Пижма бальзамическая, артефакты (Натур-философия натур. Плантариум) — различия между версиями

Канупер (menthe-coq), вид пижмы, известный под банальными названиями мята-петух, петушиная трава или садовый петух. <...> Корни этого небольшого растения также подобен корням мяты. <...> Стебли вырастают до двух футов высотой, ребристые, опушённые, кустистые, бледно-зелёного цвета; листья продолговатые, напоминающие листья кресс-салата, по краям легко зубчатые, того же цвета, что и стебли, <...> с сильным приятным запахом, вкус горьковатый, ароматный.
Цветы — как у пижмы обыкновенной собраны в букеты или маленькие зонтики на верхушках стеблей и веточек, они образуют округлое соцветие золотисто-жёлтого цвета. После отцветания их сменяют мелкие семена без кисточки, продолговатые, приплюснутые, находящиеся у основания чашечки.
Это растение нетрудно найти почти во всех садах, его любят выращивать и оно очень легко размножается. Цветёт летом, но довольно поздно и цветение длится до конца осени. Иногда из этого растения получают выжимку или масло, которое неверно называют бальзамным маслом.^[12]

Канупер (menthe-coq), петушья трава, петух садовый, мелисса большая. Это растение имеет много аналогий с пижмой обыкновенной и полынью <l’absynthe>, которые во многих случаях может заменять.
В основном используется для приготовления настоя, называемого в Париже бальзамическим маслом, популярным как домашнее средство от ран и ушибов, которое стоит столько же, но не лучше, чем любое другой экстракт, получаемый из эфирных масел одного или нескольких ароматических растений.
Петушью траву также иногда используют в качестве приправы к некоторым тушёным блюдам. Она входит в состав мази мартиатум и успокаивающего бальзама.^[12]

Не отягощать желудка пищею, а употреблять пищу кисловатую. Предлежит всенепременно, сообразуясь припадкам первенствующим, употребить всему тут соответствующему таковые и аптечные лекарства… Когда же преследуют ещё вышесказанным припадкам и другие, то в обмороках нюхать уксус, либо хрен тёртый, либо руту с ржаным хлебом, в чистый платок завернутую в узелок и сверху уксусом или квасом, сыровцом смоченную. Нюхать также или мяту, или кануфер.^[13]

Разговорились все (опять нужно вам заметить, что у нас никогда о пустяках не бывает разговора. Я всегда люблю приличные разговоры; чтобы, как говорят, вместе и услаждение и назидательность была), разговорились об том, как нужно солить яблоки. Старуха моя начала было говорить, что нужно наперёд хорошенько вымыть яблоки, потом намочить в квасу, а потом уже... «Ничего из этого не будет! — подхватил полтавец, заложивши руку в гороховый кафтан свой и прошедши важным шагом по комнате, — ничего не будет! Прежде всего нужно пересыпать канупером, а потом уже...» — Ну, я на вас ссылаюсь, любезные читатели, скажите по совести, слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы яблоки пересыпали канупером? Правда, кладут смородинный лист, нечуй-ветер, трилистник; но чтобы клали канупер..., нет, я не слыхивал об этом. Уже, кажется, лучше моей старухи никто не знает про эти дела. Ну, говорите же вы! Нарочно, как доброго человека, отвёл я его потихоньку в сторону: «Слушай, Макар Назарович, эй, не смеши народ! Ты человек немаловажный: сам, как говоришь, обедал раз с губернатором за одним столом. Ну, скажешь что-нибудь подобное там, ведь тебя же осмеют все!» Что ж бы, вы думали, он сказал на это? Ничего! плюнул на пол, взял шапку и вышел. Хоть бы простился с кем, хоть бы кивнул кому головою; только слышали мы, как подъехала к воротам тележка с звонком; сел и уехал. И лучше! Не нужно нам таких гостей!..^[14]

