Саша Попов, композитор (Из музыки и обратно)

Материал из Ханограф
(перенаправлено с «Popov»)
Перейти к: навигация, поиск
Александр Георгиевич „Попов“,   
       несколько слов на...прощание
автор:  Юр.Ханон&пара со....участников
В.Гаврилин В.Цытович

Ханóграф: Портал
EE.png


Содержание


Belle-Lt.png дядя-Саша Belle-Rt.png
к о м п о з и т о р

( не...заслуженная эпитафия )

На узкой кровати лежу я один.   
В соседней палате кричит армянин.[1]

( К.П.Прутков )


...прошу учесть заранее: речь здесь пойдёт совсем не о том...
поговорим про другое [2]

в
от я и говорю: «тс-тс», молчок!.., тише-тише, пьяно-пьяно, давайте, без воплей и криков, всё же не будем городить лишнего, в очередной раз.[комм. 1] И без того на свете более чем довольно всякого мусора, суесловия и прочей шелухи, в том числе, и сугубо человеческой, конечно. И главное. Да, главное: не станем делать из очередной мухи — очередного осла. Или, тем более, раздувать пустое место, какую-то едва заметную дырочку в земле до размеров отверстой пропасти или, не дай-то бог, чёрной дырки в мировом пространстве.[комм. 2]

...и так вокруг всё чёрное..., особенно, в последние полчаса, мадам...

Нет, нет, и всё же, я просил бы с первых строк не извращать сразу и до неузнаваемости моих перво...начальных намерений, скажем, хотя бы тех, которые были на самом деле. Или предварительно. Потому что..., потому что вовсе не из каких-то там «соображений» или, тем более, побуждений (к примеру, низменного характера) я взялся за эту страницу, не совсем странную. И тем более, не ради того, чтобы попытаться кинуть палку..., или тем более, бросить какую-нибудь тень..., на тот предмет, который и без того давным-давно находится в тени (так что здесь у меня, прошу прощения, стопроцентное али-ли-би-би). Как говорится, сделать это физически невозможно, поскольку и так — actum est. Причём, очень давно. Как минимум, лет тридцать на...зад. А главное..., главное, что даже и теперь, после всего, этот промежуток продолжает увеличиваться буквально каждую минуту,[3]:13 и... (могу сказать по-секрету) будет расти и впредь в течение практически неограниченного времени..., даже тогда, когда на свете давно уже не будет ни меня, ни этого затрапезного типа, ни того одутловатого службиста за углом, ни — даже вас, мадам. А он, этот неумолимый промежуток, тем не менее, будет продолжать расти и расти, постепенно превосходя все разумные и удобопонимаемые пределы, как бы вы ни пытались его пресечь или остановить...[4]

...дорогой мой человек...

и
сразу же, с порога (как любил Ильич), решительно отметаю все несправедливые подо...зрения в свой адрес. От самого начала жизни и до настоящей (во всех смыслах) минуты графа «национальность» в паспорте или на лице некоей пер...соны не имела для меня решительно никакого значения. Скажу даже более того: в те поры, о которых идёт речь, я попросту не понимал: в чём она конкретно состоит. Истинный (безродный) космополит по происхождению, право...верный бастард Тристана и боковой побег десятка савойских принцев, за последние две сотни лет я успел накопить в своём бравом генофонде несколько слоновых доз разных народов, каждая из которых, несомненно, превосходила бы смертельную... при иных обстоятельствах.

...нечто вроде биологического гибрида, региональной формы или селекционного сорта...
вопрос зоо...логии [5]
— Не говоря уже о вопросах «совместимости»...

Что же касается до внутренней и...знанки вопроса (богато разукрашенной белыми нитками, как всегда), то здесь суть вопроса выглядит ещё проще. Так называемая «национальность» для меня — признак сугубо стайный или клановый, характерный в точности для таких же натур: неразвитых и почвенных, пребывающих в вечном и подавляющем большинстве носителей основных компонентов коллективного сознания. Понимал я пресловутую графу советского паспорта исключительно глядя человеку в лицо, по конкретному факту его поведения (или слов), а также учитывая время и место (без)действия. И чем более в указанной персоне (имярек) и его способе себя ставить проявлялась индивидуальность (личность), тем меньше о нём было можно говорить как о национальном типаже, представителе конкретного народа. Разве только — культуры... Или языка, на крайний случай (не исключая телячьего, впрочем)...[6] Таким образом, любая картина (или карта, если угодно) личности приобретала затейливый вид пересечённой местности с неизбежными вкраплениями индивидуального и кланового, перемешанными в разных пропорциях и сочетаниях, временами, весьма причудистых. А временами, пребывая в хорошем расположении духа, можно было даже «посчитать» внутренний процент того и другого, засыпанного в сосуд по старому как мир кулинарному рецепту. При всех прочих равных, национальность — это очевидно животная материя, признак сугубо «зоологический» (из области человеческого натурализьма) или даже схоластический, нечто вроде биологического гибрида, региональной формы или селекционного сорта (для дома, для сада).

...да вот и всё, вкратце, об этом вопросе, сколь пустом, столь и глупом...

Примерно так же это верно, когда речь идёт об армянах (пускай даже кричащих в соседней палате).[1] Тем более, что до определённого момента я мог называть эту маленькую рассеянную нацию в числе своих возлюбленных.[комм. 3]

  ...Александр, а почему Вы не бреете руки?..

Вот так, значит, простенько и со вкусом (или без оного)..., ещё во время вступительных экзаменов в консерваторию..., кажется, это был вообще первый вопрос, который я задал ему, едва познакомившись. На дворе стоял душный ленинградский июль, временами было жарко: светлая рубашка с короткими рукавами и — заросли, заросли, почти джунгли... необычайно густых и длинных чёрных волос, выбивавшихся из-под рукавов и ворота. Ужасная, брутальная экзотика (выглядит прямо скажем, не слишком-то красиво). Почти как в зоопарке. Кажется, никогда прежде я не видал ничего подобного. У нас в десятилетке при консерватории кавказцев почему-то не было. К тому же, на дворе — всего лишь 1983 год. Брежнев. Андропов. Черненко. Кто следующий?.. Железный занавес в полный рост. И разумеется, в те поры я ещё не знал и не мог знать прекрасный «фикс» Эрика в адрес Орика: «каждое утро он завивает волосы на руках... портативной переплётной машинкой из чистого золота...»[7]:622

«Александр, а почему Вы не бреете руки?» [4]

Вот так, ляпнул с разбегу очередную игру слов — и внутренне съёжился: не обидел ли... своей плоской острóтой?.. именно так. Несмотря на всю свою благоприобретённую «репутацию» (между прочим, специально сработанную на коленке), я категорически не готов никому доставлять обиду или, тем более, боль. Даже людям (не говоря уже обо всех прочих). И не только боль, кстати. Вообще не люблю всякую неприятность, доставлять. Тем более, лицам малознакомым: где заранее не известны зоны запретные или уязвимые.[комм. 4] Не хотелось бы с первого слова уколоть человека шуткой, раскованной или рискованной. А то ещё озвереет, не приведи господь, на какое-нибудь сочетание слов, этнически важное. Ведь они..., эти «грузины» (в те времена для меня все южные люди имели одну номи...нацию) люди горячие, без шлагбаума в голове: «...а вы обычно кáк: сразу ножом пырнёте..., или предупреждаете, для начала?..» Спросил наполовину всерьёз: неужели придётся пять лет соседствовать с животным неизвестной мне разновидности. — Отвечает немногословно (предупрежу, не беспокойтесь), слегка иронично. Но без попыток отшутиться. Якобы, у него времени не хватает бриться: много работает, даже музыку сочинять некогда. — Само собой, я аргументированно возражаю: ну чтó это за волосатая музыка, написанная такими руками. В человеке должно быть всё прекрасно, даже волосы. А тут: какая-то чернуха. Попробуйте сбрить, сразу увидите, дело пойдёт легче, может, даже новый творческий период откроется. В ответ аккуратно обещает «подумать о своём поведении». — Говорит без малейших следов акцента, но мало и коротко. В нижней части лица заметный нервный тик (частично компенсированный). Последнее не может не добавлять подспудного беспокойства (на счёт дальнейшей судьбы).

...воплощённая мечта...
мечта психиатра [8]
...а ну как возьмёт, да пырнёт, всё же?.. Неприятно.[комм. 5]

Среди абитуриентов композиторского отделения того года, почти анекдотических (пытаюсь подобрать мягкое слово) по своему уровню...[комм. 6] он единственный имел при себе все признаки безусловной личности. Отчасти, в силу возраста. — Он самый старший из всех. Я же — напротив, самый младший. Между нами разница восемь лет (18-26). Почти вечность. Кажется, большего контраста трудно вообразить. Один — ещё несомненный подросток, острый, эксцентричный, неврастеник. Другой — взрослый вполне уравновешенный человек, к тому же с законченным высшим образованием (за спиной). Говорит, что врач (по первому диплому..., и даже по профессии). И не просто врач, а «даже» работает (правда, ни разу не сказал: где работает). Очень скоро переходим на «ты».[комм. 7] Задаю вопрос про «врача» — и сразу натыкаюсь на проблему, чтобы не сказать: комплекс (сразу же его чувствую, регистрирую и принимаю к сведению, хроническая внутренняя проблема — это всегда важно).[9] С видимой, хотя и лёгкой поспешностью объясняет, что учился на терапевта, но!.. мечтал..., мечтал о профессии психиатра. Не получилось: на тот факультет «блата» не хватило (читай: связей, веса, тяжести)... Наивно спрашиваю впроброс: что, первый медицинский кончали? — Сразу мотает головой (не без улыбки): ну какой там первый!.. С нашим рылом туда и близко не подпустят. Среди первых всё давно занято.[комм. 8]

— Слушая его, внутренне морщусь, хотя и не слишком сильно...

Мечта — это дело почётное, конечно. Но чего ж такая убогая-то? И ещё, поверх всего бросается в глаза — вот это: патентованное здравомыслие, признак большой нижней челюсти и (или) чугунной задницы (чаще всего, пожизненной). Связи. Знакомства. «Взаимность» в отношениях. Рука руку мажет... Кроет. Лижет. И прочая бытовая скука и мерзятина. Всё как принято. По традиции. Примитивно. Застойненько. И поверх всего, как розочка на лысине, здравая оценка своего уровня: чтó мы можем себе позволить, а чтó — не очень или совсем никак. Подобный взгляд на человеческое «общежитие» мне недоступен пожизненно, как для вечного инвалида.[9] От меня до него — как до Урюпинска. Не люблю и с трудом переношу этих..., здравых. И вечно-то от них воняет прелым дерьмом. А что, разве не следует ставить перед собой задачи только по высшей планке?.. — Хотя нет, по высшей, пожалуй, ещё и маловато будет. Достичь невозможного. Пожалуй, вот единственная цель, достойная упоминания.[4] С усилием подавляю брезгливую гримасу на лице. Значит, не первый. И не то, о чём «мечтал».

— Ну вот, как говорится, с места в карьер: ещё в консерваторию не поступил, а уже повезло познакомиться с «реальным композитором», да ещё и «с проблемами» (хотя и хорошо упакованными). Тем более, с одним психиатром я уже неплохо знакóм. Мягко скажем: тоже человек не простой, к тому же, с очевидным комплексом провинциала. И не только с ним одним... В эту профессию, как правило, люди «без проблем» не идут, а если идут, то хорошими специалистами не становятся. Первую скрипочку здесь наигрывает, как правило, всё-таки — взгляд внутрь, на самого себя. Только истинный «любитель» может добиться известных результатов. Всерьёз. Или даже в шутку. Интерес к психике — тоже, как минимум, психика. — Впрочем, оставим этот пустой разговор, — как говорил в таких случаях один мой приятель, старый приятель.[10]:137 Всё равно из этого пальца больше ничего (хорошего) не высосешь. Пускай сам остаётся где был..., вместе со своим патентованным здравомыслием.

— Не моё дело, после всего.[7]:633 Совсем не моё...[комм. 9]
 ...а Вас не посещала мысль, что «Попов» — не слишком-то свежо для композитора?

