— Прошу обратить внимание... Как следует из этой статьи (означенной выше, но расположенной ниже), родоначальник и первое лицо музыкального импрессионизма, достояние и гордость своей страны «Клод Французский» — портрет коего немалое время светился на денежной купюре достоинством в двадцать франков, на самом деле не был «первооткрывателем» блестящего & изящного стиля, составившего его славу и сделавшего ему имя. Как оказывается, едва ли не на десять лет раньше этот импрессионизм открыл некий полуграмотный маргинал, даже не закончивший консерватории. Несколько его сочинений в новом стиле (это были, прежде всего, «Сарабанды» для фор...тепиано и три-четыре мелодии для голоса, изданные в 1886-1887 годах, а годом позже ещё и не в меру причудистые «Гимнопедии» и «Гноссиенны») — были полностью проигнорированы кланом профессионалов от искусства, но зато некоторые тонкие ценители (не сразу, конечно, — но спустя несколько лет) обратили на них крайне пристальное внимание. Среди этих ценителей, между прочим, был маленький ученик консерватории Морис Равель, на которого пьесы Сати произвели неизгладимое впечатление (и такое же воздействие, как «выяснилось» позже).^[4]:82-83 Что же касается до Клода Дебюсси, то его случайное знакомство спустя пять лет (в кафе) со странным тапёром (автором этих пьес), а затем их многолетнее дружеское общение, привело к подлинной революции: для начала, полной смене стиля и (как по...следствие) появлению в следующие годы тех сочинений, которые принято считать знаменем или манифестом зарождающегося & будущего импрессионизма в музыке.^[4]:60-61

Прежде всего, я имею в виду небольшую оркестровую пьесу «Послеполуденный отдых фавна» (1894 год).

Разумеется, далеко не сразу и совсем не гладко новое направление в музыке получило название и признание. Скорее напротив, в академической музыкальной среде (в первую очередь, имея в виду консервативные консерваторские круги и прочее парижское музыкальное «начальство») восприняли ошеломляющее (по своей дерзости и красоте) «открытие» Дебюсси — в штыки. Особенно, по первости.

Точно так же, как это происходило с любым другим «искусственным открытием» (о чём Сати вспоминает сразу, в первой части своего ударного эссе).

— И всё же, всерьёз сравнивать две эти реакции (на два этих импрессионизма) было бы невозможно. Равно как сравнению не подлежали и — они..., эти две персоны... Практически, небо и земля. Не говоря уже о преисподней.
 Бес...конечно далёкий и малознакомый Эрик Сати для музыкальной Академии имел вид просто балбеса: очередного «городского сумасшедшего» или эксцентричного подростка, — вдобавок, известного лентяя и недоучки. Достаточно припомнить хотя бы парочку отзывов этих, с позволения сказать, учителей о своём «незаконченном» студенте. К примеру, композитор Амбруаз Тома (профессор композиции и директор консерватории) называл Эрика Сати «учеником весьма ничтожным», а другой профессор (слегка фортепианного профиля) и вовсе дал ему характеристику превосходной степени: «полный ноль».^[4]:28 Ясное дело, над таким (с позволения сказать) «музыкантом» было легко насмехаться или вовсе не обращать внимания, словно бы его попросту — не существует...
 С Дебюсси дела обстояли, отчасти — сложнее. «Всё-таки» он был хотя и молодым, но несомненным профессионалом (хотя и не вполне надёжным, но всё же членом клана, так сказать, из разряда «своих»), частью среды, выпускником консерватории — и даже более того, «большим» римским лауреатом. — И вдруг, такой неожиданный кульбит!.. Можно сказать, вырастили (чудовище) на свою голову!.. Значит, были недостаточно строги, где-то недо’следили, недо’смотрели, дали слабину..., а в итоге получили — досадную ошибку, промах, ещё одно ненадёжное звено в шеренге ревнителей. Предатель, перебежчик, ренегат, враг традиций, чужой среди своих... — И тем не менее, отмахнуться от него было уже не так-то просто. А если ещё прибавить к тому же, что «новое направление» в музыке оказалось на редкость привлекательным: тонкое, изящное и очень красивое... — почти реклама самого́ себя, любимого (собственно, об этом говорило и самое название течения: «импрессионизм»). И сверх того, в нём содержалось нечто истинно французское: по форме и по духу. А потому очередное «открытие» производило яркое и не...посредственное воздействие на публику и быстро завоёвывало себе сторонников... — на фоне основательно приевшейся академической «жеванины» и «преснятины»..., — не говоря уже о той глубокой почве и прекрасном окружении, среди которого оно выросло. Живописный импрессионизм к тому времени — сделался уже едва ли не господствующим течением & (как следствие) «хорошим тоном» в парижской художественной среде. Даже более того, в пресловутых 1890-х он — начинал потихоньку ветшать и стареть (вместе со своими основными мастерами), медленно подготавливая почву для очередных реакций и «антиподов».

