Свинья (Натур-философия натур)
|
|
’мадам, мсье, мадмуазель... (последняя, как всегда, особо и, как всегда, совершенно отдельно, конечно)... Нет, я вовсе не прошу минутку вашего внимания, здесь и сейчас. И заранее (не) прошу прощения за обращение (некстати, как всегда, некстати). И конечно же, не стану отвлекать вас от заслуженного честным трудом вечернего куска розовой ветчины..., или надолго задерживать ваше драгоценное внимание (равно как и всё остальное не стану). — Потому что уже поздно, слишком поздно (фактически, всё). Заметно стемнело. На дворе почти ночь (хотя глаз коли). И вдобавок, сами понимаете: к чему плодить лишние разговоры, когда (между нами, конечно, сугубо между нами, ничего лишнего) и так уже — всё — давно — известно...[3]
...и в самом деле, уже про чёрта, казалось бы, всё давным-давно выяснено. Сказано. Показано. И доказано. И теперь, скажите на милость, — ну чéм та же свинья отличается, к примеру, от того же чёрта (как его малюют)?..[4] И есть ли хоть одна черта у чёрта, отличающая его от всех прочих... чертей? — Казалось бы, вопросы для детей: ответит всякий, ковыряя в носу. Даже дурак. Или полный кретин. — Однако не тут-то было. Едва начнёшь, и конца этому начáлу не будет. А что на деле?.., — ларчик-то просто открывался!..[5] А ты пойди-найди эти «три отличия», как говорится, — особенно, когда их нет. Ни одного. Потому что не положено туда отличий. С самого начала: не положено. Хотя бы по одному только «образу и подобию».[6]
- — Например, от сотворения мира, — для краткости...
Сократ. Знаешь ли, Феодор, чему дивлюсь я в твоём друге Протагоре?
Феодор. Чему?
Сократ. Те его слова, что «каким каждому что-то представляется, таково оно и есть», мне очень нравятся. А вот началу этого изречения я удивляюсь: почему бы ему не сказать в начале своей «Истины», что мера всех вещей — свинья, или гамадрил, или что-нибудь ещё более нелепое среди того, что имеет ощущения, чтобы тем пышнее и высокомернее было начало речи, доказывающей, что мы-то ему чуть ли не как богу дивимся за его мудрость, а он по разуму своему ничуть не выше головастика, не то что кого-либо из людей.[7]
Платон (из диалога «Теэтет»)
Что образ..., что образина. Одна мелочь. И не будем делать вид, будто ничего не поняли... — Много уже, слишком много было сказано о сильнейшей черте натуры нынешнего рода (и вида) человеческого Homos apiens. — Той черте (не говоря уже о чёрте), благодаря которой сначала пришёл он к тотальному господству на земле, а затем, — точно так же благодаря ей, — лёгким движением влажной тряпки стёр себя с её поверхности, словно и не было его никогда. Как отче Наш (мелом на школьной доске).[8] Разумеется, я говорю о принципиально параноидальной (расщеплённой) природе психики человека, этой «бого’подобной обезьяны» — как биологического вида. И даже более того: само по себе наличие высшей нервной деятельности (интеллекта) неминуемым образом влечёт за собой — медленное и неуклонное построение точно такого же (параноидального) мира и его картины, в полном «образе и подобии» с его причиной или творцом.[9] А если ещё вернее: с ними обоими — в одном лице (вот мы со второго же шага и получили на выходе ту самую пару, не ноя, — долго’жданную и не’обходимую).[4] В том смысле «не’обходимую», что обойти её или, тем более, обойтись без неё ни один человек не может, едва только появляются у него зачатки психики. И в том смысле «долго’жданную», что приказала она себя долго ждать. И едва появится она у него, эта самая «пара», как тут же «поминай как звали»: перестанет он её видеть и знать, всегда глядя на мир с одной из сторон этой пары — либо слева, либо справа. И никогда — посередине, чтобы глаза не разъезжались...[10] А то как же смотреть на этот мир?