В первую секунду — у него — тень недумения на лице. Затем, вроде бы, проясняется: кажется, понял, о чём я говорю. — Вот, например, вместе со мной в консерваторию сейчас поступает ещё «композитор Иванов», я с ним в одном классе учился.[комм. 10] Тоже забавно, на всякий случай. Анекдот, а не композитор!.. — Правда, Сидоров мне значительно больше нравится (кстати, был такой поэт, символист). Пару лет назад я ему (Иванову, а не Сидорову) советовал, для начала, хоть ударение переставить, что ли. Нет, не «Ивáнов», это уже избито со времён Чеханте. А вот с ударением на первый слог, вот так, с усилием, визгливо и немного подвывая: «и́-ва-нов», — из этого даже какой-то минимальный «нóв» (новый) может получиться. Он, правда, рассказывает, что у него есть ещё вторая фамилия в запасе, но она ничем не лучше, честное слово. Вдобавок, он (пока) её опасается взять, потому что она нерусская. А он ещё и в партию собирается вступить (ногой), карьерист эдакий.

...неужели Вам не приходило в голову, что «Попов» — не слишком-то свежо?..,
тем более, для серьёзного композитора.    
    Вы ведь серьёзный композитор, Саша?..
      Н. А. (входя):
 Я меняю фамилию на Попов-Попов. Фамилия двойная, несомненно аристократическая.[11]

И не усмехайтесь, это крайне серьёзный вопрос, который трудно переоценить. К тому же, не сбрасывайте со счетов пол...литическую составляющую. Судите сами, товарищ Попов, уместно ли в конце XX века оставаться «композитором попов»?..[комм. 11] Или вообще «композитором». Подумайте по большому счёту: музыку кропать, разве это достойное занятие для настоящего мужчины..., тем более — с такими руками. Не чета моим. Каков контраст. У Вас настоящий творческий замах, а у меня только «замашки». Да с такой харизмой как у Вас, знаете ли, не грех чем-нибудь и посерьёзнее заняться, а не пустым колыханием воздуха. Ну, например, изобрести лампочку Попова. Или хотя бы вкрутить... её. Кому-нибудь. С неприятным лицом. Но Вы же не можете не понимать, Саша, что хорошее название — для сочинения — уже полдела. И тем более, если для самого себя, название. Получается, для всех сочинений, от первого до последнего. Так почему не придумать что-нибудь мало-мальски стóящее? А не оставаться до смерти, в чём мама родила?.. Вот и я тоже...

— Вы думаете, я под своей фамилией поступаю в консерваторию? Ничуть.[комм. 12]

— А моя настоящая фамилия и не «Попов» вовсе, — отвечает не в тон, вполне серьёзно. В ответ не могу удержаться от смешка: «так что же, это ещё и псевдоним у Вас такой яркий, Попов?..» — Нет, не псевдоним, — упрямо наклоняет голову, — у меня настоящая фамилия — Попя́н, это старая армянская фамилия, совсем не редкая у нас, если на русский перевести, получится что-то вроде — Дéдов.[комм. 13] — Вот и славно, — подхватываю как-будто в тон, — что может быть лучше? «Саша Дедян, главный композитор ленинградских армян; или нет, ещё лучше — Александр Дедов, развивает традиции дедов». Почвенник. Кучкист. Прямой наследник Му-у-усоргского. Каковá фамилия — таков, значит, и композитор.[комм. 14] На этом месте, впрочем, настроение у меня не...ожиданно портится.

Это ново? Так же ново,
Как фамилия Попова,
Как холера и проказа,
Как чума и плач детей.[12]


Саша Чёрный:
«Страшная история» (1911)
— И я резко сворачиваю разговор на заданную тему...

...поэзия, мой друг, суха..., но древо жизни пуще зеленеет...[13] До чего же некстати ... из памяти всплывает старая как мир рифма. И не хотел бы, да придётся. — Попов. Попян. Мнацаканян. Последняя фамилия стала мне знакома совсем недавно, чуть раньше, чем поповская. Ровно в тот момент, как я подал документы на поступление в консерваторию. — Декан композиторского факультета. Кажется, так называлась его должность. И ещё: член, конечно (ленинградского союза композиторов и партии, обязательно). В такой должности нельзя не быть членом. И самое странное: не раз и не два я уже успел побеседовать с этим человеком, не столько толстым или грузным, сколько широким (на вид). Причём, совсем не как с деканом. И совсем не как абитуриент. Как всегда (для меня) в тоне, временами непринуждённом или почти дерзком, — с полнейшим отсутствием субординации. Без малейших признаков робости или уважения к «начальнику» (тем более, желательному и будущему). Столкнувшись с ним у консерватории на остановке автобуса №49 едва ли не на второй день после главного экзамена, несколько раз мы стояли в ожидании, а затем и вместе ехали. Он — до Малого проспекта, а я — подалее, до Большого. Как я понял, мой живой тон и полное отсутствие «советской» интонации его сначала удивили, а затем показались занятными. Он полюбил задавать мне вопросы и слушать ответы, короче говоря, развлекаться, как в какой-то заштатной викторине: сначала о музыке, а затем — по «всякой» прочей философии, конечно. На меня смотрели как на «редкую птицу» (пока не зверя): поступать в консерваторию с «несонатами», да ещё и как «продолжатель Скрябина»..., кажется, такой казус у них случился впервые. На первом же экзамене (и не каком-нибудь, а вступительном, между прочим, и не каком-нибудь, а по специальности) и сразу получите!.. — скандал. Во время исполнения музыки абитуриентом едва ли не самый уважаемый и маститый профессор по фамилии Слонимский вышел вон, хлопнув дверью, и сопроводив свой поступок словами: «зачем Вы его принимаете, всё равно я его исключу...»

...побеседовать с такой «курьёзной штучкой», да ещё и «от нечего делать»...
да вы, мсье Сократ? [14]
— Ну что ж, неплохо для начала.[15]

Побеседовать с такой «курьёзной штучкой», да ещё и «от нечего делать», всего лишь ожидая автобус, Мнацаканяну было занятно, и даже любопытно, понятное дело. Вальяжный, ленивый, он вообще любил развлекаться, отвлекаться, развлечения, отвлечения, ну... или хотя бы содержательные разговоры «по-умному» (на худой конец). А на его «ответственной должности» они случались нечасто. Тем более, что редко когда студенты..., или, тем более, абитуриенты позволяли себе... столь свободно разговаривать — с самим деканом.[комм. 15] «Вот Вы в скрябинском стиле пишете..., но ведь после его смерти уже такое бывало, и ничего путного не вышло. Скрябин — это тупик». — «Все так называемые тупики, Александр Дереникович, бывают только в головах человеческих, как упрёшься лбом в ворота, вот тебе и тупик. А Вы не пробовали когда-нибудь просто так на своих ногах стоять, не упираясь?..» Значит, всё-таки Мнацаканян... Декан композиторского.

— Птица бреющего полёта... Почти страус.

Кажется, это было вообще первое, что я дослышал по случаю, каким-то боковым ухом: Попов не просто так идёт в консерваторию, а неким целевым образом — прямо туда, к декану Мнацаканяну (в класс). Значит, следует понимать так: между ними заранее всё условлено. Пять лет без права переписки, по предварительной договорённости. Надо же, пошлятина какая. — И вот, пожалуйте: подарок. Оказывается, он ещё и «Попян», кроме всего. А ларчик просто открывался. Прошу прощения, товарищ прапорщик. «Композитор Лядов. Музыкальная табакерка». — До обидного, как-то совсем по-детски..., с первого шага — и сразу ступенька вниз (я-то, придурок наивный, просто так в консерваторию шёл, безо всяких там иосифовичей с дерениковичами, и даже без задней мысли). И к Попову тоже, честнóе слово... Несмотря на свой обычный саркастический тон, подходил я к нему безо всякой задней мысли, и даже, трудно заподозрить, но — с уважением: как ко «взрослому». Настоящему. А после этого циркового номера (из области национальной поэзии)... уже как-то и поддерживать беседу расхотелось: и с тем, и с другим. Витязем... в тигриной шкуре.[16]

...тем более, при таком-то смехотворном составе соискателей, сочинителей, обывателей...
копозиторы I курса(апр.1984) [17]

Нет, вовсе не в том дело, что Саша Попов был «недостоин» поступления в эту консервную лавочку (ленинградскую Ордена Ленина имени Римского-Корсакова). Совсем напротив. Крепкий композитор, правоверный академист, пожалуй, при всяком случае он был бы первым «проходимцем»... туда (в неласково приоткрытые дубовые двери «alma mater» dolorosa). Тем более, при таком-то смехотворном составе соискателей, сочинителей, обывателей... Если посчитать на больших счётах (по-гамбургски), то конкурс получался: один человек на три места. Широко сидеть (между стульев, желательно). Первый — Попов, конечно. Вторым, пожалуй, ещё можно было бы принять этого курьёзного типа. Рискнуть: исключительно ради скуки.[18] Может, «чего и выйдет». А больше-то и кандидатов не было, сплошная гомогенная масса. Казалось бы, о чём тут беспокоиться? И всё равно, поверх всего — вот это..., примитивное, трафаретное, обывательское. Попян, Мнацаканян, Хачатурян... Танец с саблями. Или со швабрами (без разницы). Хочешь жить, умей вертеться. Ах, Моцарт, сам себя ты не достоин...[19] Сразу вспоминается что-то трижды жёваное из курса истории партии: личная уния, социальные трафареты, связи с нужными людьми, клановость сознания, землячество и кумовство. Так значит, всё-таки животное, Саша?..

— Ну..., совсем немножко. Самую малость...

Напрочь лишённый даже необходимой порции пошлости, тем более социальной (философ, романтик, циник, вечный подросток, — до сего дня, разумеется), с того раз...говора я был вынужден ввести на всякое общение с Поповым «понижающий коэффициент». Потому что относиться всерьёз и по большому счёту к такому «здравомыслящему типу» из «армянской диаспоры» (само собой, я жестоко утрирую!), да ещё и к «настоящему композитору» по фамилии Попов — было критически невозможно. Между прочим, и про фамилию своего «шефа» он мне поведал небольшую верноподданническую историю, удержаться от которой (в рамках настоящего эссе) было бы попросту зловредной диверсией.

— Хотя и без далеко идущих последствий...

Впрочем, нет... Пожалуй, вынесу её вниз, в комментарий (мелким шрифтом), чтобы не слишком перегружать страницу, и так слишком пустую... для своего места (и времени). Согласно (их) незыблемой традиции: как всегда, самое важное — мелким, очень мелким шрифтом...[комм. 16] Не исключая, к слову, и всей жизни, как у них принято (у всех и каждого), писанной обязательно вилкой по бульону и — петитом, исключительно петитом (в углублении). Как все. Средним шрифтом. Или немного крупнее, по желанию (по вкусу)...

— Но только в разумных пределах. Только в них.
...в конце концов, не я же это всё (за них) придумал.
...он сам так всегда говорил. И ещё раз сказал...
 ...у каждого своё. Кому конец, а у кого начало. Я где-то в серединке...[20]

Пожалуй, особенно наглядным на общем фоне (равно того, что выше и ниже) выглядит кошмарный финал моих «отношений» с маленькой дырочкой в земле (под видом профессора Мнацаканяна). Последнее действие этого балета (1989 год, конец первого акта) отдалённо напоминало кустарную сцену разрывания жертвы (живьём, конечно) в заштатном фильме ужасов производства свазилендской народной киностудии. — Спустя год после окончания консерватории, после нашумевшего получения «Европейского Оскара» за музыку к «Дням Затмения» и главное, уже после безоговорочного решения больше никогда не возращаться в человеческую кинопомойку, моя тогдашняя временная жена (тоже из его класса, вместе с Попяном) неожиданно передала мне «привет». — Привет из первых уст, от него, от самогó: от профессора, декана, влиятельного члена Союза композиторов... Услышав такую новость, я только хмыкнул: настолько не в контексте и не в тоне моих отношений с Мнацаканяном выглядел этот: «привет». Почти бытовой. Как в старой деревне. Впервые за все годы. — Ну и чтó, спрашиваю, он с приветом ещё хотел от меня узнать?.. — А ещё он просил передать, что ему очень нравится твоя музыка к «Дням Затмения»: он старый киношник и понимает, что сделать такое — это высший пилотаж. Теперь, он говорит, у Юрия наверняка отбоя не будет от заказов. Пожалуйста, передай ему, чтобы он не отказывался от лишних предложений, а передавал их мне... В общем, чтобы рекомендовал режиссёрам, что есть такой классный композитор Мнацаканян. Я всё понимаю, конечно, но ведь я не могла тебе не передать. Он попросил. Я пообещала...