 Впрочем, оставим, как любил говорить один наш общий приятель...^[6]:6 Оставим где-то далеко внизу детальные детали и подробные подробности..., — в конце концов, между автором этой статьи (будь то Сати или Ханон) — и прочими професси’ональными професси’аналами есть известная разница. Практически, непреодолимая (как между всяким человеком клана — и отдельным лицом). А потому — предоставим петуху полную свободу копаться во влажных деталях, оставив для себя нечто принципиально тонкое (чтобы не вспоминать лишний раз о «системе»).
 — Так или иначе, но дело — сыграло. Ставка оказалась удачной, и карта Дебюсси выиграла партию. А «весьма ничтожная шестёрка» Сати была бита: быстро и безжалостно.
 Спустя каких-то жалких десять лет (прошедших после встречи доблестного вагнерианца Дебюсси с захолустным импрессионистом Сати) глобус Парижа поменялся до неузнаваемости. Практически — перевернулся..., а изрядно подавленные черепахи под ним приняли гордый вид слонов. Клод Дебюсси, импрессионист №1 — единолично и полноправно занял место перво’открывателя нового «революционного» стиля в музыке. Что же касается до его присного «учителя» — то его безнадёжная маргинальность за это время только выросла и упрочилась — примерно в той же прогрессии. Стыдно сказать: он не только не получил признания среди музыкантов, но и пуще того — даже перестал числиться парижанином (переехав из-за нищеты в недалёкий рабочий пригород, почти посёлок). К моменту премьеры «Пеллеаса» (1902 год) «поле битвы» было проиграно окончательно (вернее сказать, сдано без боя).^{[комм. 2]} И сам Сати (чай, не полный дурак!) без дополнительных уговоров и промедления понял, что на этом (расплывчатом импрессионистском) поприще ему делать больше нечего.^[7] Всё место — единолично и по-хозяйски — занял он, дружище-Клод.

И мало того, что занял!.. Увы, дело обстояло куда серьёзнее.

 Увы, на этом месте мы вступаем на скользкую территорию чести или хотя бы — морали (о которой — как о покойнике: только хорошо или никак). О чём я говорю?.. — да только о Дебюсси, вестимо. Ни единым словом, ни намёком, ни тенью выражения — короче говоря, ни разу «блистательный Клод» не дал даже ничтожнейшего повода подумать, будто хвалёный импрессионизм — не его (или хотя бы не только его) личное детище. Какая странность..., подумать только! Не иначе: рассеянность велiкого человека, или традиционная «забывчивость гения»... — А этот чудак..., — кажется, его звали «Эрик Сати», — мало кому известный неудачник и маргинал, — все годы великолепного восхождения «Клода Французского» неизменно оставался (и числился) его «другом»..., — именно так..., очень удачное слово. С этим «другим другом» блистательный Клод продолжал регулярно встречаться и обедать..., — вполне благосклонно и даже снисходительно, как в былые годы бедности и безвестности. — Раз в неделю. А иногда (тоже, впрочем, регулярно) позволял себе изрядно орать на него — по какому-нибудь поводу. Или вовсе без оного. — И удивительно сказать!.., — за первые два десятка лет (вплоть до памятного 1911 года!) Эрик Сати..., этот городской шут, этот маргинал и «Римский Папа» изрыгающий проклятия неверным..., этот «дерзкий предтеча», открывший или предвосхитивший за свою жизнь чуть не десяток новых стилей..., этот «бескомпромиссный вождь» маргиналов, способный кого угодно подвергнуть осмеянию или остракизму... — удивительно сказать, но этот гордый и обидчивый человек не нашёл в себе ни единого слова для ответа, отпора или упрёка. — Он словно бы терялся, краснел и смотрел в пол... Он всё терпел и сносил... молча. И ни разу не выставил на вид «другу-Клоду» — казалось бы, очевидное. — Что?..., кажется, вы спрашиваете: что?... Отвечаю: почти ничего. Так, пустяк..., какие-то две мелочи, всего две мелочи: равно очевидные и дурные...

