Александр Блок (Михаил Савояров. Лица) — различия между версиями

...в


место вступления (вроде преступления) заставлю себя сказать (только ради завязки романа) несколько слов о вашем Блоке. Вернее говоря, не о нём, а — о его лице. Вскользь и почти без пристрастия... Словно бы читая с листа. Без особого внимания и почти рассеянно..., между тем, время от времени поглядывая... (немного искоса) совсем — не-на-его — фотографическую карточку. Словно бы совсем с другим лицом.

— На первый взгляд... Слегка непосвящённый.

  «Другим», — сказал я только что. — Другим..., читай: значительно менее узнаваемым и почти незнакомым, особенно, в последние сто лет... Вот, о том-то и речь: как говорится, «невелика потеря». Думаю, «всяк сюда вошедший»^[3] (и даже... начавший читать) без труда сможет вызвать из недр (национальной) памяти лицо Александра Блока, знакомое если не с раннего детства, то со школьных времён — уж точно. Фотографическое, конечно. С первого взгляда ставшее хрестоматийным и даже более того: архетипическим. Почвенным и основным. Почти эталонным.^{[комм. 1]} В отличие от савояровского, к примеру. Или безо всякого отличия (и примера). Само по себе. — Отрешённое, вдохновенное, рафинированно-спокойное лицо генiя, шагнувшее со страницы учебника — прямо в унылый мозг отечественного школьника. Как Блок. От начала и до конца жизни.

  Глядя на его сногсшибательные фотопортрэты, сразу хочется поставить..., поставить двойную жирную черту, а затем — точку... Или сразу две (точки), одну над другой, по вертикали, чтобы всё было предельно ясно: вóт!.., вóт, дождались наконец-то, это и есть поэт.

— Он. Единый и неделимый.

  Эталон, образец (а не те, с позволения сказать, образины, что вокруг него). Блок. Настоящий поэт..., поэт с большой буквы «П». Не только символист, но и сам — символ, по совместительству.

— Да ещё и какой символ!..

  Даже захочешь, а лучше — не придумаешь. Не представишь. И не нарисуешь.^{[комм. 2]} Так всегда бывает, если (когда) по инерции сталкиваешься с чем-то Подлинным и Сложным (каким должно быть самоё искусство), выходящим за рамки привычной жизни. — А ведь здесь даже беглого взгляда довольно, чтобы узреть: не раз, и не два, а дважды два он — не просто Блок, а цельный символ (чтобы не поминать всуё ещё и символизм). Или жупел, — если так понятнее. Для начала: самому себе символ, а затем ещё — и всему остальному... вокруг себя.

— Потому что..., — прошу прощения.

  Потому что, — я повторяю, положа руку на сердце (а также некоторые смежные органы): в точности таким и должно быть в представлении лицо — поэта.^{[комм. 3]} Нездешним. Непроницаемым. И проникновенным. Короче говоря, таким, что будешь искать (слово) тринадесять лет, да всё одно — не отыщешь: каковó же оно, это лицо.

— Снаружи, видимое изнутри. Словно бы по предельному контрасту...

  Тысяча извинений..., потому что именно с него, с лица я и начну свой невидный спич, чтобы вскоре, следуя классике жанра, бросить его, оставив — неоконченным. Или остановившимся, что значительно точнее.
  Даже на первый взгляд здесь нельзя найти ничего..., — ничего иного, кроме игры слов..., негромкой и незначительной. Точнее говоря, всего двух слов поверх маски: лицо Блока или блок лица. Застывшего. Выданного и данного одиножды на всю жизнь, как знак самого себя. Здесь и одновременно не здесь. Живой и потусторонний. Всего лишь присутствуя и не участвуя. Снаружи. И совсем наоборот внутри... Словно бы раз напугавшись..., а затем одеревенев от страха. На всякий случай.

  — Мальчик, подросток, юноша, наконец, поэт, очевидно велiкий поэт с неподвижным, застывшим лицом без мимики. Застывшим... Как маска. Или просто — маска. Без мимики, — сказал я. Или — почти без неё.^[7]:57 Точнее говоря, не сказал, но всего лишь — повторил вслед за всеми теми <обывателями, поэтами>, кто знал, рассказывал, вспоминал о нём.

— Сначала во времена его жизни.

— А затем, — вскоре после них...

