 ...продолжение П р i л о ж ѣ н и я... 
...собранiе забавныхъ, острыхъ & рѣальныхъ исторiй, дважды посвящённыхъ и трижды увязанныхъ съ именемъ и лицомъ Анатолiя Скрипая, дорогого Учiтеля. Изъ сборника мемуаровъ съ затейливыми тонкими муарами и памятными сѣрдцу мѣмами...
...Музыке нельзя научить,
музыке можно только научиться...
( Анатолий Скрипай )
|
| Анатолий Скрипай в кабинете [1]
|
|
С
борник «мемуаровъ съ затейливыми тонкими муарами и памятными сѣрдцу мѣмами» возник в моей жизни столь же неожиданно, как и сам «виновник» всех записанных эпизодов, Анатолий Александрович Скрипай. Возник словно бы без моего участия, прямо из воздуха: по своей воле и внутреннему желанию. — Всегда и во всём, он был настолько живым, многогранным и многомерным, что (даже если и не хотел того сам) непременно какой-то своей гранью (или острым углом) задерживался в памяти каждого, кто когда-либо с ним сталкивался, — не говоря уже о близком и многолетнем общении.
Память... — ...вещица настолько затейливая, непредсказуемая и своевольная, что иной раз только диву даёшься: почему нечто, казалось бы, второстепенное и незначительное (на первый взгляд) сохраняется словно наяву и выглядит живее всех живых; а нечто другое, напротив, казавшееся тогда важным и многозначительным, стирается совсем или остаётся какими-то маловыразительными серыми обрывками, обломками и лохмотьями. А впрочем, оставим этот смутный предмет.[2]:6 На психике с психологией здесь совсем не хотелось бы останавливаться, если бы..., если бы они не были причинами (а также следствиями и последствиями) пожизненных причуд и закоулков памяти.
...так сложилось, что Анатолий Анатольевич Скрипай, мой дорогой Учитель, как-то ненавязчиво и словно бы само собой (разумеющееся) на целых пять студенческих лет подарил мне свободу творчества, — самую неподдельную и почти абсолютную, какую можно найти только в литературе. Причём, так произошло сразу, с самого начала нашего с ним знакомства: сначала в Москве, а затем и — в Саратове. Моё же подспудное недовольство и негромкое ворчание по поводу отсутствующих уроков было, с одной стороны, всего лишь калькой с общепринятого положения дел, считающегося нормальным, — ну как же так, с другими занимаются, а вот с нами-то, нет... Ведь есть профессор, есть студент, значит, должны быть «уроки». Но с другой стороны, оставалась напоминание, что есть ещё время позаниматься, сделать ярче и вдумчивее, чтобы показать учителю свой вариант, особенную интерперетацию очередного сочинения, а не проглотить поданное на тарелочке готовенькое «кушанье». И главное, изнутри постоянно мерцал маленький далёкий маячок, говорящий, что это прекрасно... Прекрасно так, как только бывает возможно в этой жизни... И постепенно, шаг за шагом, год за годом, будничное ворчание сменилось едва скрываемой радостью нежданно обретённой свободы..., возможности довести каждое отобранное сочинение до глубоко особенного, отдельного и отделанного состояния, осмысленного и глубоко озвученного. — Собственно говоря, сделать в точности тó самое, к чему Скрипай подталкивал всех своих студентов и о чём говорил перед занятиями почти в каждом своём «предварительном действе» (о котором, при желании, можно узнать подробнее — в основной статье, вот тут, чтобы понапрасну не повторять и не повторяться).
— И ещё раз повторю, словно рефрен или главную мантру жизни: важнее и редкостнее всего была та творческая свобода, которую полностью предоставил в моё распоряжение Скрипай. И не потому, что принял такое решение и сделал это специально или сознательно, но сложил его как музыку, контрапунктом — из нескольких мотивов своей жизни. Ещё в Москве отметив мою принципиальную исполнительскую самостоятельность, и внезапно испытав желание — возможно, впервые в своей жизни, — сыграть по особым свободным правилам, — Скрипай неизбежно добавил к ней свою хроническую административную занятость.[комм. 1] Не будем забывать: как у ректора, у него элементарно не хватало времени на учеников. С некоторыми студентами подобное отношение и «со’отношение» сыграло не слишком удачную шутку, с кем-то и вовсе подействовало разлагающим образом, а вот мне — не только сыграло нá руку, но и дало уникальный результат едва ли не на всю жизнь! Наша, казалось бы, случайная встреча с дорогим учителем привела к редкому сотрудничеству, почти симбиозу чуткого невмешательства и такого же руководства, почти незримого, но всегда — реального. С одной стороны, мне была предоставлена возможность работать самостоятельно, — почти таким же методом, как это делал сам Учитель; а с другой стороны, всякий раз я «возвращала» Скрипаю неожиданный и необычный (или даже причудливый) результат «нашего» совместного бесконтактного творчества.
— Именно такое отношение Скрипая оказалось для меня глубоко родственным, а затем настолько глубоко врезалось в сознание, подсознание и сердце, что стало моим собственным... — И теперь память снова и снова возвращается в прошлое как к себе на родину, в то большое и бесконечно светлое пространство творческой свободы, где только и было возможно оставаться самой собой, не отвоёвывая для себя кусочек земли, и не вступая ради того в пустые переговоры, компромиссы и сделки.
— Редко, очень редко кому выпало такое удивительное счастье: избежать сотен пустых формальных требований и придирок, миновать неизбежной позы подчинённости в студенческие годы. И тем более мало кто из наших учителей способен остаться в памяти столь же живым и родным после своей физической смерти. И далеко не всякий, даже, казалось бы, близкий родственник удостаивается такой чести самой памятью. Но мне повезло со Скрипаем, да и Анатолию Александровичу — со мной, тоже, что уж тут скромничать и скрывать.
— Вот я и не скрываю, стараясь быть прямой и открытой, как с самой собой.
Или как — с ним, моим дорогим Учителем.
* Кое-что из сборника можно оживить воображением здесь,
прямо на этой странице, буквально...
начиная со следующей строчки...
«То было раннею весной...»
