Окоп, ос.39с (Юр.Ханон)
( после’словие ... в’роде некро’лога ) [комм. 1]
В’место в’ступления Мадам, мсье..., даже мадемуазель...
Око́п — был задуман и реализован своим автором как первый в мире балет на пересечённой местности с пресечённой хореографией. Пожалуй, после «реформы» Айседоры и приседаний «Далькроза» в истории хореографии не было обновления более радикального по своему заряду, замаху & запаху.[3]
Правда, наряду с «главным» (фактом), как всегда, имеются и многочисленные «детали» (весьма пухлые). А равно и «обстоятельства» (весьма тухлые). К примеру, такие... Начать хотя бы с того, что балет «Окоп» (в отличие от окопника, к примеру) никогда и нигде не был поставлен, исполнен и вообще (так или иначе) приведён в исполнение. Его никто ни разу не видел, не лицезрел, а также не слышал и не слыхал (как своих ушей). Впрочем, этими своими ис-клю-чи-тель-ны-ми свойствами он ничуть не отличается от всех прочих балетов того же автора.[комм. 4] Потому что ни один его балет (маленький или большой, традиционный или авангардный, прямой или поперечный) никогда и нигде не был поставлен, исполнен и вообще (так или иначе) приведён в исполнение. Ни «Шагреневая Кость». Ни «Шаг вперёд — два назад». Ни «Трескунчик», ни «Зижель», ни «Осторожная тщетность» (триптих одноактных балетов)..., ни «Каменный гость», ни «Собака Павлова»..., — наконец, (с...)хватит..., довольно, устал перечислять. А ведь ещё — не все перечислил..., далеко не все... балеты.[комм. 5] Те, которых никто никогда и нигде..., и ни разу не видел, не лицезрел, а также не слышал и не слыхал (как своих ушей). И в самом деле, позволительно покачать головой..., спросить. Нажать кнопку. — Его ли это вина? беда? — Редкостная глупость (ваша, конечно).— Правда, в своё время этот ба!...летный композитор изрядно прославился (на весь их мирок) как автор «Среднего дуэта», сначала поставленного на куче сцен (начиная от Мариинского с Большим и кончая Нью-Йоркским), а затем и — снятого с них к чорту..., пока суд да дело. Но всё же, эта колымага — не в один ряд. Потому что тот дуэт, (десятиминутная мелочь!) каков бы он ни был хорош, среден и прекрасен, всё же поставлен был не на балетную музыку (как у них широко принято)... А на самую что ни на есть — средне-симфоническую, что, в общем-то, глубоко ошибочный ход. [комм. 6] Потому что балет — это прежде всего произведение. Первоисточник. Партитура. Конструкция. Вещь... И только затем — спектакль, зрелище, реализация.[3] Собственно, о чём я здесь и говорю. — Ну..., ну так, прошу прощения, и какая же в том нужда, что балет «Окоп» (или любой другой имярек из того же списка) никогда не был услышан, увиден, исполнен, поставлен, положен, заложен, наложен... Всё это — сугубо пустой звук, суета, ерунда, означающие всего лишь публичную проблему. Точнее говоря, проблему публики, не искусства. — Их, а не его... Ибо никакие на свете тухлые детали и дохлые «обстоятельства места действия» не способны поменять главного результата (я повторяю — ре-зуль-та-та), ибо он — раз и навсегда был. Существовал. Как первоисточник. Партитура. Конструкция. Вещь. — Балет в себе... ...Я должен прерваться, любезный читатель. Тиляпия взбесилась в аквариуме, и глаз вождя в мыльнице недобро заблестел. Забыл предупредить: мы с Ю.Ханиным почти ровесники, но он не просто дитя — он настоящий анфан террибль, ужасное дитя нашего искусства, и я по сравнению с ним — добропорядочный бюргер. В нашем искусстве — сбор подписей, создание образов Ельцина-Лигачёва,[комм. 7] гладиаторские бои партсобраний, а для Ханина политическое время относительно как пыль. Он уже год как написал балет «Окоп» для пересечённой местности (две траншеи с пулемётным гнёздами, между которыми и развивается сюжет; смысл в том, чтобы дотанцевать под огнём хотя бы до второго акта: пулемёты настоящие)...[комм. 8] — Всё советское искусство серьёзно как в туалете: под его влиянием даже диабетик, потеряв карточки на сахар, способен взять Смольный штурмом в борьбе за свои неотъемлемые права <на жизнь и на смерть>. Ханон же в музыке строит воздушные замки из кирпича, выворачивает их вдруг наизнанку, рассыпает кирпич песком, из песка варит варенье, с невинным видом предлагая ошалелым дегустаторам: вот в чём соль!..[комм. 9] Пожалуй, как раз здесь и впору бы воскликнуть дурным голосом, воздев руки к небу: «о-о-о, други мои, — вот и всё, что осталось от божественного окопа!..» — Всего горстка слов. Болтовня, не более того. Но как хороша!..., как восхитительно хороша, как свежа была рожа...[5] Спасибо, Дима...[комм. 10] И пускай всё не так..., совсем не так. Разве прямая ложь..., или даже непрямая ложь..., или, на худой конец, даже непрямая неложь — не становится всякий раз тою волшебною возможностью, которая позволяет поставить знак торжествующего равенства между правдой и неправдой, существом и поверхностью, жизнью и не-жизнью... Проще говоря, высший знак истины, парящий надо всем утлым и суетным, вчерашним и завтрашним. Над тем окопом, внутри которого и происходит вся ваша жизнь...