...к сожалению, я тоже «всё понимал», конечно (да и сейчас пока ещё понимаю)...
привет с натуры
— К сожалению, я тоже «всё понимал», конечно...
— Да и сейчас понимаю, ничуть не хуже, чем тогда...[21]

— И тем не менее, это было невиданно (для меня), почти Откровение (религиозного характера, конечно). С презрением отказавшись от кучи суетного мусора (успеха, заработка, славы, контрактов), увидеть, как к нему тянутся сотни «голодных рук». Этот маститый профессор, декан консерватории, член Союза, заслуженный деятель искусств РСФСР, короче говоря, этот толстый и благополучный номенклатурный представитель «советской интеллигенции»..., показал мне, тощему и нищему оборванцу, настоящий образец высокого искусства: как нужно себя вести среди подобных (и даже бес...подобных). Если хочешь быть как они все. Если хочешь быть вместе с ними. Жить «как человек». Даже если ты не армянинтолько в соседней палате).[1] Кажется, редко в своей жизни я сталкивался..., — прошу прощения, — видел нечто более наглядное.

Спустя месяц, кстати, херр профессор настойчиво повторил свою менторскую просьбу (видимо, на всякий случай, ради закрепления, не надеясь, что с первого раза проймёт), — но только уже через некоего «дирижёра» (по фамилии Сер...яков, с которым я в те поры был в общении, тоже недолго). Слушать подобное (без гримасы удивления и брезгливости) было откровенно тяжело.[комм. 17] Но тяжелее всего — понимать, конечно. По-настоящему пони...мать. Под кожей, не с поверхности. Как приговор себе (понимать). Приговор окончательный и не подлежащий никакому сказуемому. Раз и навсегда, я — принц...., пардон, — я хотел сказать, — принц’ипиально чужой и непотребный человек среди толпы подобного кланового ничтожества. И даже рядом с каждым из них в отдельности, — как бы «хороши и свежи» они ни были, эти прекрасные люди, издалека и вблизи.

Вошед сюда, оставь надежду, приятель. А ещё лучше — выходи вон, не медля ни минуты. Пока на тебя не обратили внимание. И главное: не забудь плотнее закрыть за собою дверь...

— Чтобы не слишком воняло..., вослед.

Впрочем, о чём я говорю: всё пустое. С той поры... прошло три десятка лет. Затем пройдёт четыре, пять, девять..., не сомневайтесь. Все дырочки в почве (маленькие и большие) постепенно зарастут: не останется и следа.[22] — Эй, не пора ли заткнуть эту дырочку ваткой?..[23] Конец 2019 года на дворе. Зима. Старость, вероятно. Пишу второй день это дегенеративное эссе из цикла «мемуаров олигофрена» и невольно спрашивают себя: «о чём речь-то, приятель?..» — Ради чего тратишь ты скудный остаток времени и мозга на очередную человеческую пустоту и суесловие? Чего тебе надобно от этих бесконечных старче по фамилии Дедов, Дедян, Попов, Попян? И сразу же слышу откуда-то снизу и сбоку, словно дряблое эхо: «да ты, я вижу, совсем спятил, мне отвечать, что ли, на твою глупость?.. Уже тысяч пять лет как отвечено..., для таких как ты, непонятливых...» — Время разбрасывать камни, и время собирать камни...[24] Нет, не так. Опять не так...

Друг мой, сядем на бревно,
Перед долгою дорогой...
Нам бревно дано одно,
И оно ― судья нам строгий...
Ну, давай начистоту,
Скажем, как пред аналоем,
Паразиты мы с тобою,
Оба канем ― в пустоту.[25]


Мх.Савояров:
«Переход» (1919)
...время возвращать камни...

Возможно, даже последнее... время. Потому что.

Вот именно: очень правильное слово: «потому что». Потому. Что.
И ещё несколько раз в том же духе. — Потому: чтó.
Может, и хотел бы пере...спросить: чтó за последнее время, — а нет вопроса.
Тихо в лесу. И только кто-то танцует вокруг старого дуба...
Слова, значит, кончились. «И заткнул эту дырочку ваткой»...[23]
...эй, забери-ка свои старые камешки, дядя-Саша...,  
     мне они таперича без надобности.

Непротянутая рука. Закрытый рот. Забытое лицо. Одно слово: «человек, которого не было»...[26] — И вот, без спроса и без стука, он снова здесь. Буквально на минутку. Как призрак отца принца хамлета, например. Или осёл его величества, графа Кариньяно. Пришёл, значит, непрошенным. Сам. В чём мать родила. Чтобы сказать несколько слов, ласковых. А может быть, даже подхватить прерванный диалог... Тобою прерванный, дядя-Саша. И не как-нибудь (прерванный), случайно..., а исключительно на счёт небрежения и подлости, чтобы не вспоминать другое человеческое слово, ничуть не лучше. Совсем не хотелось бы вспоминать его, в последнее время. Среди суеты, как все. Продав дорогое задёшево. И тут же успокоившись: сначала на кровати. Потом — на диване. И наконец, даже под ним..., возможно. Ноги вздрав...[27]

Arrivée!.., — как говорил... блаженный равноапостольный Эрик.[7]:582

Тем более, что и без слов всё (давно) видно. Как на рентгене. Или без портов (в аэропорту). — Порт...фель. Живот. Лысина. Подтяжки (под горло). В последнее время (и всего-то делов, какие-то жалкие четыре десятка лет). Да вóт же оно, как на ладони, это твоё последнее время, дядя Саша. Присядь-ка на минуту. Пожалуй, нам с тобой есть куда оглянуться. На что поглядеть. И даже тебе одному. В отличие от прочих... Всё как тогда, в детстве. На громадном советском плакате с суровым дядькой в нахлобученной будёновке...

...в конце концов, ктó же, если не я...

...и правда...



маленькая
Belle-Lt.png э...попея Belle-Rt.png

( два слова, выходя вон )

В соседней палате замолк армянин.
На узкой кровати лежу я один.[1]  

( К.П.Прутков )


...кто же, если не ты...
и опять про другое [28]

в
от я и снова говорю, как в первый раз: эй!.., молчок, «тс-тс», тише-тише, пьяно-пьяно, давайте без лишних воплей и криков. Всё равно, как говорится, actum est, нехитрое дело сделано и ничего тут уже не изменишь. Так чего же теперь, спрашивается, руками попусту махать? И без того на свете более чем довольно всякого мусора, суесловия и прочей шелухи, прежде всего, человеческой, конечно. И главное. Да, вóт чтó главное-то: давайте, воздержимся хотя бы теперь, на этот раз. И не станем делать из очередной мухи — очередного козла, а затем от...пускать его в огород. Или, тем более, надувать пустое место, какую-то ничтожную дырочку в земле до размеров чорного мерседеса (геленвагена, предпочтительно, не говоря уже о май...бахе) или, не дай-то бог, даже бензовоза.

...раз и навсегда пред...оставим эти глупые затеи тем, кто ужé — там...
...без права перемены мест слагаемых...

И вот ещё чтó важно не забыть: чтобы никаких карикатур. В нашей галерее — только портреты. Оффициальные. Поясные. Желательно, парадные, конечно. В орденах и мундире (как картошка).

...Единственный настоящий композитор на нашем курсе, да и во всей консерватории (среди студентов, чтобы зря не поминать дохлую профессуру).[4] — Грешно сказать. Там нас было всего двое. Но я-то никогда не тянул на «композитора» (настоящего). Очевидным образом, не совпадал..., так сказать, с высоким званием «сочинителя музыки».[комм. 18] Перелёт, недолёт, всё мимо кассы...[29] Либо меньше. Либо больше. Но никогда не совпадал. Так что он там один был. Одинокий, Саша Попян. Как солитёр. Или как перст (один..., висел). Ниже пояса. Единственный композитор на весь околоток. Печальное зрелище: как и всё у них. Но ничего не поделаешь.

Таковы были условия игры..., причём, с самого начала.

— И как всякий из этих (нормальных)..., с «комплексом соответствия», с каждым годом он интересовал меня всё меньше и меньше. Нет, я не могу так сказать. В конце концов, это было бы элементарной неправдой ради фразы. Только ради фразы. Потому что не было «всё меньше и меньше», но только сокрушённое скучное узнавание в очередном лице сто раз знакомого своего «брата», человека. Каков бы он ни был изнутри себя, будущее этого композитора было примерным образом понятно. И заранее расписано. Один из них. По рельсам. Как трамвай маршрута №31 (мимо консерватории). Глядя на него, примерно было понятно, на какую станцию он приедет таким макаром. Всего лишь, он хотел сочинять свою музыку, а затем, желательно, исполнять её и реализовывать разными способами внутри системы по предложенным правилам, как все добропорядочные советские композиторы, выполняя минимум необходимых условий и ничем не выделяясь за границы клановой нормы. И всё равно почему-то хотелось думать о нём лучше...

Нелепый подростковый идеализм, конечно.

— Как-то, было дело, каким-то свободным часом сидел я в пустом консерваторском коридоре на подоконнике, тупо уставившись в исчирканный карандашом и разноцветными ручками лист нотной бумаги. Это был наскучивший мне черновик одной из трёх фортепианных пьес под названием «Флегмы».[комм. 19] На полях многократно разным цветом повторялось одно и то же слово: мечты, мечты, и даже rêverie (с заглавной буквы). Курьёзное название первой (крайне неуверенной) оркестровой пробы Скрябина, небольшой «грандиозной» прелюдии размером с «мышкин хвостик» (по выражению Митрофана Беляева).[30]:355 И стыдно признаться, почему там было это слово. Ничего тогда не зная о нелепо-прекрасном и бесконечно корявом опыте Эрика Сати по написанию «искусственной музыки» (в балете «Успуд»), я пытался заниматься примерно такой же (уродистой) трансформацией скрябинского музыкального текста — до полнейшей неузнаваемости. Когда через какие-то надуманные вычисления романтическая прелюдия для оркестра (в стиле одутловатого Глазунова) превращалась в отрывистые пуантилистические звуки фортепианной флегмы... По процедуре занятие было унылое. Однако результат (спустя пару месяцев) превзошёл все ожидания. В пьесе длительностью меньше минуты скрябинские мечты воплотились «целиком». Причём, до неузнаваемости. Думаю, что никто и никогда (даже если бы такое случилось) не смог бы признать в этой флегме — скрябинскую «rêverie» 1898 года сочинения (ми минор, опус 24).[комм. 20]

...это всегда черновик, грязный, недоделанный...
мечты, мечты...[31]
Больше никогда я не повторял подобных нелепостей.

И надо же случиться такой оказии: как раз во время очередной серии занудных вычислений по коридору мимо проходил Саша Попян. Увидев меня, присел рядом и тут же полез глазами в мой черновик..., честно говоря, эта его досужая манера меня сразу покоробила. Не стану слишком длинно объяснять элементарные вещи. В конце концов, только дворняжка может позволить себе открытое небрежение элементарной гигиеной дистанции. Однако, сразу отталкивать зеваку или демонстративно убирать черновик не стал: из чистой деликатности. Чтобы не обидеть пренебрежением. Или недоверием. — И очень зря. Пролетев мимо формул, не заметив нотных вычислений и даже промахнув мимо крупно написанное «rêverie» с отмеченными на нём цифровыми точками, армянский народный композитор Попов увидел только многократно повторённое разными росчерками, почерками и прочерками: «мечты, мечты...» (где ваша сладость?)..[32] Впрочем, последнего там очевидно не было, только мечты. — Почти по-отечески улыбнувшись, он положил руку мне на плечо и сказал с очевидным участием в голосе: «какие у тебя банальные названия, Юра...» — Едва не поперхнувшись смешком (от неожиданности такого оборота), я только сокрушённо кивнул. — Ну да, пожалуй, ты прав, ты кругóм прав, Саша. Вон, одна «безликая поэма» чего стóит. Нынче в консерватории — местный лидер по банальности. Но я непременно передам твоё мнение твоему тёзке, Скрябину, пускай работает над собой. — А при чём тут Скрябин?.., слегка удивился Попов. — Так ведь это его «мечты», не мои. — Но они же у тебя в нотах написаны, сверху, как название. — Ты спишь, Саша? Проснись и спи. Как в песне. Это черновик, Саша. Понимаешь, это мой черновик, мечты. Мечты, черновик. Мечты это всегда черновик. Грязный. Недоделанный. Чтобы ты знал. Ведь ты же в черновик мой влез, не спросившись. Проходя мимо. И ничего в нём не понял. Но это бы ещё полбеды, Саша. А настоящая беда, — что ты спишь и не просыпаешься, прямо на ходу. В коридоре консерватории. Да ещё и советы даёшь, Скрябину (походя). Проходя мимо (и так всю жизнь, походя, проходя мимо, по коридору)... — Впрочем, последнее я ему не сказал. Ни тогда, ни сейчас. Только подумал вслед. «Мечты, мечты...» Вечный черновик. С той поры больше я с ним никогда не разговаривал..., всерьёз. Только «в шутку», формальным текстом. Какой смысл...[комм. 21]

— Спи спокойно, дорогой композитор...