1. генезисъ

  Казалось бы, любая фотография (воспоминание) — и есть «остановившееся лицо», да ещё и маска, вдобавок. При жизни — посмертная. Оставленная намеренно в качестве образа. Впечатления. Или воспоминания... А после жизни — чужая. Почти неузнаваемая. Раз и навсегда застывшая на поверхности (лица, лицевой). В безуспешной попытке остановиться. Или даже сохранить себя... — Ну, прямо — «Блок какой-то»... Впрочем, оставим.^[8]:6 Напрасные разговоры: о лице. С лица. Заподлицо...

— Конечно, можно было бы начать с наследственности (так проще всего).

— И ею же закончить (как говорится, и там уже всего с избытком).

  И верно, поэт не соврал (хотя и сказал с’лишком скупыми словами не всё..., далеко не всё). Упомянутый десятью словами дед — Лев Александрович Блок, и впрямь был лютый лютеранин (чтобы не углубляться), немец до мозга (костей). Пожалуй, излишний педант и зануда («ganz akkurat»), настоящий чиновник-чиновник по духу и нюху: демонстративно корректный, сухой, точный. Лицо, впрочем — вылитый Блок. Вершина карьеры, предел мечтаний: вице-директор Департамента таможенных сборов. За два года до смерти Лев Блок вышел в отставку и вернулся с женой в Дрезден. Утомившись пожизненным сражением с расейским бес...порядком. И только покинув лабиринты государственного аппарата, внезапно оказался лицом к лицу с самим собой. Встреча была разрушительной. Жил в Германии (на грани мании) крайне замкнуто, почти ни с кем не общался. Стал нелюдимым. В последние два года подчёркнутая мелочная аккуратность (чисто, по службе) постепенно стала усиливаться, пока не перешла в маниакальный синдром. Всякий день непрерывно наводил в комнате порядок. Переставлял вещи. Для всех предметов (начиная с канцелярских) заказывал предохранители, чехлы, колпачки или футляры. Наконец, оказался в клинике для душевнобольных, где и умер 17 августа 1883 года.^{[комм. 6]}

— Внуку его тогда не исполнилось ещё и трёх лет...

  Другой дед (отец матери Блока)..., чтобы не продолжать в прежнем духе, — был не чета первому (тем более, и внук совсем не походил на него). И всё же, обойти его памятным словцом было бы — дурно. Почти полная противоположность вице-директору Департамента таможенных сборов. Невольно вспоминается что-то очень печальное... из курса начальной химии:

— «уксус плюс сода»..., или «щёлочь минус кислота»...

— не говоря уже обо всём остальном...

  Старший брат знаменитого химика Бекетова, и сам тоже, что называется, — ботаник..., причём, настоящий. Без подделок. Почти как из гербария. И профессор, и академик — тоже настоящий. Человек натуры совсем не сильной, да и характера — тоже (типично травоядный), и вообще, как и полагается большому учёному — слегка чудак..., не от мира сего. В довершение всех бед — отец трёх дочерей (почти все — «поэтессы», не к столу будь помянуты).

  «Хозяйством занималась бабушка Елизавета Григорьевна, в важных случаях вопросы решались семейным советом, а в крайне важных поручали Андрею Николаевичу выполнить роль главы — пойти «покричать». Андрей Николаевич, в своём кабинете, погружённый в книги, относившийся с полным равнодушием к материальным вопросам вообще и к хозяйственным в частности, не считал себя в праве отказываться от предоставленной ему роли главы, по призыву вставал с своего кресла, закладывая руки в карманы, нахмуривая брови, выходил на крыльцо, место самых важных объяснений, рассеянно оглядываясь, в какую сторону надо «покричать», выполнял более или менее неудачно свою роль и тотчас принимал своё обычное добродушное выражение, самодовольно улыбаясь, явно переоценивая свою заслугу, шагал обратно к своим книгам и гербариям».^[9]

  Уже после 1883 года, во времена почти без просвета, будучи смещённым с поста ректора университета, дед Блока ещё более десятка лет продолжал читать курс ботаники в Петербургском университете, — пока окончательно не потерял способность совершать поступки..., — какие бы то ни было.^{[комм. 7]}

— включая и самые элементарные...

  Летом 1897 года старого профессора Андрея Бекетова разбил паралич (точнее говоря, обширный инсульт), — а затем, говоря номинальным образом, он прожил ещё пять лет в кошмарном состоянии (уже) не человека и не ботаника. Лишённый возможности самостоятельно ходить, двигаться и разговаривать, он провёл последние свои годы возимым в кресле на колёсах и перекладываемым в кровать.

