Владимир Ашкенази (Из музыки и обратно)
( на конецдвадцатаговека ) | |||||||||||||||||||||||||
|
...и что за дурак..., или чудак, может быть (что бы не сразу... так грубо, в лоб), иной раз, бывает, только диву даёшься, глядя на это с(т)ранное рос’кошество природы, — и надо же (ему) раз за разом снова повторять столь сомнительное у’довольствiе, и воз’вращаться чорт знает куда (в пятую точку!..), буквально говоря, прямо в помойку человеческую..., да ещё и полуразложившуюся, как будто заранее не известно, чéм там пахнет... И всё равно за каким-то старым хреном воз’вращаться..., да ещё и десять лет спустя (рукава, штаны, чулки). А то и двадцать... Или, ещё чего доброго, четверть века спустя (рукава, штаны, чулки, шкуру), а затем и тридцать лет... — И всё же, нет. Не так. Совсем не так. Потому что... одна эта маленькая мусорная история, цена которой по номиналу — не более чем выеденное яйцо (крокодила, с позволения сказать), потому что... она... — Нет, начну ещё раз. Потому что этот мелкий и пустой сюжет, смысл которого в сухом остатке — не более чем кукиш и десяток слов (среди ослов, с позволения сказать), тем не менее, спустя всего полсотни шагов привёл — ни много, ни мало, — к небольшому крушению. А затем — и катастрофе. Для начала, к исчезновению отсюда... с лица земли... сначала одного, затем другого, потом ещё тридцати двух (миллионов), а затем — без ложной скромности, ещё парочки больших и восьми малых, и в конце концов, — всего бывшего человечества. О котором, кроме шуток, отныне или хорошо, или никак (рай-диди-рай),[3] и я с удовольствием опубликовал бы ему вдогонку (задним числом) свои очередные мемуары... (о нём, сердешном), очень тёплые и прочувствованные, со слезой во взоре, после всего,[4] если бы в них осталось бы хоть что-то живое или хотя бы натуральное.
Впрочем, теперь разгребём только что наваленную кучу, и повторим всё то же самое, но — по порядку. Четверть века спустя, вне всякого умысла, — мне отчего-то вздумалось выложить эту ничтожную историю здесь, под неяркими лучами северного солнца. Двадцать лет спустя, без малейшей нужды, — мне для чего-то понадобилось записать этот мельчайший сюжет и фиксировать его документально. Наконец, четверть века назад, эта пустая сказка (яко бы) произошла в реальности. Возможно, даже слегка параллельно от неё. Немного сбоку от промозглой суеты града Сан-Перебурга (urbi et orbi), в каком-нибудь десятке метров от слякотной улицы Бродского. Между тремя нещастными пальмами (то ли ещё живыми, то ли уже — нет), за небольшим столиком омерзительно-валютной гостиницы Евр(оп)ейская. Прямо там, в той затрапезной точке уходящего прос(т)ранства, откуда всё... (я посторяю: всё) ещё могло отправиться — в другую сторону. Совсем как в дурной сказке: направо пойдёшь — голову стопчешь, налево пойдёшь — коня потеряешь, а прямо пойти — такого варианта нету.[5] а прямо пойти — такого варианта нету.
Любой человек под одеждой голый, а в глубине души — идиот.[6]
— Юр.Ханон ( Мусорная книга, том II )
Честно говоря, я слегка (бы и) удивился, когда мне позвонила некая экспансивная особа (о которой теперь или особо, или никак) и сообщила,[7] что пианист Владимир Ашкенази (знаешь такого?) хочет (или согласился, может быть?) со мной встретиться. До того момента я почти ничего определённого не знал об этом человеке. Разве только... (очень смутно) в опосредованной связи с музыкой Скрябина (но только музыкой, не более того). Кажется, он записал все его сонаты (?..) — ещё и симфониями дирижировал (тоже всеми?..) — но таких пианистов и дирижёров на свете тысячи (мне кажется, Скрябин в последние лет сто не мог бы пожаловаться на малоисполняемость)... Кажется, один из музыкантов-эмигрантов. Особым антисоветизмом в брежневские времена, кажется, не отметился: где-то во втором ряду отъехавших. Особого внимания или злобы не привлекал.[комм. 1] Играл себе, потихоньку. И жил, в общем-то, очень неплохо, как вполне благополучный европейский музыкант, настоящий бюргер. И даже значения его фамилии я тогда не знал (попросту не интересовался). В общем, ничего уникального... или хотя бы определённого.