Работа над «Окопом» (1988-1991) по своему способу весьма сильно отличалась от всех прочих партитур... Вернее говоря, почти всех. Ровно таким же манером (словно бы спустя рукава, не шатко, не валко) продвигалась и работа над «Шагом-вперёд-назад» и ещё двумя «облигатными» балетами, среди которых больше всех отличился, пожалуй, десятилетний «Каменный Гость» (1987-1997). Что же касается основной (магистральной) массы сочинений, то здесь дело выглядело куда более унылым и цельным: этот автор выстроил свой пожизненный способ работы наподобие шахтёра в забое: что называется, спускался вниз и начинал бить штольню, пока не доходил до двойной черты. Именно потому большинство партитур имеют столь «тонкий» срок физического изготовления — максимум: два-три месяца, один сезон, цифра одного года. Даже громоздкие (двухчасовые) оперы, внутренний реквием или слоновая фреска «Перелистывая людей» (длиною более трёхсот минут) не выбивались из такого ритма. И тем не менее, следом за сравнительно компактным (менее часа живой музыки) «окопом» значится слегка необычное & расплывчатое троегодие: 1988-1991. Причина столь обидной волокиты проста, проще не придумаешь. С отвратительной ясностью понимая, что эпатажно-авангардные балеты не имеют ни малейшего шанса когда-либо увидеть (или услышать) свет, автор заранее перевёл их в статус попутной, добавочной (или облигатной) деятельности. Тем более это было ясно, зная ту глубоко клановую, в высшей степени зажравшуюся, забитую и тупую, с позволения сказать, «культурную среду», в которой даже гипотетически (не) могли (бы) существовать подобные балетные эксперименты: обструктивные и издевательские до степени «полного расставания».[комм. 11] Сомнений здесь не было никаких (и не могло быть), как говорится, стопроцентная гарантия нуля: настолько «беспросветными и провальными» выглядели эти партитуры — даже на фоне остальных произведений (тоже вполне безнадёжных в плане своей публичной перспективы).[3] И вовсе не следовало бы полагать, что только сегодня (спустя четверть века отрицательного социального опыта) автор начал понимать кое-что подобное. Вовсе нет. Скорее даже — напротив: нынешние слова скорее выглядят лишь парафразом не раз (и не два) сказанного тогда..., быть может, только в более мягкой форме. ...Подобные вопросы мне задают часто, и я всегда пытаюсь, как могу, объяснить, что моё дело — работать, писать партитуры, а не заниматься обычной человеческой суетой, налаживанием связей «с кем надо» и прочими человеческими «проставками». Есть, правда, один нюанс, слегка зловредный: у меня есть несколько готовых и до мельчайших деталей продуманных балетов, которые — попросту не записаны. Тут простой расчёт: время, что уйдёт на работу с партитурой, я могу с куда бо́льшим смыслом потратить на создание нового симфонического сочинения. Конечно, его тоже, скорее всего, услышат не скоро, но ведь в отличие от какой-нибудь «Симфонии Собак» любой непоставленный балет ложится «на полку» дважды: как отдельное произведение и как театральный спектакль. И даже если музыка когда-нибудь будет использована, замысел всё равно останется нереализованным даже на треть...[6] Таким образом, внешняя ситуация вырисовывалась (и вытанцовывалась) до предела ясная: «не жди, не надейся, не проси».[7] Пожалуй, в качестве сухого остатка оставалась только воля, — разумея это слово во всех (не)возможных смыслах. Именно в рамках этой воли и предстояло выработать особую технику отношения к подобной (беспросветной) внешней ситуации: когда классическое «отсутствие выхода» превращалось бы в особо организованную схему, при которой даже любая «невозможность» становилась бы, напротив, особой возможностью и ещё одним путём, окольной дорожкой, по которой обычные люди предпочитают не ходить. Именно таким образом и сложилась схема последующих лет канонической жизни. Далеко не последним артефактом посреди этой нетрадиционной декорации — стал балет «Окоп». Отлично понимая, что эта вещь никогда не будет реализована, можно было воспринимать её присутствие в мире как акт до предела отвязанной свободы, причём, отвязанной на всех этапах и в любых смыслах. И в процессе, и в методах, и в приёмах, и в смыслах, и по общему результату (список не полный). А потому, наскоро сверстав (в эскизах, зёрнах и набросках) весь материал, вслед за тем автор позволил себе кое-что лишнее (с собственной точки зрения) в процессе работы.