  Бывший ректор Императорского университета Андрей Бекетов скончался 1 июля 1902 года всё в том же Шахматове (лето), — и его ветхий труп, продолжая действовать с какой-то изуверской настойчивостью, тоже привезли хоронить в стольный град Петербург.^{[комм. 8]} Пожалуй, среди ближних предков поэта Блока он был — самым нормальным и психически здоровым человеком. Поэзии и славы своего внука он так и не узнал, ботаник эдакий...

— впрочем, это уже — лишнее..., совсем.^[10]:11

  С каждым шагом всё ближе и ближе ко времени и месту... И всё дальше — от существа и лица. Впрочем, сразу оговорюсь: не следовало бы придавать этому особого значения. Ровно таким образом происходит и сама жизнь. Ничего более. Чуть ниже, покончив с родственниками, я разберусь с этим «противоречием» по-быстрому.

  Отец Блока — особая статья расходов, похоже — имевшая окончательный вид, последний перед диагнозом. «По наружности он был высокий, очень худощавый, сутуловатый, несомненно еврейского, благородного типа мыслителя и пророка (о чём он мыслил, будет речь дальше), но к особо скорой дружбе ни внешность Блока, ни его манера говорить и относиться к собеседнику — не располагали; невольно чувствовалась огромная самостоятельность мысли и большая гордость».^[12]

— так можно было сказать только издалека, со стороны...

  «...Отец поэта, блестящий юрист и музыкант, был клиническим садистом, мучившим двух жён и окончившим свои дни одиноким неопрятным душевнобольным. О том, что значило быть сыном Демона, писалось «Возмездие»...^[13]:72

— фраза следует за фразой. Как минимум.

  Между тем, не станем напрасно вспоминать и морщить остатки лица: никакого отца у Блока не было. Не было, прежде всего, как предмета. И напротив того, он был — как тяжкое отсутствие. Пустое место, отшибленное в детстве. Некроз... Всего лишь тяжёлая кровь, пожизненная травма и такой же раздражающий фактор. Особенно, если глядеть изнутри. Причём, с любой стороны..., от каждого из них.

— редкий случай взаимности...

  Сын и отец? Как бы не так!.. Первую половину жизни они почти не общались и не сообщались (да и вторую, собственно — почти так же). Всё сказанное Блоком об отце сквозит крайним несочувствием, почти открытой (полостной!) брезгливостью и, одновременно, жгучим желанием скрыть свои «дурные» чувства: за краткостью, за фразой, за рифмой или ритмом. Положа руку на сердце: лучше бы его вовсе не было на свете, этого мерзавца..., пардон, отвратного человека. — Больше десяти лет Блок пытался закончить поэму, (отчасти) посвящённую смерти отца. «Возмездие», она называлась (не слишком ли красноречиво). — Нечто вроде попытки самоанализа. Так и не доведённая до законченного состояния. Полностью лишённая диалога. Изданная спустя... полгода после смерти автора (зачем?) трафаретными доброхотами и некрофилами.

— вскрытие..., почти трепанация...

  — Но даже в «нормальной», почти канцелярской автобиографии, едва речь заходит об этом отце, каждая строчка Блока-младшего отмечена отстранённостью, отчуждением, попыткой сказать просто и нейтрально. Достигнув, наконец, драгоценного эффекта отсутствия.^{[комм. 9]} — «Я встречался с ним мало, но помню его кровно. Детство моё прошло в семье матери»... — Почти сразу после рождения сына мать Блока разорвала отношения с мужем и впредь старалась о нём не говорить. Несомненно, это была громадная неудача, сделавшая из жизни остаток.

— или нечто иное, о чём ещё придётся сказать...

  Пожалуй, вполне довольно было бы и того одного с них обоих, что..., едва узнав о «поэтическом баловстве» Александра Блока-младшего, этот отец настрого запретил ему подписывать стихи так, чтобы они допускали хотя бы какое-то двойное толкование и «могли опозорить его имя» (ведь он «тоже» был Александром). Собстственно, после этой беседы отца против сына и появилась тавтологическая подпись, знакомая с детства..., навязшая как штамп..., немного странная на ощупь... И на взгляд. Даже на первый. «А.А.Блок» — казалось бы, почему? Зачем? Что за странное «А.А.»? — Да потому и затем только, чтобы не «А.Л.» Кажется, они оба одинаково не хотели перепутаться... Между собой.