— Ничего, одолжайтесь! я понюхаю своего! — При этом Иван Никифорович пощупал вокруг себя и достал рожок. — Вот глупая баба, так она и ружьё туда же повесила! Хороший табак жид делает в Сорочинцах. Я не знаю, что он кладёт туда, а такое душистое! На канупер немножко похоже. Вот возьмите, раздуйте немножко во рту. Не правда ли, похоже на канупер? Возьмите, одолжайтесь!..^[15]

― Верно, Ненила Павловна с ней.
― Да уж я очень обрадовалась! ― умильно отвечала Аграфена, снимая со стола тарелку с огуречными семенами и пучки калуфера...^{[комм. 4]} Анна Фёдоровна всегда сама разбирала овощные семена и вязала калуфер. Между тем старая дребезжащая коляска, запряжённая четырьмя клячами, управляемыми седым кучером, въехала на двор и остановилась у крыльца...^[16]

Последуем и мы за этою картечью, которою Павел Николаевич обстреливает себе позицию, чтобы ничто не стояло пред прицелами сокрытых орудий его тяжёлой артиллерии. Читатель всеусерднейше приглашается отрясти прах от ног своих в гнезде сорока разбойников и перенестись отсюда на поля, где должен быть подвергнут ожесточениям, и пытке, и позору наш испанский дворянин в его разодранном плаще, и другие наши друзья. Путь нам теперь лежит через хуторный домик Александры Ивановны Синтяниной, где бледною ручкой глухонемой нимфы Веры повешены на жёлтых перевеслах золотистой соломы, сохнут и вялятся пучки душистого чебра, гулявицы, калуфера и горькой руты.^[17]

― Оклады на иконах как жар бы горели, ― не останавливаясь, продолжала Манефа. ― Берёзок нарубить побольше, да чтоб по-летошнему у тебя осины с рябиной в часовню не было натащено… Горькие древеса, не благословлены. В дом господень вносить их не подобает... берёзки по стенам и перед солеёй расставить, пол свежей травой устлать, да чтоб в траве ради благоухания и заря была, и мята, и кануфер...^{[комм. 5]}

Диву дался Патап Максимыч, войдя в баню; уважение его к отцу Михаилу удвоилось. Такой баней сроду никто не угощал его. В предбаннике на лавках высоко, в несколько рядов, наложены были кошмы, покрытые белыми простынями; весь пол устлан войлоками, и на них раскидано пахучее сено, крытое тоже простынями. В бане на полках и на лавках настланы были обданные кипятком калуфер, мята, чабер, донник и другие пахучие травы...^[18]

― Ну? ― спросил Колышкин смолкшего было Патапа Максимыча.
― Силантий и продал песок, ― отвечал Патап Максимыч. ― В лесу нарыл, говорит... И другие заверяли, что в лесу роют.
Кто эти другие, не сказал Патап Максимыч. Вертелся на губах отец Михаил, но как вспомнятся красноярские стерляди, почёт, возданный в обители, молебный канон, баня липовая с калуфером ― язык у Патапа Максимыча так и заморозит...^[18]

Сутуловатый, черномазый полтавец Бондарчук, тогдашний графский денщик, высунувшись с лоханкой из-за перегородки, где стояла походная, складная кровать главнокомандующего, сказал мне: «Звелели, добродию, обождать». По этот бок перегородки, беспечно и мирно, точно где-нибудь на родине, в Гатчине или Чухломе, потрескивали в печке откуда-то добытые сухие поленца. Пахло дымком и столь любимым графским прысканьем ― смесью мяты, шалфея и калуфера. Воображение переносило в русскую баню, а в опочивальне графа, кстати, слышались некие приятные вздохи, оханье и как бы плесканье.
― Ещё, голубчик, хохлик! Ну-ка, Бондарчук!..^[20]