...П
омнится, столкнулись мы со Скрипаём лбами прямо на выходе из артистической Малого зала Консерватории (ещё московской, вестимо). Я оттуда выходила, еле ворочая тяжеленную дверь и напирая на неё всем телом, а он, напротив — заходил, да тáк рванул эту массивную дверь на себя, что я за ней чуть не улетела вниз по лестнице. — Силища.
А столкнулись мы, значит, вóт по какому случаю... Я кое-как выбиралась вон из артистической, отыграв свою порцию этюдов на студенческом конкурсе, а он прибежал меня «ловить», пока не растворилась среди толпы студентов, ожидающих своей очереди «закатить» пачку этюдов высшей оценочной комиссии. И правда: в такой «час пик» артистическая комната напоминала, скорее, бочку с селёдкой, напоённую соответствующими рассолами потного волнения и сухого катарсиса...
Скажу сразу: играла я в тот день дурновато, причём, во всех смыслах. И собой была категорически недовольна по той же причине: что-то поехало не туда, руки висели как свинцовые, голова плавала, зажатая по(ту)сторонними заботами, настолько далёкими от музыки, что даже и говорить не хочется — насколько да какими. Вдобавок, перед выходом на сцену какая-то тварь пребольно пихнула меня в спину локтем, прямо как в дурной пьесе...
Но одно дело — мои собственные недовольства собой и своей игрой, а другое дело — чуткое (по)стороннее ухо (это я уже про Скрипая, конечно).
Ещё разок повторю, он ведь не просто спешил куда-то по своим делам. Он так летел и так рванул пресловутую дверь артистической, чтобы успеть выхватить меня из пустой толчеи конкурсантов. И успел как раз вовремя, когда мы оказались по две стороны одной двери. Оказывается, ему-то моя игра как раз очень по нраву пришлась, хотя — вовсе не тем, чéм она могла бы понравиться нормальному профессору-пианисту или «оценочной комиссии». Прежде всего, Скрипая задела живость исполнения и зримое присутствие мысли между звуков, — той мысли, которую нельзя было не заметить; пускай даже и нервно, и неровно, и посреди всей фортепианной «грязцы» (а её в тот раз я отмерила с барского плеча), однако он своим пристрелянным ухом сразу ухватил главное. Точнее говоря, «грязца» óная не помешала ему распознать настоящую артистическую интерпретацию, а не бессмысленный поток звуков. Словом, Скрипай до того обрадовался, что в очередной раз услышал из-под моих пальцев Музыку, что тут же, не сходя с места, позвал меня... в свой класс, — на всякий случай позвал, ну правда, мало ли что бывает (говорит); а вдруг, жизнь таким боком повернётся...
— И ведь как в воду глядел в тот раз..., потому что жизнь и в самом деле повернулась... и очень скоро. Причём, в точности «таким боком»...
— Анна Тхарон. Эссе №5
«Курьёз-конфуз...»
...Р
епетиция перед экзаменом в Малом Зале. Почему там? — Да кто ж теперь знает. Помнится, правда, очень смутно, что у «кого-то» (из начальства над всеми пианистами) возникла шальная мысль, что старшие (бóльшие) курсы пианистов будут сдавать свой экзамен в Большом зале, а младшие (мéньшие)., соответственно — в Малом. Вероятно, понимая свою младшую обречённость, мы (имея в виду скрипайский класс) в первых рядах затесались поскорее репетировать на рояле малого зала, — как можно скорее, пока его не успели расстроить (если не сказать: раздолбать, угрохать или ухайдакать) окончательно.
Таким образом, пред’история и история моего анекдота была проста. Поскольку мне нужно было сдать экзамен чуть раньше (на полмесяца примерно), наша репетиция класса началась — с меня. Играла я в то лето дивное рондо Бетховена Ор.50, №1 в чудной тональности до-мажор и «Сонату по прочтении Данте» Ференца Листа. Возможно (я так думаю), в моей программе значилась и ещё какая-то полифония Баха, как обязательная часть, но чтó это было конкретно, сейчас уже в точности не припомню. К тому же, забегая вперёд, открою страшную правду: совсем не в Бахе — соль моего компактного мемуара.
Итак, я продолжаю: отыграв свои пьесы и не услышав в ответ упрёков с нареканиями, я было уже собралась вылезти из рояли и пойти, так сказать, по своим малым делам,[комм. 2] как вдруг Скрипай изъявил (к моему большому удивлению) желание ещё немного со мной позаниматься, чтобы добавить в моё исполнение изысканности и лоску. Это было неожиданно, но приятно, честное слово!..
Сказано — сделано. Шеф сел за второй рояль, вознёс руки..., но тут (видимо, припомнив о том, что мне нужно сдать экзамен досрочно), дополнительно осведомился, договорилась ли я уже с зав.кафедрой о комиссии на мой экзамен, а также — месте его (экзамена) проведения. И как-то так получилось, что второпях, запнувшись словами, я оговорилась (к вящему удовольствию старика-Фрейда) и назвала нашего зав.кафедрой факультета исполнительского фортепиано Альберта Михайловича Тараканова не Альбертом Михайловичем, а, поспешно слепив его отчество и фамилию в нечто одно, — Альбертом Таракановичем!... Сказала, причём, без малейшей задней мысли и сама того не заметила, продолжая говорить дальше и наблюдая, тем временем, что вокруг меня происходит нечто странное: и Скрипай, и все присутствующие в зале (а были все свои), как-то странно натужились, словно бы икнули, а выдохнуть забыли, от чего глаза почти у них слегка выкатились и вылезли из орбит. Увидев такую картину, я осеклась и вопросительно посмотрела на шефа, который любезно прояснил (для меня) ситуацию. Бедово сверкнув глазами и, глядя на меня пристально, он тихонько заметил: «...м-да, Альберт Тараканович, ты уж с этим как-нибудь поаккуратнее. Смотри, к нему так не обратись... случайно...»