Хотя нет, вру (в конце концов, имею полное право: как очевидец).[33] Не говоря уже о «принципе невозможности».[комм. 22] В общем, запамятовал старикан, грешным делом. Ещё был один разок (серьёзно говорю), и тоже, как всегда — в коридоре. Между какими-то лекциями. Или занятиями. А может быть, и вместо них (не помню)...

В тот раз я не сидел, а стоял (последнее обстоятельство имеет большое значение..., для сюжета) со своим драным портфелем. А мимо по коридору шёл Саша Попян. И между прочим, по тому самому коридору (он шёл), который многократно топтал почти такой же походочкой Римский-Корсаков, и Гензельт, и Глазунов, и даже Лядов (наш, пожалуй, самый великий композитор). И надо же такому случиться, что подходит он зачем-то ко мне (видимо, от нечего делать). С таким рассеянным необязательным видом, которого во всю жизнь я терпеть не могу. До сих пор. И вопрос задаёт такой же, как у них принято, плоский и жёваный: «ну как дела, чего новенького в творческом портфеле...» Не скрою: первым движением захотелось мне крепко послать его (чтобы больше задавал вопросы из русско-итальянского разговорника). Но тут же и смешно мне стало, думаю: раз такое дело, не провести ли мне «эксперимент на людях». Открыл я свой творческий портфель, слегка порылся в нём и подаю прямо в руку два листка: машинописных, не нотных. — Нá, — говорю, — почти прочтением, если хочешь. Тут совсем немного. Пол-страницы.

...второй рассказ написан моим «другом детства», впоследствии — сукиным сыном, Славиком Амшинским...
вопрос совести...[34]
Он берёт (как всегда, без особого удивления на лице). И даже читает.

Листки очень похожи, хотя и напечатаны на разных пишущих машинках. На первом посередине название «Жизнь как целое» и под ним убористый текст на полстранички. А на втором заголовок «Вопрос совести» и текст — совсем немногим больше. Автор рассказов не указан, подписи тоже нет, хотя внизу указана дата (неизвестно чего). Во время чтения на лице композитора Попова не отражается почти никаких эмоций. Хотя заметно, что они оба вызвали у него интерес: короткие, нескучные, почему бы и не прочитать, когда всё равно делать нечего. — Дочитав, он хмыкает и смотрит на меня с каким-то странным подозрением. — Первая вещь, — говорит он, — замечательная. Это литература. А вторая — беспомощный детский лепет. Ерунда какая-то...
Честно говоря, мне-то кажется в точности наоборот, о чём я ему и говорю со всей определённостью. — Ну ты же не будешь утверждать, что это написал один человек! — возражает Попов, — две вещи несопоставимого качества. Первый рассказ — это искусство, сделанный текст, а второй — писанина от нечего делать.
Конечно, я не стал бы утверждать, что это сделано одним автором. Даже если бы желал соврать..., или устроить выходку. Авторы очевидно были разные. Первый рассказ (где про «жизнь в целом» не было сказано ни слова) вышел из-под моей руки. Текст очень густой, сплошь состоящий из каких-то узлов, почти корявый, как мне кажется. Сюжета в нормальном смысле слова нет. А вместо него — жёсткая траектория мысли в форме какой-то мрачной игры. Второй рассказ написан моим «другом детства», Славиком Амшинским, «творчество» которого я ставил очень высоко. Во всяком случае, значительно выше своего. А вот, гляди-ка, Саша Попян сумел меня почти удивить. Едва ли не единственный раз за все пять лет нашего соприкосновения — здесь, в этой маленькой дырочке под анекдотическим названием «консерватория».

Очередная гримаса пустого случая.

— Ну тогда всё понятно, — подытоживает Попов, — значит, ты просто вчитываешь в его прозу свой текст. По твоему рассказу даже видно, чтó именно ты туда можешь вчитывать. (— Ну надо же, думаю, как точно завернул, психолог чёртов..., и в самом деле, не «терапевт» же он, мечта так просто не приходит... вместе с нервным тиком в нижней части лица). — Пожалуй, это ты америку открыл, Саша, — говорю со смешком, — при моём-то характере и темпераменте, я вообще всюду «вчитываю». Во всё и во всех. И занимаюсь этим постоянно. Между прочим, я и в тебя тоже вчитал бы с удовольствием. Но понимаешь, какая беда: не получается. Рассказ этот... моего приятеля, он без особых проблем поддаётся «вчитыванию» и по этой причине мне нравится, как ты говоришь. Превращаясь из детского лепета в искусство. А вот с тобой всё как-то мимо. Я пытаюсь «вчитать», а ты всё боком-боком в сторону съезжаешь, куда-то в сторону Батуми или Алупки... — Видимо, не заметив главный крючок моего спича, Саша смеётся: я же тебе не рассказ!.. — И очень напрасно, — почти с вызовом завершаю я.[комм. 23]
Кажется, опять всё сказанное в пустоту. Мнацак. Слишком разными дорожками ходим. — Он здесь..., я, как всегда, — там. За поворотом.[35] Очень далеко.

— Остаётся только удивляться втихомолку: кáк мы ещё встречаемся...,
с такими-то маршрутами.
 — Для начала преврати свою жизнь — в слово,
     а после уже можешь делать из неё всё что угодно.[3]:58

Удивительно сказать, но ни зимой, ни весной 1895 года (на втором курсе консерватории), за всё время истории с пресловутой попыткой моего исключения Саша Попов не вы...сказал (мне) на эту тему ни слова. Даже наедине (визави). И не то, чтобы я ждал от него чего-то (...от него, кто очевидно был единственным композитором на курсе из десятка студентов). С того памятного разговора (с волосатыми руками) во время вступительных экзаменов мне и так было всё примерно понятно. Тем более, не было ни интереса, ни малейшей обиды, короче говоря, тогда его молчание у меня не вызвало никаких эмоций (я сам готов был в любую минуту забрать документы и отправиться вон..., так бы и случилось, если бы не профессор Цытович). Но спустя годы..., тонкая интеллектуальная тишина с привычным «пожёвыванием губами» стала для меня дивным человеческим примером только по одной причине: будь ситуация зеркальной..., я бы так не смог — умолчать. И оставить бездействием тоже не смог бы. — А он смог. Всё смог. Титан. Герой. Саша Попян, любимый студент декана теоретико-композиторского факультета, маленькой дырочки в земле. — Не будем забывать, это был ещё Советский Союз. В полный рост. Тот самый: брежневский, застойный. Ещё никакого Михаила Горбачёва (в натуре). И даже на горизонте. Ни про «перестройку», ни, тем более, про «гласность» нет даже и помину. И даже до смерти дорогого товарища Черненко (Константина Устиновича) оставалось чуть больше двух месяцев.[комм. 24]

...и даже до смерти дорогого товарища Черненко оставалось чуть больше двух месяцев...
это был ещё он...[36]
...а во лбу звезда горит...[37]

...в те старопамятные времена я ещё не знал текстов Эрика, по вполне понятным причинам. Идеологически сомнительные для советской власти, они не были ни переведены, ни изданы, я это ещё за них не сделал. А жаль! Знай я кое-что из текстов Сати последнего года жизни, то наверняка дал бы дяде-Саше номинальное прозвище — Arrivée!..[7]:582 Несмотря даже на всю его мечтательную вялость и вальяжность, казалось бы, препятствующую всякому arrivée.[комм. 25] А потому, в отсутствие теоретической базы, мне пришлось открывать свой велосипед и изобретать очередную Амэрэку. Как следствие, единственный будущий комозитор на курсе 1983 года едва ли не с первого года получил у меня частное определение, вполне в духе советских аббревиатур: «Попов-5К». Причём, цифра пять не несла особенной нагрузки, кроме стилистической. «Пять Ка» звучало не только рифмой к фамилии, но и напоминало про другой «романс» дядюшки-Пруткова («Пятки некстати»). Главным из всех поповских «К» был вечно презираемый мной Конформизм, конечно. Человек рассудительный и уравновешенный, Саша Попов не только не собирался прошибать красную кирпичную стену лбом, но и вообще (как старый легист-конфуцианец) исходил из существующего порядка вещей, каков бы он ни был. К нему нужно было приспособиться, чтобы жить. Все остальные «к» пристёгивались к нему как последствия, с разной степенью соответствия: Клановость, Конвенциональность, Карьерность.., в конечном счёте, коллаборационизм. Конструктивно и спокойно, Саша был готов сотрудничать с «оккупантами», и даже служить им в меру своей мечтательной вялости. В пределах разумного, конечно. Но прежде всего, не служить, а использовать, конечно, — как добрый обыватель от мира сего: ради целей личного Комфорта (вот и ещё одно «Ка» выскочило). Конечно, карьерист из него был не бог весть какой (в силу той же лености и ума, выше среднего), но дела это в целом не меняло. Подобные вопросы имеют, в конечном счёте, только один ответ: да или нет (женский вариант «может быть» не рассматривается). Очевидно, Саша был «не прочь» вкусить разные сорта социального успеха, особенно, если для этого не нужно вылезать из штанов. — Вероятно, кое-кто и возразил бы мне: а кто ж от них откажется?.., позабыв, с кем он, собственно, разговаривает.[4]

Регулярно забывал об этом и он, психиатр мечты...

Хотя..., хотя и не так сильно и не так жёстко, но сидел в нём, всё же, тот неодолимый изъян, который раз и навсегда отделяет человека нормы, заурядного жильца-потребителя (наподобие таракана) от Высокого Инвалида.[9] Потому и вспоминал тоже..., время от времени. Вспоминал кое-что такое, лишнее (для всех пяти Ка), что лучше бы и не знать вовсе... Никогда не забуду одну его фразу, произнесённую неожиданно громким и чётким голосом — во время обычной лекции по истории музыки XX века. Темой в тот раз, кажется, был пресловутый Стравинский... (или может быть, он возник между делом, как проходящая фигура, сейчас уже не припомню). Поначалу я старался терпеливо слушать благоглупости мадам Ковнацкой в адрес несомненных талантов «царя-Игоря». Наконец, не в силах сдержать раздражение, я недовольно буркнул (на всю аудиторию): «при чём тут музыка! Единственный секрет успеха Стравинского состоит в его блестящей... лысине». В аудитории раздался «осуждающий смех», причём, от неожиданности засмеялись все, — включая лектора.[комм. 26] А затем в наступившей краткой паузе прозвучал голос Попова, тем более странный, что в нём, казалось бы, полностью отсутствовала не только логика, но и простая речевая последовательность:

— А что Вы смеётесь?
   Юра единственный среди нас, из кого может выйти что-то настоящее...

Ну вот, мы и договорились,[комм. 27] дорогой мой господин психолог..., нет, психиатр..., — миль пардон, я хотел сказать: терапевт, конечно. Словно бы они двое обои иной раз начинали бороться внутри человека по имени Саша Попян (интересно, а где при этом был композитор?), однако второй легко побеждал с разгромным счётом, а от первого оставались — только слова. Тень слов. Умение видеть не картинку, а существо или даже изнанку происходящего. Анализировать сложившийся (у них) порядок вещей и действовать в соответствии с выводами. Способность выстраивать систему ценностей и в согласии с ней ставить (перед собой) цель. А затем добиваться её. К примеру, прошибить толстую кирпичную стену. Лысым черепом. Великое качество, между прочим, отличающее того же Высокого инвалида от человека нормы.[38]:599 Все эти экстраординарные (инвалидные) способности, в отличие от большинства людей нормы, содержались в твоём характере (и жизни), Саша Попян. Впрочем, мы (у)видим, — на чтó ты пустил их. Спустя год, пять, десять, тридцать... Ничуть не сомневаюсь, что ты и без меня всё это прозрачно видишь, Саша (если когда-нибудь смотришь, туда). Несомненно, что я всегда смотрел на тебя с несравнимо бóльшим вниманием, пытаясь «вчитать» такие материи, которые вовсе не входили в твои планы. Поскольку главным из них было: плыть дальше по течению, время от времени подгребая туда, где лучше... клюёт. Нет-нет, не подумайте, что в словах моих содержится какая-то тень... осуждения. Или пренебрежения...

— В конце концов, ведь это так естественно...
 — Юра единственный среди нас, из кого может выйти что-то (на)стоящее...