- — только с одной стороны. Только от себя...
Дорогой Добрый Толстый Друг. Но что же с Вами сталось? <...>
Роше мне сообщил, что я подложил Вам какую-то «свинью», или, по крайней мере, грязного «кролика». Но когда же это случилось, дорогой Друг? Был ли он с гречневой кашей..., или кислой капустой? Я теряюсь в догадках... Если да, — что наверное так, поскольку Вы это ему сами сказали, — то простите меня, прошу Вас: я всего лишь мелкий вертопрах, — очень уродливый & который умоляет Вас простить его.[11]
Эрик Сати (из письма Бранкузи, 27 июня 1923)
...Тем более, если снова..., если опять случится сделать что-то дурное, тем более не’обходимое, как же без него-то? Разве можно жить и его — не сделать? Разве от него куда-то денешься? Разве без него как-то обойдёшься? — Незаметное, естественное и постоянное (зло), оно всегда здесь, всегда с тобой, друг мой..., как еда, вода, дыхание, движение, как самá жизнь (и всякий-то день по сто раз, как же без него). Но разве жизнь..., это великое благо, это невероятное счастье, дарованное... дарованное невесть кем, невесть кому, невесть зачем, — разве жизнь может быть дурной? — что за дикий вопрос? Будто морок, или наваждение какое-то! — Да нет, конечно, не может! (тьфу, к чёрту, к чёрту) Никогда и ни при каких обстоятельствах! — Всё только хорошее. А если и есть дурное, совсем чуть-чуть, значит — не я, не моё, не от меня и, тем более, не ко мне. «У волка боли́, у лисицы боли́, у кошки боли́, у свиньи боли́, а у меня не боли́!..» — Всегда только чужое, только пар’ное, только со стороны: стороннее и по..стороннее. Как рога, копыта, а то ещё и хвост, не дай-то бог (разве есть они... у меня, прекрасного?) Как усмешка чёрта. Или свиное рыло поперёк лица... — Свиное, козлиное, соседское, вражеское, сатанинское..., короче говоря, — любое, какое только душеньке угодно, — лишь бы только не моё. — Забавный (пара)приёмчик, не правда ли?.. Кажется, последние сто лет у них это называется «вымещением». Или не совсем это (называется), но вид имеет точно такой же. Только наоборот. Если хорошее — мне, моё, от меня... А если, не дай-то бог, дурное — тогда чьё?..[комм. 1]
- — одну минуточку, сейчас попробуем выяснить...
Этот..., кáк его..., ну, в общем, так называемый император Наполеон Сорок Шестой был пленён. Низложен. А затем — разложен. Захлебнувшись собственными слезами раскаяния, он героически умер, не ударив лицом в грязь, — во время беседы с сами́м Отто Бисмарком. <...> Оставим его поскорее, там где он был. Бедный, бедный маленький монарх! Как же он был жалок и нем ... в этот последний день Помпеи. Но в конце концов, чтó в том нужды! — отныне он нам больше не интересен. Скажем попросту: его хватил удар. Как божий дар – посреди той кошмарной яичницы, в которую превратили Францию наглые нажравшиеся пруссаки, эти ветчинные рыла с оттопыренными задницами. Свиньи. Вонючие подонки. Они топтали нашу землю и хватали наших женщин за мягкие места (ну, и так далее)...