Они жили на берегу Сосны, в небольшой, крытой соломою, но беленькой хате, за которою, к самой реке, спускался огород с грядами капусты, гороха, свеклы, кукурузы и разного рода цветами. Тут красовались пышные гвоздики и огромные подсолнечники, пестрели разноцветные маки, благоухал канупер, ковром расстилались ноготки, колокольчики, зинзивер ^{[комм. 6]} и ― украшение могил ― васильки...^[21]

Tanacetum Balsamita L. — Фармацевтические названия: Balsamita s., Mentha Sarracenica s., Сostus hortensis s., Mentha Romana s., Tanacetum hortense (Herba et Summ.) Аѳанасія (Кашинск. назв. взятое отъ того, что Баугинъ род. названіе Tanacetum производилъ отъ Athanasia). Девятисильникъ благовонный (Кашинск.) Калуферъ (повсюду). Колу́феръ (Бѣл. Нос.) Кану́піръ (Малор. Основ. Волк.) и измѣн. Кануперъ, Кануферъ (Малор.) Канупирь (Екат.) Калиферъ. Рябинчикъ (Малор. Стар. Банд.) Шпанская ромашка (Даль). — Русин. Канупіръ. Карупіръ. Калупіръ. — Пол. Piwonia, Kanufler, Kanufior, Kanuper, Marzymiętka, Szałwia rzymska. — Чешск. Matky boži bylina, Ženišek, Zenišek, Marolist. — Сербск. Калоперъ. — Луж. Turkowska želbija. — Болг. Калоферъ. — Нѣм. Frauenmünze, Römische Münze, Münzbalsam, Römische Salbey, Marienwurzel, Costwurz, Balsamkraut, Frauenblatt. — Франц. Manthe Coq, Grand Baume, Baume à salade. Baume des jardins, Coq des jardins, Herbe au Coq, Tanaisie Baume. — Англ. Costmary, Astmary, Alecost.^[5]

Tanacetum Balsamita L. <...> Разводится искуственно въ садахъ. Имѣетъ свойства ослаблять колики или спазмы, вызывать менструацию и выгонять глистовъ. Линней считалъ его противоядіемъ опіуму. Снаружи прикладываютъ къ ранамъ.^[5]

На столе в зале запыхтел самовар. Наумовна достала из кладовой и взбила на кровати покойной барыни пуховик и гору подушек, велела внести кровать в гостиную, накрыла постель белою простыней и тонким марселевым одеялом, освежила комнату и покурила в ней смолкой. Сюда она, с помощницами, перенесла и уложила Митю. Фельдшер обмыл его страшную, зияющую рану, сделал перевязку и надел на больного чистое, вынутое няней, и пахнувшее калуфером и мятой бельё. Митя всё время, пока готовили ему комнату и делали перевязку, был в лихорадочном полузабытьи и слегка бредил. Но когда он выпил стакан горячего, душистого чаю и жадно потребовал другой с «кисленьким» и когда раскрасневшаяся седая и полная Ефимовна принесла и подала ему к чаю его любимого барбарисового варенья, глаза Мити засветились улыбкой бесконечного блаженства. Он дал знак рукой, чтоб остальные, кроме няни, вышли.
― Голубушка моя, нянечка! ― произнес он, хватая и целуя её загорелую, чёрствую руку. ― Смолка, калуфер... и барбарис! Я опять в родном гнезде... Боже! как я боялся и как счастлив... удостоился!..^[22]

Комнаты огласились плачем. Митя Усов скончался. В зале, на том же столе, где с вечера гостеприимно пыхтел самовар и пахло калуфером и смолкой, лежал в мундире покойник. Плотники в сарае ладили гроб. Ожидали из Бородина старика священника, который крестил Митю и подарил ему голубей. Покойника уложили в гроб; в головах зажгли свечи.^[22]

А как затащит тебя, бывало, на сельскую ярмарку — потолкаться меж народом, так только гляди да слушай. Для всякого-то мужичонка, для всякой бабёнки найдется у него привет и шутка. Тут отведает гречаников, гороховняков, буханцев, там велит спечь себе блин на горячей сковородке, да так, чтобы масло с пальцев текло. Мимоходом возьмёт у инвалида-солдата щепотку тёртого тютюна с канупером...