Нет, нет... Не могу сказать, чтобы мне доставляло или, тем более, доставляет теперь какое-то удовольствие воспоминать эту фразу. Или просто повторять её, — как раз потому, что не просто (повторять). Не так уж и просто всякий раз смотреть, видеть — как человек высокого уровня, не только далёкий от нормы, но и более того: с экстремальными задатками, очевидный инвалид духа (хотя и так же очевидно скомпенсированный..., с точки зрения психологии и психиатрии), носящий в себе уникальные данные и такие же возможности, — употребляет их (как топливо или энергию) ровно на то, чтобы вернуться к норме. Коллаборировать со средой. Приспособиться к существованию в ней, а временами, когда это необходимо, даже — мимикрировать. Тем самым, теряя главное, что у него есть. — Куда легче смотреть на те же усилия обычных людей среды, которые, по сути, занимаются тем же, бодро конкурируя за пропитание и грошовую славу. По сути, они всего лишь соответствуют себе, маленькие олухи сегодняшнего мира. — Но не таков был случай Саши Попова. Со всей очевидностью он разменивал свою неразменную монету (пускай, и не слишком большого номинала) на медяки обычной, а временами даже обывательской жизни. Причём (и я выделю это особо, в скобках) делал это в реальном времени, прямо у меня на виду. Не буду врать (как врач) и преувеличивать (как он же). И не скажу, чтобы наблюдать за ним было мучительно. Но никакой радости это не доставляло. Во всяком случае, лишний раз смотреть в ту сторону не хотелось. Только если наткнёшься глазами..., поневоле.

...похоже, она с каждым годом увеличивалась...
мнацак в земле...[39]
— А там постоянно происходило что-то не то...
— И маленькая дырочка в земле, похоже, увеличивалась.

Впрочем, с каждым годом я бывал в какой-то «alma materi» всё реже, а потому видел всё меньше. И поневоле возникала надежда (впрочем, безосновательная), что скоро совсем перестану... видеть. И слышать — тоже («...в соседней палате замолк армянин»).[1] Во всяком случае, поэзия не исключала такой возможности. Кажется, это было на четвёртом курсе, во время «изучения» курса свободной полифонии (которую я посетил два-три раза, чисто номинально). В рамках обязательных практических заданий было необходимо сочинить с десяток разных фуг, по списку. Одну из них, для смешанного хора a capella, как сейчас помню, двух’темную фугу с совмещённой экспозицией, эпическая вещь, — я написал как раз на этот текст. Сейчас пишу строчки своего поповского мимо’ара (кстати, затянулось оно что-то, кончать пора), а в голове постоянно звучат, прокручиваясь как на сломанной пластинке, обе темы, наложенные друг на друга в контрапункте. «На мягкой кровати лежу я один, в соседней палате кричит армянин...» — по оказии как-то наиграл эту вещь (по нотам) Саше Попову. Он по своей нервической привычке всё подмаргивал (челюстью), поводил плечами и повторял ничего не значащее: «интересно, интересно...» (как нервный тик). «Интересно, интересно». — Эх..., и чтó тебе интересно, Саша?.. Да разве это тебе интересно, друг ситный?.. — ведь видно же глазом невооружённым, что дерьмо тебе жрать интересно, на пустом месте, в дырочке своей малой, мнацак!.. И ведь уже изготовился, начать пытаешься. Ложку облизал припасённую, для блезиру. Чтобы не как все, а тихо, с приличием... Без суеты. Где надо, поклониться (не усердствуя, с достоинством); где положено, промолчать; где требуется, подмахнуть.. — «Эту фугу..., фугу с двуспальной экспозицией на стихи Владимира Жемчужникова, говорю, я тебе посвящаю. Особенно, говорю, репризу евоную. Последнюю часть, где хеппи-энд, всё тихо, и армянин в соседней палате замолк, уснул, наверное... Как ты, Саша...» — Интересно, интересно...

— Одно слово: романс. Жестокий романс.[40]:11

Это же так не трудно, Саша, быть «нá голову выше», когда у остальных попросту нет никакой головы. Но куда хуже, когда пытаешься с ними, безголовыми, сотрудничать, коллаборировать, приспособиться к ним. И всякий день говорить на их языке. Поступать как у них принято. Снижаться до их уровня, думая про себя: сам-то с собой я прежний, и наедине с бумагой всё могу. — Нет, друг дорогой. Мимо. Так не получается. Потому что за всё платить приходится, за всё. И сполна. Золотом за медяки. Кровью за дерьмо. Для них-то, для клана и для клаки совсем не проблема, когда ты себя понижаешь до неё, наклоняешься (или кланяешься). И так ведь каждый день, всю жизнь. И между врачей. И между композиторов. И между родственников (покойного). И между «наших» (которые вечно в соседней палате, кричат). Всё ниже, и ниже, и ниже, полёт наших пламенных птиц,[41] — и так до самой земли, до общего уровня. А всякое повторение быстро в привычку входит. Да и планку высоко держать — лень, брат. Для такого упрямства совсем бешеным нужно быть (как этот... Юра). Да и мотивации особенной к тому нет. Зачем? От этой планки одни проблемы. Житейские. И душевные тоже. Легче же вровень быть. Оставаться наблюдателем. А жить вровень с тем, что надо, и делать — что ждут. Элементарный комплекс соответствия к этому приводит. А соответствие ведь — значительно лучше, чем несоответствие...

— Мы это хорошо понимаем..., и помним...
  Юра — единственный из нас, который... из кого...

Должно быть, какие-нибудь отдельные ренегаты меня ещё и спросили бы, напоследок: а музыка? Как же музыка? Ведь речь же здесь идёт про композитора. Он же — композитор, ком-по-зи-тор Попян. И автор эссе про него — тоже композитор, ком-по-зи-тор Ханон. И вот, сколько уже слов сказано вокруг да мимо, про врачей, армян, психиатров и прочую околесицу, а про музыку — до сих пор ни слова. — Молчок! Тишина (точно, как на фотографии в начале страницы). Ведь он же композитор, значит, сочинял какие-то сонаты, квартеты, концерты, симфонии?..
— Ну да, большое спасибо (за напоминание..., и за слова тоже). Достаточно. Собственно, вы сами в двух словах очень точно очертили почти всё, что я мог бы сказать. Про его музыку. Кажется, уж сколько раз я твердил (в пустоту, как всегда в пустоту, мнацак), что музыка, любое искусство как таковое меня меньше всего интересует. И всегда так было. И в девяностые. И тем более, в нулевые. И теперь. И в те времена, консерваторские, когда для нас со Скрябиным речь о музыке могла идти только как об инструменте. Ну, например, чтобы мир слегка захлопнуть. Или, на худой конец, людей в целом привести к знаменателю... И что же, в таком случае, я могу сказать о композиторе Попове, Попяне? О его музыке. — Только то и могу сказать, что уже сказал: да, композитор. Да, музыка. — Крепкий профессионал. Добросовестный и вдумчивый. Часть клана. Порождение среды. Такой же как они. Немного умнее чем они.

— Всё в пределах возможного. И не более.

При первом соприкосновении его музыка вызывала у меня значительно меньше интереса, чем он сам. Сказать: маленькие качели вокруг Канчели, — и то будет неправда. Херр Попов сочинял в точности то (и даже с избытком, сверх того и выше того), что требовалось и нужно было сочинять. В этой консерватории. Среди этих профессорских профессоров и членских членов (союза композиторов). — Пятое Ка, не более того... (и снова — ах как некстати — всплыл из памяти... словно живой, старина-Эрик со своей древней статьёй июня 1922 года..., статьёй, которую я никогда не читал..., но зато несколько раз переписал наново)...

 ...Исполнение на одном из концертов «идущего волка» прекрасной симфонии Альбера Русселя стало превосходным и благородным событием, взволновавшим наши мутные музыкальные воды. О ужас, о страх! — в них излилась ещё одна порция настоящей звуковой анархии — призрак, более известный под именем како’фонии. — Да: концерты «идущего волка» теперь таковы. И более того, добавлю хладнокровно: это не очень-то красиво, не очень-то красиво, так я повторял раньше и повторяю ещё.[7]:501

Собственно, здесь, между слов и скрывалось поповское пятое Ка, с самого начала не вызвавшее у меня ни малейшего интереса. Но вовсе не в како...фонии была беда или проблема.[комм. 28] Но в том, что в ней, в этой музыке, при всей её талантливости и «крепко-сделанности» с точки зрения профессии (клана), не содержалось ровно никакого <отдельного> смысла.

...два реквиема по одному копозитору...
второй реквием ( из трёх )...[42]
— И я не случайно добавил здесь лишнее <про...пущенное> слово...

Само собой, тс-тс (два пальца к губам, как в начале главы), молчок! ни слова, о друг мой, ни звука!.., — я не говорю ни о пресловутом «музыкальном смысле»..., как это у них принято,[43] ни о каких-нибудь конвенциональных «художественных идеях» с личностным оттенком (чума на оба их дома). Мне кажется, пора бы уже сократить фундаментальные пояснения и не плясать каждый раз от печки, с усилием вспоминая: а с кем, собственно говоря, вы имеете несчастье тут со...общаться. Пожалуй, говоря сию минуту, мне проще всего было бы пояснить эту разницу на двух реквиемах. Как на (двух) пальцах.
► Для начала, вот один из них, написанный композитором Поповым почти сразу после окончания консерватории (в 1989 году). Композитору было 33 года. Произведение звучит 33 минуты. Камерный состав исполнителей. Впечатляющие звуковые приёмы. Глубокое и значительное сочинение, несомненно, вставшее в ряду лучших сочинений своего рода: реквиемов Керубини, Верди, Брамса, Форе, Лигети (перечислять напрасный труд).[44] — В конце концов, исполненное в середине девяностых (далеко не сразу), оно удостоилось похвалы самогó Андрея Петрова (бес...сменного председателя Союза композиторов Лениграда), который назвал Реквием Попова — «одним из самых выдающихся произведений последних лет».[комм. 29]
► И на другой стороне, ради простоты примера, тоже реквием, только — «Закрытый» (Requiem internam) этого... «единственного из нас, который... из кого» (дальше забыл). Произведение написано на восемь лет позже. Но композитору в момент сочинения было тоже 33 года. И состав исполнителей тоже камерный (для «13 экзекуторов», как указано в партитуре). Реквием звучит 133 минуты. Впрочем, здесь наглядно не хватает частицы «не», поскольку реквием не звучал и со всей очевидностью не будет звучать в их мире — никогда. Как следствие, он никогда не удостоится похвалы композиторов Петрова, Иванова или Попова. Тем не менее, уже сейчас можно без сомнений утверждать, что эта вещь, в высшей степени релятивистская (не случайно же этот реквием называется ещё и «альбигойским») и проникнутая пафосом тотального отрицания общечеловеческих ценностей, не находится и никогда не будет находиться в ряду лучших сочинений своего рода: реквиемов Керубини, Верди, Брамса, Форе, Лигети или Попова (перечислять напрасный труд). Хотя только уже по той причине, что в момент сочинения уже не находилась в этом ряду. Она деструктивна в основном своём замысле, проникнута пафосом декоративного кинизма, лишена необходимых признаков конвенциональной музыки и заранее не находится в её контексте. Кроме того, срок её жизни ограничен и не пройдёт десятка временных шагов, как она (он, реквием) исчезнет в реке бес...смертия (под названием Ждановка, не Стикс) вслед за остальными бес...смертными партитурами этого автора. — Ничуть не сомневаюсь, что оба реквиема там встретятся.

Ite! Missa est, — как хотелось бы сказать в последнем случае.
...и, желательно, — забудьте дорогу обратно...
...пускай, ненадолго..., лет, этак, на пятьдесят...

...или пятьдесят шесть...



маленький
Belle-Lt.png конец Belle-Rt.png

( последнее слово из-за двери )

На мягком диване сидит армянин. 
В соседней палате кричу я один.[45]

( М.Н.Савояровъ )


...глядя на него, меня не покидало непотеримое ощущение потери...
и опять про другое [46]

в
се последние годы (а там, в коридорах консерватории, тысяча извинений, они все были последними, все наперечёт)..., каждый раз, натыкаясь на него (без уточнения имени и фамилии) взглядом, меня не покидало слегка ироническое ощущение потери (не в первый, и не в последний раз, разумеется). — Сестра, фибриллятор(-де). Скорее! Сушить! Кислород! Тампон!.. — Нет, всё напрасно (дурная симфония), как мы ни старались. Пациент оказался безнадёжен. «Кажется, мы его потеряли» (он вернулся туда..., к нормальной жизни). — Не скажу..., нет, не стану напрасно выдумывать, что оно..., это ощущение было острым или трагическим, однако неприятным — уж точно. И долгим. Вернее говоря, хроническим. Как ноющая зубная боль. Или послевкусие от вашего помидора... второй свежести.