Юр.Ханон (из эссе про гидропатов, 2014)
Едва связавшись в своей истории со свиньёй (не говоря уже о чёрте), человек уже никогда не смог от неё отделаться. Даже наевшись её мясом или салом, он не был способен почувствовать к ней благодарность, хотя бы за сáмую свою сытость (такую желанную и прекрасную).[12] Обожествлять («вымещать» положительные эмоции) можно было кого угодно (прежде всего, врага, конечно): лев, леопард, волк, медведь, тигр, буйвол, зубр, антилопа, олень, даже собака, — кажется, в ход шли все, кто попадался на глаза, — все, но только не свинья. Тупая, жирная, вечно грязная, валяющаяся в лужах, голодная и всё жрущая, — кажется, в ней идеальным образом соединилось всё худшее, что человек видел и знал про себя, любимого..., — в чистом виде, пародия или карикатура (если бы они тогда знали эти слова).[4] Она и отношения заслуживала такого же (как к самому себе, только чужому, дурному и низкому). Содержать в жутких условиях (тюрьма, гетто, концлагерь),[комм. 2] кормить отбросами, резать и жрать по первому желанию...[комм. 3] И спустя тысячелетия их несомненное родство только росло и проявлялось всё сильнее. И мало того, что они (люди, а не свиньи) умудрились уделать всю свою планету так, что даже самым грязным свиньям-рекордисткам такое и в страшном кошмаре не привидится. — Удивительным образом, только к концу XX года их наука установила с неопровержимой точностью, что кожа, кости и прочие внутренние органы свиней, оказывается, прекрасно подходят для пересадки человеку (на случай такой нужды, конечно). Причём, они даже не отторгаются (в отличие от человеческих).[13] Прекрасная новость, — впрочем, оставшаяся без последствий.[комм. 4]
- — впрочем, ненадолго. Как и всё прочее (у них)...
— У меня нет никаких предрассудков ни по поводу цвета кожи, ни касты, ни вероисповеданий.
Достаточно знать, что речь идёт о человеке — хуже всё равно уже некуда.[14]
Марк Твен (из интервью 1899 года)
Но полно-те!.., к чему так долго вламываться в открытые двери? Или часами выковыривать очередную истину из кончика носа? — Ведь ответ заранее известен, как бы ни хотелось его не видеть, не слышать, не знать (как те три обезьяны) и вообще, незаметно «задвинуть» ногой куда-нибудь под лавку.[15] Собственно, они и сами (эти люди, я хотел сказать) никогда не пытались скрыть своего сакрально-параноидального «двуединства» в полном сращении «высокого духа» с «исподней подлостью» (сожительства ангела со свиньёй).[комм. 5] С того памятного момента как человек явил свой «божественный лик» этому миру (в виде самого себя), он ни на минуту не переставал держаться за собственную отвислую задницу..., читай: оставаться всё тем же «грязным животным» — жадным, жестоким, грубым и глупым (список неполный, само собой). И так же настойчиво, всеми средствами — пытаясь — выпятить на фасаде одно (белое-пушистое) и скрыть за углом другое (чёрное-лохматое), худшее в себе, «выместив» его туда, где оно и без него прозрачно заметно: «чур — не я, это свинья»... — Авось и на этот раз пронесёт. «Чёрт не выдаст, свинья не съест», — равно как и в точности наоборот. И какая только униформа ни служила этой благородной цели!.. — очки, фрак, цилиндр, пиджак, галстук, жилетка, сюртук или китель, — всё рáвно годится, всё идёт в ход, чтобы скрыть под собой старую как мир — свинью с чёртовым копытом.[16] — Добрый вечер, господин чиновник. Чего изволите? Не желаете ли «слезинку одного ребёнка» и пару стаканов крови для начала? А на закуску печень младенца, как всегда? — Два пишем, шесть в уме. Говорим «свинья», понимаем — он, родимый.[12] К чему лишние слова? — и тáк всё ясно, яснее некуда.[комм. 6]
- — в конце концов, не довольно ли топтаться на месте?..