— не слишком ли забавно, после всего?..^[15]:511

  И стеснялись, и старались забыть, и брезговали они друг другом — пожизненно. А затем — и посмертно. Стеснялись. — Да... И не желали знать. Словно шелудивого братца. Или срамной болезни. Один — поэта и позора своего (в первом браке) стеснялся, другой — варшавского еврея и партикулярного ничтожества, мелкого человека, отвратного чудака со «странностями». Незаконченного профессора и такого же садиста. Не дай-то бог, чтобы принёс родственничка. Тем более — отца. Такого, о котором — как о покойнике. Или очень тихо. Или совсем... молча. Пустые старания: скрыть. Опустить... Всё равно — другие поднимут и скажут. Всё что умолчано. А забыть такое можно только через беспамятство (амнезию). И даже «возмездие» не поможет.^[16]

— а также искупление, может быть?

  «...Он плевал на её крест, бросал на пол её Евангелие и, разумеется, злился, когда она молилась. Но какую нужно иметь утончённую жестокость, чтобы бить по лицу, как он это часто делал, нежную, любящую жену, очень молодую, почти ребёнка. Между прочим, он бил её обручальным кольцом.^{[комм. 10]} <...> Когда я узнала, как обращается Александр Львович с женой, его вид стал внушать мне ужас. Да, в этом человеке было что-то страшное, поистине дьявольское. <...> Он был слишком отвлечённый человек и совсем не знал, как нужно обращаться с детьми, он не умел ни приласкать Сашу, ни позабавить, ни говорить с ним на его детском языке, применяясь к его понятиям, ни подарить ему какую-нибудь игрушку или лакомство. Ребёнок, очевидно, чувствовал в нём что-то страшное и глубоко чужое. Дети вообще очень чутки, а маленький Блок был особенно чуток. В этом чужом человеке, который иногда откуда-то являлся и как будто чего-то ждал от него, не было ничего милого и ничего того, к чему ребёнок привык от всех, кто его окружал».^[17]

— впрочем, это уже лишнее..., не более, чем подробности.^[10]:11

  Пожалуй, больше всех отличился в этом деле рассеянный профессор Бекетов, удивительно цельная натура (довольно одного взгляда на его лицо..., для тех, кто понимает). Каким-то чудом (вероятно, православным) он сумел не только помочь мужичку донести срубленную берёзку до дома, но и попутно выдать свою девятнадцатилетнюю дочь за вполне заурядного приват-доцента, ни с одной стороны не представлявшего собой мало-мальски серьёзной «партии». Тем более курьёзно, что дело шло о вполне нормальном, традиционном браке, в результате которого могли родиться дети..., — и не только дети, прошу прощения, но и ещё кое-что поверх...^{[комм. 11]} Во всяком случае, сегодня, — спустя более сотни лет, — это заметно с особенной выпуклостью.

— на том месте, где должно быть углубление.

  Впрочем, оставим пустые разговоры об отцах и детях. Сказанного и так более достаточно, — для небольшого наброска головы, — впрочем, имеющего вид окончательный. Наконец, несколько слов, так сказать, о носительнице или матери, — этой «нежной, любящей жены, очень молодой, почти ребёнка», — ни характер, ни натура которой не могла составить ни малейшего противодействия или хотя бы конкуренции пресловутому «Ал. Льв. Бл.»

— ни в один из необходимых моментов биографии...

  Само собой, наглядность — жестокий урок. На всю жизнь. Столь яркие & ярые из...начальные впечатления не проходят даром. Точнее говоря, они попросту не проходят... и стóят дорого. Иногда — очень дорого.
  Фрагментарно описанное здесь приключение (в возрасте девятнадцати лет..., в стиле то ли Диккенса, то ли Конан Дойла), с которого столь ярко и удачно началась семейная & взрослая жизнь девочки-девушки-женщины, не могло не п...оставить отпечаток на психике и органике (наподобие фельдфебельского сапога). Тем более, что почва отнюдь не была каменистой... И с самого детства будущая мать поэта не отличалась особенным здоровьем: телесным или душевным (тем более, нормальностью). Или хотя бы элементарной детской уравновешенностью, на худой конец. И здесь проще всего снова судить с голоса её сестры...
  «В детстве Александра Андреевна была очень нервная, истеричная девочка, капризная и непокорная. Нередко находили на неё припадки беспричинной злобы, которые быстро проходили, сменяясь такой милой, горячей ласковостью, такой шаловливой, заразительной весёлостью, что все забывали неприятные проявления её характера. Она была резва, откровенна, в высшей степени непосредственна. Во всем складе её, даже физическом, было что-то бурное и буйное. Её детские болезни всегда проявлялись резко: сильным жаром, бредом, беспамятством, острыми болями. Ни у кого из её сестер не было такой сильной скарлатины и кори, как у неё. Последствием скарлатины, по приговору докторов, и явился тот порок сердца, которым она начала страдать лет с шестнадцати».^[17]

— со всеми вытекающими последствиями...