— Но едва он это произнёс, как в зал (чисто, рояль в кустах) вкатился собственною персоной — виновник торжества, Альберт Михайлович (видимо, по какому-то своему вопросу). Приветствуя его административно-хозяйственной улыбкой и называя по имени, Скрипай заметно запнулся после слова Альберт, — видимо, чтобы не пролететь мимо поворота, не «ляпнуть» лишнего и всё сказать правильно. Вид это имело презабавный, и мы, сдерживая улыбки, на секунду почувствовали себя заговорщиками перед лицом ничего не подозревающего Альберта Таракановича. И вóт что ещё подумалось: Скрипай..., с его-то весом и авторитетом... Ну разве он не мог бы позволить себе слегка оговориться. Прямо сейчас...
— Подумаешь, эка невидаль!.., сын таракана. И не таких видали...
— Анна Тхарон. Эссе №13
«Вступление в место поступления...»
...Н
очь перед вступительным экзаменом в Консерваторию напоминала фильм ужасов. В комнате общежития свирепствовали комары, так что поутру, глядя на моё лицо, можно было (бы) заподозрить, как минимум, оспу. Весь мой фасад словно бы «рыдал», взыскуя жалости и снисхождения (пополам с улыбкой).
Поскольку поступала я при особых обстоятельствах, то есть, вне всякого регламента и далеко пропустив все сроки приёма документов, то и на свой главный экзамен (по специальному фортепиано) я пришла, так сказать, вне всякого расписания: обо мне сообщили только в день моего явления как о «девочке из Москвы к Скрипаю». Играть мне пришлось последним номером в последний день экзаменационных прослушиваний, таким образом, закрывая вступительные «июльские тезисы».[3]
Исходя изо всех исключительных по своей исключительности исключений на моём пути к экзамену, приёмная комиссия встретила меня почти живым интересом и даже почтила вниманием. Несомненно, это стало отягчающим обстоятельством (мы же ещё не забыли: «по одёжке встречают»).
Для начала, рояльный ареопаг был ошарашен моим затрапезным видом, до такой степени лицо моё было далеко от высоких артистических стандартов. Безнадёжно истоптанное ночными комарами, оно напоминало, скорее, прыщавую физиономию (пубертатного подростка из соседней подворотни), по какой-то нелепости заплутавшую в коридорах и вломившуюся на экзамен в Консерваторию!..[комм. 3] В виде бесплатного приложения к обкусанному лицу, также и форма одежды у меня имела почти безнадёжно подростковый вид..., точнее говоря, она висела такими складками, словно бы на меня нацепили школьную форму «на вырост». Хотя на самом деле всё было в точности наоборот: это не форма была велика, а я порядком отощала в результате «усушки-утруски» от стрессов, переездов, суеты и прочей попутной перегрузки, всегда неизбежной на новом месте среди новой обстановки. — Словом, вид у меня был почти безумный: измождённый, в болтающейся одежде, со сверкающими глазами на погрызенном лице и, как венец всего... — внизу шикарно поблёскивали лакированные чёрные туфли.[комм. 4]
Итак... Поклонившись в приветствии и стараясь не задерживать взгляда на должностных лицах приёмной комиссии, я отправилась прямиком на сцену, к чёрному лоснящемуся (увы, не от лакировки) роялю. Путь в несколько шагов показался мне слишком долгим, ноги мои как-то резко сделались ватно-тяжёлыми и принялись, ко всему прочему, мелко подрагивать от усталости, словно бы я к этому роялю шла из самой Москвы, пешком... — Добралась, впрочем, успешно. Села за рояль, осваиваясь «на месте» и приходя в себя. И, помню, сразу не понравился мне шум фонтана, долетающий с улицы через открытое окно. Пожалуй, это будет мудрено: услышать себя в таком грохоте. Невольно даже подивилась такой политике открытости (окна), прямо, нараспашку всё..., а ведь люди-то передо мной как-то играли, даже странно: и кáк им удалось справиться под такой шумок? — Не теряя времени на разгадку, подошла к высокому окну и с грохотом закрыла его, чем вызвала к себе очередную порцию интереса со стороны высокой комиссии. Вернувшись обратно к роялю, немного поиграла вполголоса, чтобы получить маленькое представление об инструменте..., потому что большое представление было вот-вот, почти на пороге. Закончив с приготовлениями, повернулась к комиссии и спросила, можно ли начинать? — На мой вопрос кто-то ухмыльнулся, — дескать, они думали, что я уже начала. — И тут в самом деле, всё заверте...[4]
В моей вступительно-поступательной программе красовались дивные музыкальные глыбы (кому интересно, программа прилагается в комментарии).[комм. 5] Как сказал Скрипай во время нашего с ним домашнего «в тапочках» знакомства: «... с таким-то набором редкие птицы консерваторию заканчивают, а ты-вот поступаешь...» — Началá я, как обычно, с полифонии, с ходу укутав зал медитативным тихим журчанием многоголосной прелюдии, а затем и «пробудив ото сна» залихватской задорной фугой. Встряхнув публику фугой-жигой, принялась за высокоскорбное, погружённое глубоко в себя Arioso dolente, своеобразное подношение Бетховена вдохновенной арфе Орфея. Вещь эта была мне глубоко близка своим светлым трагизмом, поэтому всегда получалась с подъёмом, вдохновенно, — но в этот раз, вероятно, Орфей собственною персоной осенил моё чело своими перстами, перепутав меня то ли с арфой, то ли с самóй Эвридикой... и, с удовольствием отмечу, — очень кстати! Потому что в зале воцарилась настоящая гробовая тишина, и даже притихший за окном фонтан, казалось, превратился в соляной столб. Такое поистине окаменелое молчание должно было сообщить мне уверенность, что играю я хорошо, и меня хочется слушать. История обретения Орфеем Эвридики (в трагической сонатной версии) закончилась по-бетховенски победоносно: грандиозным финалом с фугами и фанфарными перезвонами «за здравие» и «хвалу восторженного чувства во славу чистого искусства»! Пожалуй, на этом можно было (бы) показательное выступление и завершить, но здесь я уже не была вольнá. Всё же, это был не совсем концерт, а потому пришлось продолжить сáмой короткой частью программы — рахманиновским этюдом. Сыграла я его, наверное, в ураганном темпе, потому что он уж подозрительно быстро закончился (по ощущению), на секунду у меня даже возникло подозрение, что какой-то кусок я выпустила или сократила..., но, впрочем, сокращать там было нечего. После этюда дошла очередь — и до Прокофьева, однако тут (к моему удивлению) откуда-то из комиссии донеслось сакраментальное «достаточно». Кое-как я выбралась из рояли и вышла вон, ожидать решения и приглашения на вторую часть марлезонского балета — коллоидный коллоквиум.