На дворе понемногу смеркалось. Вечерняя поэзия махнула крылом над садом, над речкою с зелёными камышами. Потоптанный каблуками канупер и мята разливали своё благовоние. Резеда разливала за ними свой тонкий ароматный сладкий дух, который сочился в воздухе меж ветвей...

Tanacetum Balsamita L. (Chrysanthemum Balsamita L., Balsamita major Desf., B. suaveolens Pers.) — калуфер, канупер — с продолговатыми, игольчатыми серо-зелёными листьями, имеющими бальзамический запах; встречается в Южной Европе на стенах и т.п. сухих местах и разводится также в садах. Прежде было аптечным растением (Herba balsamitae majoris s. menthae romanae), теперь употребляется только как народное средство против глистов, для ослабления колик и для вызывания менструации...

Гладко, точно под гребёнку, остриженные деревья, геометрически-правильные фигуры цветников, прямые каналы, четырёхугольные пруды с лебедями, островками и беседками, затейливые фонтаны, бесконечные аллеи―«першпективы», высокие лиственные изгороди, шпалеры, подобные стенам торжественных приёмных зал, ― «людей убеждали, чтобы гулять, а когда утрудится кто, тотчас найдёт довольно лавок, феатров, лабиринтов и тапеты зелёной травы, дабы удалиться как бы в некое всесладостное уединение». Но царскому огороду было всё-таки далеко до Версальских садов. Бледное петербургское солнце выгоняло тощие тюльпаны из жирных роттердамских луковиц. Только скромные северные цветы ― любимый Петром пахучий калуфер, махровые пионы и уныло-яркие георгины ― росли здесь привольнее. Молодые деревца, привозимые с неимоверными трудами на кораблях, на подводах из-за тысяч верст ― из Польши, Пруссии, Померании, Дании, Голландии ― тоже хирели. Скудно питала их слабые корни чужая земля. Зато, «подобно как в Версалии», расставлены были вдоль главных аллей мраморные бюсты ― «грудные штуки» ― и статуи...^[23]

Царевич слушал рассуждения о том, какими вениками мягче париться; от какой травы, мяты или калуфера бывает слаще в бане дух; и повествование, как матушка протопопица на Николу Зимнего едва до смерти не запарилась. А также, к слову ― поучения и назидания от святых отцов: «червь смирен зело, и худ, ты же славен и горд; но аще разумен еси, то сам уничижи гордость свою, помышляя, яко крепость и сила твоя снедь червям будет. Высокоумия хранися, гневодержания удаляйся...»^[23]

― Ваня! Ваня! ― пронзительно вскричала женщина, подымаясь и снова падая на песок при виде вздувшегося осклизлого тела. Ваня в ужасе бросился бежать в гору, спотыкаясь, царапаясь о кусты и крапиву, не оглядываясь, будто за ним гнались по пятам, и с бьющимся сердцем, шумом в висках остановился только в саду Сорокиных, где краснели яблоки на редко посаженных яблонях, за спокойной Волгой темнели леса, в траве стрекотали кузнечики, и пахло мёдом и калуфером. «Есть связки, мускулы в человеческом теле, которых невозможно без трепета видеть», ― вспоминались Ване слова Штрупа, когда он с ужасом при свече разглядывал в зеркало своё тонкое, теперь страшно бледное лицо с тонкими бровями и серыми глазами, ярко-красный рот и вьющиеся волосы над тонкой шеей. Он не удивился даже, что в такой поздний час вдруг вошла неслышно Марья Дмитриевна, плотно и тихо затворив за собою дверь.
― Что ж это будет?..^[25]

Tanacetum Balsamita L. (Chrysanthemum Balsamita L., Balsamita major Desf., B. suaveolens Pers.) — калуфер, канупер — с продолговатыми, игольчатыми серо-зелёными листьями, имеющими бальзамический запах; встречается в Южной Европе на стенах и т.п. сухих местах и разводится также в садах. Прежде было аптечным растением (Herba balsamitae majoris s. menthae romanae), теперь употребляется только как народное средство против глистов, для ослабления колик и для вызывания менструации...