  Впрочем, не будем преувеличивать мелочи..., вслед за врачами: само по себе «сердце — не порок», конечно. Куда слабее и порочнее было всё то, что находилось вокруг него. К примеру: выше. Или — ниже. Вокруг той золотой середины, из которой, как мы уже давно знаем, появляется не только жизнь, но также и всё остальное. Без остатка.

  Но не просто Инвалид, а — трижды Инвалид, если здесь вообще могут быть возможны какие-то счёты. Криминальная наследственность, такое же криминальное зачатие и рождение, наконец, жёсткое детство, не убившее болезнями, но навсегда оставившее рубцы: изнутри и снаружи. С ранних лет и до последних дней для Блока-младшего были общим местом крайние перепады состояний, от мгновенного раздражения (регулярно доходившего до эпилептоидных припадков) — до аутической замкнутости, когда почти ничего не вызывало ответа.^{[комм. 12]} Примерно такая же разница была между двумя блоками: одним, в домашней обстановке, позволявшему себе среди близких «кошмарные выходки» и другим, мертвенно спокойным, в присутственных местах, где необходимо «держать себя в руках». Достаточно вызвать в памяти две-три хрестоматийных фотографии Блока (почти призрака отца-Гамлета), «истинного поэта» с «аристократическим» лицом мраморной статуи. Очень эффектно. До предела поэтично. Не раз и не два, девушки напрасно сходили с ума, глядя на эти сногсшибающие фотографии. Между тем (если иметь хотя бы тень сознания), на них видна, прежде всего, тяжкая печать инвалидности.

— Без каких-либо вариантов или сомнений, если дать себе труд разобраться...

  Почти все современники в один голос вспоминают особенную статичность лица Блока, доходившую до «неподвижности». Деталь примечательная, экзотическая и даже красивая (особенно, если любоваться карточками). И только немногие поднимаются до «обобщения», что у Блока было «лицо без мимики». Почти королевское. Или как у наследного принца крови (очень наглядно, как раз случай Савоярова, не так ли)... Прекрасный признак, между прочим. Более чем прямой. Врачи, люди сведущие и грамотные во всех вопросах мироздания, как мы знаем, называют такую особенность гипо’мимией. Это слово, не слишком-то поэтическое, мало что объясняет, — однако достаточно намекнуть, что оно является прямым следствием (отражением на лице) целого набора тяжёлых нарушений психического статуса. Не станем напрасно загибать пальцы (тем более, что придётся много раз делать это ниже). Судя по описаниям вечно врущих очевидцев, в шестнадцать лет у Блока случился эпилептический припадок или, по крайней мере, он его симулировал, находясь в неконтролируемом состоянии тяжелейшего аффекта. Однако, теперь нет ни нужды, ни смысла выяснять, был припадок или нет, — потому что букет симптомов вполне достаточен и без этого бантика... Анамнез Блока позволяет сделать однозначный вывод (в двух словах): мало в чём он уступал Фёдору Михайловичу (вместе с его идиотом). — Да, это поэт. Высочайший поэт. Первый среди равных. И даже среди неравных..., тоже первый.

— Особенно, если оставить (за скобками) Михаила Савоярова, его визави и (словно бы) антипода...