К сожалению (хотя, какое же в том, к чорту, «сожаление»!..), в русской традиционной мифологии (а также истории, натур’философии и прочих антропоморфных науках) на Его месте вечно находится — Ничего... или пустое место. Как — и сам Он, вечно присутствующий и вечно невидимый, в образе человеческом. <...> Редко-редко когда удаётся обнаружить его лохматые следы в стоячей тине..., или на мокром песке — севернее Астрахани, вернее... Или Афганистана. Или даже (нашего) Прованса пополам с Пьемонтом, на худой конец...[17] — а значит, постараемся на этот раз проявить гуманную гуманность... и не будем попусту тыкать пальцем в тó (причинно-следственное) место, где у них — опять — ничего нет. Как всегда...[16]
Юр.Ханон («Книга без листьев», 2014)
— Вот я и думаю теперь, свинья этакая, — раз уж и тáк всё про неё (про него или про них обоих) ясно как божья роса второго розлива, — пожалуй, расскажу-ка я лучше вам анекдотец небольшой, так сказать, вящий случай из жизни. Для примера... или ради лишней острастки. И пускай на месте вагона пустых слов, — на месте этой философской, натурально говорю, статьи про свинью до чёрта (как было объявлено заранее), окажется здесь маленькая басня... Опять, значит, одно вместо другого. Два пишем, шесть в уме. Говорим свинья, подразумеваем человек. Не взирая на лица и спины (спереди и с тыла).
- — Всё как у них принято...
- — Всё как у них приятно...
- — Всё как у них принято...
( пара фраз )
( говоря по-маленькому )
|
’был у меня когда-то, знаете ли, друг один, — Славик его звали, вернее говоря, Станислав[комм. 7] (кажется, я уже где-то обмолвился об этом... и не раз).[19] И не просто друг, а друг детства (на полгода он был меня младше). Да и не просто «друг детства», а такой, понимаешь ли, друг, что, как говорится, и не всякую жизнь случается. В самом деле, редко когда бывает такой яркий и большой случай. Страшно припомнить, ещё страшнее сказать, сколько мы с ним (за это детство) малых велiких дел переделали (и каких дел!.., едва ли не государственной важности), — мало кому такое вообще выпадает хоть раз за всю биографию, подлинно так, бес всяких преувеличений говорю!.. Словно бы и не о детстве речь, и не о подростковом возрасте, а про настоящую в з л о с р у ю жизнь с большими, почти велiкими событиями (со свиную голову размером, никак не меньше). — Да и не только дел, потому что вместе с ним мы не одно ведро золотого дерьма выхлебали, и впервые вкус к большой философии почувствовали, и к теории познания, и к практике незнания, и к умопостроениям не ниже башни вавилонской, вместе росли выше деревьев и домов, и вместе небо подпирали, — да, всё так и было. В общем, нога в ногу шли. Только я в музыкальной школе учился (в Тюремном переулке), комозитор будущий, значит, а он — в физико-математической. В общем, классическое детство титанов: Герцен и Огарёв..., или нет, лучше Скрябин и Капица (скажем), — два будущих гения из «детской энциклопедии». И думаю, наверное, всё так бы оно и было на самом деле..., — если бы не «Михал Сергеич Горбачёв», — не иначе, чёрт его принёс ради такого-то случая, — вóт тоже ещё одна свинская история, не приведи господь.
- — Но пожалуй, я не буду уклоняться в сторону...
Чтобы всё сказать коротко и быстро управиться... В общем, так: время шло, а за ним постепенно шли и все остальные (так бывает). Один из друзей превратился в студента университета (физмат), а у второго оказалась — немного другая консерватория (тем ярче разница, у одного учёба шла благополучно, а другого всё пытались куда-нибудь или откуда-нибудь исключить). И всё равно, дружба с годами ничуть не уменьшалась, скорее, напротив: оба яркие, острые, экстремально-талантливые, и первые шаги в искусстве (или поперёк него) тоже делали вместе, в ценнейшем диалоге (между собой). Никогда не забуду, как 12 января 1986 года в электричке «на Рамбов» мой драгоценный друг захлебнулся и поперхнулся смехом, — когда я вытащил из своей рваной сумки обещанный эскиз своей первой картины (21 год мне был тогда).[комм. 8] — Ну, — сказал он, наконец, просмеявшись и прокашлявшись, — это класс! На такую картину я дам тебе краски и кисти (у меня тогда ничего не было, я думал, что вообще рисовать не умею). Нужно ли и добавлять, до чегó важна для артиста «первая реакция зрителя» (и вторая тоже, конечно). Тем более, такого зрителя: своего в доску, близкого по духу, скептического, вечно недовольного, ворчливого. — Это был несомненный успех, фурор. Прямо говорю: ничьё мнение для меня не было важнее в те годы.[комм. 9]
|
- — А спустя пару лет и вовсе наплевать стало на все так называемые мнения...