Как раз вследствие (воз)действия первой причины работа над партитурой стала фрагментарной, разъехавшись малыми кусочками на три с небольшим года (1988-1991), а поставленный на титульном листе номер «окуса» получил дополнительный аппендикс в виде служебного суффикса (ос.39-с). Что же касается до второй причины, то она отложила свои яйца (вероятно, муравьиные) на всей поверхности «Окопа», равным образом не оставив без последствий и его содержимое: бруствер, стенки, дно и десяток амбразур. Разумеется, сегодня я не стану (подробно и в красках) описывать всё то, чем был или не был этот балет..., — исключительно в представлении своего автора. Цель этой страницы совсем иная..., чтобы не сказать: противоположная. И всё же..., в качестве неизбежного налога (на убавленную стоимость) — несколько слов, скупых и точных — об этом причудистом предмете.
...и прежде всего, «Окоп» был написан в технике прямых соответствий. «Военный балет»... — абсурдное, почти идиотское словосочетание, слегка замаскированное его малой привычностью. И здесь я ставлю — первый жёсткий (опять духовой, как там, слегка издалека) акцент. Речь идёт вовсе не о банальном (или пресловутом) балете «на военную тему», и не о каких-то деталях декораций (антуража, сюжета, костюмов). Без лишних слов, избегая обыкновенного непонимания, здесь нужно повторить ещё раз, вернувшись глазами в начало этой строки..., абзаца..., очереди...
...Разумеется, «Дон Кихот» очень давно всех утомил. И в двадцатом веке развитие балета пошло совсем по другим плоскостям. После «Весны священной» (Стравиньского) и «Парада» Сати, когда уже не стало запретных для балета зон, всякий захотел как-нибудь особенно выделиться..., и к жизни было вызвано непомерное число разнообразных вывертов и тенденций. Какие-то из них захлебнулись, какие-то, более примитивные, получили окончательное воплощение в так называемом драм’балете. А этот идиотический выродок..., (я имею в виду «Дон Кихот») он так и оставался закаменевшим наследием прошлого, музейным экспонатом, — и именно поэтому его можно теперь назвать провозвестником нафталинового будущего. Чтоб вы понимали: наше будущее — это музей, кунсткамера трупов... Полки, колбы, стекло... Не просто «формальный балет», но балет — в формалине..., чтобы не сказать более грубого слова. Пожалуй, наиболее полное воплощение эта мысль нашла в другом моём балете, написанном спустя (рукава) пять лет и тоже (никогда) не поставленном. Он называется «Окоп» и для его адекватного сценического воплощения требуется (кроме обычных балетных мутантов, ещё и) бригада патологоанатомов. По правде говоря, мне жаль, что «Окоп» точно так же провалился... за несколько километров до их сцены. Пожалуй, это — высшая современная реинкарнация «Дон Кихота», — балета, в котором простота и глупость достигает таких формальных высот, что, не будучи одутловатым мещанином, в нём попросту ничего нельзя понять...[10] ...и здесь внезапные воспоминания нахлынули на моё изборождённое временем лицо... А было так: в какой-то из дней осени первоначальной, когда за окнами была короткая пора,[11] случайно открыв на первой попавшейся странице одну маленькую, но очень жёсткую красную книжечку (с золотым тиснением на обложке), я внезапно прочёл странные слова: «Послушайте, сволочь. Посмотрите, подлец. Где теперь ваша сцена? Где теперь ваше всё? Почему там ничего нет? Ведь это балет, всего лишь, балет — из истории Первой мировой войны (против внутреннего фашизма). Что за странная забывчивость?.. Нет, это не вопрос. Это обвинение. Прямое...» А затем, немного ниже — ещё одно частное определение: «В войне против фашистов могут победить — только фашисты. Это — аксьома. Не исключая, впрочем, и всех остальных вариантов...» [3] — Наверху этой страницы значилось (крупными буквами, как обычно пишут для младших классов школы): «Окоп» (военный балет для пересечённой местности, ос.39-с), а ниже — ещё несколько слов неразборчиво (видимо, на каком-то нерусском языке). Трудно сказать, существует ли на свете некто, способный понять хотя бы что-то мало-мальски определённое из этой абракадабры...