Во-первых, неблагодарность, разумеется. А ещё — неблагородство.

 Короче говоря, всё то (мелочное и мелкое, недостойное и человеческое, слишком человеческое),^[8] что легло в основу отношения «велiкого Клода» к своему дружку-недотёпе из рабочего посёлка «Колпино»... И всё то, что оставалось глубоко на дне, среди отложений и прочих подонков, пока, наконец, не всплыло на поверхность — там, в статье «Клод Дебюсси» — написанной ещё десяток лет спустя. По просьбе трижды прекрасной американской миссис Сибилл Харрис. — После всего.

 Вероятно, кое у кого может возникнуть и ещё один вопрос, словно бы в продолжение к предыдущему... — Но почему же, по какой причине этот гордый и заносчивый «Римский Папа» столько лет — терпел («безмолвно, безнадежно...»)? Причём, терпел не только откровенную «неблагодарность и неблагородство» человека, попросту — укравшего у него Большую Идею, а затем (публично) умолчавшего о факте воровства, но и — сверх того, его некрасивые скандалы, оскорбления и даже угрозы в свой адрес?.. — Что́ заставляло Сати столь долго претерпевать подобное обращение и тоже — молчать о Главном, фактически покрывая прежней дружбой несомненные проявления личной подлости & неблагодарности своего друга... В чём была мотивация столь странного (почти необъяснимого) поведения?..

Пожалуй, ответить здесь было бы слишком просто — в силу крайней очевидности ответа.

 — А ну-ка, припомните, — какими словами Сати закончил (чтобы не сказать: оборвал) свой запоздалый рассказ о своём друге & сверх того, «первом импрессионисте», Клоде Дебюсси?.. — «Я не хочу отвечать: меня это больше не интересует»...^[4]:511 В точности так и было бы вернее всего — повторить вслед за ним.

 И всё же..., всё же дам себе малый труд сказать два слова (за него). Сквозь зубы. — Тем более, что ответ этот уже не раз прозвучал: например, в виде маленького анекдота из жизни Сати (в соседнем эссе «Пол Поля»)... И в самом деле, ему было — что́ терпеть и за что́ терпеть. Долгие, слишком долгие годы (практически, все самые важные и продуктивные лета для человека творчества) этот Дебюсси и дружба с ним, говоря по существу, оставалась единственным, хотя и шатким мостиком, кое-как связывавшим Сати с профессиональным миром большой, «высокой музыки». Говоря по малому счёту, именно эта связь составляла едва ли не главное реноме Эрика Сати в той клановой среде, которая его не принимала и не считала за своего.^{[комм. 3]} И он не был готов рвать эту связь, какого бы сильного напряжения она ему ни стоила. В конце концов, перетерпеть обиду, разок в неделю... или раз в месяц, если повезёт (например, когда Клод в хорошем настроении). Не так уж и трудно. Сохранив то хорошее, которого было совсем не мало... — К тому же, в эту дружбу, в этого человека было вложено уже так много (как известно, Дебюсси «этого вложения» хватило до конца дней), что просто так бросить..., выкинуть...^[10]

Рука не поднималась на такое сокровище...

 Пожалуй, началом разрыва стал 1911 год (как я уже не раз упомнил & напомнил)... А тем лицом, которое положило начало этому началу — стал патентованный «импрессионист №2», Морис Равель, которому порядком под’надоело носить на лацкане пиджака этот хронический «второй номер» (после Клода Первого, разумеется)... Разумеется, он не был волен как-то «сместить» короля или, тем более, занять его место. В силу своего возраста Равель досадным (и очевидным) образом — опоздал к началу праздничного обеда. Но зато..., зато ещё со своих достославных детских лет он очень хорошо помнил, — кто́ же на самом деле был «импрессионистом №1»... — Этот странный человек со стороны, впоследствии несправедливо забытый, замолчанный и «упакованный» своим порфироносным приятелем в чёрную бумагу. Чтобы никто не увидел. Не узнал. И не догадался, откуда на самом деле ноги росли у «велiкого открытия» Клода Французского.
 Таким образом, план Равеля был прост и хитёр. Так сказать, типовая интрижка..., или комбинация-двух’ходовка.
 — Да..., казалось бы, говорил он тихим голосом, — пускай я не первый на этом троне. Но вот, поглядите-ка, не один я таков!..., ведь и сам король-Дебюсси, как оказывается — тоже не первый. Потому что первым (и не просто первым, а почти за десяток лет до него) был некий чудак и маргинал, которого теперь никто не знает и не хочет знать. И не просто «первым» где-то на отшибе, сам по себе, — но вот, поглядите-ка, какая славная получилась у них «дружба»!.. Один другого ободрал как липку..., и даже глазом не сморгнул.