Впрочем, оставим его в стороне... до следующего случая.

Но прежде всего..., действуя (тихой сапой) в традиционном для себя ключе,[7]:7-9 я бы предостерёг тех немногих самоубийц (из числа партизан, не иначе), которые каким-то чудом дочитали попянское эссе до этого места, таким образом, осуществив подвиг беспримерной силы, и вопреки всему — остались в живых. Приветствуя вас сдержанным поклоном — на этом месте и в строго определённый момент времени, я бы советовал не продолжать далее в том же духе. Давайте, покорее закроем эту книгу и расстанемся... если и не друзьями, то, по крайней мере, шляпными знакомыми. Итак, достаточно слов, я подытоживаю проведённую работу. Не нужно читать дальше..., и плодить напрасную скорбь: её и без нас уже наплодили соответствующие лица и компетентные организации — более чем достаточно. Оставим написанный текст в покое..., и не будем напрасно тревожить его своим праздным глазом.

Почему я так говорю?.. Очень просто.
Проще не бывает.

Потому что... Потому что дело идёт о том, что здесь, несколькими десятками строк ниже, будут о(б)суждаться предметы, на мой вкус, глубоко низменные и недостойные. Причём (и это я подчеркну особенно), недостойные не только героя затянувшейся саги, но и меня самого. — Потому что..., мягко говоря (очень мягко), — лицу моего на... звания и статуса не гоже, совсем не гоже осквернять себя прикосновением к подобным предметам. Как с позиций элементарной чести, так и — честности, конечно. Но прежде всего (и эти слова я снова подчёркиваю, на этот раз двойной жирной чертой), лицу моего на... звания и статуса не гоже ничего знать об этом. И вот как раз здесь, между слов, и заложена та самая мина (хотя и хорошая, но при плохой игре), которая и заставила меня нарушить... И переступить... И даже, прошу прощения, слегка вляпаться... туда. В неё, в эту вашу жизнь...

— Мадам, месье... Ничего личного, не так ли?..

В конце концов, не я же всё это наделал. И не я выдумал (уж такой-то ерунды я отродясь не «вчитывал», мнацак). И даже не пытался разузнать. Здесь, как говорится, у меня полное али-ли-би-би. Не состоял, не участвовал, не интересовался. Не собирал никаких слухов. Не вступал в диалоги на подобные темы. Ничуть! Никогда! — ни единого разóчка я не вступал в беседы с доктором Попяном в подобном, так сказать, личном ключе. Как и полагается в подобных случаях, был неизменно рассеян и невнимателен к обывательским мелочам, пропускал всякую дребедень мимо ушей, сквозь пальцы (ног) или вообще — пускал пó боку. И он тоже, как человек тонкий и ненавязчивый, я надеюсь..., и даже стыдливый (всё же, «психолог в мечте», чорт!) никогда не пытался навязать мне хотя бы пару слов, парафраз об этом не...существительном предмете, решительно несказуемом в моём присутствии.

...вы сами пришли и запихнули мне (в уши) эту дрянь...
второе пришествие...[47]
— Всё происходило в точности напротив, как всегда.

Вы сами, да-да, вы сами собственноручно (или действуя через своих представителей) пришли и запихнули мне в уши эту, с позволения сказать, человеческую дрянь. Ту самую, которая составляет обычную жизнь людей нормы. Для них — необходимую и достаточную, житейскую и важную, собственно, ту самую, которую они и принимают за проявление собственного существования, главное и единственное. А для меня — пустую и ужасную, в итоге — незабываемую. Такую, о которой, может быть, и хотелось бы ничего не знать, — да уж поздно, брат, поезд ушёл.[комм. 30] Вернее говоря, пришёл. В один прекрасный день пришёл некий (имярек, болван, пошляк, обычный человек) и лишил тебя... священного права на незнание. Как чести (лишил). Фуй, как некрасиво.

— Вот-вот, и я как раз — о том же.
— Пред...упреждаю. Как честный человек.

Не надо, значит, читать дальше. Потому что там, ниже, и находится тот человеческий низ, о котором лучше бы не знать. Даже если вы сами — совсем не знать, а такие же. Оттуда родом, и живёте тоже там. Всё равно не надо. — А значит, ставим здесь жирную точку, и расстаёмся подобру-поздорову.
Как любил приговаривать один мой приятель, очень старый приятель: оставим этот палец на своём старом месте, где лежал. Всё равно из него больше ничего (путного) не высосешь.[6] Так..., один гной и старая селёдка. — Я же, тем временем, продолжу своё маленькое дело, чтобы вскоре довести его до такого же (маленького) конца. Точно так же, как прежде (приняв решение) доводил до финала свои партитуры, картины, оранжереи или книги,[комм. 31] а теперь (приняв решение), отправляю их — обратно..., ровно в ту дырку..., прошу прощения, я хотел сказать, ровно по тому адресу, из которого они пришли.[комм. 32] Как я уже сказал (выше..., значительно выше),

...время возвращать камни..., не правда ли, Саша?..
ведь он единственный среди нас..., из кого... может... выйти...

Прозрачно понимаю, насколько я пристрастен (к нему, почти непричастному). И насколько сильно переоцениваю этого человека, применяя к нему гигантские мерки (для слонов или бизонов) и резко завышенные критерии, что называется, сужу по верхней планке (именно по ней, родимой: судил, сужу и судить буду). — В конце концов, сам Саша Попян непременно заметил (бы), что я опять «вчитываю» (только на сей раз уже — прямо в него, родимого). И оказался бы феноменально (не)прав... — Только по одной причине (между прочим, той сáмой «причинной причине», которая до сих пор сидит у него внутри и будет там сидеть до последнего карачуна). Одним словом можно было бы сказать так: сам виноват. Заслужил. Или ещё короче: сáм такой!.. Да... В силу всё той же (пресловутой) инвалидности натуры, он сам (не я, нет!) первоначально задал эту планку, заранее завышенную. Сам для себя, конечно. Наедине со своим изъяном. И никто не стоял у него над душой..., и не заставлял сделать именно такой выбор. И никто, кроме его внутреннего инвалида. Только он сам. А раз выбрав, ужé стал потихоньку размышлять, аки брадатый философ в сандалиях. И начал сочинять (музыку). И мечтать о психиатрии (психологии). И вставать на цыпочки. И пытаться тянуться повыше, в ту сторону, куда нормальный человек (в своём уме) не тянется. А затем, как это широко принято (у них), почувствовал на своей шкуре, насколько это трудное и неприятное занятие. Вдобавок, не приносящее никакой прибыли. Одни шпильки и огарки. И увидев, уже не так хотел вставать на цыпочки. И потихоньку пошёл на понижение. Относительно самого себя (не говоря о прочих присутствующих). И по отношению к ним (тоже)..., пошёл на понижение, типа снисхождения. Ради всё той же лености, благополучия, спокойствия и — коллаборации, конечно. А ещё, ради прекрасного процесса коллаборации с господствующим субстратом: Петровым, Ивановым и, конечно же, — с самим собой, Сашей Попяном. А дальше ещё и возраст..., и семья (с тремя собаками среднего размера). И «трудности» в стране. И очередные времена перемен, будь они неладны. А затем следующие, ещё, ещё.

...умение видеть не картинку, астержень или даже изнанку происходящего...
умение видеть...[48]
— Куда как чуден создан свет...[49]

Пожалуй, достаточно. Не стану углубляться в лишние детали (они все тут лишние). — Обыкновенная история: всё более чем просто и понятно.[50] Человеческое, слишком человеческое.[51]:370 И здесь я не пытаюсь открыть велосипеда или изобрести америку. Всего лишь — занёс руку, чтобы постучать в дверь, давным-давно закрытую и поросшую мхом с плесенью. В конце концов, не всё же он растерял по дороге. Как минимум, остался аппарат (не побрезгую повторить)... Умение видеть не картинку, а стержень или даже изнанку происходящего. Анализировать со стороны сложившийся (у них) порядок вещей и действовать в соответствии с выводами. Способность выстраивать систему ценностей, а затем, в согласии с ней, ставить перед собой некую цель (чаще всего, конкретную, конечно). А затем последовательно добиваться её. — К примеру, если перед тобой толстая кирпичная стена, почему бы не прошибить её?.. Например, собственной лысиной (обычно это единственный инструмент, имеющийся под рукой). Великое качество, между прочим, отличающее того же Высокого инвалида от человека нормы.[38]:599 Все эти, мягко скажем, экстраординарные способности, со всей очевидностью, имели крупные ростки в твоём характере (и жизни), дядя-Саша Попян. Именно они и позволяли мне брать изображение твоего лица с плоского экрана жизни и «вчитывать в него» нечто по «высшей мере» (или, по крайней мере, по планке выше среднего). — Которую ты сам, без тяжких сомнений, сразу задвинул куда подальше. Ради ценностей несравнимо более конкретных и осязаемых.

— В том числе, и руками, конечно.

И безнадёжно забывая, что любой принцип — бесконечная палка о двух началах (и одном конце... маленьком). Тем более, когда речь идёт о «выборе» системы ценностей или «жизни как целое». Принятое за главное — требует непрерывного присутствия и затрат. Оставленное сбоку, второстепенным — неизбежно усыхает и теряется за неупотреблением.

 — единственный среди нас..., из кого... может... выйти...

Аз грешен. Не раз вспоминал, бывало, каким дивным курьёзом, почти анекдотом из области собственной психологии стало для меня одно из писем, присланное мне летом 2013 года Борисом Йоффе (в те времена мы были с ним едва знакомы). Завершая работу над своим эпическим талмудом о советском симфонизме, он сначала запросил у меня материалы по моим работам, соответствующим техническому заданию,[52] а затем, как это случается, завязалась переписка на темы близкие и (не столь) отдалённые. Само собой, понимая его корпение над книгой буквально, я не преминул высказать Борису горячее сочувствие, что ему (ради конкретного текста книги) приходится рыться в необъятной куче дерьма (часто с кровью), вытаскивая оттуда перепачканные сгустки сомнительного качества. И не только слушать советской тонны какофонии, но и перелопачивать громадные кучи сопутствующего им компоста, буквально, рыться в могильниках, иногда — свежих. А иногда и в таких же кучах навоза. Несмотря на подвижнический пример дедули-Шумахера, я никогда не обладал способностью к подобным петушьим подвигам. Его ответ, как всегда, почти по-немецки взвешенный, меня не только восхитил, но — прямо скажем, пред...восхитил. Привожу оттуда две точные фразы, с его доблестного раз...решения: «Авгиевы конюшни (опять лошадки) — да, наверное, ...но Вы же знаете, где обычно можно найти жемчужину! Некоторые композиторы были для меня настоящим открытием, например, Лятошинский или Попов...»[53]

...но столь сногсшибательной рифмы я никак не ожидал, признаться....
стали открытием [54]
— Признаться, прочитав последнее, я невольно подавился (от неожиданности).

Конечно, можно было заранее предполагать, что Борис — настоящий поэт жанра. Но столь сногсшибательной рифмы я никак не ожидал, признаться. Спустя четверть века... получить внезапный привет издалёка. Попов!.. Комозитор Попов!.. И где? Прямо там, в гнезде разврата, легендарном Карлсруэ (где якобы публиковались срамные книги Шумахера, Лонгинова, Тургенева и Некрасова),[55] вылезающий из обширной кучи советского симфонического дерьма. — Какое удивительное совпадение. Наверное, такое бывает раз в целую жизнь. Или в нецелую. Спасибо, Борис!.., это была великолепная провокация, хотя и совершенно невинная.[56] Без тени преступного замысла. И прочих там... намерений. Значит..., страшно подумать, приятно представить, мы с комозитором-Поповым окажемся на соседних страницах исторического талмуда, завершая мутное течение советских симфонических (сточных) вод. Не медля ни минуты, отправляю автору музыкального исследования встречный вопрос: «Вы герой, Борис! — в отличие от меня. А скажите, Вы тоже списались с Поповым, например? Или восхищены безконтактно? Да».[57] — А тем временем, не на шутку вдохновлённый, сажусь за лист серой бумаги и за полчаса набрасываю в основных зёрнах — это маленькое поповское эссе. На волне внезапного открытия. — Текст, который никогда не собирался писать. Специально для Бориса. Отлично зная, что не отошлю его. И скорее всего, оставлю навсегда преть в архиве..., до полного сопревания.