Хмурился Летний сад. Летние статуи поукрывались под досками; серые доски являли в длину свою поставленный гроб <...>. Сам Пётр насадил этот сад, поливая из собственной лейки редкие древеса, медоносные калуферы, мяты; из Соликамска царь выписал сюда кедры, из Данцига ― барбарис, а из Швеции ― яблони...^[26]

Пётр принял заскорузлыми пальцами стакан, медленно выпил водку, вытер губы ладонью и стал грызть огурец. Это был его завтрак. Морщины на лбу разошлись, и рот, красивый, но обезображенный постоянным усилием сдержать гримасу, усмехнулся. Пётр сильно втянул воздух через ноздри и стал набивать канупер в почерневшую трубочку. Денщик подал фитиль...^[27]

Княгиня (перебивая). Иван Ильич, просила я вас привыкнуть: нет-нет, да и взяли бы табакерку и изящно табаку понюхали. Хоть при мне-то будьте расторопным.
Князь. Чихаю от того табаку, Дарьюшка, да и грех. Однако для тебя готов и понюхать. Решето мне доброго табаку натёр — с толчёным стеклом и канупером.
Княгиня. Не Решетом, а зваться приказано ему Фенимел... Боже, какая скука! (Развернула книгу, читает).^[27]

Была и тут ему удача. Вó время зашла к Липовановым домовница Акулина Кузьминишна. Она славилась на весь Темьян, как мастерица-взбивальщица банного мыла с мятой, с калуфером, с травой-чередой: никто лучше неё не пенил мыльную пену: пухом белела, лебяжьим ластилась к телу. Зашла, у Липовановых в баню собирались. Как первую взбивальщицу не позвать, когда она тут как тут?..^[28]

Встречаются на улице даже мало знакомые люди, поздороваются шапочно, а если захотят продолжать знакомство — табакерочку вынимают.
— Одолжайтесь.
— Хорош. А ну-ка моего…
Хлопнет по крышке, откроет.
— А ваш лучше. Мой-то костромской мятный. С канупером табачок, по крепости — вырви глаз...^[29]

Проснувшись в четвёртом часу утра, когда дрянненький питербурхский рассвет, которому, казалось, никогда и не родить дня, обмазал молочным киселём окна, Пётр опухшими и со сна простодушно-добрыми глазами с минуту смотрел на узорчатые городки муравлёной, с утра жарко натопленной печи. В нос шибало гуляфною водкой, какую подливали в печь для духу, на языке налип колтун после вчерашнего канупера и «большого орла», хваченного на ассамблее у Алексашки, а тесноватый, в затейливо голубую кромку ночкой колпак слез на бровь и натёр лоб до боли. Отхаркнув в угол утреннюю дрянь, Пётр кивком головы обронил колпак и приподнялся на локтях: по утреннему этому его знаку дежурный денщик мчался с рюмкой анисовой, и ― царь начинал утро.^[30]

Каждый кустик в саду, каждое деревцо были нам близко знакомы; знали мы, что в мрачном углу под стеною соседней конюшни Бейера растёт кустик канупера, что на кривой дорожке ― неклен,^{[комм. 7]} а на круглой куртине ― конский каштан.^[31]

Яков, не в пример братьям, за собой не смотрел, ― коричневый кафтан на нём был в пятнах, пуговицы оторваны, чёрный галстук засален на волосатой шее, весь пропах табаком-канупером. Волосы носил свои ― до плеч ― плохо чёсанные. <...>
Пётр Алексеевич пошёл в угол палатки ― обливать голову и, отфыркиваясь, говорил Макарову, который, стоя, ловко писал на углу стола.
― «Стрешневу... Пионы ваши получены в исправности, только жалеем, что мало прислал. Изволь не пропустить времени ― прислать из Измайлова всяких цветов и больше таких, кои пахнут: канупера, мяты да резеды... Пришли садовника доброго, с семьей, чтобы не скучал...^[32]