Но вот, спрашивается: чтó же там такое было нарисовано, на том эскизе? — Да вроде бы, ничего особенного, даже ответить несложно (даром что слова картинке — не ровня). Условным образом я назвал бы этот камерный замысел «Улыбкой Джоконды-2» (вот, пожалуйте: и здесь очередной двойник!). — Почти квадратная полупустая картинка, совсем небольшая по размеру (особенно, в эскизе, на листке в клеточку из тетради). По диагонали сверху вниз — небольшая толстая тропинка или дорожка, которая почему-то очень скоро заканчивалась округлым тупиком, напоминая в конце скорее червяка или толстую кишку, чем дорожку. Почти в центре картины (в точке золотого сечения дорожки) сияет (в профиль) загадочно улыбающееся свиноподобное существо на двух ногах. С первого взгляда видно, что существо это никуда не идёт и вообще не воспринимает место, на котором находится — как «дорогу». В нижней части картины поставлены два дерева — то ли в горшках, то ли в вёдрах. Одно уже совсем засохло (один пень), а на втором остался последний лист. Вот, в общем-то, и вся картина. — Наконец, как следует просмеявшись и прокашлявшись, Славушечка ткнул пальцем в эскиз: «а что это за свинья такая странная посередине?..» — «Никакая не свинья, а швивка, — поправил я, — где ж ты видал таких свиней с одним глазом и двумя ногами?.. Это человеческая свинья, существо одностороннее, двуединое и принципиально плоское. Понимаешь, у него нет третьего измерения и едва повернувшись, оно тут же исчезает из поля зрения, словно бы его и не было. Почти как призрак или привидение»... — На последнее замечание «друг-Славушечка» только хмыкнул. Кажется, мои объяснения не слишком-то вписывались в классическую картину мира с физико-математическим уклоном (школа, университет, ну... и так далее)... — Тем не менее, соизвоиление я получил и спустя пару дней первая картина была написана. А следом за ней ещё десяток..., а затем другой, третий, девятый...
- — Чего нельзя было сказать о моём лепшем друге.[комм. 10]
...а дальше можно сократить, — как говорил один мой старый друг, — потому что началась обыкновенная история.[21] И говорить о ней попросту нéчего..., или не хочется. Потому что автором второго тома этой истории стал, как я уже обмолвился, «Михал Сергеич Горбачёв», писатель серый и посредственный..., — не иначе, чёрт его принёс ради такого-то случая. И столкнувшись с таким поворотом, мой «друг детства» по имени Станислав Амшинский (безо всяких скидок на оба слóва) за пару лет (и каких лет!.., — 25-30 лет, самые продуктивные годы для внутренней работы!) полностью «сошёл на говно». С началом горбачёвского НЭПа он учредил кооператив «Крейт», что-то насчёт продажи компьютеров, программ и игр (по первости целей и планов у него было громадьё, конечно, но потом всё потонуло и пошло на дно в подавляющей формуле деньги-товар-деньги). Организовав новое дело, не первым, но вторым делом — он обратился за помощью ко мне. С предельной чёткостью я сказал ему: «послушай, ты берёшься не за своё дело, это мерзкая штука. Потонув в пустой суете, ты как художник кончишься. Я в твоём кооперативе участвовать не буду, потому что (помяни моё слово) — есть на свете вещи поважнее. Но если ты решил твёрдо, я тебе помогу чем смогу» (и отдал ему все деньги, какие у меня были на тот момент)... За точность отдельных слов не ручаюсь (за давностью лет), но сказано было именно так. — Денег, к слову сказать, у меня тогда имелось изрядно: после двух сокуровских работ на «Ленфильме» набежала кругленькая сумма. Но относился я к этой субстанции всегда — как к мусору, без различий в количестве или номинале. Несравнимо важнее для меня была солидарность и дружеское участие.[комм. 11] Странно сказать, но масла в огонь подлил мой внезапный «успех» с получением европейского Оскара за лучшую музыку в кино (ноябрь 1988). Не скрою, такого эффекта я никак не ожидал...[комм. 12] А дальше — ещё проще (история полетела под горку в ускоряющемся ритме похорон кролика, как в последнем кинофильме Эрика)...
|
- — И с каждым шагом всё обыкновеннее и обыкновеннее...