|
А поводом..., почти поводком для той встречи (3 декабря 196, Перебург, улица Бродского) стала одна книга, точнее говоря, одна очень толстая книга... «Скрябин как лицо» она тогда называлась, и даже до сих пор... называется так же. К примеру, только вчера я брал её в руки, и даже немного повертел туда-сюда, — вроде бы, всё было по-прежнему: «Скрябин как лицо». Причём, господину Ашкенази было заранее известно, что перед ним не просто так себе книга (даже если не заглядывать внутрь). Во-первых, этот предмет был уникален хотя бы ужé тем, что на тот момент — законченная года три назад книга — всё ещё пребывала в состоянии полной неопубликованности.[комм. 2] И только отдельные экземпляры «предварительного тиража» ручной работы (в кожаных обложках) мне удавалось доделывать... потихоньку, в те времена было вделано всего-то штук десять, не больше. Как раз на счёт этой книги г.Ашкенази (якобы) испытал интерес,[комм. 3] — и пожелал повстречаться с её автором. Пускай даже и странным, как ему говорили... И название книги тоже необычное (по крайней мере, внимание привлекает). В общем, вполне может оказаться кое-что нетривиальное. Отчего бы не выделить на такой случай минут десять-пятнадцать?.. Особенно, когда времени навалом и делать особенно нечего. Практически, аллегория...
— Не бойся показаться идиотом!..
В конце концов, <...> это — максимум, на что ты можешь рассчитывать...[9]
— Юр.Ханон ( Мусорная книга, том I )
Конечно, он никак не ожидал, что книга окажется столь шикарной. Кожаная, с выпуклыми блинтами на корешке и сияющим золотым тиснением, в стиле дорогих фолиантов скрябинских времён, словно прямо оттуда — от него — и выскочившая. В качестве привета. Очевидно удивившись предмету в собственных руках, у него хватило артистической выдержки не проявлять ни особого восторга, ни удивления. Приняв скрябинский дар с высоким чувством собственного достоинства, тем не менее, он не стал скрывать, что тронут столь редким даром... со стороны незнакомого человека. На несколько мгновений с него даже сошла маска светской значительности. Повертев в руках тяжёлую книгу, имевшую вид слегка нездешний,[10] он немного подумал, словно бы что-то взвешивая про себя и сказал: «Ровно через год, третьего декабря 1997 года я снова буду здесь, в Петербурге и непременно позвоню Вам. Я это обещаю...» — И ещё добавил, — что у него есть ко мне кое-какое пред’ложение. Немало... важное. О котором он сообщит дополнительно. «Очень хорошо, что Вы что-то сделали для Скрябина». — Вместо ответа я только приподнял брови: «Мне-то казалось, что Скрябину уже ничего не нужно, слава богу, его дело кончено, он отправился отдыхать...» — «Но мы с Вами обязательно сделаем, нам отдыхать ещё рано...» — закончил г.Ашкенази с любезной улыбкой и, наскоро представив меня какой-то женщине с незапоминаемым лицом (вероятно, жене), пошёл наверх по лестнице. — Конечно же, здесь можно поставить жирную точку. После которой история «важных встреч» — закончилась. Больше никогда (повторяю: никогда!) я не видел этого человека. И не слышал. И даже перестал знать, постепенно. Конечно же, «ровно через год» никакого звонка не прозвучало. И через год. И через сто. Известное дело: суета, брат... Не до звонков, в такой обстановочке. Совсем не до звонков...