 — Пожалуй, таков..., или примерно таков был общий смысл серии «исторических» (разоблачительных) концертов, которые Равель устроил в Париже зимой и весной 1911 года.^{[комм. 4]} И главное... Главное отличие Равеля от Дебюсси... Пожалуй, лучше всего о нём сказал сам виновник торжества..., у которого даже не оказалось мало-мальски приличных штанов, чтобы явиться на собственный концерт. В письмах этого времени брату-Конраду Эрик не раз удивляется, словно бы внезапно увидев себя со стороны..., впервые за столько-то лет... «Сознаюсь, к моему стыду, я никогда не предполагал, что он будет способен признать... и публично, сколь многим мне обязан в своём творчестве. Я был этим весьма взволнован...»^[4]:230 Напротив того, друг-Дебюсси не только был весьма раздражён этими концертами, но и не раз (традиционным способом) срывал своё раздражение на «предтече импрессионизма», — как теперь называли Сати парижские газеты, падкие до сенсаций..., на сей раз, впрочем, не слишком дешёвой.

К сожалению, контраст «налицо» был слишком разителен.

 Такую болезненную трещину (тем более, ставшую скандальным достоянием гласности) уже было трудновато склеить... И даже более того, не в силах ни осознать, ни как-то справиться с этой слишком мутной историей, виновником которой он сам и стал, Дебюсси до конца своих дней сохранил послевкусие травмы. С каждым годом всё чаще и острее, даже дома, при личном общении, он начал иронически называть своего «друга» — предтечей..., несмотря даже на просьбы Сати не употреблять это «гадкое» слово, слишком дорого (и долго) ему стоившее. Но увы, Дебюсси был не только лишён психологической гибкости (порядочный зануда), но и совершенно неспособен на осознание самого себя... — Самовлюблённый и злопамятный, типичный подросток, доживший до пятого десятка...^[12]

Однако сроку «старой дружбе» ещё оставалось лет пять... По чистой инерции.

 Вот почему..., я скажу, совершенно напрасно историки музыки XX века рассуждают на тему: «кто на самом деле был импрессионистом №1». Чуть не в каждой книге, посвящённой Сати — этому предмету отведена целая глава под соответствующим заглавием. Что-нибудь изрядно жёваное или слегка дамское, вроде: «история любви-ненависти»..., или «четверть века дружбы и вражды»...