— Неподалёку от «Requiem Internam‏» неизвестного автора (конец прошлого века, Савойя).

Ответ Бориса, впрочем, стал ушатом холодной воды, таким же немецким. На следующий день я прочитал две строки, похожие на некролог: «Попов, который меня привёл в восхищение — это Гавриил, его уже давно нет в живых, и по мэйлу или телефону с ним не свяжешься». Само собой, читая фразу, в которой могли быть рядом Лятошинский и Попов, я ни на секунду не сомневался, что речь идёт именно о Гавриле (уже втором музыкальном Гавриле и втором музыкальном Попове, которого я знал при факте своей жизни).[комм. 33] Но всё равно не желал допустить, что сакраментальное воспоминание снова ускользнуло... прямо из-под носа. Соблазн оказаться на соседних страницах с дядюшкой-Попяном..., удивительная рифма (как «рахманинов со скрябиным», мягко выражаясь). И в страшном сне не приснится подобное посрамление в лучших надеждах: «Юра — единственный...»

«...из нас...» (как из носа, под носом, поносом)...[58]
...да сáм ты «единственный», Саша,      
      — вóт что я тебе скажу (после всего)...

Разумеется, тогда я не отослал Борису своё поповское эссе, оставив закрытый текст без движения... куковать в архиве. И только теперь, спустя шесть лет оно появилось — здесь, дополненное и сокращённое одновременно. Хотя, думаю, это было далеко..., и очень далеко не лучшее решение: опубликовать подобный опыт, замаскированный под «мемуары в бутылке», наподобие шифровки из затонувшей подводной лодки (ни о чём, ни о ком, якобы без цели, якобы без смысла, перед тем как окончательно уйти на дно), распутать или хотя бы «опознать» который мало кому под силу. И даже про...честь...
А тогда..., тогда герр-Йоффе получил от меня буквально следующее: «простите, это была сомнительная (по качеству) шутка, решить что Попов всё-таки Александр, а не Гаврила. Хотя, согласитесь, связаться по майлу с последним... Рискну предположить, что это могло бы стать украшением (а то и «гвоздём») Вашей книги. Но если уж речь зашла о композиторах с мессионерской фамилией Попов, пошлю Вам ещё один рояль в кустах, который всплыл после Вашего «Лятошинского с Гаврилой». — Наверное, Вы искали в интернете какие-то артефакты относительно моей музыки. Понимаю, что там очень мало чего есть. — Да, это моё несомненно достижение: почти всё я оставил под спудом своей длани. И всё же вот что мне вспомнилось в связи с двумя Пóповыми. Года полтора (или два) назад мне прислали ссылку на какой-то диск (вышел в США, якобы) с музыкой современных питерских композиторов. Могу поискать в архиве, но думаю, Вы его видели и без меня. Там пиратским образом были вставлены два моих трека — «Убогие ноты в двух частях» (меня никто не спрашивал, но я знаю, кто своровал).[59]:291 Вещица эта на полгода более ранняя, чем «Что положено» для фортепиано с оркестром.[комм. 34] Кстати о птичках, в том же диске — сочинение под названием «Омега» под авторством Попова (не Гаврилы, нет). Правда, я её не слушал. Не любопытен до новинок како...фонии. Но про себя отметил, что мы с ним всё же «встретились». Хотя живём уже четверть века на разных планетах, к сожалению. Однако я не о том... Среди треков диска значилось какое-то криминальное сочинение, трижды жёваное название которого я не берусь сейчас вспомнить, но что-то производное от слова «Моцарт», который для меня ничем не лучше Чичероне. Обратите внимание, я повторяю: эта вещь там значилась под моей фамилией... Но увы, подобной дряни я не писал отродясь. Водки не пью. Но думаю, даже мертвецки пьяный я бы не докатился до такого «убожества» (в двух частях). В принципе, это дело меня не слишком интересует и не слишком заботит (как и музыка вообще). Но я бы не хотел, чтобы Вы решили всерьёз, будто это совершенно бесцельное сочинение (неизвестно чьё) выданное за моё — действительно мною писано. Например, в состоянии метемпсихозы. Немногим лучше, чем просто плевок в унитаз. Немногим хуже, чем просто музыка.[комм. 35] ...и всё же, может быть, хоть Вы докопаетесь, чью это под(д)елку выдали за мою? Курьёзно».[60] — Словно белый шум, заполнивший поле видимости без особого смысла и значения... То ли призрак (отца Гамлета), то ли чучело (его же). Из далёкого прошлого, случайно вернувшегося и подступившего к горлу. Тот, кого уже давно похоронили. «Выползок». Мертвец с обаятельной улыкой Гоголя, на пару минут вылезший из-под земли.

— Зачем это, к чему?..

— Не стану (слишком долго) продолжать в том же духе и только напомню ещё раз (с настойчивостью более чем немецкой): мадам, месье, мадмуазель... (последняя особенно). Не раз и не два: я вас предупреждал. Не читайте дальше, козлёнком станете. И вот, оно, наконец, случилось.

...наша с Поповым альма матерь (одна на двоих) за...кончилась в 1988 году...
два «единственных»...[61]
— Рад вас приветствовать, госпожа баранесса.

Наша консерватория за...кончилась в 1988 году. И моя, и его одновременно. Но для меня... (в отличие от него, сладенького) она кончилась принципиально (в виде клана и клаки), вместе со всем, что в ней было. Получив пустой (читай: свободный) диплом без народохозяйственного трудового распределения, я покинул постылые двери с намерением «никогда более»... Разумеется, так и вышло. У меня. — Совсем не ту картинку нарисовал для себя дипломированный врач с образованием комозитора (фамилию его я не уточняю из скромности). Увы, но факт. Пожалуй, последней поповской каплей (для меня) стало нечто..., как кажется, не имевшее к музыке уже ни малейшего отношения. И вообще — к искусству. Эка странность!.. Трудно начать. Ещё труднее выдавить из себя эти слова... Даже не знаю, с чем бы это сравнить. — Ну..., как если бы некий (не слишком) молодой композитор (имярек), условно назовём его «Саша Попян», внезапно пришёл бы в консерваторию полупьяный, в джинсах, с бутылкой пива и двумя размалёванными девицами с Николаевского вокзала, — а я бы на этом основании написал разгромную рецензию, в которой объявил его последнюю симфонию (№5, героическую) «творческой неудачей». Или подал на него заявление в профком и заставил жениться (как сáмого распоследнего Мнацаканяна).

— В общем, ерунда какая-то на постном масле.
...или без него...[62]

Не скрою, мне было жаль с ним «расстаться». Несмотря даже на то, что никогда я не считал его «своим», близким. Но прежде он всё-таки оставался инвалидом, хотя и относился к весьма распространённому числу «сидящих на двух стульях». Но теперь, после того как мне стало известно это..., ужасающее..., непотребное... Разумеется, возврат был невозможен. Раз и навсегда, он сделал свой выбор, примкнув — туда, к ублюдочному миру людей нормы. Как говорится, оттуда уже не возвращаются. И после такóго — реабилитация невозможна. Тем более, что он, вроде бы, и не просил о ней. Ни разу. Словно его всё вполне устраивало.

— Но я-то знаю, что это не так... До сих пор.

Причём, что показательно: от него самого я не слышал на эту тему ни слова. Буквально говорю: ни слова! Ни разу. Никогда. И сам, тем более, ничего подобного не пытался разузнать. Пропускал мимо ушей. Не обращал внимания. Не собирал слухов. Не вступал в диалоги на подобные темы. Ничуть! Никогда! — ни единого раза я не вступал в беседы с доктором Попяном в подобном, так сказать, интимном ключе. И он, раз молчал, значит, понимал: о чём со мной можно говорить, а чём — не очень. Всё это случилось помимо моего... и его желания. Вы сами, да-да, вы сами собственноручно, действуя через своих представителей, ввалились ко мне домой и лишили меня священного права на незнание, запихнув мне в уши эту, с позволения сказать, пакость (ничуть не лучше Amadeusa). Ту самую, между прочим, которая и составляет обычную жизнь людей нормы (но — не инвалидную, разумеется). Ту самую (да-да, между прочим), о которой я вечно не желаю ничего знать и считаю пошлятиной их жизни, недостойной высокого на... звания Инвалида.[комм. 36] Впрочем, что уж тут о волосах горевать...

— Когда и головы-то давно след простыл...

А началось всё с того, что тогдашняя моя временная жена, уже единожды упомянутая всуе,[комм. 37] ещё одна студентка по линии десятого «мнацакана земли русской», пожаловалась всуе, что Саша Попян в очередной раз утомил её до крайности беседами..., часовыми беседами про душу (и за неё) в любимом народом жанре «вологодских страданий». На гармошке, правда, не играл. Но зато много, подробно и аргументированно излагал «за жизнь». Основная тема бесед: наболевшие обстоятельные жалобы... на неё. — Услышав столь дряблый анекдот из жизни великих композиторов, признаться, я был слегка ошеломлён: Саша? Тебе? Жалуется? — ну и психолог хренов (в мечте), чёрт. Не понимать таких очевидных вещей: чтó есть дискомфорт..., какие он даёт внутренние возможности; чтó есть психическая энергия (в том числе, страдательная), зачем же её сливать попусту в плевательницу; и вообще, как можно себя вести подобным образом, если (когда) должно быть на свете элементарное понятие: личная гигиена. И вещи внутренне важные тоже должны быть, о которых — тс-тс, молчок!.. И стыдливость элементарная, наконец... Зачем же тáк, всуе, вслух, да ещё и с девицей, совсем не близкой. Или близкой, но не тебе, друг мой ситный... Но главное... Или нет, не главное: о чём же (или на что же) он жаловался, милый человек. — Ответ был подлинно ужасен. Подобен внезапно разверзшейся канализации..., пардон, я хотел сказать: дырке в земле.

...подобно внезапно разверзшемуся мнацакану...
дырка в земле...[63]
— Подлинно ужасен он и сегодня.

Заранее содрогаюсь произнести его вслух. Но вынужден... Да, вынужден, ибо — решение принято. Повязан. Обязан. И даже обезиан (ужасным способом три раза)... Саша Попов, молодое дарование & надежда русской музыки, талантливый клановый комозитор..., он жаловался моей жене, что... его... (страшно произнесть) — не любят. Точнее говоря, в единственном числе: не любит. Некая женщина..., одна и вполне конкретная, вокруг которой он ходит уже год, два, три (список открыт до бес...конечности). — Прости, Саша. Тридцать раз прости. Но у меня в жизни, признаться, было не много потрясений подобного уровня. Наподобие откровения (религиозного, разумеется). Или явления священного призрака истины (в голом виде). Словно бездна (недоумения) разверзлась под ногами (а затем над ними).[64] — Для меня, всю жизнь..., и особенно, в те годы ни от чего более так не страдавшего, как именно от неё..., от тотальной нелюбви мира сего (но никогда не жаловавшегося вслух), было непостижимо, кáк (будучи в своём уме, да ещё психологом, да ещё человеком с достоинством) можно столь низко девальвировать собственные ценности...

Само собой, я отлично понимаю, что произнося это вслух, я совершаю поступок недостойный себя. Ибо действую как простой транслятор, исключительно по принципу транзитивности. Он совершил такой поступок..., длиною во всю жизнь. А я — сегодня — не имея возможности сказать ему об этом прямо, говорю здесь. Сам с собой. Потому что больше никого здесь нет. И не будет...

— Только я с Попян. И всё сугубо между нами.

Пожалуй, я (пока) сокращу всё конкретное, что можно было бы сказать об этой истории (персоны, обстоятельства места действия и времени, а также прочая человеческая шелуха). И не стану открыто говорить бóльшую часть того, что выложил в тот раз, — в письме Борису. Неотправленном письме (классика жанра). Оставлю только главное, что навсегда осталось внизу... в осадке. А затем частично всплыло — в качестве пены. Волосатые руки. И такая же грудь. Неужели это может быть не только декорацией? — и в самом деле, это было похоже на генетическую память. Или зов предков. До такой степени потерять достоинство... Превратившись в объект...

— Нет, это решительно не укладывалось в голове.

