Амбруаз Тома (Эрик Сати. Лица) — различия между версиями

н
е понимаю, отказываюсь понимать, — ...какие ещё могут быть вопросы..., ...да ведь вóт он..., уже почти здесь..., красавчик наш..., ...композитор..., между прочим..., настоящий..., признанный..., к тому же, профессор..., ...академик..., член Института Франции..., ... и даже директор..., с миньоном..., и даже медальоном..., ...незаменимый..., ...бессменный..., которого..., только ногами вперёд..., и с прекрасно... душным некрологом..., — короче говоря, глубоко... уважаемый человек..., в отличие от некоторых..., имена которых даже и произносить-то противно.

Но здесь..., разумеется, здесь не тот случай, мадам..., мсье..., совсем не тот.

Здесь уже одно только имя..., произнесть — ах, что за сладость, что за честь!..

Словно неземная благодать во рту, оно одно уже и греет, и ласкает, даже тает...

Амбруаз..., и что за дивная история..., после всего...

Шарль Луи́ Амбруа́з Тома́ (мсье Charles Louis Ambroise Thomas, некий миньон, родившийся 5 августа 1811 в городке Мец, ещё при коротышке-Наполеоне и умерший спустя 85 лет, 12 февраля 1896 в городке Париже, уже при Эрике Сати)..., прежде всего, скажем ради вящей простоты: это — композитор, кавалер ордена почётного легиона..., несомненно, человек XIX века, явившийся на этот свет «слишком взрослым во времена безнадёжно старые»...,^[2]:283 чтобы не пытаться говорить слишком точно.^{[комм. 2]} — Говоря возвышенным слогом академического идиота, жизнь и творчество Амбруа́за Тома́ стали высокiми образцами истинного консерватора и академиста, хранителя традиций, почти музейного персонажа, пожелавшего ещё при жизни своей раз и навсегда сделаться человеком прошлого — с лицом почётного легионера, вечно обращённым на зад...

Традиций?.. Но каких-таких традиций, меня могут спросить? С готовностью отвечу... — Всё очень просто. Проще некуда...

Говоря широко: европейской музыки начала XIX века, говоря ещё шире: коридоров и классов Парижской консерватории.^{[комм. 3]}

Но если сказать шире всего, то, конечно, хранителем ценностей узкого клана, частью которого он мечтал стать...

— И мечта его, между прочим, осуществилась... — в превосходной степени.

   — Очевидно, ему хорошенько повезло с рождением: настоящий миньон, пирожок с сюр’призом... Место, время, начинка..., последнее — особенно, мсье. Если и не в рубашке, то с упаковкой — несомненно. Настоящее безвременье. Наполеоновские войны уже закончились..., а всё остальное — ещё не началось. А если и началось, то в другом месте... Или в том же, но значительно позже. Короче говоря, приятно вспомнить (как и любой миньон). Но ещё приятнее — повторить..., мой дорогой академик... изящных искусств.

  Для начала: отец, не генерал..., нет. И даже не принц. Удивительное везение. В те времена (Франция, Европа, Земля) такие занятия были не слишком-то безопасными. — Даже если отец..., не сам. Вот я и говорю: очевидно повезло..., как дважды два. — Куда ни крути, чего ни поверни, но когда твой (родной) отец имеет во всей окрестности репутацию весьма респектабельного, удачливого... и даже модного учителя музыки... (ведь мы здесь о ней будем говорить, не так ли?.., без ложной скоромности). Это совсем не дурно для начала. Тем более, когда речь идёт о миньоне, не более того... — Мучимый нетерпением, отец с трёх лет начал учить Амбруаза играть на рояле и скрипке, так что к десяти своим годам этот мальчик уже заработал репутацию местного (напомню, Лотарингия, городок Мец) вундеркинда, развлекая своих состоятельных сограждан (почётного легиона, не так ли?) игрою на двух славных инструментах: финансовом и досто’славном... В 1827 году отец Амбруаза, впрочем, умер, не слишком затруднившись с этим делом. — Мать с детьми, снявшись с места, переехала в Париж, где Амбруаз Тома (без лишних слов) поступил в консерваторию...

Сократим, — как любил говорить в таких случаях наш дорогой дядюшка...^[4]:501

Кажется, мы ещё недостаточно сократили..., и это может достаточно дурно кончиться...

В конце концов, далеко же не всякое патентованное ничтожество заслуживает кучи слов...

Иной раз, было бы приятно слегка ограничить проистекающий изнутри поток нечистот...

  Примерный мальчик..., дивно вышколенный и привыкший слушать и слушаться с самого раннего детства..., к тому же, весьма недурной собою..., несомненно, он был редчайшим (в своём роде) талантом..., нет, бери выше, — даже гением в области школы..., чтобы не сказать: «консерватории» (в отличие от некоторых). Прирождённый ученик от Бога, розовая и голубая мечта (не говоря уже о косточке и крови) всех отцов-педагогов нашей маленькой... сморщенной вселенной, а также и прочих уголков космоса, — с самого начала, начиная с азов послушания, этот примерный студьозус сделал свою заявку на будущий легион почётности... — Оставив немного в стороне безнадёжную скрипку, мироточивый Амбруаз начал свои парижские занятия в классах фортепиано и композиции у Жана-Франсуа Лесюэра (если не считать ещё более выдающихся мастеров: Калькбреннера и Циммермана), показав себя верно’подданнейшим любителем традиций, прежде всего, конечно же, классических..., в форме бюстов Моцарта и Беховена..., (а о негодяе-Бахе больше ни слова, никогда!..., чёрт), как это и полагалось в его годах... и в его годы. Пригодность и лояльность ученика к предложенной системе обучения оказалась настолько высокой, что уже пару лет спустя он начал получать от своих добрых учителей премии..., едва ли не ежегодно, как по часам. В 1829 году — по классу фортепиано, в следующем — уже по гармонии и, наконец, в 1832 он снискал — высшую из возможных: Большую Римскую премию по композиции (за кантату..., как это и полагалось), которая отправила его на три года прямиком — в Италию, на пресловутую виллу Медичи. Практически, в ссылку, где Тома понемногу пристрастился ещё и — к итальянской опере...,^[6] нет, не в смысле страсти..., но прежде всего, в смысле изучения.

Ну..., я же говорю: настоящий ученик..., натурально. Шаг влево, шаг вправо...

Как правило, такие упражнения внутри клана не слишком-то приветствуются.

  Спустя три года, послушно отбыв полный срок на вилле Медичи, а затем (сверх того) ещё на год отправившись в Вену («мекку и омегу» всех верных традиционалистов), римский лауреат вернулся в Париж (на дворе стоял только ещё 1836 год, времена по-прежнему невероятно старые), чтобы продолжить там укрепление прекрасных традиций и незыблемых ценностей. Почти сразу по возвращении наш дорогой Амбруаз, засучив рукава, взялся за дело, разумея под этим — оперу и консерваторию. Или наоборот: консерваторию и оперу. — Закончив в 1837 году свою первую комическую оперу «Двойная лестница» (почти оперетта, к слову сказать), которая тут же была поставлена, за следующие десять лет он настрочил ещё девять аналогичных миньонов, мал мала меньше. — Не трудно по’считать, что его поделки ставились на парижских сценах каждый год (как часы), особого фурора они у публики не вызывали, но и не проваливались (слишком глубоко). Можно сказать, они стояли на своих четырёх..., вполне устойчиво. Всё это были милые и ненавязчивые (часто, небольшие) оперки-буфф на общем уровне традиций своего времени: мелодичные, лёгкие и остроумные, во франко-венском стиле, оркестрованные профессионально, прозрачно и элегантно (не по-итальянски), и обязательно со счастливым кончиком... — Первый заметный успех Амбруазу Тома принесла остроумная «ориентально-гаремная» пародия на «Итальянку в Алжире» Россини, простенькая одноактная опера (тоже почти оперетка) под названием «Кади» (1849 год). В своё время этим томским миньоном восхищался дядюшка Жорж Бизе, и сам, впрочем, не чуждый подобным упражнениям. Следующая оперка («Сон в летнюю ночь», сделанная как фантазия-модернизация на тему Шекспира) вбила ещё один столбик, солидно упрочив театральную славу Амбруаза..., и даже вывела его (за дверь) на европейские сцены. И очень вовремя: приближалось прекрасное сорокалетие, возраст нового социального статуса. Наконец, можно было подумать о том, чтобы разогнуть спину и переместиться из учеников — в учителя, мэтры, начальники..., наконец, возможно, почётные легионеры. Признание коллег и официального клана не замедлило себя проявить: в 1851 году преподобный Амбруаз, преисполненный первых почестей, получил в своё пожизненное распоряжение кресло академика изящных искусств и почти одновременно (кроме шуток) стал профессором Парижской консерватории.^[6]

Запомним эту прекрасную дату..., включая ещё одну. Нам ещё придётся к ней вернуться..., прогулочным шагом.