Ожидание, впрочем, продлилось недолго. Желание побеседовать со мной на разные темы, причём, как можно скорее, единодушно выразили, кажется, все члены приёмной комиссии. И сразу, вероятно, желая ошарашить и поставить меня на место — этакую заносчивую столичную всезнайку, — «скромно» попросили перечислить тональности и номера опусов всех сонат Вана Бетховена.[комм. 6] — Да разве этим испугаешь? Тем более, «столичную всезнайку»?..
Разбуди среди ночи..., как «отче наш» прочитала бы наизусть. Потому что знание опусов и тональностей не только сонат Бетховена, но и всех прочих патентованных композиторов, когда-либо сочинявших для рояля (причём, не только сонаты, а вообще всё мало-мальски существенное), — было обязательным при поступлении «в Москву». Так что напугать меня чем-то из области фортепианной литературы было не так-то просто. Быстро отбарабанив все тональности и номера опусов бетховенских сонат (и уточнив, между прочим, не требуется ли учесть ещё и ранние сонатины), моё испытание успешно скончалось... Как это бывает: вызывая облегчение и удивление у одних, или зависть и раздражение у других.
Впрочем, мне не было решительно никакого дела ни до одних, ни до других, а вот радость свободы..., что мне не нужно сдавать прочие экзамены — да, это был настоящий «вкус победы»! Так завершилось моё вступление в место поступления..., фанфарно-фонтанными переливами сонаты... и соляным столбом в неизвестной тональности!
— Ой, прошу прощения, главное-то..., самое главное я сказать-то и позабыла. Дело в том, что ни среди комиссии, ни вообще на этом экзамене Скрипая — не было. Попросту, он не считал нужным приходить на подобные сборища. — «Что за комиссия, Создатель!..»[5]
— Анна Тхарон. Эссе №15
«Как своих ушей...»
...Д
есятки раз мне приходилось выслушивать, какой у меня прекрасный слух — тонкий, точный, умный, цепкий и так далее..., не говоря уже о том, что «...музыкант должен уметь слушать двумя ушами» или «раскрыв хорошенько уши». Такие разговоры всегда заставляли меня чувствовать себя как-то неуютно, словно бы я всех... обманываю. Дело в том, что всю жизнь от рождения у меня слышит только одно ухо, да-да!.., а второе присутствует просто так..., то ли для симметрии, то ли в качестве статиста. — И каковó это: слышать всеми ушами, я могу себе только вообразить, да и то, наверное, не вполне правдоподобно, как в детском сне.
И вóт, я здесь об этом сейчас рассказала..., этак почти запросто, а ведь, между прочим, ни один из моих педагогов, у которых я когда-либо училась, об этом так и не узнал.[комм. 7] Равно как и о другом моём «недостатке» — хроместезии или «цветном слухе».
— Теперь-то я могу спокойно сообщить об этом, ничем не рискуя. Но в те времена, в пору обучения, когда на каждом шагу приходилось слышать о чьей-то «проф. непригодности», мне думалось, что только заикнись я о своих ушах, на меня сразу навесят клеймо какой-то второсортности. А мне и без него жилось, прямо скажем, далеко не лучшим образом, поскольку вечно ходила я в «талантливых, но крайне трудных». Причём, на моих «трудностях» обычно делался акцент, а «талантливость» — напротив, проходила невнятно и даже как будто с сожалением. Так что, я считала за благо скрывать свою ушную «инвалидность»,[6] благо, что меня никто не спрашивал. Попросту, и в голову никому не приходило спрашивать такое...
— Ничего не знал о половине моих ушей и Скрипай. Сколько раз, помню, он хвалил мой тонкий, умный слух,[комм. 8] иногда вопросительно замечая на моём лице лёгкую загадочную усмешку...
— Интересно, чтó бы он сказал сегодня, прочитав эти две строчки?..
— Анна Тхарон. Эссе №16
«Выборы, выборы...»
...К
ак-то так получилось во втором семестре второго курса, что мы вдвоём с Мариной остались круглыми сиротами: наш дражайший профессор обделил нас летней программой (к экзамену). Все потихоньку учили свои экзерсисы (или не учили, а только собирались, но хотя бы — могли учить), а мы изо дня в день, в течение полутора-двух месяцев только тем и занимались, что обивали пороги и ходили в приёмную ректора «как на работу» в надежде всё-таки дождаться шефа и получить свои законные «оброки». — Разумеется, всё было напрасно. И чем дальше отступала зима..., и чем сильнее ощущалось дыхание саратовской весны..., тем более пышно и развесисто расцветало наше с Мариной беспокойство по поводу вынужденного простоя и «валяния дурака». Наконец, в какой-то момент нам пришлось выбрать из двух зол меньшее и решить программный вопрос своею волей, — впрочем, вполне понимая, что и такое решение наказуемо. Когда шеф узнает, чтó же мы выбрали без него, — неминуемо отверзнутся хляби небесныя, и на нас обрушится очередная буря.[комм. 9]
Результат нашего самообслуживания оказался нескромен и прост. Марина мысленно прошлась по всему Шуману и остановила свои предпочтения на «Симфонических этюдах»;[комм. 10] я же, слегка «болея» в ту пору Прокофьевым, решила замахнуться на его Второй концерт и «Сарказмы»,[комм. 11] ничего не ведая об отношении шефа к этой «глыбе» и «мелочи» (поставленные рядом, концерт и сарказмы выглядели как общеизвестные слон и шавка). Итак, главное дело сделано, осталась сущая мелочь — выучить программу. Мы выбрали себе по кирпичу, каждой твари по паре, — и тут же занялись своими «игрушками» с недюжинной ревностью (в исконном смысле этого слова). Потому что дальше тянуть было нельзя: времени до экзамена оставалось в обрез, а до первой встречи Скрипая с двумя шедеврами — ещё меньше. Нужно было пошевеливаться во всех смыслах.