...и тем не менее, здесь последует продолжение. Пускай небольшое, но вынужденное: ибо ещё сказано до сих пор — не всё.
В музыкальную структуру балета положены не только квадратно-гнездовые принципы позиционной окопной войны (в особенности, Первой мировой, конечно), но и почти противоположный, мощно (дез)организующий приём — диверсия. Строго говоря, жёсткая и однообразная блочная структура сценической и звуковой ткани регулярно прорезается взаимными молниеносными нападениями (диагональными выпадами) со стороны других блоков. Снайперы вторгаются во французский балет, ударные пробивают насквозь спокойную ткань струнного оркестра, деревянные духовые влетают в вязкую среду музыкальных периодов, аккордеон невозмутимо играет наперекор всем остальным, — наконец, одиночные выстрелы перечёркивают на мгновение все звуки, не говоря уже об изображениях. Балерины, не закончив вариации, вынуждены ложиться на землю и ждать, пока кончится стрельба... (ах, если бы одни только балерины!..) Пытаясь не выругаться матом, вынужден признать: «Окоп» — (почти) единственная партитура этого автора, использовавшая отдельные элементы алеаторики (хотя и строго регламентированной по отдельным блокам)..., при всём неуважении к исполнителям и импровизационным формам подачи материала...[3]
...И, наконец, замыслена серия крошечных балетов-провокаций: «Трескунчик», «Окоп», «Каменный лепесток».[комм. 14] В основе каждого — всего одна, но зато чётко сформулированная идея. «Трескунчик» — воспроизведение фабулы «Щелкунчика», но без поэтизации форм, присущей первоисточнику, нечто вроде газетной заметки о происшествии. «Окоп» — для аккордеона и струнного оркестра — первый в истории балет на пересечённой местности (между двумя траншеями, где сидят снайперы и пытаются «сбить» танцовщиков). «Каменный лепесток» — утрирование темы всеобщего окаменения...[13] ...пожалуй, есть на свете такие вещи..., прошу прощения, такие дырки и провалы, говорить о которых пристрастно, а тем более браться как-то толковать или оправдывать — я не берусь. И не потому, что в этом занятии нет особого смысла, но прежде всего оттого, что они (поверх всего) не требуют никаких комментариев. Если я не ошибаюсь, подлецы-(ангелы)-саксонцы в таких случаях ограничиваются кратким дегенеративным замечанием: «No comments»..., которое, впрочем, не прибавляет им ни мудрости, ни чести. И тем не менее, они сто тысяч раз на дню правы, эти старые олухи тёмного Патрика. Ибо для всякого болвана (не говоря уже о болванках) при всех случаях лучше заткнуться и — ничего не сказать, чем сказать ничего...[1] Пожалуй, к числу именно таких вещей относится знаменитая (лживая & ложная) цитата Сати..., в исполнении дисканта & дуралея-Кокто, невероятно перевравшего не только букву, но и — дух... Нет, я вовсе не желаю инкриминировать типичному петуху некое преступление непреодолимой силы. Отлично понимаю: не по злу, конечно (он соврал)..., и не ради забавы, но только в силу — сопредельной слабости своей. — За то и любим. За тем и ценим. О том и речь... Сати говорил: «Хочу поставить в театре пьесу для собак, декорация у меня уже готова. Открывается занавес, на сцене кость»... — Ах, бедные собачки! Ведь это их первая пьеса. За ней последуют другие спектакли, куда более сложные, но всё будет по-прежнему сводиться к той же косточке...[14] Вот, мои дорогие, что значит мирный балет. По-настоящему мирный балет. В миру, с миром и по миру... — Но что за без’дна пролегла между двумя этими мирами. Слева и справа. А затем ещё и посередине, на нейтральной полосе... — Не решаясь возразить более ни слова, и только взяв под козырёк (в адрес пресвятого Эрика), я снова открываю на (той же) первой попавшейся странице одну маленькую, но очень жёсткую красную книжечку (с золотым тиснением на обложке, гласящим: «Вялые записки»). И что же я там вижу, после всего?.. «...Танцующие собаки (в поясах с гранатами). Кажется, они обрезанные. Нет, не все: через одну. В чёрных пальто на голое тело. В шляпе поперёк лица. Что за пакость, эта ваша фаршированная рыба. Эй, хватит вам танцевать, собаки, когда вокруг сплошные собаки, что за собачий холод, что за собачий балет, сколько зим, сколько лет...» [3] — И более — ни слова..., ни сверху, ни снизу.