Потому что «великие учителя и ученики» — всякий раз повторяют один и тот же путь..., прогулочным шагом.

Верные солдаты и фельдфебели клана, «короли и генералы посредственностей», они надёжно сидят на своём месте...^[8]:443

  Такая привычка имеет характер пожизненной слабости, если не шутите... — Дорогой друг (нет, совсем не милый), даже сделавшись мэтром, даже сделавшись учителем, он не перестал учиться: тихо и размеренно, как все... Громадный успех межеумочной оперы «Фауст» Гуно (1859 год) стал для Амвросия едва ли не наибольшей удачей всей его жизни. Вдохновлённый примером прекрасного коллеги, он обратился к тем же либреттистам и попросил сделать для себя нечто в том же духе (из того же автора). И вот, спустя семь лет из-под перьев Амбруаза появилась, пожалуй, самая известная его опера «Миньон» — по роману Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Уже в первый год после премьеры «Миньон» выдержала более сотни представлений, затем — двинувшись по главным оперным сценам Европы.^{[комм. 4]} Успех привёл к (вне)очередному росту авторитета Тома среди парижской стаи академических сослуживцев и коллег: в 1871 году он стал директором Парижской консерватории (Conservatoire national de musique et de déclamation..., o mein Gott’en Tod), — впоследствии, не сойдя с этого удобного кресла почти четверть века, до самой своей смерти.^[6] Высшая степень респектабельности, идеальный костюм, орден почётного легиона (к очередному юбилею), поднятый кверху указательный палец... Традиция — превыше всего. Система — главная ценность. И здесь, пожалуй, настало самое время прерваться, поскольку отсюда..., пардон..., — с этого места начинается новая глава..., во всех смыслах. — Достигший своего потолка счастлив хотя бы тем, что не разбил себе темячко...

Ну..., я же говорил: давно уже нужно было сократить эту жвачку..., пока не началось.

Впрочем, теперь уже поздно. Досужие разговоры..., во славу бедного академика, почившего в бозе...

  ...Год от года авторитет мсье Амбруаза (из третьего Тома) всё рос и рос, рос и рос, точнее говоря, возрастал и возрастал. Неподдельный (самый настоящий!.., я хотел сказать) директор по призванию, начальник от Бога, маститый профессор прокислых щей и прекраснейший академик дважды жёваной редьки, «Великий Учитель и Ученик, вечный Король посредственностей и председатель ретроградов»..., едва заняв кресло главного начальника консерватории, он отдался новому делу со всей серьёзностью своего талантливого характера и характерного таланта. И даже (о ужас!) бросил ради важнейшего поприща (музыкального просвещения) штамповать одну за другой свои (комические) оперы, неизменно превосходные во всех отношениях (не говоря уже о Бизе)...

  Смешно сказать: десять лет, двадцать лет, даже (о чёрт!..) двадцать пять лет, битая четверть века..., — похоже почти на шутку. Дурной анекдот. Слива в компоте. И тем не менее, чистая правда: так было на самом деле. Причём, не раз... И не два-с... — Единожды заняв кожаное (имперское) кресло директора в шестьдесят лет (почти подарок к юбилею патриота),^{[комм. 5]} преподобный Амбруаз Тома насидел в нём ровно до той поры, когда его, почти восьмидесятипятилетнего, со всею возможной уважительностью мерной поступи вынесли вон, причём — ногами вперёд. Мы знаем..., мадам, мсье, мадмуазель..., мы очень хорошо знаем..., в славной истории Homo socialis (павиана стайного) было немало таких любителей. А точнее говоря, было немного иных..., на фоне общей закономерности. — Александр Крупный, Иосиф Прекрасный, Леонид с бровями, Петя с торсом, не к столу будь помянуты..., все они только добавили лишние пять копеек в эту велiкую и прекрасную традицию, троекратно освящённую жрецами Египта пополам с седогривыми вождями гамадрилов. И что же..., могу ли я ныне сообщить благородному обществу, будто основателем сей традиции стал именно он, почтеннейший профессор, академик Амбруазий Томский?..

Пожалуй, в этом была бы известная передержка..., или даже некоторая наглость.^[10]

К которой мне, впрочем, не привыкать. И всё же, немного поправлюсь...

  За четверть века своего директорства (1871-1896) прекрасный Амбруазий, несомненно, достойный звания кавалера Ордена Почётного Легиона (в его махровых образцах & формах),^[4]:225 придал «второе дыхание» заскорузлой парижской консерватории, превратив её в подлинный оазис (или оплот) кланового традиционализма и (такого же) академического кумовства. Ничего искусственного, ничего административного: ибо таково было естество человека и людей, наполнявших старое здание изнутри. — Эти славные времена, когда само по себе слово «консерватория» (Conservatoire national de musique et de déclamation..., — исключительно для тех, кто поза...был), в те времена (словно по какой-то дьявольской иронии) находившаяся по адресу рю Фобур Пуассоньер..., — и в самом деле, что за прелесть!.., «консерватория»..., могло ли нечто на свете более удачно ассоциироваться с рыбными консервами третьей свежести (астраханской селёдкой или тухлым тунцом, без ложной скромности), — так вот, я говорю, эти славные времена, несомненно, стали его (трёх’томным) личным достижением, впрочем, не закончившимся с его смертью. Славная компания продолжателей его бес...славного дела, в точности таких же профессоров и академиков..., пардон (оговорился по инерции), чиновников и карьерных служащих от музыки, подхватила из его ослабших рук знамя несвежей осетрины (благодаря ещё одному велiкому композитору-реформатору по имени Теодор Дюбуа) и смогла пронести ещё почти десять лет..., пока, наконец, не разразился все’парижский скандал, получивший название «Дело Равеля» (не Сати..., нет). Кажется, вся (недо)вольная парижская пресса обрушилась на отменно выродившуюся консервированную и коррумпированную среду зажравшегося академического клана, забывшего (между собою, только между собою) даже элементарные правила приличия. Пожалуй, здесь хватило бы для примера всего одной маленькой цитаты, наконец, передающей дух & букву того заслуженного презрения, которое (за последние три десятка лет) снискала на свою голову консерваторская клака. Известный (и весьма радикально настроенный в те годы) музыкальный критик Жан Марнольд, все симпатии которого находились в сфере постепенно набиравшего силу импрессионизма, выступил с разгромной статьёй, кончавшейся следующей гневной тирадой, достойным образом увенчавшей всю эту мыльную оперу (с лёгким карьерным акцентом, как и полагается в подобных случаях): «...Ради будущего французской музыки пришло время, наконец, разогнать эту клику педантов, лицемеров и жуликов, этих трёх ослов — Паладиля, Дюбуа и Леневе!..» ^[11] — Собака под лавку, чиновник в кресло... Пожалуй, и здесь бы снова, как всегда, с гуся вода... Но тут в дело вмешалась «партия и правительство», — тоже чиновники (к слову сказать), только этажом выше, слегка обеспокоенные скандалом в области «изящного и прекрасного»... Одного пожизненного академика сняли с поста директора (но не профессора), другого — пожурили, третьему — погрозили пальчиком. И только тогда в затхлом помещении консерватории, насквозь пропахшем пыльною моцарто-беховенскою амброзиею (в трёх томах), — слегка приоткрыли форточку. — Только одну (да и то: совсем ненадолго)..., не говоря уже о (не)винных подвалах.^{[комм. 6]}

Но до тех пор анатомическая амброзия академического клана насквозь пропитывала консервные коридоры и кабинеты...