|
Ты прав, брат-Вова, тысячу раз прав. Невольно делаю шаг назад перед твоей велiкой правотою, и падаю ниц. А затем, ни на минуту не прекращая страшиться, одновременно — каюсь (mea culpa)..., каюся и бьюся стократ челом об землю, посыпая голову тёртой грязью и пеплом, ибо грешен аз, — трижды грешен, аки тварь смердяща.[12] И токмо ради него, ради покаяния этого окаянного..., я и затеял сегодня этот трижды-глупый разговор. Ни о чём. Потому что..., потому что год спустя... подождав ради приличия ещё полгода, написал я этой Ашкеназе письмо, точнее говоря, письмецо..., а если ещё точнее, — малюсенькое красное письмо — в горнюю страну Швайцарию. Прямо туда, в те места, не столь отдалённые, которые немало насидел, в своё время, брат-Фридрих...[13] И ровно по тому адресу, который он мне (пред)оставил: яко бы для связи. На всякий случай, значит... Чтобы не утерять, значит, по глупой случайности, драгоценную золотую нить. — Писанное бисерно-мелким почерком (как на форзацах той сáмой книги, даже мельче) на красной плотной бумаге (взятой с форзацев всё той же книги), это письмо, несомненно, представляло собой ту уникальную вещь, которую Саша Скрябин при жизни частенько называл словом «человеческий документ»... Но и кроме того, оно неизбежным образом совмещало в себе черты артефакта (предмета искусства) и — «прямого действия». Не сомневаюсь, что ни одно из этих свойств не было оценено адресатом. Ни в малейшей степени. Пролетая мимо каждого поворота (как пирожок)...
Эпиграф.
Ровно через год, третьего декабря 1997 года я
снова буду в Петербурге и непременно позвоню
Вам. — Я это обещаю.
(В. Ашкенази)
Милейший Владимир!
Простите, что я беспокою Ваше время и отрываю от повседневных дел как Вас, так и себя. Откладывал написание письма с месяца на месяц, думал и вовсе уже не напоминать Вам о своём Присутствии, однако, всё же — раздумал. И Напоминаю.
Очень сожалею, что Вы поступили таким обыкновенным человеческим образом, дав несколько конкретных обещаний, ни об одном из которых я Вас не просил, однако же Вы сами о своих словах и забыли. Это нормально. Это очень по-человечески выглядит. Так поступают все. И даже больше чем все. Если знаете, у Моцарта на эту тему даже целая опера имеется, что-то насчёт cosi, а теперь вот и Вы продолжили его славное дело.
Посмотрите сюда: сегодня я пишу Вам, чтобы сердечно поблагодарить за точно такое же поведение, которое я получаю ото всех людей, даже если их выстроить шеренгой, надеть сапоги и фуражки. И я принимаю эти скромные дары с удовлетворением — как должное отношение в адрес того, кто для них чужой. Конечно, отвечая им взаимностью. А затем никогда уже не возвращаясь к тем, кто проявил себя единожды. Так я поступаю и с отдельными людьми, вроде Вас, и со всем «прогрессивным человечеством» — в целом.
Разумеется, об этом совершенно не обязательно сообщать отдельным письмом. Ради минутного душевного контакта, состоявшегося между нами в коридоре гостиницы «Евр-я», — я сегодня делаю исключение, только для Вас, и пишу это маленькое пояснение. Записку задним числом, если оно у Вас есть, конечно.
Глядя на Вас, прозрачно видно, что такое — инерция жизни. Вы — известный артист, у Вас место в мировой «табели о рангах». Ваш гастрольный график расписан на годы и музыкальная суета полностью занимает Вашу голову. Однако я не рискую показаться грубым, если добавлю несколько слов, спокойным голосом... О суете.
Вы — известный артист. Сделанное Вами несёт черты своеобразия и Вашей индивидуальности. Если большинство Ваших концертов — это события одного дня, то кроме них останутся Ваши записи, диски, несущие в себе память о Вас — интерпретаторе, артисте со своим стилем исполнения, слегка отличным от других. Но не более того.
Ничто из сделанного Вами не будет иметь вида уникальности. Потому что Вы — артист. Артист Владимир Ашкенази. И не более того.
Я сожалею, что Вы упустили единственную за свою жизнь возможность прорыва. Вы могли бы добиться экстремального результата. Но теперь это всё в прошлом. Всё, кроме одного.
Теперь и навсегда Вы останетесь человеком, который не только упустил возможность принести в мир нечто уникальное, но и запустил машину уничтожения. Не по злому умыслу. Всего лишь, по небрежению. Всего лишь, не позвонив. Всего лишь, забыв о своём искреннем обещании. Отныне каждая следующая моя партитура будет навсегда молчать — уже Вашим молчанием, дорогой Владимир, а затем будет гореть Вашим синим пламенем.