И вот, грянул гром..., и явились мы «в час назначенный» пред светлые очи громовержца, — не без дрожащего холодка где-то «между ложечкой и вилочкой». Шеф нас встретил сурово, одарив испытательно-воспитательным взглядом из-под нависших очков. Первым вопросом было, разумеется, дежурное: где же нас носит всё это время, чем же мы так сильно заняты и думаем ли мы вообще заниматься? Первой (видимо, по старшинству) начала Марина, застенчиво опустив глаза (прямо в пол и куда-то в угол, поближе к стеночке) и сразу прыгнув в суть вопроса. Сходу сообщив, что разучивает «Симфонические этюды», она собиралась ещё что-то добавить, но тут же была прервана, хотя и вполне ожидаемым, но как всегда неожиданным громовым окриком «...что-о-о-о-о?? да ты совсем с ума сошла, что ли???...», — после чего в воздухе повисла пауза и уже спокойнее пророкотало «...ну ладно, посмотрим». Впрочем, от такого «посмотрим...» по спине сразу прошёл холодок..., а желание «смотреть» в предложенном направлении, даже если таковое и было, сразу обмякло и сонно-лениво сползло куда-то вниз, к той же стене, в угол.
Следующей в очереди была, кажется, я... Скрипайское «ну а у тебя что?», обращённое на сей раз ко мне, подействовало как удар кнутом, и мы с Мариной дружно вздрогнули (обычное дело: со Скрипаём ожидаемые вещи всякий раз происходили исключительно неожиданно, да). Собравшись с духом, я сообщила свою новость о Прокофьеве, причём, в самой нейтральной форме: «Прокофьевым занимаюсь, концертом». Наблюдая боковым зрением изменения в лице шефа, я попросту не рискнула сразу «вынуть да положить» сакраментальный номер концерта, закончив сокращённое оглашение списка «Сарказмами» того же автора. Для начала Скрипай как-то удовлетворительно выдохнул и даже похвалил за выбор, но потом, словно спохватившись, решил уточнить: «а какой концерт-то взяла?..» Услышав от меня скупое «второй...», Скрипай аж присел в своём кресле, как-то вжался, будто у него прямо над головой только что пролетела горячая кастрюля, полная... (не скажу чего). — И тут, как в сказке, обстановку разрядил очередной административный звонок: Скрипай отвлёкся на эфирного собеседника, — мы же с Мариной, пользуясь подвернувшимся случаем, решили «смыться» под шумок, якобы, чтобы не мешать шефу беседовать... — Не тут-то было. Рявкнуло жуткое «Куда-а-а-а?? А ну, стоять!..» — Мы так и замерли в дверном проёме (а он в кабинете шефа был громадный, с платяной шкаф размером) и, поглядывая друг на друга вытаращенными глазами от уже неминуемой и надвигающейся выволочки, принялись беззвучно смеяться, одновременно сползая по стеночке вниз и пытаясь слиться с обшивкой. Надо сказать, что беззвучный смех у нас не слишком-то получился, но зато мы плавно начали, что называется, «давиться», и всякому стороннему наблюдателю было внятно слышно, что это именно смех, а не какая-нибудь кошка кашляет в соседнем дворе, подавившись своей шерстью. Смеяться под сурдинку — дело непростое. Особенно, в кабинете ректора консерватории. Первой, конечно, не выдержала я, рассмеявшись «в голос», почти весело. Марина же, с ужасом продолжая давиться от смеха, одновременно изо всех сил пихала меня локтем, чтобы я заткнулась, — но, в итоге, сдалась и рассмеялась сама. Вот так мы сидели и хохотали в дверном проёме, позабыв про страх и вполне реальные последствия такого «странного» поведения, на удивление просунувшейся носом Нины Александровны с резонным секретарским вопросом «а чего это вы тут на полу хохочете?..» — Однако, ответить ей уже не осталось ни времени, ни сил, потому что шеф закончил свой важный разговор; теперь нам нужно было срочно подняться и привести себя в минимально приемлемый «должностной вид», согласно штатного расписания...
Наши успехи оказались более чем скромными. Несколько мгновений мы сумели сохранить обречённый вид готовых к расстрелу, но затем, увидев свирепое лицо Скрипая, я снова не удержалась и вернулась к прежнему занятию: немая сценка была слишком смешной, чтобы продолжать в том же духе. Услышав мой заливистый смешок, Марина вздрогнула, сделала глубокий вдох и закрыла глаза, словно бы собравшись нырнуть на морское дно и надолго там залечь; а Скрипай, никак не ожидавший такой (прямо скажем) странноватой реакции студентов, смотрел на меня остекленело и раскрыв рот, — беззвучно дивясь моей наглости (или, может быть, чему-то другому, своему). Но смех мой, наверное, оказался настолько искренним и неожиданным, что Скрипай, глядя на моё странное веселье, сначала сам хмыкнул, затем хохотнул, да и тоже — принялся смеяться. Таким неожиданным образом грозовая атмосфера в ректорском кабинете разрядилась!.. Да и Марина, слава Богу, снова приобрела способность дышать и даже начала понемногу подхихикивать. Впрочем, Скрипай быстро спохватился, и весь вид ректорского кабинета был ему подмогой. Припомнив, ради чего мы все тут собрались, он продолжил выговаривать нам строгим голосом (но уже значительно мягче, и даже почти добродушно):
— Да вы чтó, с ума все тут посходили, что ли? Одна-вот «Симфонические» взяла без спросу, а вторая — ещё того хуже, на этакую глыбу замахнулась... Вы что, до инфаркта меня решили довести? Совсем от рук отбились! Никто ничего делать не хочет!! — ...зазвенела долгая пауза с ферматой, зависшая двумя топорами над нашими головами и, наконец, разрешившаяся тихим «здрасте вам с кисточкой» от шефа, — в общем так! Чтоб завтра пришли, обе!!!
На этом аудиенция у его величества закончилась, и мы с новой волной хохота (попутно слыша за спиной ответный смешок шефа) выкатились из кабинета, чтобы изо всех сил готовиться к завтрашнему (свето)представлению.