И решительно никуда от неё было не деться, не уклониться, не уйти, ибо: «всяк вошедший сюда, оставь надежду...»^[12]

  Потому что..., как бы это помягче выразиться, — потому что клан, стая, племя, народ или любая другая табуретка имени почётного легиона, названная «обществом» или «коллективом» (в одном лице или во многих, без малейшей разницы), — все они вместе взятые и по отдельности имеют одно неоспоримое достоинство: раз добившись (до) власти, они уже никогда от неё не отказываются по доброй воле. Ученик, ставший учителем. Студент, примеривший кресло директора. Стажёр, севший на место академика. Проситель, ставший кавалером... Против такой всепроникающей и всесильной амбруазии не в силах устоять ни одна душа этой славной обезьяны своего Господа... Седая грива, белая борода, высокая стать, сумрачный взгляд, поднятый кверху палец... Слишком уж силён запах этой приманки..., от века называющейся: вожак стаи.

Или, быть может, вы скажете, что я не прав, мой дорогой Амвросий Луидорович?..^{[комм. 7]}

  Страшно представить..., ещё страшнее сказать. Но вся эта прекрасная клановая идиллия в форме ажурного медальона «стиля в’ампир», закончилась в результате несчастного случая, произошедшего где-то очень далеко..., в Нормандии, гораздо западнее Парижа, точнее говоря, она (эта идиллия) закончилась — со смертью бабушки некоего подростка по имени Эрик Сати (между прочим, она тоже была родом из Эльзаса и Лотарингии), которая утонула во время купания...,^{[комм. 8]} причём, в таком месте, где вода едва доходила ей до колена.^[2]:24 — Чистейший миньон..., как установила местная полиция по результатам расследования (а дело было в Онфлёре, к слову сказать). Как результат, спустя год с небольшим в стенах парижской консерватории появился новый ученик..., тринадцати (с лишним) лет от роду.^{[комм. 9]}

Той са́мой консерватории, директором которой вот уже восемь лет значился некий носитель вечной (божественной) амбруазии...

  Правда сказать, этому делу предшествовала ещё одна мрачная (брачная) дата... 21 января 1879 года отец Эрика во второй раз женился, на (старой) пианистке и сочинительнице музыки... по имени Эжени Барнетш (Eugénie Barnetche), которая (кроме всех перечисленных выше талантов) вот уже второй десяток лет числилась хронической ученицей той самой консерватории (Conservatoire national de musique et de déclamation)... — Само собой, переступив порог нового дома, мачеха со всем жаром не слишком юной души взялась за вверенного ей юного гения, имевшего все черты заброшенного ребёнка... Плоды её воз...питания не замедлили вскоре упасть со своих веток. Спустя девять месяцев совместной жизни (папы с мамзелью) Эрик Сати записался (при посредстве новой жены своего отца) в подготовительные классы Национальной Консерватории (Conservatoire national de musique et de déclamation) в качестве будущего (недо)«вольного слушателя». Куда и был объявлен «принятым» после прохождения вступительного конкурса...

Скажем просто и прямо: он поступил в парижскую консерваторию, этот бедный онфлёрский сирота...

Слишком рано оставшийся на этом свете один, совсем один..., без бабушки...

  Вернее говоря, не совсем так. Или — совсем не так. Потому что (если бы не) — мадам Сати (бывшая Эжени Барнетш). Если бы не она (я сказал)..., то никаких рыбных консервов в жизни Эрика Сати не было бы и в помине. Это именно она, перезрелая мачеха, пользуясь своим невероятным обаянием & многолетним статусом «вечной студентки» и местного старожила, наконец, записала несчастного Эрика в консервные подготовительные классы и устроила так, чтобы к нему не слишком-то придирались на вступительном прослушивании, которое в известных обстоятельствах превращалось в небольшую формальность среднего размера...^[14]:770 — На всякий случай уточню тихим голосом, что сие (не)торжественное событие случилось 4 ноября 1879 года.^[14]:19-20 Не слишком ли занятный сюжет..., после всего?

Сати и консерватория... Лебедь, рак и оглобли... Трепетная лань и бочка мёда... Амброзия и рассол.

Нет, опять всё не то..., опять промахнулся..., кажись. Дорогой мой человек...

  Конечно, молодая музыкальная мачеха оказалась (совсем) не подарок, лишний раз убраться вон из дому (пускай даже и на подготовительные классы) было приятно, а иногда даже очень приятно... Во всяком случае, это давало смутное ощущение смены обстановки: шила на мыло. Но увы, даже там, в её консерватории дела обстояли ничуть не лучше. Нового ученика с самого начала приняли довольно дурно: заставили зубрить, упражняться, скоблить и молотить..., как и всех остальных. Очень скоро положение стало отвратительным, даже невыносимым..., кажется, теперь можно было не сомневаться: этот бледный тип, настоящий увалень — «пришёл в этот мир слишком молодым в слишком старые времена».

  — Сегодня, рассеянно листая учебники истории музыки, кажется более чем досадным, что упомянутый выше мсье Satie не успел запоздать..., ну..., хотя бы лет на двадцать. Как многих напастей и ерунды ему удалось бы тогда избежать!.., только за счёт своего маленького времени, почти ничтожного... — Но увы, всё произошло именно тогда, когда это теперь известно. В начале 1880-х годов... Увязнув в зловонном болоте конца загустевающего и находящегося на издыхании XIX века, эта плюшевая Зебра чуть было совсем не сгинула среди царящих повсюду грубых молотков школьного искусства.^[4]:80 Подумать только, в 1916 году ему могло быть всего 30 лет! Да-да, именно тридцать..., а не пятьдесят! Что за превосходная разница: чисто, миньон. И тогда..., тогда он слишком многое ещё мог бы успеть. Не пытаясь пробить консерваторскую стену своей лысой головою. Не оказываясь всякий раз перед глухой стеной клановой враждебности. Не оставаясь всякий раз в полном одиночестве, без театров, певцов, дирижёров, оркестров, издателей и(ли) исполнителей... Да. Смешно..., я говорю, — смешно лишний раз слышать подобную нелепость, с позволения сказать. Дорогой мечтатель... — А впрочем, почему бы и не продолжить? Халва-халва... — Только представить себе, что за дивная картина: он не родился бы среди старых толстых французских бюргеров, он не присутствовал бы при факте смерти высушенного Амбруаза Тома и заплывшего Шарля Гуно, не ко сну будь помянуты эти двое обои...^[2]:14 И, наконец, даже Conservatoire national de musique et de déclamation не так быстро и жестоко заставила бы его ненавидеть своё слишком грубое и неживое Искусство...

Такими устами..., да лизать бы тебе чистую амброзию, дружище..., а не это обычное дерьмо, выражаясь сугубо культурно...

  Да..., да. Несомненно, он тоже не терял время зря. И ему очень многое удалось — причём, довольно скоро: даром что зебра..., к тому же плюшевая (если поверить свидетельству очевидца). — Мальчик, подросток, юноша... Тринадцать лет, пятнадцать, семнадцать, даже двадцать... Постепенно, шаг за шагом, но он всё-таки смог сделать себе неплохую репутацию среди них, нюх... имея на высоких профессионалов (с молотком)..., и даже начал понемногу делать себе карьеру... в искусстве..., — в большом искусстве, конечно. Консерваторском..., в лучшем смысле этого слова. — Сейчас скажу..., всё скажу, дайте только взять дыхание... Один прекраснейший педагог (его гармоническая фамилия была Эмиль Декомб, если желаете знать) удостоил Эрика Сати почётного титула «самого ленивого студента Консерватории», профессор Созей отметил этого ученика как «бесцветного, среднего и слабого», а сам директор учреждения, кавалер ордена почётного легиона (и по совместительству — велiкий композитор прошлого) Амбруаз Тома разошёлся в оценках с двумя предыдущими и дал свою характеристику: «ученик весьма ничтожный», — тихо и со вкусом, чтобы не тратить лишних слов. Но пожалуй, всех переплюнул по части личной характеристики преподаватель фортепиано, Жорж Матиас, для которого Эрик Сати оказался просто-напросто «нулём», и ни сантимом больше...^[2]:28 — Итак: я могу заткнуться, потому что главное слово сказано. Всего одно, но зато какое..., — ах, благодарю вас, драгоценный мсье Амбруаз..., вы настоящий мастер номинаций. Небрежным штрихом, буквально в одном слове..., из вашей амбразуры (миль пардон)..., из ваших уст, помазанных божественной амброзией, само собой вывалилось всё... Или почти всё... что требовалось. Не так ли? — «Ученик весьма ничтожный»...^{[комм. 11]}

Мать и дитя. Леонардо и Джоконда. Муж и жена. Самсон и Далила. Мышка и кошка. Учитель и ученик...