На полках ― три расписных берестяных туеса с мёдом да с «дедовским» квасом, что «шибает в нос и велие прояснение в мозгах творит». На особом дубовом столике ― вехотки, суконки, мочалки, куски пахучего мыла. Мыловарнями своими Казань издревле славилась. В парном отделении, на скамьях, обваренные кипятком душистые мята, калуфер, чабер и другие травы. В кипучем котле квас с мятой ― для распариванья берёзовых веников и поддавания на каменку. В бане мылись вдвоём, гость да хозяин, говорить можно было по душам, с глазу на глаз...^[33]

Токсичность <пижмы> обусловлена эфирным маслом, главнейшие компоненты которого ― бициклические терпеновые кетоны и туйоны. Эфирное масло обладает сильным местнораздражающим действием, возбуждает ЦНС.
Основные симптомы отравления ― тошнота, рвота, понос. При резорбтивном действии отмечаются поражения почек; со стороны ЦНС ― начальная гиперфлексия с последующей депрессией. Скот может поедать пижму при однообразном рационе в качестве пряно-вкусовых добавок. Молоко коров при этом приобретает горький вкус и своеобразный запах. Интоксикация животных может закончиться летальным исходом. У беременных самок могут быть выкидыши. <...>
Всего в роде Tanacetum более трёх десятков видов,^{[комм. 8]} однако, все они содержат значительное количество эфирных масел. Кроме того, подобные эфирные масла на основе туйона и пинена содержатся у представителей сложноцветных из родов полынь и пиретрум...^[35]

Несколько чаще, чем омонимная, тавтологическая и поглощающая, встречается редкая рифма (23,8%), включающая имена собственные, устаревшие слова, иноязычные, диалектизмы и прозаизмы. Е.Г.Эткинд точно заметил: «чем богаче рифма, образуемая стилистически противоположными словами, то есть чем они подобнее друг другу по звукам, тем их противоположность выразительнее». В нашем материале за счёт маркирования рифм курсивом их «противоположность» усиливается, обостряется. Большей частью в этих редких рифмах заключено какое-либо сатирическое или комическое содержание: «Например, Вальтер Скотт или Купер — / Их на веру иной пропускал, / Но и в них открывал я канупер!^{[комм. 9]} / (Так он вредную мысль называл.)»^[36]

В гимназии над ним все смеялись, даже другие учителя, и мне было от этого очень обидно. Но что я мог сделать? Я мог только полюбить то, что любил он, ― растения, птиц. Потом, после его смерти, моё увлечение всеми этими голосеменными, новонёбными и бескилевыми, конечно, прошло, но названия в памяти остались ― и так здóрово было не просто гулять по лесу, а знать ― вот любистик, вот канупер, вот ятрышник, а там щирец.^[37]

Установка на многоголосье проявляется и в структуре некрасовских одорических метафор. Они построены преимущественно на основе общепонятных фразеологизмов: «И декабрьским террором пахнуло / На людей, переживших террор». Ясно, что почуять грядущий террор может только человек, в опыте которого он уже присутствует. Экзотический одорант вводится для того, чтобы обнаружить скрытую за словами неприглядную сущность героя:
Например, Вальтер Скотт или Купер ―
Их на веру иной пропускал,
Но и в них открывал я кану́пер!
(Так он вредную мысль называл.)
Даже и не зная, что «канупер» — вонючее растение, читатель понимает, что речь идёт об умении «разнюхивать» крамолу, «вынюхивать» её между строк.^[38]:225-226