И «завтра» не заставило себя ждать! На удивление, ровно в назначенный час шеф был на месте, он даже специально отменил какие-то дела, чтобы ничто не мешало ему заслушать провинившихся. Мы тоже явились вовремя (это уж само собой), и страшный суд начался. Причём, безо всяких вступительных слов прокурора и прочих предварительных действ. Прения открыла Марина со своим гвоздём в форме шумных «Симфонических этюдов». Ко всеобщей радости, Марина начала во здравие: хорошо и гладко. Для меня такой поворот дела был очень даже желателен: за довольной спиной шефа потихоньку замаячила робкая надежда, что до меня, может статься, дело дойдёт уже в благом настроении. И вдруг, словно бы подслушав мои тайные расчёты, «что-то» съехало в сторону и — пошло не так. Скрипай прицепился за какую-то «симфоническую занозу», слово за слово и — началося... В общем, гладко не получилось. Кое-как добравшись до конца, он уже находился в небольшом, можно даже сказать, мягковатом раздраженьице.
Впрочем, грех жаловаться: мне всё равно повезло. Во-первых, Скрипай слишком долго возился с мариниными занозами и времени на меня осталось маловато, а во-вторых..., я принесла первую часть концерта целиком. Она была велика, а потому и поневоле было нужно поспешать. Поставив на пюпитр шефа увесистый томик с концертом (понятное дело, а как же ещё он будет играть за оркестр), я села за второй рояль — оставшись без нот. На резонный вопрос «а как же ты будешь играть, по памяти что ли?..», — ответила скупо, «что ноты мне мало помогут, а так — хотя бы есть шанс доиграть до конца...» — Скрипай поморщился и сел. Начали.[комм. 12] Постепенно вошли в азарт. Затем заграли уже с настоящим подъёмом. И, страшно сказать, заканчивали уже — на взлёте! Моя девичья память на этот раз не подвела и самый кошмарный кусок — каденцию!.. — я сыграла с таким видом, словно в течение предыдущих лет десяти ничем другим не занималась.
Одним словом, довольный Скрипай весь лоснился от прокофьевского счастья и почти сиял. Его довольное молчание... и главное — отсутствие «выговора за самоуправство» стало для меня самой яркой оценкой. Я была прощена. Было видно, что идея со сногсшибательным вторым концертом ему пришлась по душе и даже (ах, неужели!..) льстит его профессорскому самолюбию: ну где это ещё видано, чтобы на втором курсе играли Второй концерт Прокофьева! А вишь-ты, кажется получается!..
— Анна Тхарон. Эссе №12
«Алексей Константинович...»
...т
о было раннею весной, трава едва всходила...[7] Как сейчас помню эту позднюю картинку: рояль был весь раскрыт, и струны в нём...,[8] да..., и окно в классе тоже было раскрыто, почти настежь..., долгожданный тёплый ветерок слегка шевелил старые рамы. ― По всем признакам, пора было заканчивать дневные занятия. И словно позабыв, что за окнами улица, а под окнами ― проспект Кирова и обычная будничная жизнь города, я дала себе волю и сыграла напоследок нечто очень шумное ― хотя и не из Шумана. Из Чайковского. Так сказать, в качестве финального аккорда. Словно бы на прощание хлопнув крышкой (рояля), как дверью (класса). Хотя и без певицы, но зато вполне по погоде мелодия... Совсем как в начале. А потом, после пассажа ― и в самом деле закрыла крышку, подошла к окну, захлопнула рамы, собрала ноты и ― на выход. Allez!..[9]:77
За дверьми консерватории — всё то же самое, что за окном. Проспект Кирова, люди, голуби, хорошая погода, начало весны. Грязноватый тротуар. И травы нет, конечно. Ни одной травинки. Прямо на уличной панели, в отдалении от входа ― сидит человек неопределённого вида. Щурится. На солнце греется, наверное (точно как Диоген, две тысячи лет назад). Длинные волосы. Серая одежда. Вид не слишком опрятный. Хиппи? Бомж? ― наверное, клошар. — Ну да, обычный саратовский клошар.[комм. 13] Кто же ещё?.. Ловлю на себé его насмешливый взгляд: «привет, консерватория». ― Молчу, иду мимо. «Эй, на рояле играемся?» ― Опять молчу. ― «...то было раннею весной?..» ― Смотрю на него без выражения. ― «У кого учимся?» ― Отворачиваюсь, иду дальше. ― «У Скрипая, небось». «Ну да. У кого же ещё. На рояле. У Скрипая? Смешно». ― Не вижу ничего смешного. Молчу. Ухожу. Слышу уже за спиной, вдогонку: «Надо же, Скрипай, а на скрипке играть не умеет. Эх, люди...»
Спустя неделю случайно узнаю: этот «клошар» ― некий С., пианист, лет пять назад исключённый из консерватории. Говорят, тоже пошутил некстати. Прямо на экзамене, за роялем. Скрипаю шутка не понравилась... Когда вспоминаю, до сих пор жалею, что ничего ему тогда не сказала. — ...то было раннею весной...
— Анна Тхарон. Эссе №14
«Административный этюд...»
...В
от, пожалуйте: ещё одна очень короткая история (alla breve), и даже не история, а так, маленькое наблюдение за поведением приматов в неволе...[10]:226 Помнится, была у меня в школе такая тетрадь для «заметок юного натуралиста», где полагалось отмечать примечательные погодные явления, необычное поведение птиц, зверей и прочей природы-матушки в лицах и листьях. Так вóт, моя заметка — прямо оттуда, из неё...
Было дело, как-то перед отъездом на международный конкурс в Андорру приспичило мне обыграть программу хотя бы одним концертом (о нормальной обкатке репертуара по городским и сельским весям уже и речи не могло быть). Ну, дело нехитрое (я так думала). Всего-то нужно составить и оставить в учебной части заявку с указанием желательного дня концерта в Большом Зале консерватории.[комм. 14] Просто зайти, спросить свободную дату и вписать своё имя в будущее расписание событий. Однако не тут-то было!.. Едва сунув свой нос к нашей многоуважаемой зав.уч.частью Наталье Александровне Уриной с безобидным вопросом «есть ли свободное число, вечер для сольного концерта?..», — в ответ получила щелчок. А вернее, жестокую выволочку: «да какое тебе... число???... у меня тут всё на год вперёд расписано!» — причём, с первого слова на таких высоких обер’тонах, будто случайно ткнула пальцем в кульминацию «Паяцев». То ли веризм, то ли пуризм, сразу и не разберёшь...