Существуют на свете парные понятия, верхняя часть которых не существует без нижней..., если не ошибаюсь.

Иначе всё рушится, оставляя на прежнем месте: сироту. Бездарность. Вдову. Сен-Санса. Скелет. Наконец, кретина...^{[комм. 12]}

Как Вершину Всего..., недосягаемую и вечную... хотя бы на несколько дней.

  ...Лень, неуспеваемость, ничтожность, эпатаж, нуль... Ничтожность, эпатаж, неуспеваемость, лень, незначительность, нуль... Такую колоду карт, почти унылую в своей будничности, можно тасовать до полного бесчувствия. Плюшевый Эрик провёл в этом консервном заведении общим счётом семь лет: поначалу — в статусе ученика подготовительного класса фортепиано (1879-1882), а затем — был вынужден перейти в положение вольнослушателя (1883-1886), потерпев решительное фиаско на всех обязательных экзаменах. Кажется, здесь не осталось ни единой дырочки или щёлки, где можно было бы спрятаться от высокоорганизованной системы муштры и репрессивной оценки результатов «работы». Приговор всякому «лодырю» или «уклонисту» был вынесен заранее: внутри этой школьной системы клеточек и клеток решительно ничто не помогало добиться даже ничтожной степени свободы..., хотя бы какого-нибудь маленького послабления от постылой «вольной повинности»... — Административную единицу под именем «ученика весьма ничтожного» продолжали систематически унижать & истязать в застенках старого рыбного карцера... вопреки всему. Всякий раз объявляя свой окончательный и бес...поворотный приговор: во имя высших традиций и школы...^{[комм. 13]} Подняв указательный палец вверх. Как высший миньон веры. Спустя пару десятков лет Сати сам попытался подвести итог бесславным годам учений — и тоже в двух словах. Он заметил (не без интонации в голосе, впрочем), что профессор фортепиано Жорж Матиас посоветовал ему посвятить себя композиции, тогда как профессор гармонии, мсье Тоду, напротив, рекомендовал посвятить себя фортепиано.^[14]:771 Замкнутый круг сызнова замкнулся (почти кандалы, почти гаррот): то ли на запястьях, то ли на горле... — В конце концов, почти обезумев от постылой жизни, (что дома, что в богоугодном заведении) зебровый студент потерял и голову, и последнюю надежду на спасение. Тянуть дальше обе лямки стало настолько непереносимо, что в ноябре 1886 года мсье Эрик Сати, как ему показалось, нашёл наилучший выход: заключить трёхлетний контракт и отправиться — в армию, только бы больше не лицезреть устаревающую на глазах картинку, состоявшую из папиной мамзель-роялистки пополам с гормональными учителями её гормональной гормонии... Скажу по секрету: у всего есть свой срок..., и своя цена. Между прочим, «ничтожному ученику» уже стукнуло (буквально по голове) двадцать лет. Глядя назад и вперёд..., история жизни выглядела почти безнадёжной. — Дисциплина, дисциплина и ещё раз... муштра. Освобождения от консерватории удалось добиться — только благодаря армии. А освобождения от армии — только благодаря прекрасной пневмонии (хотя благодарить этих двоих было решительно не за что). Оба этих освобождения выглядели почти одинаково глупыми..., и одновременно — похожими на своего автора..., как близнецы. Впрочем, глупость не порок..., тогда ему было попросту не до рассуждений, совсем. Он просто спасался..., спасался бегством.^[2]:28

— Не важно куда, не важно зачем, лишь бы прочь, прочь отсюда. Как можно дальше прочь...

— На всю оставшуюся жизнь эти два слова остались золотым правилом: « Je retire »...

— Поперёк горла, поперёк головы. Раз и навсегда, лишь бы не дышать с ними одним воз’духом.

  — Консервным... Рыбным... Затхлым... И всё-таки приходилось. Незабываемое ощущение. Ещё почти десять лет они продолжали жить в одном городе: композитор и «гимно’педист», директор и «Парсье Бога», академик и плюшевая зебра, учитель и ученик... Оба — весьма ничтожные, благодарение Господу. — Смешно, честное слово, продолжать и дальше в том же духе... Очень смешно...

Чтобы не сказать значительно точнее..., чисто — между нами.

  Не будем напрасно обольщаться: это была третья и последняя торжественная попытка Эрика Сати проткнуть пальцем серое парижское небо. Едва узнав (а это случилось в феврале) о восхитительной смерти ещё одного маститейшего из маститых, мсье директора и академика почётного легиона, он сказал себе примерно так: раз уж сам Амбруаз помре, разве позволительно теперь сделать вид, будто всё осталось как прежде..., отвернуться, оставить в небрежении эту волшебную Амбруазию без своего вмешательства, или хотя бы попытки сделать свой маленький миньон? — Но увы, всё было заранее напрасно. Жестоко консервированные ряды клана не поколебались и даже не дрогнули. Видимо, «весьма ничтожный» соискатель опять не сумел найти верных выражений на их языке, чтобы они хоть что-нибудь поняли. — Он только спросил, почти без слов (как дедушка-Мендельссон)..., всего лишь задал вопрос... — А какой вообще смысл в вашей тухлой Академии, если там не будет Эрика-Альфреда-Лесли вместе взятых, или по отдельности?..

И они, как один, ответили ему — конечно, никакого... (Эрика).^[2]:135

  Как говаривал податель сего: «это не из таких вещей, которые когда-нибудь забываются»...^[2]:276 Учитель и ученик. Директор и воспитанник. Миньон и маргинал... Навсегда соединённые одним креслом, одной печатью, одним неучастием, — одною задницею, в конце концов... Спустя полтора десятка лет, вдохнув (после долгого перерыва) новый глоток парижской амброзии, Эрик Сати сделал две попытки вспомнить о своём добром учителе..., обе — публичные, впрочем. Причём, обе — немного того..., в духе этих господ.

Чтобы не вспоминать слова и лица, слишком давно забытые..., за ненадобностью.

  Внезапная рифма. Случайное падение (штанов). Неожиданный прорыв занавеса. Ночной пожар в женском пансионе. Монастырская пьянка. Неукротимая рвота без предупреждения. Кремлёвский погром на пустом месте. Мешок денег в канализации... — Пожалуй, случаются такие моменты (про...зрения), хотя и не во всякой жизни... Изредка. Или даже один раз, всего один... Да-да, признаться, я был счастлив, почти счастлив, когда... после всего, умер ещё и он, мой старый, слишком старый знакомый, Амбруаз Тома вместе со своим прекрасным «Миньоном» на двоих, пополам. — Да. Это был очевидный триумф, мой маленький тайный триумф. Когда его хоронили (на кладбище, к сожалению), в своей прощальной речи он попросил (как всегда, очень строго двигая бровями), чтобы его любимый миньон, (не меняя окончания, нет!) положили рядом с ним в отверстую могилу. Что поделаешь..., традиция превыше всего, мой дорогой Амбруаз. Говорят, это было жутковатое зрелище, исполненное величия и скорби: все присутствующие, пребывая в священном трепете, наблюдали похороны настоящего... академического искусства почётного легиона..., чистой воды и высшей пробы... А когда первые комья земли начали падать прямо на изящный миньон из оперы, несколько теноров и одно сопрано, не в силах сдержаться, завопили в голос, биясь в истерике!.. — Так они и орали своими небесными голосами, прямо там, посреди кладбища, у края отверстой ямы в земле... — Да-с..., и это был, между прочим, он..., тот самый Тома..., тот самый амбруазливый мэтр Тома, который ещё в рыбный век золотистого процветания консерватории Фобур Пуасоньер удостоил меня почётного титула «ученик весьма незначительный». — Воспоминая о нём, вынужден даже приосаниться. Нет, я ничуть не оспориваю. И даже более того. Глядя на самого себя в зеркало, я полностью согласен с этим метким определением. Это — чистая, чистейшая правда, да, я именно таков, как ученик — при таких-то учителях.... И всё же, не могу не заметить одной мелочи: старикан-Амбруаз ни словом не обмолвился о том, каков же я мэтр! Оказывается, вот где крылся его хитрый манёвр: сначала умереть, но только потом сознаться... на грани миньона, — ах ты, старый греховодник... (Миль пардон..., кажется, я и сам чуть не проговорился). — Гиро, Гуно и вот, наконец — он, вечный директор и начальник всех мочалок, великий и благоуханный Амбруаз Тома, третий и последний оплот. И у каждого из них по четыре маленькие буквы, от начала и до конца..., — как и у меня, между прочим.
  Хотя... умереть — это было всего лишь полдела, потому что после смерти — осталось прекрасное пустующее кресло почётного легиона с трогательными отпечатками прежнего Амбре. — И вот, я дал им ещё один шанс, последний шанс. И как всегда они использовали его ровно на то, чтобы упустить, маленькие творцы своей жалкой судьбы.