1. ↑ Хотя, если говорить по большому счёту, в лице и личности Блока даже для своего (медно-лужёного) времени не было даже и следа эталонности. Постоянно уклоняясь и пытаясь избавиться от себя как от своей тени, кажется, ни в чём он не выдерживал места и роли образца.
2. ↑ В качестве маленького отступления (под Москвой), чтобы самому не городить сотню лишних слов, обращусь напрямую — к свидетелю Иеговы..., вернее говоря, его родной тётке. — Мария Бекетова (и не одна она) более чем внятно рассказывала о том же вопросе в своих «Воспоминаниях о Блоке» (которые я ещё не раз упомяну здесь..., ниже..., и всякий раз всуе):
   «В ту же зиму на Лахтинской <улице> нарисован был Константином Сомовым портрет Александра Александровича, заказанный художнику «Золотым Руном». Сеансы происходили <дома> у Блоков. В эти часы захаживал часто Кузмин и другие литераторы. Художник тщательно оберегал портрет от посторонних взглядов и показал его только тогда, когда он был вполне закончен. Прежде всего он пожелал узнать мнение матери. Она подошла, и сердце у неё упало: такое тяжёлое впечатление произвёл на неё портрет: сходство только в чертах. Выражение рта и глаз неприятное и нехарактерное для Блока, освещённое художником субъективно. Вместо мягких кудрей на портрете тусклые шерстяные волосы.
    — Мне не нравится, — сказала мать.
    — Вы совершенно правы, мне тоже не нравится, — грустно промолвил художник.
   К сожалению, этот портрет довольно распространён, а между тем он даёт превратное понятие о Блоке»... — На этом месте прерву цитату, и без того исчепавшую тему до самого донышка. — Оставим пустые разговоры. Итак, первое слово сказано: кто прочитал, тот увидел. В конце концов, не такая ли судьба постигла — один за другим — все рукотворные портреты Блока? Или, говоря шире (в общем), все рукотворные рисунки за последние две тысячи лет, пытающиеся «изобразить неизобразимое», слепить руками «образ нерукотворный». Причём, всякий раз рисуя снаружи нечто, подавляющим образом существующее только изнутри... Разумеется, каждую из таких попыток ожидал очередной невидный провал. Ибо все они (как один) изображали не образ, а его — подобие. В известном согласии с самим собой. Но — не с ним (ибо не ведали, что творят, только рисовали)... — Пожалуй, совершу и я (днесь) свою попытку, начавши дело совсем с другой стороны. И совсем с другими намерениями...
3. ↑ ...в отличие, скажем, от того же «Алексашки» Пушкина, нашего патентованного «№1» русской литературы, который при жизни, мил человек, носил при себе совсем не то лицо (или образ), которое пристало бы иметь «гению словесности» или «светочу поэзии». Проще говоря, выглядел он и вёл себя совершенно недостойным образом (и «не тянул» на свой будущий статус совершенно). Вследствие чего, говоря к примеру, просвещённые современники Александра... Сергеича, и прекрасно...душные друзья-коллеги не слишком-то высоко его ставили. Потому что не таким, — ох, совсем не таким должен быть «настоящий поэт». Что уж тут поделаешь!.. — ошибка природы. Или насмешка (её же, вероятно). Не будем закрывать глаза на очевидное: изрядно потрудиться над её выправлением пришлось уже потомкам, в поте и крови лица ваяя и вываивая в гипсе, мраморе, бронзе, граните или масле (поверх холста) тот истинный облик, которым, по нашей приматской природе понятий, непременно должен был иметь «велiкий пиит», чтобы соответствовать своему высокому (на)званию. При этом, заметьте, я ни слова не сказал о вожде (ясен пень). Ни одном...
     Фасад и начинка... Кошмарная проблема всех времён...
     — Совсем не по-пушкински обстояло дело с Александром Блоком, нашим «№2» по части номенклатуры русской поэзии. Глядя на него, сердешного, кажется, и комар носа не подточит. Находясь «пред лицем» его фотографий (не портретов и не бронзовых статýй!..), иной раз, сразу и не разберёшь, чтó здесь «более» веет велiчием: его изображение или всё-таки — поэзия, после всего. — Разумеется, мне скажут: зачем же делить, они обои вместе. И конечно же, я отвечу: а шли бы вы, друзья мои... В общем, прямо туда, к Блоку.
4. ↑ К слову сказать, небрежно упомянутая тут «отроческая безволосость лица» — ещё один из мягких признаков высокой инвалидности, пожизненного изъяна, перенесённого из наследственности и/или раннего детства. Как маленькая печать (или знак, — точнее говоря, целая серия столь любимых Блоком знаков, символов символизма), непоправимо оставляемых болезнью на лице. — Для тех, кто умеет читать... Или хотя бы видеть...
5. ↑ Впрочем, и здесь получилось не всё так гладко. Как писала Мария Бекетова в своих воспоминаниях о Блоке, «прадед поэта, Александр Львович Черкасов, судя по скудным сведениям, дошедшим до нашего времени, слыл человеком из ряда вон деспотичным и жестоким». — Между прочим, замечу, что Александр Львович Черкасов приходился, в свою очередь, дедом — Александру Львовичу Блоку (отцу поэта), человеку жестокому, жёсткому, который изрядно бил свою жену (в течение того года совместной жизни, который у них был в наличии) и, как врут очевидцы, держал её впроголодь, чтобы «была смирная» (покладистая).