Отец Отечества ростом велик, а комнаты низки. Мелковаты были и ближние люди.
— Виллим Иванович, о, такой истинно учёный mein Kavalier и mein Versmacher... — томно молвила царица. Сладко обожгла поцелуем и взором: старик не узнает нашей тайны.
И табак Монса был приятный, с канупером и мятою, женственный табак, — не моряцкий кнастер мужа. <...>
Вещи Виллима Ивановича <Монса> царица держала, овдовев, в своих покоях. Сейчас в руках стиснула батистовый платок с монограммой «DM». Губами сочными припала к черешневому длинному чубуку в оплётке пряденого золота: вещица до сих пор источала сладкий запах мяты и канупера.^[39]

Друг, ты попал в сети любви, — песенный дар я для тебя.
Колких репьёв не собирай, — мак, сусамбар я для тебя.
Спрячу тебя в тень от жары, — пышный чинар я для тебя.
Смерти твоей я не хочу, — персик, шакар я для тебя.^[41]:59

Лишь знать, как много лет тебе! — с тобою твой гусляр блажен.
Не хочет есть, не хочет пить, — с тобою сидя, яр блажен.
Алеешь розой, вкруг тебя обвившись, сусамбар блажен.
В слезах бюльбюль и день и ночь. Твоих шипов удар блажен.^[41]:60

Скромен твой облик и речи приятны,
В пальцах твоих сусамбар ароматный.
Жизнь отдаю тебе в дар безвозвратный,
Будь мне навеки верна, дорогая.^[41]:89

Поговори со мной хоть миг, будь — милая Саят-Новы!
Ты блеском озаряешь мир, ты солнцу — щит средь синевы!
Ты — лилия долин, и ты — цветок багряный средь травы.
Гвоздика, роза, сусамбар и майоран^{[комм. 10]} ты для меня!^[42]

Шахатаи, говорят, я взываю с мольбой к шахиншаху...
Сердце взлетает в безумье и падает в скорби на плаху.
Косы распущены — розы они, сусамбар: помогите!
Только сияние вижу я — золота жар: помогите!..^[41]:164

Занимаясь семь лет этим дельцем,
Не напрасно я брал свой оклад
(Тут сравнил он себя с земледельцем,
Рвущим сорные травы из гряд).
Например, Вальтер Скотт или Купер ―
Их на веру иной пропускал,
Но и в них открывал я кану́пер!^{[комм. 11]}
(Так он вредную мысль называл).^[43]

На эти златистые пижмы
Росистые волосы выжми.
Воскликнет насмешливо: «Только?» ―
Серьгою воздушная óльха.^[44]

Значит, вóт она, разгадка на загадку без оглядки, <...>
Бальзамические травы ― не годятся для приправы.
Бальзамические травы ― не годятся для отравы.
Это ― основное блюдо без затей и без прикрас,
Пусть запомнят это люди, бальзамируя друг друга,
Пусть едят родное мясо и обнимутся не раз.
Бальзамическая пижма ― или сок из носа выжму,
Бальзамическая пихта ― или мимо пролетит,
Бальзамическая липа ― лечит гнойные полипы,
Бальзамической осиной всё обует и срастит.
Всё срастит сперва больное, а потом срастит ― пустое,
А потом срастит ― чужое, а потом срастит ― своё,
Превращая очень быстро всё живое, всё большое,
Всё больное, всё пустое превращая ― в мумиё...^[45]

Листок серо-зелёный размером в лист
три-четверти, слегка зазубрен, словно
клюв гусиный и душистый
с пыльным горьким привкусом глубоким
между мятой и чистым шалфеем.
Когда проповедник гудит на клиросе,
напрасно пытаясь покинуть точку сна,
когда твои ногти впиваются
всё глубже в мясо ладоней,
открой Библию и вдохни её листок.
Его острое жало разбудит тебя,
упрёком пуританского стыда —
Напомнив, что там, за стеною свет,
солнечный свет, листья и дождь.^[46]