Возможно, я разговариваю недостаточно ясно? Хорошо, попробуем выглядеть проще.

  Итак, слушайте меня: в третий и последний раз я представил свою кандидатуру в Академию Изящных искусств, довольно уныло претендуя на кресло закопанных в землю останков Амбруаза Миньона, — оплаканного, не меняя окончания, умирающими тенорами и сопранистками... Но они, (то есть, члены Академии) в последний раз отклонили моё предложение, выгодное со всех сторон. Глупые маленькие человечки! — они-то думали, что могут меня прямо сейчас оставить где-то в стороне от своего высокого ака-ка-кадемического искусства. Но вместо этого они устроили в точности противное, прошу прощения за слово, потому что именно так: противное. Они сами, своею волею, оставили самих себя — далеко в стороне, очень далеко (как до Луны) в очень далёкой стороне. Впрочем, это не стоило бы обсуждения. Гиро, Гуно, Тома..., на их затёртые, изрядно попользованные кресла посадили трёх настоящих «миньонов» во плоти, трёх в высшей степени компактных господ Паладиля, Дюбуа и Ленапве..., всех троих... вместо одного-единственного Сати. Их фамилии, восхитительно громкие..., несомненно, в этих лицах мы видим эталоны искусства, властителей дум, хранителей традиций..., бархатных, даже махровых..., три подлинно велiких комозитора, профессоры консервов, академики музыки и чародеи звуков... И что? Много ли вам сегодня говорят их имена? – ...как, неужели вы их даже не знаете? В первый раз слышите, да и то — сейчас, от меня?.. — Я удивлён, даже ошарашен (яко бы). Я не нахожу этому ни одного разумного объяснения. Но всё-таки..., чем же я мог ответить на их последний подлый отказ, мне..., в такой малости..., после всего? — Очень хорошо..., и мой прямой ответ был готов почти сразу, будто кролик из цилиндра: я им ответил полной и окончательной нищетой... — Их нищетой, разумеется, не моей...^[2]:125

Ничуть не сомневаюсь, теперь они могут гордиться своим, прямо скажем, огромным достижением в области музыки.

Благодаря всего одному миньону, который Он им оставил — как учитель, в качестве наследства.

Да. Благодаря одному маленькому миньону, до краёв полному амброзии... На всю оставшуюся жизнь.

  И верно, не грех бы и повторить... Как (не раз) говаривал Эрик: «это не из тех вещей, которые когда-нибудь забываются». Тем более, наш брат каноник, не чуждый раз’двоений и даже рас’троений (прошу вас, ни слова о личности, мсье). С велiким постоянством называя себя то ли «амнезиком», то ли «склеротиком»..., на самом деле Сати имел память отнюдь не к(о)роткую..., и даже напротив: цепкую и с десятью коготками. Спустя четверть века..., уже совсем в другие времена, где он уже «не был слишком юным», удивительным образом ему удалось вбить ещё один (ржавый магазинный) гвоздь в старинный миньон, оставленный Амбруазом (не) своему «ученику весьма ничтожному», словно бы по наследству. Как некую драгоценность, не подлежащую (и не сказуемую) размену. Или обмену. Или обману... — Словно бы обернувшись назад, Сати вернул своему начальнику должок..., буквально в двух словах. И как вернул, почти в’вернул!.., — глядя на это чудесное употребление, невольно зализываются уши и стекленеют глаза!.. — Только подумать, засохший старикан Амбруаз Тома (в тесной компании с мумифицированным Сен-Сансом) выступил (едва ли не) главным (без)действующим лицом в одном из первых (точнее говоря, вторых) публично исполненных образцов само’новейшего изобретения Эрика Сати, в очередной раз опередившего своё время на добрых семьдесят лет: эпатажного остро-авангардного продукта, обнародованного под товарным названием Меблировочная музыка.^[19]:65 — О..., это была дивная выходка, почти вылазка... партизанская (лесом, кустами, да прямо в стан врага). Теперь Тома и Сен-Санс, и прежде-то представляя собою нечто вроде мебели почётного легиона (как минимум, два кресла)..., в Академии изящных искусств, окончательным образом перешли в разряд меблировки...

— Браво Эрик..., браво, ученик весьма ничтожный!..

— Кажется, тебе опять кое-что удалось..., после всего.

  Это меблировочное исполнение состоялось ровным счётом 8 марта 1920 года в галерее Барбазанж. В двух антрактах (не музыкальной) пьесы Макса Жакоба «Хулиган — всегда, гангстер — никогда», Сати назначил к исполнению парочку специально написанных трюков из Меблировочной музыки (для очень маленького камерного состава). Пять музыкальных инструментов (в основном, духовых) до бесконечности повторяли короткий четырёх’тактовый мотивчик, причём, в обоих случаях — не сочинённый самим автором...

— Всё время вокруг и обратно. О..., это был поистине почётный легион повторений...

  Обе пьесы носили подчёркнуто романтичные названия, вполне под’стать той эпохе. Первая была — «В бистро», а вторая называлась — «Гостиная». Согласно философскому замыслу композитора, разделение ролей было следующим: «в бистро» навязчиво повторялся обрубленный мотивчик из оперы «Миньон» Амбруаза Тома, а «в гостиной» — отчего-то звучала (повторяясь добрую сотню раз) — окороченная тема (почти задняя ляжка) из траурного танца дядюшки Сен-Санса.
  Весьма ценное меблировочное свидетельство о последней встрече ничтожного ученика с ничтожным учителем оставил неприлично молодой для своих лет Дариюс Мийо (в те времена, когда преподобный Амбруаз помер, ему было всего четыре года). Не рискую привести здесь его слова..., ради полноты (композиторской): «...чтобы создать ощущение, будто музыка звучит со всех сторон, мы разместили кларнетистов в трёх разных углах зала, пианиста в четвёртом, а тромбониста — в ложе первого яруса. Специальное замечание в программке крайне серьёзно предупреждало публику о том, что придавать значения музыкальным ритурнелям, которые будут исполняться в антрактах, следует не больше, чем люстрам или стульям на галёрке. Однако, несмотря на наше предупреждение, едва только зазвучала музыка, вся публика устремилась обратно к своим креслам. — Напрасно Сати кричал им: «Да разговаривайте же! Гуляйте! Не слушайте!..» — Они слушали, они молчали. Всё было испорчено!..»^[20]

  Не стану скрывать..., всё напрасно. — Широко открыв рот..., пожалуй, следил бы я за причудливыми метаморфозами так называемых учителей и учеников человеческого легиона, тщетно силясь постичь конфуцианскую разницу между двумя этими понятиями, совершенно тождественными..., — когда б не отведал полной мерою вящую ограниченность и тупость всех и всяческих кланов на своей собственной шкуре..., слегка шагреневой. Не скрою: в своё время и мне тоже удалось «прийти в этот мир слишком старым в слишком поздние времена...» всего лишь для того, чтобы отработать свой трудовой день, а затем — удалиться (Je retire), не оглядываясь. Вот потому-то единственно возможным вариантом для такого случая осталась скрытая жизнь, сделанная от начала до конца совершенно отдельным образом...

Хотя и не без нескольких образцов, помогавших узнавать уже не раз пройденный путь...

В конце концов, разве не такой путь всегда оставался вполне традиционным для человека?..