«Тёмным пламенем», — почти как у Скрябина. Безусловно, это главное Ваше достижение. Лично я — ничего не теряю в отсутствии публичности. Среди моих задач нет ничего внешнего. Всё моё находится при мне, исходит от меня и останется со мной.[комм. 4] Но Вы сами, и следом за Вами — все остальные, благодаря Вам, потеряли. Вот и всё, что у Вас получилось.
Безусловно, Вас ждут ещё впереди записи, концерты, премии и гремии. Однако 3 декабря 1998 года останется Вашим высшим артистическим взлётом. Только не говорите об этом. И заодно ещё простите мне эту слабость — высказать Вам прямо содержание Вашей жизни, как оно теперь видно.
Желаю Вам успешного продолжения. Засим остаюсь на том же месте, с почтением почти искренним,
Юрий Ханон, С-Перебург. 14 марта 198 года.
Как бы ужасно ни устал,
Я вспомню то письмо в конверте,
И главное, вы мне поверьте,
Букет я вспомню белый калл...[1]
М.Н.Савояров
|
...к аюсь, дядя, чёрт попутал, хоть сердись, хоть не сердись...[16] И самому, знаете ли, смешно и стыдно, порой. К тому же, бес перерывов (почти). Тем более, если дать себе хотя бы небольшой труд припомнить: а ктó же был адресатом этой эпистолы, трижды пре...красной, кажется, пре...краснее — и не бывает. Почти идеальная... по уровню пре’красности. Эпистола. Вдобавок, отправленный в маленьком розовом..., разовом конвертике невыразимого цвета и формы. Словно только что из девичьего будуара, выпорхнувший (тоже ведь чистейший от кутюр, не в свинью корм). Надушенный дорогим ароматом от парижского месье д’Орсе. Признание в любви артисту (далёкому, велiкому), не иначе. Здесь и поневоле припомнишь..., всплывут из памяти «спортивные упражнения для мысли» (приснопамятные)... Беседа с рыбой...[17] Или разговор с красной кирпичной стенкой, последнее только ради разминки, понятное дело.[комм. 5] Или — преосвященные папские буллы Эрика, ничуть не менее пре...красные, а кое-где, прямо скажем, даже более (словно бы специально для меня... в оправдание). Правда, и помимо Эрика, имелось у меня на тот день одно немало...важное обстоятельство, — несколько смягчающее вкус вина, вины...
Дело идёт о том, что отправляя письмо..., в тот прекрасный мартовский день, я ни единым духом не ведал о том глубоком..., даже глубочайшем..., почти философском интервью, которое г.Ашкенази (тот самый, Владимир Давидович, не сомневайтесь) дал спустя (рукава, штаны, чулки, трусы, шкуру) четыре месяца после нашей, бес сомнений, исторической встречи неподалёку от туалета гостиницы «Евр(оп)ейская». И на следующий день после отправки письма я ничего о нём не знал. И через месяц. И через год, страшно сказать... Наконец, только через лет десять мне по какому-то дурному случаю попались на глаза эти слова, сказанные в славном городе Мосве, вроде как мне вдогонку, практически — в спину. И может быть, даже немного из-за угла... И вóт они, уже здесь, строкою ниже. Если желаете, можете про честь:
...у меня возникли новые творческие контакты. К ним относится малоизвестный, но, по-моему, очень интересный композитор Юрий Ханон.[комм. 6] Он представился как эксцентрик и абсурдист,[комм. 7] о чём говорят сами названия его сочинений: „Некий концерт“, „Опера-антракт из одноименного балета“,[комм. 8] „Средняя симфония“. Некоторые из них я намерен включить в свой новый компакт-диск под условным названием «Юмор и абсурд в музыке».[18]
— Владимир Ашкенази : «Жизнь без музыки была бы ошибкой» ( Мосва, 12 апреля 197 г. )