Как (уже) известно, Горбачёв протянул недолго. Да и прежний «друг-Славушечка» не больше. Примерно теми же темпами он превратился в «не друга», а затем и вовсе умножил былые ленфильмовские деньги на ноль (вместе с ушедшим в прошлое СССР, вероятно). «Бизнес, ничего личного, ничего лишнего...»[комм. 13] — Пожалуй, только ленивый не выделывал такого в своей биографии..., или очевидный идиот, вроде меня. А дальше начались «лихие девяностые»..., что и не заставило себя ждать..., в истории с его «Крейтом». На всякого подлеца найдётся свой подонок..., а на всякого подонка — свой супостат. И этот длин-н-ный ряд (человеческой свинины) обеими своим концами уходит в бесконечность..., чтобы затем вернуться обратно — сторицей. Прошло ещё пять лет и его, с позволения сказать, предприятие, находившееся на коммерческом подъёме (в Новой Голландии они тогда сидели) распотрошили и распихали по карманам по обычной схеме: «нерушимый союз бандитов и прокуратуры». И всё, прощай, друг-Славушечка вместе со своим громадьём планов и велiким «крейтом».[комм. 14] Но и последнее событие, признаться, не слишком меня заинтересовало...
- — Мелочь была, мелочь и осталась, мало ли на свете донов Педров?..[23]
Помню своё тусклое недоумение, когда, открыв по какому-то случаю одну из мусорных скрижалей, я случайно наткнулся глазами на короткую & давно забытую запись, отмеченную 15 февраля 1996 года: «...днём ко мне зашёл мрачный <Славушечка> Троцкий с остекленевшими глазами и рассказал, (вот удивительное дело!) что ему не очень нравится чувствовать себя свиньёй, а потому (sic!) он постарается потихоньку вернуть свои долги...»[24] — не стану скрывать, после семи с лишним лет процветания тотального свинства я немало подивился подобному признанию от своего «единственного друга», что за странное «перерождение личности» (не тронулся ли он умом от рукотворного «банкротства», в конце концов?..) — Глядя на него, это было слегка «невиданно», после всего. — Неужели... всё-таки... «чувствовать»... — И неужели... всё-таки... «не очень нравится»?
- — Поистине невероятно (трудно поверить, ещё труднее увидеть).
— Но спрашивается (напоследок): вóт он пришёл (сам пришёл!...) и вóт он сказал (практически, Заратустра)..., — ну, и чтó же дальше? Хотелось бы продолжения..., хотя бы минимального (в старом как мир стиле: «Слово и Дело», не прошу прощения за пошлость). Ответ прост как хлеб: а дальше ни-че-го. Nihil, zero, ноль, пустота. Короче, всё как любит любая (человеческая) свинина. — С той памятной «встречи» прошло три десятка лет (срок, однако). И что же? — Это был последний раз, когда я видел своего «детского друга»..., и впредь таких глупостей с его стороны более не повторялось. Ни разу. Следует так полагать, что он — всё-таки малость подумал и — смирился. А может быть, просто сам допёр..., — пардон, я хотел сказать, — как-то понял простую истину о пресловутой вечной «паре»... (из области) дву’единства человека, — которую я только что так долго и безуспешно пытался растолковать здесь (и кому!?)..., — посреди этой маленькой, раз и навсегда нелепой странички.
Ком’ментариев
Из’ сточников
Лит’ ературы ( в родительном падеже )
См. тако’ же
— Все желающие сделать замечания, « s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
|