6. ↑ Согласно аккуратно хранимому (в специальной папочке) завещанию, труп Льва Александровича Блока (не без осложнений, конечно..., — благо, дело было летом, не слишком-то прохладным) перевезли в специальном чехле из дрезденской клиники обратно — к месту службы, в Санкт-Петербург и там похоронили на Волковском (лютеранском) кладбище. В футляре, разумеется.
7. ↑ Не вызывает ни малейшего сомнения, что именно он, владелец усадьбы Шахматово ботаник Бекетов со своей тотальной рассеянностью, рассеянием и недержанием всяческой мочи выступил в роли главного провокатора и причины, — о чём ещё будет речь (ниже). Если бы не его тотальное неучастие, невидение и неведение мира вокруг себя (за исключением, разве что, хербария), никогда не появился бы на свет этот А.А.Блок. Не говоря уже о его дочери (Ал. Андр.), которая имела бы совсем иную биографию и никогда не вышла бы замуж за этого выморочного доцента «правоведения». — Впрочем, оставим запоздалые разговоры, — как говорил один мой старый приятель, — пустое дело, всё равно из этой дырки больше ничего не вытечет.
8. ↑ Конечно, путь от Шахматова до Петербурга не сравнить с длинной дорогой от Дрездена, которую проделал труп другого деда. Между прочим, на Николаевском вокзале в Питере гроб с телом Андрея Николаевича встречал его старинный друг Дмитрий Менделеев (ему оставалось жить четыре с половиной года), отец будущей «жены» Блока. — Пожалуй, на этом можно было бы остановиться, если бы не одно обстоятельство... А также ещё одно, после всего...
9. ↑ Потрясающие по своей выразительности сыновние комплексы & комплекты Блока немедленно вызывают воспоминание о допотопном (ф) Ёдоре Достоевском, ненавидевшем своего отца до дрожи в последних поджилках и — испытавшим потрясающий приступ эйфории, когда его, наконец, прирезали взбунтовавшиеся крестьяне. Собственно, результатом этой грандиозной эйфории стали «Братья Карамазовы», громадная сточная канава, целиком посвящённая тайной радости отцеубийства. — До блоковского «Возмездия» громадное расстояние. Или всего два шага (в зависимости от направления, само собой).
10. ↑ Само собой, речь здесь идёт и может идти только об отце Блока. От начала и до конца, это спектакль одного актёра, так сказать, милый бенефис, вся слава за который нераздельно причитается только ему. Подобное агрессивное поведение имеет причину и корень исключительно в жёстко-параноидальной природе его психической патологии, причём, не компенсированной ни внутренней работой, ни соответствующим лечением (о сублимации здесь сообще можно не заикаться). — Между тем, в натуре его «нежной, любящей жены, очень молодой, почти ребёнка» (вдобавок, слегка беременной, — добавлю от себя, немного понизив голос), несомненно, имелся целый букет качеств, провоцирующих этого невысокого инвалида на пароксизмальный ответ. Что тут ещё скажешь... Всё описанное (выше и ниже) вполне соответствует природе того био...логического вида, к которому он принадлежал. Типичная человеческая сволочь. И больше ни одного слова.
11. ↑ Пожалуй здесь я вынужден поставить отточие..., поскольку для меня существо проблемы выглядит особенно выпукло, как для стороннего... и даже более того — постороннего наблюдателя. Ни разу за свою жизнь не отличившись трафаретным людоедским поведением, составляющим общее место человеческой популяции, — временами, с ужасом почти мистическим я вынужден наблюдать, как деторождение, — дело, по их собственному мнению, исключительной важности, сплошь и рядом поручается совершенно случайным людям, степень внутреннего или внешнего уродства которых находится далеко за пределами допустимости продолжения рода. Проще говоря, сплошь и рядом происходит банальная репликация или размножение сущего дерьма, которому и в одном-то экземпляре существовать не имеет никакого резона. — Как следствие, нарастающая инвалидность популяции, которую я, конечно, не могу не приветствовать (издалека), но и приветствовать тоже как-то странно. — Не говоря уже о вероятностном рождении Блоков. Иногда даже — полных (для тех, кто понимает).
12. ↑ Мне особенно легко судить об этом, зная эффект «мгновенного раздражения», зная его изнутри (и более всего, на примере Эрика, конечно. Что же касается регулярных эпилептоидных припадков, то я наблюдал их неоднократно и снаружи себя на немалом числе человеческих экземпляров. Помнится, одним из таких был, к слову сказать, небезызвестный Дима Губин, мастер спорта по швырянию кипящих чайников в голову, а также битья посуды и закатывая истерик на любую тему и без темы. — Кстати говоря, всё это также любимые занятия прекрасной «мраморной статуи» по имени Александр Блок, несомненно, достигший в этом виде спорта успехов значительно более серьёзных, чем какой-нибудь Дима.