  ...в начале 1912 года некий начинающий комозитор (и, одновременно, поклонник Эрика Сати) по имени Алексис Леви..., (или Ролан-Манюэль, как он себя пере’именовал позднее, тщательно и тщетно соблюдая национальную нейтральность и постность про’фессионального облика) затеялся издавать свой собственный, сугубо «конфиденциальный журнал» передового искусства. Сие (не)скромное детище (прожившее менее года) он нарёк «Глазом телёнка» (благо, что не «гласом»). — Само собой, в журнале нужно было что-то публиковать, раз уж он есть. Вот потому-то Ролан-Манюэль принялся хорошенько дёргать Эрика Сати за фалду, чтобы тот «что-нибудь» сочинил... кроме музыки.
И вот, это произошло. Словно открывая новую страницу..., или закрывая старую..., первым из таких сочинений появился текст, возвращающий должок «ученика весьма ничтожного» своему бывшему якобы учителю..., профессору..., академику... и начальнику почётного легиона начальников...

  — В конечном счёте, «учителю, которого не было». Бывает ли на свете бо́льшая благодарность?..

Этот текст..., он был особо помечен автором как первый опубликованный из цикла «Наблюдения дурачка (меня)».^[23]

      Вероятно, стоило бы сожаления, что этот цикл так и остался не-су-ще-ству-ю-щим...,
                 равно как и всё остальное, с чем приходится иметь дело — до сего дня...^{[комм. 15]}

1. ↑ Пожалуй, оставлю здесь пустое место для маленького (свёрнутого трубочкой) комментария. В конце концов, тысячу раз прав был Эрик..., или Фридрих..., или даже Ханон: и в сáмом деле, «позволительно ли стесняться самого себя, если среди них этого предмета слишком явно никто не стесняется»... Земля должна знать имена своих героев (и даже за полчаса до конца света это не лишено особого смысла). Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоpжетта... — Амбруазик, Созейчик, Матиасик, Эмилька, Карлуша, Клодик, Игорёr, Серёжка, Роланчик, Жоржик, Жанчик..., да чтó уж там, всех сразу и не упомнишь, min Herz. А значит, будем добавлять постепенно. Шаг за шагом..., как на той прогулке (в тюремном дворике). Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоpжетта..., Сокурочка, Десяточка, Тищушка, Олежик, Арапчик, Слоник..., нет, пожалуй-ка, пока брошу эту затею, до поры... До следующего погожего денёчка.
2. ↑ Фраза с величественного скульптурного «проекта надгробного бюста» цитируется с намеренным искажением (почти идеально напротив). В оригинале у Эрика Сати: «Je suis venu au monse très jeune dans un monde très vieux» (я пришёл в этот мир слишком молодым во времена слишком старые).
3. ↑ Если быть окончательно точным, то парижская консерватория в те времена (не столь отдалённые) носила весьма длинное & почти титулованное название «Conservatoire national de musique et de déclamation». К сожалению, это сочетание французских слов несёт в себе столь мало реального смысла, что я не берусь тотчас перевести его (обратно). Впрочем, все желающие смогут получить от меня приватный перевод по почте, всего лишь заплатив небольшую мзду..., ничуть не больше той посильной платы, которую вносили своим добрым учителям — студенты и вольнослушатели указанной выше (и ниже) «Conservatoire national de musique et de declamation», не говоря уже обо всех прочих.
4. ↑ Уроженец Лотарингии, Амбруаз Тома не избежал также и известной доли гражданской святости, связанной с «позорной войной» 1870 года. Не на шутку вдохновлённый катастрофическим разгромом армии и пленением Наполеона Третьего в начале франко-прусской войны, 60-летний композитор вступил добровольцем в (без)действующую армию. Безусловно, этот поступок стал ещё одной ступенькой в славной карьере Амбруаза — на его поступательном пути к высшей этико-эстетической амбруазии.
5. ↑ Впрочем, в ту минуту дядюшке Амвросию не слишком-то и позавидуешь: страна оккупирована, столица почти в блокаде, на носу почти гражданская война (парижская коммуна), немцы в Версале, фашисты под Москвой. И тем не менее, всё осталось на своих местах: дворец Мазарини, академия, консерватория, традиция, система, кланы. Не говоря уже обо всём остальном..., если кто достаточно понимает...
6. ↑ Само собой, «скандал Равеля» ничего (принципиально) не поменял в консерваторской или, тем более, академической епархии. Все изменения носили исключительно ко(с)м(ет)ический характер. Попросту говоря, слишком уж закостеневшему клану напомнили, что не следовало бы слишком наглеть, как они привыкли при царствии Амбруазовом, и всё же следовало бы слегка обновлять свои ряды, хотя бы ради проформы делясь креслами и благами с «молодыми кадрами» (используя тушь, помаду и так называемые «демократические» элементы управления при распределении клановых благ). — Но в остальном академическая стая осталась в своей прежней силе и форме...
7. ↑ Не будем напрасно придираться к мелочам, моя милая тётя Алла (даром, что тоже профессор). Ну, пускай не «луидорович», пускай Амвросий Карлович..., и что в том нужды? Раз и навсегда, эта нужда останется малой. А если по большому счёту, то и вовсе — ничтожной. Капля в море (малой нужды)...
8. ↑ Не рискую отрицать, всё напрасно. Здесь выложена чистейшая правда. — Мадам Жюль Сати, в девичестве Эулалия Фортен... или, проще говоря, горячо любимая бабка двенадцатилетнего Эрика Сати утонула 14 сентября 1878 года при весьма странных и даже нелепых обстоятельствах. После этого события дед Эрика из заправского матерщинника и богохульника внезапно стал благочестивым & набожным католиком, а отец (Альфред Сати) был вынужден поскорее забрать сына из Онфлёра — в Париж, где сам изволил проживать последние семь лет (после смерти жены).
9. ↑ Маленький комментарий для заблуждающихся. Не следовало бы ничего преувеличивать: по своему уровню и системе преподавания Парижская консерватория тех времён (равно как и этих) напоминала вовсе не консерваторию (Conservatoire national de musique et de déclamation), но скорее — музыкальную школу и училище (в Тюремном переулке), вместе взятые. Преподавание там велось для любого уровня, начиная от начального (детского) и кончая старческим (слабоумным). Вот почему «тринадцатилетний» студент консерватории (Conservatoire national de musique et de déclamation) вовсе не был чем-то странным или выдающимся: как вниз, так и наверх. Скорее — вполне средним.
10. ↑ Этот странный и словно бы беспредметный текст (написанный Эриком исключительно для себя, но, безусловно, в оправдание, объяснение & осуждение) — на самом деле выдержан в очень точных и сугубо конкретных тонах. От начала и до конца он посвящён ещё одному «Je Retire», в очередной раз не сложившимся отношениям с профессионалами (или, говоря шире, с человеческими кланами вообще). Как эти отношения не сложились во времена его обучения, в первую пору жизни, так не склеились они и позже, во все прочие времена. — Впрочем, не стану напрасно обобщать: именно здесь, в этом тексте, между слов, Сати имеет в виду только парижскую консерваторию (вкупе с Академией, с которой они к тому времени совершенно срослись), хотя и ни разу не называет её по имени...
11. ↑ (Не) прошу прощения: попробую примерить на себя небольшую хламиду педанта (как всегда, из цельной леопардовой шкуры сделанную). Чаще эту анкетную характеристику Амбруаза Карловича переводят как «Ученик весьма незначительный». Хрен его редьки не слаще. И тем не менее, ключевое слово прозвучало. Можете удостовериться.
12. ↑ Кажется, автору угодно упрощать, попросту эпатируя (шилом в зад) почтенную публику вместо того, чтобы тихим и серьёзным голосом рассказать историю нравов своего времени: как она была. Не имею по этому поводу ни возражений, ни комментариев, чёрт.
13. ↑ Или, быть может, вы ещё скажете, что я (чистый «теоретик» вопроса) не видел перед собой того же пальца и не слышал таких же приговоров: окончательных и бес...поворотных?.. Очень мило..., после всего. — Париж, Перебург, Набережные челны, Осиновая роща, Стоеросовый град... — Гамадрилы, павианы, кланы, стаи всюду существуют по одной нужде (малой или большой), по единому правилу (малому или большому): что консерватория со спец.муз.школой (в Тюремном переулке) имени фельдфебеля Римского-Корсакова, что французская Conservatoire national de musique et de déclamation имени такой же Римской премии не(по)чётного легиона... — Декомб, Матиас, Томá, Созей..., Жуковская, Зайчик, Соколов, Рушанский, Слонимский, Тищенко, Засранцев, Педрильский, Скотиненко, Свиньин... Ряд можно продолжать до бес...конечности. Или прервать в любой момент.
14. ↑ В своём заявлении Эрик Сати старается внешне следовать принятой для таких случаев форме и не обращается к своему адресату по имени. Этот неизвестный герой, Глубоко Чтимый Мэтр (или очередной должностной осёл в качестве постоянного, полномочного и «непременного» секретаря Академии Изящных Искусств), который принимал все три заявления (в 1892, 1894 и 1896 годах) Эрика Сати..., на самом деле имя его не является секретом. На всякий случай сообщаю: все упомянутые годы обязанности канцелярской крысы при дворце Мазарини исполнял граф Анри Делаборд (де ла Борд), человек, безусловно, сиятельный, почтенный и уважаемый..., в отличие от некоторых. И отнюдь не ничтожный. — Впрочем, этот комментарий (полностью выдержанный в стиле «миньон») я дозволяю счесть вполне бессодержательным, как и всё прочее «в духе этих господ»...
15. ↑ «Наблюдения дурачка (меня)» — или «Наблюдения придурка (меня)» (последний вариант появился на страницах книги «Воспоминания задним числом»)..., — по поводу заголовка этого цикла можно было бы написать отдельную статью: эссе о придурках, например. Однако за полной бессмысленностью подобного занятия я всего лишь оставлю несколько беглых комментариев к этому циклу, не слишком-то крупному: «1, 2, 3, много» (как большинство таких упражнений у Сати). Итак: само по себе название «цикла»: нарочито грубое и упрощённое по своему эпатажному, почти детскому тону — «Наблюдения дурачка (меня)»... Первое, что сразу бросается в глаза, это его полное психологическое (и конструкционное) подобие более крупному и известному циклу эссе Эрика Сати: «Воспоминания больного потерей памяти», первый номер из которого («Что есть Я?») был опубликован примерно в то же время (апрель 1912 года, Revue musicale SIM). — Родство здесь очевидное и даже более того: генетическое, причём, наблюдения дурачка выступают в качестве прообраза и первопричины. Это лапидарное название известно по ранним рукописям Сати, продефилировав красной строкой, в частности, пятнадцатью годами ранее, в письме онфлёрскому приятелю детства Луи Лемонье (от 22 марта 1897 г.) Если кому-то приспичило, это письмо можно найти в тех же «Воспоминаниях задним числом» (стр.140). В течение всей своей жизни Сати имел выраженную слабость (а равно и силу) к записным книжкам, регулярно что-то фиксируя на их страницах. Одной из статей этой фиксации были и наблюдения (как внутренние, так и вполне проходящие). Именно их, слегка развив до замкнутой формы, он собирался объединить в цикл эссе, имеющий вполне самостоятельную ценность (в отличие от разрозненных записей в каких-то книжках). Разумеется, этот замысел (наряду со многими другими) так и остался (на полтора десятка лет) пылиться в черепной коробке мэтра наряду с другими, ничуть не менее прекрасными. Наконец, по случаю (чтобы не сказать: случайно) первоначальное название цикла «Наблюдения дурачка (меня)» пригодилось в начале 1912 года для выморочного журнала Алексиса Леви, а затем (по аналогии) породило ещё одну аналогичную серию под названием «Воспоминания больного амнезией» (или склерозом, если кому-то тáк больше нравится). Первоисточником для того и другого, кроме шуток, стали одни и те же записные книжки некоего маргинала (дурачка или склеротика, в зависимости от мизансцены) под именем Эрик Сати... Ещё один раз «Наблюдения дурачка (меня)» появляются спустя пару лет в черновом блокноте, где Сати шлифует небольшой сопроводительный текст (как всегда, поясняющий и затемняющий) к трём фортепианным пьесам цикла «Часы вековые и мгновенные». — Наконец, уже значительно позже (после войны) Сати объединил несколько разрозненных текстов «наблюдений дурачка» — уже под более нейтральным названием «Тетради млекопитающего», лишённым первоначальной интонации (детского эпатажа или старческого маразма, по выбору). — В новый сборник вошли разные репризы из фрагментов воображаемых сборников, так и оставшихся внутри головы, но их основным источником по-прежнему были заветные записные книжки...
16. ↑ Редкий случай, когда Сати называет свою статью столь просто, почти анкетным образом: «Амбруаз Тома», полагая этих двух слов вполне достаточными для читательского интереса (собственно, так оно и было). Вспоминаются всего два аналогичных названия эссе того же автора: «Клод Дебюсси» и «Игорь Стравинский», столь же говорящие сами за себя.
17. ↑ Повторяю ещё раз, для многочисленной армии педантов и нищих: приведённый ниже вариант русского текста статьи Сати «Амбруаз Тома» был впервые опубликован в книге: Эрик Сати, Юрий Ханон: «Воспоминания задним числом» (два слова на прощание), 2010 год (Центр Средней Музыки совместно с изд(ев)ательством «Лики России»). — И ещё раз не премину напомнить вот о чём... Говоря формальным языком титульного бюрократа, русский текст не должен быть объявлен переводом (в традиционном понимании этого слова) и весьма чувствительно отличается от французского оригинала, в чём не трудно убедиться, прочитав этот комментарий. По своему жанру предложенный текстовый вариант-Сати-Ханон находится где-то в (узком) промежутке между соавторством, поэтическим переводом и литературной адаптацией. Чтобы не произносить более грубого слова (одного и второго)...