...Я пишу десятки своих сочинений, заранее не рассчитывая на исполнение или постановку. У меня огромное количество неисполненных произведений. <...> — Куда как чуден создан свет...[15] Иной раз, бывало, даже и философствовать не потребуется, до такой степени он сам... за себя... говорит, сердешный. Так, понимаешь ли, всё и выкладывает наружу: напрямки, без излишней лирики и прочих лишних (личных) о(тс)туплений.
Партитура балета была закончена — в мёртвый сезон..., зимой 1991-1992 года. Даже трудно пояснить: до какой же степени мёртвым был этот сезон. Мало кто помнит. Свидетелей почти не осталось. Все — убраны. Расчётное время звучания составило чуть меньше часа (от пятидесяти минут и больше). Первый акт был чуть короче второго... Впрочем, расчёты здесь слишком зыбки. В партитуре оставалось много возможностей для увеличения времени звучания: вторые вольты, произвольные повторы, разнообразные da capo, а также отдельно выписанное исполнение ad libitum по потребности танцоров, стрелков или государственных органов. — Партитура была отпечатана (спустя пять лет) в трёх экземплярах. Твёрдый переплёт. Золотое тиснение (без стеснения). Один эталонный экземпляр был переплетён позднее (в 1999 году) в кожаную ярко-красную обложку с траурной чёрной полосой. На последней странице (после двойной черты, печати и подписи автора) значилась ещё одна странноватая фраза, никак не рассчитанная на какой-либо диалог. Там было написано буквально следующее: «Окоп» — прямое продолжение балета «Собака Павлова» (1986 год). — Сегодня, по прошествии стольких лет, лично мне кажется, что всё это (как подлежащее) не подлежит никакому сказуемому. И прежде всего, за отсутствием нужды. Даже малой.
...и так, разговаривая между прочим, шаг за шагом, нога за ногу, тихо да постепенно мы дошли — почти до неё, до стеночки... — Той, подле которой заканчиваются не только всякие танцы, но даже окопные патроны, и такие же слова. — Да уж..., вынужден вас немного разочаровать, моя драгоценная мадемуазель... Так бывает, так случается..., прошу прощения за намёк. — Точнее говоря, только так обычно и случается..., если верить обще’принятому (и обще’приятному) порядку вещей, выстроенных дряблыми усилиями сотен поколений людей. Исключения..., они слишком редки, чтобы поминать о них всуе, да ещё и в каком-то сыром окопе, посреди войны...[17] — И пожалуй, здесь бы мне лучше было и вовсе промолчать..., если бы не решение, которое (в своё время) принял автор балета..., и которое мне днесь приходится здесь исполнять. Собственно, точно таким же образом, как это было — и всю прежнюю жизнь. Он — выстраивал схемы, сооружал конструкции, принимал решения, издавал приказы, а я — не имея никаких козырей, брал под козырёк.