1. ↑ Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (лучшее из худшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г.
2. ↑ Иллюстрация — Михаил Савояров, «внук короля» — в костюме и в образе савояра, паяца, гаера (с галстуком висельника на шее), (не) любимая фотография Михаила Савоярова. С почтовой фото-открытки начала 1910-х годов (С-Петербург). Эту фотографию чаще других Савояров дарил со своей подписью, подарил он её и Александру Блоку (в 1916 году они обменялись своими фотокарточками).
3. ↑ Данте Алигьери. «Божественная комедия» (перевод М.Лозинского). — Мосва: Правда, 1982 г. — («Ад», песнь третья).
4. ↑ ^{4,0 4,1 4,2 4,3 4,4} А.Блок. Собрание сочинений в восьми томах. — Мосва: ГИХЛ, 1960-1963 гг.
5. ↑ «Блок без глянца» (составители П.Фокин, С.Полякова). — СПб.: «Амфора», 2008 г., 432 стр.
6. ↑ Иллюстрация — Александр II (не путать с III), посмертная маска — снятая в день его убийства & смерти: 1 марта 1881 года
7. ↑ Орлов В.Н. «Жизнь Блока» («Гамаюн, птица вещая»). — Моква: «Центрполиграф», 2001 г., 618 стр.
8. ↑ Юр.Ханон, Аль.Алле, Фр.Кафка, Аль.Дрейфус. «Два Процесса» или книга без права переписки. — Сан-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2012 г. — изд.первое, 568 стр.
9. ↑ А.И.Менделеева. «Менделеев в жизни». Записи прошлого. Воспоминания и письма. — Мосва: Издание М. и С. Сабашниковых, 1928 г.
10. ↑ ^{10,0 10,1} М.Н.Савояров, 2-й сборник сочинений автора-юмориста. Песни, Куплеты, Пародии, Дуэты. Петроград, 1915 г. — «Это уже лишнее!» (комические куплеты).
11. ↑ Минц Я.В. Александр Блок (Патографический очерк). — Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии). 1928 г. Вып. 3. Том 4. Стр.45-54.
12. ↑ Е.А.Бобров. «Воспоминания о Блоке», в книге: «Блок без глянца» (составители П.Фокин, С.Полякова). — СПб.: «Амфора», 2008 г., стр.98.
13. ↑ Эткинд А.М. «Содом и Психея» : Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. — Мосва: ИЦ-Гарант, 1996 г. – 413 с.
14. ↑ Иллюстрация — папа Александр Львович Блок (1852, Псков — 1909, Варшава) — правовед, профессор Варшавского университета, отец Александра Блока (~ начало 1900-х).
15. ↑ Эр.Сати, Юр.Ханон «Воспоминания задним числом» (яко’бы без под’заголовка). — Сана-Перебург: Центр Средней Музыки & Лики России, 2011 г.
16. ↑ А.А.Блок. «Возмездие». — Петербург: Алконост, 1922 г.
17. ↑ ^{17,0 17,1 17,2} Бекетова М.А. «Воспоминания об Александре Блоке». — Мосва: Правда, 1990 г.
18. ↑ Иллюстрация — Александр Блок, вероятно (~ конец 1900-х, за несколько лет до первой встречи с Савояровым). Энциклопедическая фотография — «молодой Блок», хотя особой молодостью здесь и не пахнет.
19. ↑ Юр.Ханон «Альфонс, которого не было» (или книга в пред’последнем смысле слова). — Сан-Перебург: (ЦСМ. 2011 г.) Центр Средней Музыки & Лики России, 2013 г.
20. ↑ Иллюстрация — Поль Гаварни, «A cavalry trumpeter on horseback». Courtesy of the British Museum (London). Итальяно-савойская акварель: «трубач в отъезде туда» — (вид с тыла на фасад, задним числом): 208 × 119 mm, ~ 1840-е годы.