Ну ладно, далá задний ход, раз уж такое дело... Всё равно я с этим вопросом шла к Скрипаю. Благо, что дверь приёмной ректора — прямо тут, по соседству с учебной частью. Захожу, значит, к Анатолию Александровичу, кратко и кротко излагаю свою просьбу. Вместо ответа... он поднимает телефонную трубочку и непринуждённым движением руки включает громкую связь: «Наталь Санна? Какие у нас числа для сольного концерта?..», — попутно у меня уточняя, какая дата мне была бы удобнее. — И что?.. Вдруг как в сказке скрипнула дверь...[11] И тут же — пожалуйте!! Скатерть-самобранка! Ковёр-самолёт! Золотая рыбка! Всё как по мановению волшебной палочки дирижёра: любой день, любой час и даже любая минута, хоть вечером, хоть ночью! — Спасибо, спасибо, дорогой учитель: с благодарной улыбкой выхожу от Скрипая и всё повторяется в обратном порядке: прохожу мимо открытой двери к чародейке из учебной части, и конечно же, натыкаюсь на ту же Наталью Александровну. Но каково преображение! В жизни не видала более милой улыбки, она шутит, ласково щебечет какие-то пожелания, желает успеха...
С того чудесного часа учебная часть развернулась ко мне совсем другой... (учебной) частью тела, чем ко всем прочим смертным. Отныне и навсегда..., мне было гарантировано самое любезное выражение лица. Потому что главное в нашем деле — заходить с нужной стороны... (пока жизнь другим боком не повернулась, конечно).
— Ещё раз спасибо, дорогой учитель, за эту маленькую жестокую науку. Казалось бы, такую бесконечно далёкую... от Музыки.
— Анна Тхарон. Эссе №18
«Новость Кузьмина»
( или не считая собаки )
...Д
ело было вечером[12][13]... да и осень наступила[14]...в аккурат, к началу моего третьего курса консерватории... И решили мы со Скрипаём (между прочим, не без скрипа решили, прошу прощения), — что неплохо бы, с моей-то игрой, начать понемногу выходить на международную почву. По срокам жребий выпал на конкурс в Андорре (на всякий случай напомню, что в те старо’давние времена выехать на конкурс за рубеж было хотя и не просто, но, тем не менее, возможно). — Итак, я продолжаю. С одной стороны, Скрипай был очень даже «за», потому что «заграничные» студенты-конкурсанты были некоей диковинкой, а с другой стороны, шеф отлично отдавал себе отчёт, что если дело будет решено (между нами), то со мной придётся заниматься всерьёз, а не «как обычно». Однако на такую-то роскошь рассчитывать, увы, не приходилось, потому что плотный административно-хозяйственный график Скрипая-ректора с подавляющим перевесом вытеснял Скрипая-педагога, причём, иногда (вытеснял) в прямом смысле слова. Тем не менее, мы сговорились и началась подготовка.
Для начала встала задача — составить программу. А это тоже (это скажу уже не по секрету) занятие не из самых простых: выловить Скрипая из ректорской текучки, чтобы выбрать с ним пьесы, исходя из ситуации и требований конкурса. Потому, заранее взвесив все шансы, я и решила программу выбирать сама, прежде всего, ради сбережения времени и нервов. Само собой, дорогому учителю о своём решении сообщила, но уже после всего. Скрипай принял мой выбор с интересом, кое-что присоветовал, но не настаивал, потому что я и «сама знаю, что мне лучше». — Последнее завяление, между прочим, удивило меня не меньше, чем «Новость Кузьминá», но сейчас не о том! — В итоге, список моих подопытных (имею в виду программу) включал три большие сонаты, «не считая собаки».[15] Под «собакой» подразумевались мелкие сочинения, ужé когда-то и где-то игранные — обязательные этюды, обязательную полифонию (конечно же, Иоганна нашего Себастьяновича), сонаты Скарлатти и цикл малых пьес Прокофьева. Что же касается до трёх больших сонат, то они были, так сказать, новинкой сезона и требовали наибольшего вложения ресурсов организма. В святую троицу вошли Бетховен, Шуберт и Рахманинов. В общем, появилось чем заняться.
Подробности нашей кухни сократим..., чтобы перейти к лиловой розочке на торте, появившейся буквально перед отъездом на конкурс. Одним словом накануне.[16] Завязка драмы: мне было (бы) полезно «обыграть» программу, перед тем как вывезти её за кордон, пред «светлыя очи» андоррского жюри. Вот с этим-то я и пришла к Скрипаю..., сходу предложив организовать мой сольный концерт в Большом зале консерватории. Услышав моё завяление, он так оторопел, что даже не сразу нашёлся с ответом, а словно сомнамбула набрал номер учебной части и попросил найти дату для концерта в Большом зале. Дата сразу нашлась, разумеется. И только положив трубочку он, вероятно, понял, чтó произошло. Набрал воздуху... А затем началося... — И кáк это я собираюсь играть концерт. И чтó это за самодеятельность такая. И когдá же я, наконец, покажу ему, что приготовила. А сверху ещё много всего-всего интересного, чего сейчас уже и не припомню... Словом, встряхнула я шефа самым основательным образом, сама того не желая.
— Вот и чю-ю-юдно! (подумала я, выходя вон), может быть, хоть разок с шефом позанимаемся, напоследок...
Концерт был назначен на 14 ноября 2003 года, — ровно через две недели. Времени на огранку и шлифовку программы оставалось кот наплакал, к тому же, нужно было держать в руках весь конкурсный репертуар и, желательно, каждый день повторять все три тура «от сих до сих», как будто играешь прямо там, на конкурсе. При том, что просто сыграть всё положенное полностью, хотя бы один раз (в день) — и то не хватало времени, да и с классами в консерватории была, как всегда, напряжёнка. Поневоле приходилось искать обходные пути. Что не удавалось потрогать пальцами на рояле, активно «прощупывалось» в голове (тут уже и инструмент не важен: хоть на контрабасе, хоть на тромбоне с арфой, хоть на примусе). Само собой, в такой ситуации лепить и ваять всё приходилось впопыхах и на коленке (вполне себе обычная история, в принципе, даже и не вспомню, — когда бывало иначе). Вдобавок ко всему, нужно было всё время держать себя в «тонусе» на случай вызова Скрипая, потому что это чудо сошествия благодатного огня могло произойти в любой момент.