1. ↑ Иллюстрация — Амбруаз Тома, (Charles Louis Ambroise Thomas), профессор, но ещё не директор консерватории, и даже не академик. — Во времена ещё до встречи с «учеником весьма ничтожным».
2. ↑ ^{2,00 2,01 2,02 2,03 2,04 2,05 2,06 2,07 2,08 2,09 2,10 2,11 2,12} Эр.Сати, Юр.Ханон. «Воспоминания задним числом» (яко’бы без под’заголовка). – Сан-Перебург: Центр Средней Музыки & Лики России, 2010 г. — 682 стр.
3. ↑ Шарль Бодлер. Искания рая (пер. В.О.Лихтенштадта). — Сан-Перебург, 1908 г. — 191 с.
4. ↑ ^{4,0 4,1 4,2} Юр.Ханон. «Альфонс, которого не было» (издание первое, «недо’работанное»). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки» & «Лики России», 2013 г. — 544 стр.
5. ↑ Франсуа Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль (пер. А.Н.Энгельгардт). — Сано-Перебур, Типография А.С.Суворина, 1901 г. — стр.34
6. ↑ ^{6,0 6,1 6,2} А.Кенигсберг, Л.Михеева. 111 балетов и забытых опер. — Санта-Перебург: КультИнформПресс, 2004 г. 672 с. — стр.471
7. ↑ Аристотель. Метафизика (пер. А.В.Кубицкого). — Мосва-Ленингад: Соцэкгиз, 1934 г. — 348 стр.
8. ↑ Юр.Ханон. «Скрябин как лицо» (часть первая), издание второе (доработанное и ухудшенное). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2009 г. — 680 стр.
9. ↑ А.А.Бестужев-Марлинский. Кавказские повести. — Сан-Перебур: «Наука», 1995 г.
10. ↑ С.Кочетова. «Юрий Ханон: я занимаюсь провокаторством и обманом» (интервью). — Сан-Перебург: газета «Час пик» от 2 декабря 1991 г. (и ни днём позже)
11. ↑ Г.М.Шнеерсон. Французская музыка ХХ века. — Мосва: «Музыка», 1964 г. (издание второе). 404 стр. — стр.95
12. ↑ Данте Алигьери. Божественная комедия (перевод М.Лозинского). — Мосва: Правда, 1982 г. — («Ад», песнь третья).
13. ↑ Гомер. Одиссея (пер. В.А.Жуковского). — Мосва: «Художественная литература», 1967 г. — 783 стр.
14. ↑ ^{14,0 14,1 14,2} Erik Satie. Correspondance presque complete. — Paris: «Fayard / Imec», 2000. — 1260 p. Tirage: 10 000.
15. ↑ Иллюстрация — Эрик Сати, восемнадцатилетний («крайне посредственный и ничтожный» ученик парижской консерватории, Conservatoire national de musique et de déclamation) ~ 1884-1885 год. — Фотография из архивов журнала «LIFE».
16. ↑ Иллюстрация — Амбруаз Тома, (Charles Louis Ambroise Thomas), профессор, академик музыки и даже директор консерватории. Фото: Antoine-Samuel Adam-Salomon, 1877-1880.
17. ↑ Erik Satie, «Mémoires d'un amnésique, fragment 3». — Опубликовано: «Revue musicale S.I.M.», VIII-ème année, n°11, novembre 1912, — p.70
18. ↑ Иллюстрация — французский копоситор-директор Амбруаз Тома (Charles Louis Ambroise Thomas), профессор консерватории и пожизненный Академик, спустя два года освободивший свой стул «не для» Эрика Сати. Фото: Wilhelm Benque, 1894-95, незадолго до смерти.
19. ↑ Erik Satie. Ecrits. — Paris: Editions Gerard Lebovici, 1990. — 392 p.
20. ↑ Darius Milhaud. Notes sans musique. — Paris: ed. Julliard, 1949. — h.128
21. ↑ Луций Апулей. Метаморфозы, или Золотой осёл (пер. М.А.Кузмина). — Мосва: Художественная литература, 1969 г.
22. ↑ Иллюстрация — Erik Satie, Arcueil, 1909, photo Hamelle. — Archives Rober Caby, Paris.
23. ↑ Эрик Сати. «Амбруаз Тома», из цикла «Наблюдения дурачка (меня)». — Париж: «Глаз телёнка», I год, февраль 1912 г., стр.3
24. ↑ Иллюстрация — Поль Гаварни, «Cavalleria trombettista sul cavallo» (Отъезжающие). Courtesy of the British Museum (London). Акварель: 208 × 119 mm, ~ 1840-е годы.