 Другие, впрочем, благополучно минуя личные отношения «предтечи» и «короля», беспристрастно обсуждают якобы «чисто музыковедческий» вопрос: до какой степени можно верить замечаниям Сати, будто Дебюсси воспользовался его открытием: стилистическим и идейным, таким образом, получив первую и господствующую позицию в музыкальном импрессионизме. И здесь нет предела частным вопросам и узким ответам. В конце концов, ведь «даже» саму по себе мысль обратиться к литературе символизма Дебюсси почерпнул — из того же источника... К примеру, ещё в 1890 году (до знакомства с Дебюсси) Эрик Сати носился с идеей написать некую «принципиально новую» оперу по пьесе Метерлинка «Принцесса Малейн» (хотя так ничего и не сделал в этом направлении). К тому же он призывал и своего друга-Дебюсси — чуть ли не с первого дня их знакомства... — На что, со всей суровостью профессионала, мы немедленно получаем трогательный ответ (к примеру, от Поля Ландорми,^{[комм. 6]} все симпатии которого были на стороне импрессионизма): «...недостаточно заимствовать сюжет у Метерлинка, нужно было ещё и написать музыку «Пеллеаса».^[14]:58 Вторит ветхозаветному Павлу и какой-то Жан, который со всей «справедливостью» признаёт, что «любое научное или художественное открытие по праву принадлежит тому, кто его реализовал. Таким образом, у нас нет причин сомневаться в авторстве Пеллеаса или Фавна...» — Пожалуй, ещё дальше в рассуждении над донорским феноменом отношений Сати-Дебюсси продвинулся другой бравый ученик и многократный последователь «предтечи», Альбер Руссель, для которого эта тема оказалась, так сказать, лично пройденной и совсем не чужой: «Не решил ли он искать свой путь в диаметрально противоположном направлении потому, что увидел, как другой реализовал в искусстве всё то, что он сам лишь предчувствовал? Или, быть может, он уже тогда отдавал себе отчёт в том, что следование примеру Дебюсси и погоня за всё усложняющимися гармоническими комплексами у его подражателей неизбежно приведут лишь к бесплодному топтанию на месте». ^[15] — И наконец, пропуская все промежуточные звенья, можно увидеть некий торжественный итог (вполне профессорского уровня): «Сати был одиноким зачинателем того, что почти рядом, чуть позже, а иногда и вслед за ним, развивали, утверждали, закрепляли другие, более крупные дарования. Поэтому заметить и оценить Сати — «неутомимого и отважного разведчика нового», — как назвал его Шарль Кёклен, могли только те, кто непосредственно с ним общался, а его наследие, стоившее ему стольких мучений, едва ли можно рассматривать иначе, чем как собрание исторических курьёзов. Но курьёзы эти оказывались теми зёрнами, которые, попав на более благоприятную почву большого таланта, давали пышные плоды в творчестве более даровитых композиторов».^[14]:52

 И всё же, чем больше сталкиваешься с подобными «глубокими суждениями» (или неприятными очерками, если угодно), тем дальше оказываешься от существа вопроса, который — раз и навсегда сказан — от первого лица.

Эрика или моего, без разницы... Прямо здесь. На этой странице. В статье «Клод Дебюсси».

 Поскольку нет ни малейшего вопроса (или проблемы) в том, кто именно сочинил «Пеллеаса» или «Море от рассвета до полудня» и под чьим идейным (стилевым) руководством формировался их автор. Пожалуй, открытым для обсуждения здесь остаётся только одно: как Дебюсси решился на столь низкий и неблагородный поступок, во всей обнажённости показавший реальный уровень не только его личности, но и чего-то значительно более глубокого, что брат-Фридрих, со свойственной ему немецкостью,^[8] время от времени называл словом «порода» или «каста»...^{[комм. 9]}

— Всю жизнь скрывая наружный факт своего «ученичества»,
    на деле старине-Клоду удалось обнаружить
        только — свои прекрасные внутренности.^[12]

 Каковые с той славной поры (и навсегда) остаются..., не только при нём, но и на его месте. — При всей безусловной локальности этого знания, игнорировать его практически невозможно (разве только наигрывая профессиональную слепоту)... Ибо здесь, между небольшого количества слов и располагается точное знание о том соре, из которого, собственно, и выросли жёлтые одуванчики и всемирная лебеда так называемого «импрессионизьма».^[17]

 С другой стороны, имея в виду точную и чистую информацию о тех декорациях и действующих лицах, которые имели место при вылупливании Дебюсси из «яйца», — ни в коей мере нельзя переоценивать означенное эссе «Клод Дебюсси». Написанное не только по сторонней оказии, но и — слишком поздно, в 1922 году (а опубликованное и того позднее, уже в начале 1930-х, когда не было в живых ни Дебюсси, ни Сати, а сам импрессионизм изрядно покрылся патиной и паутиной), к моменту своего вылупливания из яйца эссе не представляло собой никакой актуальной информации. Начать с того, что в узких кругах «интерессантов» (едва ли не самых влиятельных и известных людей клана, среди который один только Равель с Русселем чего стоили!) — вся история с «предтечеством» Сати и его ранней «инициацией» импрессионизма была секретом полушинели. Кроме того, серия равелевских концертов 1911 года привела к изрядной огласке и появлению ряда критических и музыковедческих публикаций, в результате чего сюжет с донорно-акцепторной парой друзей (Сати-Дебюсси) прочно вошёл в анналы парижской музыкальной (и около’музыкальной) публики: то ли в качестве расхожей легенды, то ли в виде кулуарного анекдота.