Но вот, стряслося: как мимолётное виденье... Совершенно случайно встретив шефа на вечерней прогулке (и как меня туда занесло в тот вечер, в те дальние края, доныне загадка и, скорее всего, тут не обошлось без руки провидения), договорились, что назавтра он меня «примет», часикам к десяти... вечера, чтобы хорошенько позаниматься. Сказано-сделано. Испытав лёгкий приступ счастья, что, наконец-то, удостоилась аудиенции, стала внутренне готовиться. Однако, как назло..., с утра до вечера навалились нескончаемые учебные глупости, затем безуспешная суета с классами «взять позаниматься», так что ближе к десяти вечера силы мои меня почти оставили, руки повисли как плети, а вдохновение испарилось как божья роса... Однако, отступать некуда. Оставалось только собраться и взять волю за горло ежовыми рукавицами. В отличие от меня, шеф пришёл бодренький, полный живости и «даже» в хорошем настроении. Глядя на его сияющую физиономию, стало невероятно жаль, что я так некстати скисла. Увидев моё бледно-синее лицо с изрядной стопкой нот в руках, Скрипай, к моей радости, схватился играть сам, настраивая себя на рабочий лад. Но затем дошла очередь и до меня... Опять сокращу подробности «кто куда сел и что кому сказал»... Итог вечера был таков: играю я, конечно, хорошо, и шеф даже не ожидал такой глубины в Шуберте и лёгкости в Бетховене (хотя играла я выборочно, кусками по своему усмотрению), но... всё крайне сыро, уровень не конкурсный. Тем не менее, свою речь Скрипай закончил оптимистичной фразой: «...впрочем, поглядим, чтó ты покажешь на концерте»... — И как ему тут ответишь?... Известное дело: на концерте может произойти всё, что угодно, в том числе и то, чего нельзя предугадать...[17]
Наконец, наступил день концерта... Состояние у меня было как в рассказе «Первый раз на эстраде»: чем ближе к делу, тем дальше от него хотелось находиться.[18] И совсем не потому, что мне не хотелось играть. Как раз-таки, хотелось, и даже очень хотелось, но, в то же время, внутри шевелились червячки сомнений по поводу программы «на живую нитку». И вот против них, последних, приходилось вести борьбу. Впрочем, ближе к концерту я приободрилась. Посидела в Большом зале, освоилась с роялем, пока публика толпилась у закрытых дверей, успокоилась и отправилась ожидать последние полчаса в артистическую, стараясь не думать о том, что и как буду играть.
Самое лучшее, что я могла для себя сделать — лечь, расслабиться, растворившись в пространстве, и прервать беспокойный поток мыслей. Как ни странно, это несложное упражнение чаще всего помогало. Пять минут в лёгком полу’забытьи и полной тишине, и результат превосходил все ожидания — появлялась лёгкость игры, ясная свежесть внутри черепной коробочки и полное спокойствие, словно я сижу не на сцене, а — у себя дома, в приятной и ни к чему не обязывающей обстановке. Именно так всё получилось и на этот раз: концерт прошёл на взлёте! Сонатный вечер удался, и даже с бисами, в виде обязательных этюдов, оставленных за бортом программы концерта.
К моей радости, после заключительных бисов и оваций, в артистическую зашёл — Сам!.. Изумлению моему не было предела. Конечно, я знала, что он придёт слушать. Но, что он явится в артистическую... поздравить меня после концерта... — Такого чуда я не могла представить даже в конфетно-розовом сне. А он — пришёл..., да ещё и с такой сияющей улыбкой и тёплыми словами, что попросту смутил. Слушая его, я даже не знала, чтó можно на такое ответить... — Мой дорогой учитель сказал, что «...чувствует себя, словно побывал на концерте большого музыканта, почти все два с лишним часа слушал с наслаждением и неослабным интересом, услышал очень много интересного и до того необычного, прекрасного и даже — гениального, что удивлён и гордится мною». Словом, не в пример единственному уроку, он остался совершенно доволен.
Правда, в конце своего хвалебного монолога шеф, всё-таки, отпустил маленькую шпильку — «...а завтра, всё-таки, и поругаю тебя, так что заходи!...» — Последняя фраза была сказана с такой искоркой и хитрецой в глазах, что стало сразу понятно: педагогический приём. Небольшой ушат холодной воды, чтобы не успела за ночь «нахватать звёзд» больше суточной нормы.
На следующий день, как и было велено, захожу за обещанной порцией «ругани». Шеф встречает меня в своём кабинете с чистой радостью ребёнка. Сияя как только он умел это делать, сразу встал из-за стола меня встретить, и даже подошёл обнять, чего раньше за ним не наблюдала не только я, но и, наверное, все остальные ученики! Ну, думаю, а когда же ругать-то будет? — И тут началось... В кабинете у него сидела какая-то важная делегация музыкантов (кажется, из Японии). И вот он принялся меня нахваливать и, одновременно, хвалиться моими успехами:
— Очень жаль, что вы вчера не были на удивительном концерте «моей Анечки» (да-да, так и сказал), моей ученицы — она просто здорово играла, просто здорово! А местами — гениально! Слушал и удивлялся!
Услышать такие слова — это на всю жизнь. Особенно, от дорогого учителя. А обещанной «ругани» я так не дождалась..., как, впрочем, и обещанных уроков. Так и пришлось до отъезда заниматься одной, «всухую»... Как улыбнулся Скрипай:
— Первый раз в жизни услышал игру своего ученика только на концерте! Кажется, всё лучшее в моём классе происходит уже без моего присутствия. Прямо, золотая жила открылась. Вот, значит, где собака зарыта, м-да...
— Анна Тхарон. Эссе №17
|
Auteur : Anna t’Haron. 