• Филенко Г. «Французская музыка ХХ века». — Санкт-Ленинград: Музыка, 1983 г.
• Г.М.Шнеерсон, «Французская музыка XX века». — М., Музыка, 1964 г., 2-е изд. 1970 г.
• Cocteau J. «Еrik Satie». Liège, 1957.
• Rey, Anne. «Satie». — Paris: Seuil, 1995.
• Satie, Erik. «Correspondance presque complete». — Рaris: Fayard; Institut mémoires de l'édition contemporaine (Imec), 2000.
• Satie, Erik, «Ecrits». — Paris: Champ libre, 1977.
• Ornella Volta, «L’Imagier d’Erik Satie». — Paris, Edition Francis Van de Velde, 1979.

• Д.Губин, Юр.Ханон. «Музей Вождей». — Лениград: программа «Монитор» от 8 апреля 1990 г.
• Д.Губин «Игра в дни затмения» (Юрий Ханон: интер...вью). — Мосва: журнал «Огонёк», №26 за 1990 г. — стр.26-28
• Юр.Ханон «Музыка эмбрионов» (интервью с Максимом Максимовым). — Лениград: газета «Смена» от 9 мая 1991 г., стр.2
• Юр.Ханон. «Лобзанья пантер и гиен». — Мосва: журнал «Огонёк» №50 за декабрь 1991 г. — стр.21-23
• Юр.Ханон, «Скрябин умер, но дело его живёт» (интервью с Кириллом Шевченко). — Лениград: газета «С...мена» от 13 ноября 1991 г., стр.7
• С.Кочетова. «Юрий Ханон: я занимаюсь провокаторством и обманом» (интервью). — Сан-Перебург: газета «Час пик» от 2 декабря 1991 г., стр.11
• Юр.Ханон. «Александр Николаевич (январские тезисы)...» (к 120 годовщине со дня рождения А.Н.Скрябина). — Сан-Перебург: газета «Смена» от 7 января 1992 г. – стр.6 (и последняя)

• Юр.Ханон. «Моя маленькая ханинская скрябиниана». — Мосва: журнал «Место Печати» №2 за 1992 г. — Приложение: к 120-летию со дня рождения А.Н.Скрябина, стр.102-135.
• Юр.Ханон: «Эрик-Альфред-Лесли, совершенно новая глава» (во всех смыслах). — Сан-Перебург: «Ле журналь де Санкт-Петербург», № 4 за 1992 г., стр.7
• Юр.Ханон. «Несколько маленьких грустных слов по поводу годовщины усов» — Сан-Перебург: газета «Смена» от 6 января 1993 г. – стр.7
• Юр.Ханон, «Разговор с психиатром в присутствии увеличенного изображения Скрябина», — Москва: журнал «Место печати», №4 за 1993 г.
• Юр.Ханон. «Скрябин как лицо». — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки» & изд.«Лики России», 1995 г. — том 1. — 680 с. — 3000 экз.
• Юр.Ханон. «Скрябин как лицо» (издание второе, до- и пере’работанное). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки» 2009 г. — том 1. — 680 с.
• Юр.Ханон. «Скрябин как лицо» (часть вторая), издание уничтоженное. — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки & те же Лики России, 2002 г. — 840 стр.
• «Ницше contra Ханон» или книга, которая-ни-на-что-не-похожа. — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2010 г. — 836 стр.
• Эр.Сати, Юр.Ханон «Воспоминания задним числом» (яко’бы без под’заголовка). — Санкта-Перебурга: Центр Средней Музыки & Лики России, 2011 г.
• Юр.Ханон «Русский Шумахер» (роман’с без слова). — Центр Средней Музыки, Сана-Перебур (no publier, en un an).
• Юр.Ханон «Савояры царя Авгия» (третий конденсат). — Сана-Перебур, Центр Средней Музыки, (no publier, en un an).
• Юр.Ханон «Альфонс, которого не было» (или книга в пред’последнем смысле слова). — Сан-Перебург: (ЦСМ. 2011 г.) Центр Средней Музыки & Лики России, 2013 г. — 544 стр.

• Юр.Ханон. «Вялые записки» (бес купюр). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 191-202 гг. (сугубо внутреннее издание). — 121 стр.
• Юр.Ханон, «Мусорная книга» (в трёх томах). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 191-202-221 гг. (внутреннее издание)
• Юр.Ханон. «Не современная не музыка» (интервью). — Мосва: жернал «Современная музыка», №1 за 2011 г. — стр.2-12
• «Ханон Парад Алле» (или малое приложение к большому прибору). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2011 г.
• Юр.Ханон, Аль Алле. «Мы не свинина» (малая ботаническая энциклопедия). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2012 г.
• Юр.Ханон, Аль.Алле, Фр.Кафка, Аль.Дрейфус «Два Процесса» (или книга без права переписки). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2012 г. — 624 стр.
• Юр.Ханон «Чёрные Аллеи» (или книга, которой-не-было-и-не-будет). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2013 г. — 648 стр.
• Юр.Ханон, Аль Алле. «Не бейтесь в истерике» (или бейтесь в припадке). Третий сборник (второго мусора). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2013 г.
• Юр.Ханон «Три Инвалида» или попытка с(о)крыть то, чего и так никто не видит. — Сант-Перебург: Центр Средней Музыки, 2013-2014 г.
• Л.А.Латынин, Юр.Ханон. «Два Гримёра» (роман’с пятью приложениями). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2014 г.
• Юр.Ханон «Книга без листьев» (или первая попытка сказать несказуемое). — Сан-Перебург, Центр Средней Музыки, 2014 г.
• Юр.Ханон, «ПАР» (роман-автограф). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2015 г.

• Юр.Ханон «Неизданное и сожжённое» (на’всегда потерянная книга о на’всегда потерянном). — Сана-Перебур: Центр Средней Музыки, 2015 г.
• Юр.Ханон «Животное. Человек. Инвалид» (или три последних гвоздя). — Санта-Перебура: Центр Средней Музыки, 2016-bis.
• Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Внук Короля» (двух...томная сказка в п’розе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г.
• Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (худшее из лучшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г.
• Юр.Ханон, Аль.Алле. «Последний рассказ» (или надгробие гения). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2017 г.
• Юр.Ханон, Мх.Савояров. «Через Трубачей» (или опыт сквозного пре...следования). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2019 г.
• Юр.Ханон, Эр.Сати. «Малая аркёйская книга» (или скрытый каталог школы иезуитов). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2021 г.
• С а в о я р о в ы : после слов ^ie. — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2023 г.
• Эр.Сати, Юр.Ханон «Воспоминания задним числом» (издание второе, углýбленное и ухýдшенное). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2025 г.