 Чего стоил один только факт, слегка дурного оттенка и такой же отдушки..., о котором даже и рассказывать как-то неловко..., словно бы выносишь на публику чьё-то грязное дезабилье... Между прочим, безобразные равелевские эскапады не могли остаться незамеченными (хотя бы — для главного бездействующего лица этой истории). И пресса тоже изрядно колола глаза, раздражая и без того раздражённые нервы. Наконец, они не выдержали и буквально лопнули: в разгар всей истории Дебюсси (крайне раздосадованный и недовольный) был буквально вынужден вставить в программу своего собственного концерта две «Гимнопедии» Эрика Сати (оркестрованные им ещё в прошлом веке) и даже сам (собственноручно) ими продирижировать.^[4]:229 Притом, Сати сызнова получил в свой адрес несколько показательных скандалов и отчитываний, был вынужден трижды извиняться за какие-то рецензии, не понравившиеся «боссу», а затем — несколько раз благодарить его за «высокую честь»... (хотя в программе концерта даже не был упомянут автор этих гимнопедий). — Само собой, столь волшебная сказка о «золушке» (в подновлённой версии Клода Дебюсси) не могла не произвести своего разрушительного действия... на кого угодно.

Но только не на самого́ мэтра..., милль пардон.

 Буквально по следам состоявшихся событий (прямо скажем, беспрецедентных на фоне предыдущих двадцати лет тёплых дружеских отношений) Сати написал несколько писем брату-Конраду — с детальным отчётом о главных (бес)’действующих лицах (и их выражении по ходу дела). — Не скованный в тот раз ни публичным характером своего текста, ни сомнительным отношением адресата (с которым эти вопросы обсуждались едва не сотню раз), Эрик выражался — значительно более определённо и точно. И его частные определения, хотя и не имеющие инвективного характера, тем не менее, не оставляли ни малейшего сомнения относительно его чёткого и почти цинического понимания роли Клода Дебюсси во всей двадцатилетней истории импрессионизма..., полной высокой красоты и ярких свершений...

 Разумеется, спустя одиннадцать лет острота & свежесть запаха этой истории изрядно притупилась. Большая война, голод, болезни,^{[комм. 10]} громадный и скандальный успех «Парада», сначала полный разрыв, а затем и смерть Дебюсси — всё это не могло не оставить мутных отложений на зеркальной поверхности 1911 года. К тому же, — необходимый тон..., публичный и ознакомительный. Короче говоря, тон исторической статьи, пускай даже и о своём старом (неприятном) и почти пожизненном приятеле...^[19]

 — Сати слишком хорошо понимал, что такое заказ. Тем более, от Сибилл Харрис, которой он отнюдь не желал неприятных разговоров с хозяином или главным редактором «Ярмарки тщеславия». И разумеется, потому не мог не держать в уме эту бесконечную цепочку лиц, физиономий, рож и морд: всех заказчиков, издателей и даже читателей, этих бравых американцев, которые, (чёрт!) наверное, в первый раз увидят эту (ино)странную фамилию: Debussy, а не только что — Satie!.. А потому, чтобы точно и напрямую прочитать написанное в этом тексте 1922 года, необходимо (едва ли не во всякой строчке) сдувать с него пыль..., протирать пальцем и затем..., смотреть на просвет — или через зеркало, располагая лист бумаги таким образом, чтобы через него просвечивала лучезарная тень «импрессиониста №1», этого пресветлого человека, построившего свою жизнь на обычной человеческой подлости..., которую... отчего-то не удалось скрыть.

 Таким образом, нам остаётся только лишний раз поблагодарить провинциально-наивную амэрэканскую миссис Сибилл Харрис за её маленький дружественный заказ. Именно благодаря её скромному вмешательству у нас на руках остался лишний артефакт той действительной жизни, которую вечно пытаются оставить позади искусства..., блестящего, высокого, чистого, вечного и красивого, но которая — на деле — постоянно вылезает вперёд него, да ещё и норовит (бревно этакое) лечь поперёк дороги и заслонить... чем-нибудь крупным. — Чтобы впредь больше ничего — не было видно. И нужно сказать, сплошь и рядом ей это — удаётся. Именно таким образом была сделана жизнь Эрика. И в точно таким же — моя... К сожалению, только вопреки этой старой как мир человеческой наклонности — изредка удаётся пробиться, вырваться, крикнуть своё слово...^[21]

— Ну а если нет..., ну..., тогда прости-прощай, брат.

Пусть неудачник плачет..., — если не возражаете.