Извольте знать: всё до крайности просто. Прошло много лет... Спустя четверть (с лишним) века и ещё несколько минут совсем не сложно подвести итоги. — Благодаря скромному вкладу противной стороны, означенный «Окоп» (говоря о нём только ради примера) не существует — нигде, кроме герметического мира его автора. Спустя малый промежуток времени — перестанет существовать и этот мир. Окинем же скромным взглядом, чего удалось добиться за отчётный период... Для начала скажем так (очень мягко): в небрежении остался сам «Окоп» (не исключая и всего прочего, что к нему прилегало). Затем небрежение, не слишком стесняясь, захватило нейтральную полосу, противоположные траншеи, оркестровую яму, зрительный зал, весь театр, площадь перед его зданием..., — ну..., и так далее..., можно не продолжать, я надеюсь. — Без лишних слов произошло в точности то, что называется словом «конец света» (маленький конец)...
Всякий предмет (не исключая человека) имеет свой срок годности (ожидания, терпения). Мало-помалу, и этот срок вышел. Весь. — Таким образом, можно их ещё раз поздравить: вне всяких сомнений, они совершили выгодную мену..., очередную в своей истории (маленькой истории)..., — бесспорно, это так. Отказавшись для начала от «Окопа» (сызнова не исключая и всего прочего, что к нему прилегало), затем они получили вместо него — тень. Малый остаток. Не более чем артефакт его существования. Вывеску на стене. Или мемориальную доску (три буквы на старом заборе)... — Вот она, здесь и сейчас, на этой странице!.., любуйтесь и завидуйте (сами себе), мои возлюбленные бюргеры, рассыпчатые олухи своего маленького повседневного царя. Вот и всё, что осталось от того «Окопа», где раньше было — всё, решительно всё..., сегодня он полупустой, а завтра — он будет девственно чист. — Так, словно бы его никогда и не было. Перед вами ещё одна дивная картинка, нарисованная пальцами (ног) на песке. Можете лишний раз полюбоваться: вот, значит, как делается отдельная жизнь. Та, которой словно бы и не было. Или как ни в чём не бывало: прогулка. — Чисто. Пусто. Гулко. — Будто собака языком слизнула...
...впрочем..., не будем о пошлом прошлом. Лучше — сразу о нём, о нестоящем настоящем. Как говорится, время не стояло на месте. Равно как всё остальное, к нему прикреплённое: вот, у нас и теперь — есть, чем гордиться. Первые два экземпляра партитуры балета «Окоп» (в обычных твёрдых обложках) были сожжены осенью 2011 года около мусорных баков на улице Пионэрской (Петроградский район, Сан-Перебур, Россия, Земля, XXI век). Первоначальная карандашная рукопись (без переплёта, только сшитая лагенами) последовала за ними спустя три года (Соловьёвский переулок, там же, тогда же). Однако последний экземпляр (слегка упомянутый выше, в ярко-красной кожаной обложке с чёрными полосами) отправился в последний путь другим путём (слишком жаль было переплёт, в самом деле, прекрасная вещь получилась). — В конце первой декады декабря 2015 года (вечер, пасмурно, челядь, овцы) я собственноручно отправил партитуру с Тучкова моста в последнее плавание по течению — на запад, конечно, на запад (куда же здесь ещё плыть, матушка императрица?) — после всего. Не трудно себе представить картину Фёдора Айвазовского: река Малая Нева, бриг «адмирал Собакевич» вполоборота к центру города, пушки наголо, центр течения, правая сторона моста... Тёмная фигура майора Ковалевского, лёкий взмах руки: слегка спланировав (чуть заметным бреющим полётом), партитура вошла в воду почти отвесно и неспешно отправилась — ниже, ниже, ниже... на дно (а ещё говорят: окопы не тонут!)... В течение каких-то пяти-семи секунд её ещё можно было видеть. Но затем — исчезло последнее изображение.[комм. 16]
...Вот, собственно, и всё, ради чего я затеял этот окопный разговор. Глубоко вынужденный..., как уже было сказано выше. Исключительно, исполняя решение этого автора.
Исключительно по вашему течению, Ваша честь... Нет..., не против... Никогда...
| |||||||||||||||||||||||||
Ис’точники
Литтера’тура ( отчасти, указующая )
См. так’ же
 Все права сохранены. Auteurs : Юрий Ханон & Yuri Khanon. All rights reserved.
— Все желающие дополнить или продолжить, — могут лицемерно снять фураж’ку и отослать свои предложения вдаль...
« s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
| |||||||||||||||