С трудом оправившись от новости, столь сногсшибательной, — а равно и от духовной глубины предлагаемой концепции диска, я оттёр крупные капли пота со лба... и тут вспомнил, слава милостивому господу!.., — что всё это кошмарный сон, не более того. И в данный момент я имею дело классическим случаем, который всю жизнь проходил у меня под конспиративным названием «новости прошлого», иногда глубокого (а иногда даже пошлого). Так вот где таилась погибель моя: мне смертию кость угрожала. Значит, всё хорошо, приятель..., и можно ничего не опасаться. И ни от чего не отказываться. Потому что всё..., решительно ВСЁ уже давно состоялось. Состоялось и прошло. И змея выползла, и князь вскрикнул, укушенный, и поминки кончились, как всегда, мордобоем.[19] И главное: всё это — без меня. Такие вот два волшебных слова. Без. Меня. Последнее, не скрою, было особенно приятно. Почти как в сказке. Чудом избежать опасности, столь ужасной. Почти смертельной. И вот, она исчезла, пропала сама собой. Рассосалась..., почти без моего участия. Рассеялась как дурной туман под первыми лучами швейцарского солнца. Каким-то непостижимым, волшебным образом я был — спасён, почти не затратив сил. И даже ничего не зная о своём чудесном спасении. — Таким исходом можно было только наслаждаться. Впрочем, не долго. Опустив глаза обратно, с прежним леденящим ужасом я прочёл также и продолжение этого триллера,[комм. 9] слегка музыкального:
Продолжая одну из самых живучих отечественных традиций (вспомним Гоголя), русская музыка XX века исполняет немало замечательных вариаций на эту тему. В числе самых знаменитых — «Антиформалистический раёк» Шостаковича, который я также намерен записать для нового диска.
Третьим в этой компании будет пресловуто известный Николай Овсяннико-Куликовский, прославившийся как «автор» прогремевшей в своё время «Симфонии №21». Я имею в виду блестящую мистификацию Михаила Гольдштейна, которой он на рубеже 40-50-х годов, в разгар борьбы с космополитизмом, обвёл вокруг пальца «советских патриотов» от искусства.
Надеюсь, в нынешней кризисной для звукозаписывающей индустрии ситуации — рынок переполнен, и положение может спасти именно нечто новое и необычное — заинтересовать этим проектом мою постоянную фирму DECCA...[18]
— Владимир Ашкенази : «Жизнь без музыки была бы ошибкой» ( Мосва, 12 апреля 197 г. )
Лишний раз... поразившись доселе невиданной глубиной мысли музыканта, (дирижёра, пианиста, организатора) несомненно, велiчайшего в своём роде, — одновременно я постиг также и всю глубину своей наивности, почти детской, — теперь, спустя столько-то лет (бес уточнения) взглянув на самого себя — его глазами (шестидесятилетнего человека). И не просто взглянув..., но даже увидев... кое-что.
|
— Так вóт, оказывается, с кéм он имел честь разговаривать под чахлой пальмой..., в коридоре неподалёку от туалета гостиницы «Евр(оп)ейская»! — и мало того, что с «эксцентриком и абсурдистом», так ещё и с представителем «юмора в музыке»..., да ещё и в составе такой преславной компании: Шостакович, Овсяннико-Куликовский, Гольдштейн... — дивное открытие, после всего... И совершенно напрасно корил я себя временами (в редкие минуты слабости) за тот, «не слишком ли жёсткий?..» — тон, который позволил себе в том трижды пре...красном письме, написанном так давно, практически, в прошлой жизни: 14 марта 198 года. А затем вложенном в ярко-розовый конвертик, сбрызнутый дорогими..., очень дорогими духами (мсье д’Орсе) и отправленным прямиком — туда. В трижды прекрасную страну Швейцарию, где жил тогда он, наш велiкий русский артист, пианист, дирижёр и мыслитель, всего лишь, забывший о своём обещании. Сущая ерунда!..., на фоне всего остального, чего он сделал..., или не сделал в своей длин-н-н-ной жизни. Так будь же великодушен, после всего..., так не держи же ты на меня зла, после всего..., так прости же меня, дядя-Вова, за мой дурной поступок..., достойный, достойный разве что — какого-нибудь подростка, — Эрика..., Альфреда или Лесли.
...и спасибо тебе..., раз и навсегда, за всё,
мой
человек...
|
Ком’ ментарии
Ис’ точники
Лит’ература ( ради бога )
См. так’ же
— Любой желающий сделать некие замечания или до...полнения,
« s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
| ||||||||||||||