И не уложилось в ней..., наконец. Забыть, забыть. И снова не знать. — Умница, герой. Терапевт, психиатр. Копозитор, наконец! Он оказался очень у...порным человеком. Настоящий самец павиана. Чуть не битых пять лет он добивался этой красивой «армянки» <далее нрзб>. Причём, предельно серьёзно добивался, жениться хотел. Что называется: обивал пороги, по-настоящему, под горло подкатывало, приспело. В своих рассказах (тех самых, «вчитанных» и утопленных) я называл такое: «скрести у дна» (или по дну). <далее пять строк выпущено> Поскольку я не следил за этой историей ни глазами, ни носом, исключительно из-за своей ложно понимаемой брезгливости, деталей описывать не стану, чтобы зря не врать (на врача). Лучше помолчу немного у края отверстой ямы, как на похоронах. Собственно, они и были для меня похоронами..., «реквием по Попову». Или нет, всего лишь отходная (до реквиема явно не дотягивает). — Бедный Йорик..., она отказывала ему не раз, и не два, и даже не три. Избегала его навязчивость. Несмотря на всю скромность своего положения..., гордая. Упрямая. Ждала «принца» (наверное). Знала себе цену (вероятно). Видела себя в зеркале (наверняка). Хотела «по любви» (не иначе, наверное — так). Но увы, все её маленькие «отказы» оказались впустую (как горох об одно место, мышиный). Глухой (композитор, не иначе). Раз и навсегда застывший перед новыми воротами. Ему, видимо, было уже вообще не до неё. Ведь мы знаем: нормальный самец человеческий в норме (или по понятиям) кáк поступает?..[комм. 38] И эти..., так называемые «патриархальные нравы» тоже знаем (надеюсь, не поза...были ещё). «Стерпится-слюбится», — пожалуй, самая безобидная пакость из этой почвенной пошлятины. Главное, нáчать, как говорил Михаил Сергеевич... <ещё две строки выпущено>. Короче говоря, не глядя на всякие там лишние рефлексии, он продолжал «бодать» новые ворота и выхаживать эту женщину за себя. Замуж.[комм. 39]

...не стану напрасно рвать волосы на голове...
полный сюр...[65]
Кажется, это явление у них называется таким словом.
Хотя..., я могу и ошибаться. Спустя столько-то лет...

— Всё пустое... Спокойно, спокойно, дружище. Нет, я не стану напрасно рвать волосы на голове (в том числе, и своей)... но, как мне кажется с того расстояния, где я теперь нахожусь, сам по себе подобный способ себя вести... это уже — сопредельный позор. Причём, со всех сторон, Саша (это я — тебе говорю, тебе одному). Всесторонний (это я повторяю). И внутренний (позор). И ситуативный. И даже ролевой. И поверх всего, как «селёдочка» на торте: ещё и не постыдиться «жаловаться» (без гармошки)... — Изливать душу. Другой женщине (отнюдь не близкой). Хотя тоже «от мнацака» (своей, что ли?..) — И на чтó жаловаться? На свой позор? На нелюбовь? И не стесняться говорить о том, чего нельзя совершать; а единожды совершив, следовало бы вечно скрывать, как личный срам, дефект натуры, потерю чести (если она была)... Каким для этого нужно быть деревянным?.. Оловянным? — У меня нет ответа. Только истинная дворняжка может позволить себе вляпаться в такое... невляпываемое. Уж лучше бы он побрил руки, честнóе слово. А затем грудь (и всё остальное). Начисто. <ещё пять строк выпущено>. Если после этого ещё возможна какая-то «чистота».

Ну..., или пустота хотя бы..., на худой конец.[комм. 40]

Здесь я вынужден положить обе руки на стол и отказаться. Пожалуй, достаточно. Довольно. Спасибо большое. Прем...ногу благодарен. На такой лом у меня уже нет приёма. И не было никогда. — Прощай, Попян, дружище. Вот, ещё одна история высокого инвалида, упавшего лицом вниз, до человека нормы. Разшибившись в лепёшку. Ради спасения волосатости... (хотя бы только на руках). Про грудь ни слова... — Да. Из таких мест..., куда ты сам себя загнал, поместил... <далее нрзб>,[комм. 41] короче говоря, оттуда уже не возвращаются.

— «Отряд не заметил потери бойца» (дубль второй).

Дальше меня эта история уже не интересовала. Мог бы, так — забыл. Навсегда. Как будто и не было ничего. И никого. Мечта идиота. — Но увы, не умею (забывать). Во всяком случае, пока (не умею). Дальше неразборчиво. И чем дальше, тем неразборчивей... Капля камень точит. А лоб — кирпичную стену. День за днём. Шаг за шагом. Оставим пустые слёзы, здесь был хэппи-энд. — Кажется, он всё-таки добился своего, мытарь. Что называется, вы́ходил. Достучался.[66] Уломал. И доломал. Наконец, женился, бедолага... на своей нелюбви. И получил её, несомненно. В полный рост. И на всю жизнь. Вместе со всей её «торжествующей песней»...[67] В точности как тот реквием (имени Андрея Петрова), написанный неизвестным гением в тридцать лет и три года. «Один из самых выдающихся за последние годы...»

— Не исключая и пред’последних, вероятно...
— С разбегу прошибить собственным лбом толстую кирпичную стену, –
      и в самом деле, что́ на этом свете может быть Прекраснее!..[3]:71

А ведь было ещё и вступление в союз композиторов (питерский), да ещё и в 1990-х. Как в дерьмо собачье. После всего... — Стыдно признаться, но мне почему-то думалось (до последнего), что до «такой низости» он уже не дойдёт. «Вступление»... Разумеется, я ошибался. Болван, вечный идеалист. Опять, значит, «вчитывал». Старался не видеть (всё «как положено», «что положено» и «куда положено»: вечный мнацак, объятия клана, течение жизни, житейское дело). — Впрочем, узнал об этом я только теперь, спустя (ещё) полтора десятка лет. Просто посмотрел и — узнал. Бог мой, что за язык, что за выражения, что за словарный состав: «член Союза композиторов Санкт-Петербурга, председатель секции симфонической, хоровой и камерной музыки, секретарь союза композиторов Санкт-Петербурга...» и ещё там такóго бреда понаписано, что дай господь всемогущий в живых остаться, читаючи подобную хрень с редкой редькой. — Неужели это всё про тебя, Саша? Эй!.. Ты в своём уме, дяденька хороший? «Член»... «Председатель секции»... Очнись, дружище. Да разве приличный человек (в своём уме) может позволить себе... такое? — Уши в трубочку. Нос в лепёшку.[комм. 42]

...не говоря уже о груди..., грудях...
стал похож...[68]
— Хотя..., я же сам сказал: снявши голову (по волосам). На руках.[комм. 43]
...не говоря уже о груди..., грудях...

...(только к примеру)... «Ну, прощай, Попян». Стало быть, баста, конец мышиному королю. Слышишь, это я — тебе говорю... «Единственному»... Я говорю, «тот единственный, из которого...» Кому..., куда... Эх-х-х-х, обожаю этих людей... — Герои, титаны. Они умеют ставить перед собой цели. И всю жизнь идут к их осуществлению. Упорно. Несгибаемо. Как на смерть. Мамаев курган. Тысячами гибнут под пулемётным огнём. Миллионами (хотелось бы про миллиарды не вспоминать, мать). А всё ради чего? — Чтобы вот эту сказку сделать былью: «член..., председатель..., секретарь...» Ну, присаживайся на бревно, дружище-Попов.[25] Давай руку, напоследок. Простимся. Особенно ты... простишься. Я-то с тобой ещё когда-а-а простился (ещё при советской власти). А то как-то нехорошо получается. Односторонне. Узнаёшь почерк? — Ведь это я, всего лишь я..., «тот единственный, из которого..., кого, кому...» — Короче говоря, тот единственный (из тебя), кого ты похоронил, приятель. Закопал, собственноручно. Вместе со всем (лучшим, инвалидным), что в тебе было. — «Член. Секретарь. А также член-секретарь». Важная птица...[комм. 44] Очень люблю таких провидцев, психологов, меч...тателей (меча метателей). Которые сначала говорят. А затем действуют. В полном согласии со своими словами. Башкой о новые ворота. Или на кривой козе.[69] «Если...»

— Что неужели не понял?.. Нет? Не может быть!
  — Короля играет окружение..., так говорят. Да-да, именно так: короля играет окружение, а король (вот хитрец!) ему только подыгрывает...
  — Однако, если в один прекрасный момент окружение вместо короля станет играть ублюдка – оно будет вместо короля иметь ублюдка, а сам король окажется прямиком – там, внизу, в выгребной яме.
  — Как, вы не поняли, мадам? Что может быть проще? Если вместо короля его окружение сыграет в преступника – король окажется на эшафоте... Если вместо Ницше его окружение играет в неизвестного и сумасшедшего философа – оно имеет вместо Ницше неизвестного и сумасшедшего философа. И наконец, если вместо меня окружение играет моё чудесное отсутствие – идёт! – значит, оно получит моё чудесное Отсутствие...
    — Вóт вам ещё одна маленькая история со счастливым концом...[51]:679
Ханон contra Ницше,  «Демонстрация»

Пожалуй, сегодня... после всего, я готов ограничиться только одной фразой..., ровно в два слова. По существу, той же самой, которую ответил, в своё время, пожалуй, самый известный государственный преступник, покусившийся на устои «конституционного строя»... «Ты сказал». Ненаглядный. Единственный наш... Но и не только «сказал». «Ты сделал...», красавец наш. Надёжа. Друг сердешный. Вот и получи теперь результат...

...наша с Поповым альма матерь (одна на двоих) за...кончилась в 1988 году...
играет «окружение»...[61]
— В ведомости можешь не расписываться. И так сойдёт.

Ещё помню последнюю встречу, нашу с тобой (сказал бы: единственную, за полвека, да совру ведь)... — Ах, но чтó за дивная это была встреча, дай бог — такую всякому.[64] Лет пятнадцать лет назад это было, кажется году в четвёртом. Вот просто так. Обыденно и случайно. Средь бела дня. Как гром...[70] Когда-нибудь, даст бог, напишу о ней отдельно (цельную главу, а то и всю книгу), об этой нашей встрече. Последней. — А было дело так. Комозитор Александр Попян шёл по пасмурному проспекту, и не просто проспекту, а по большому проспекту (последнее обязательно, по масштабу личности). И не просто «шёл», а мечтательно. В творческом созерцании. И даже возвышенно: как настоящий комозитор. И вдруг, из боковой подворотни на улице..., название которой и произносить-то неприлично, внезапно выходит этот... «единственный, из которого..., кому...» — Совершенно невозвышенно выходит, надо сказать. Не с творческим лицом. Не созерцательно. И даже не мечтательно. Вдобавок, в каком-то странном плаще выходит (с убитого, наверное). И комозитор Саша Попян, искренне обрадовавшись нежданной встрече, с лицом ребёнка, тихо улыбаясь, говорит, повернувшись к нему лицом... Он говорит... Говорит... — А кстати, ты, случаем, не помнишь, Саша, чтó он говорит?.. Нет? Сейчас напомню. Это совсем не сложно, потому что говорит он — всего одно слово, с тихой, почти детской радостью встречи: «Юра...», хотя дальше ничего не следует, никакого продолжения из 1980-х или хотя бы в соответствующей традиции (типа: «единственный... который... кого... кому...» и т.д.) — И что же ему отвечает этот странный тип? Между прочим, безо всякой радости на лице. И ничуть не улыбаясь, скорее, даже хмуро отвечает. И невежливо. Хотя и по существу отвечает. Ровно как по существу. По нему. Словно только вчера разговаривали, но почему-то прервали беседу и не договорили, может быть, самое важное. Скажем: вывод. Или итог, вместо окончания. — Всего два слова. Или почти три, если приглядеться и пересчитать... — Что, опять не помнишь? Ну и ладно. Может быть, когда-нибудь напомню. При следующей встрече, не приведи господь.

— Впрочем, результат заранее известен, как всегда.
 Этот мир — преступник, он не заслуживает ничего, кроме пепла...[52]:513

— Кажется, пора кончать, товарищ ефрейтор?.. И без того песенка слишком затянулась. Между прочим, курьёзная песенка получилась, только скучная (почти как у Менделева сына, «без слов»),[71] в армянском народном жанре «мнацак»: ни о чём, ни зачем, ни про кого. Буквально: между строчек. — И в самом деле, меня бы ещё спросили эти олухи: какого чёрта я столько понаписал про него, про этого попяныча, если всё пустое? — Allez. Достаточно. Отвечал. Уже отвечал. И здесь (отвечал). И не здесь тоже (отвечал). Кажется, едва не полсотни раз отвечал, даром что (почти) ни с кем не разговариваю последние-то лет двадцать. И устно отвечал, и письменно, и на скрижалях, кайлом по базальту. Теперь, пожалуй, пускай — он ответит.

...мне не в чем упрекнуть этого человека, единственный проступок которого состоял в том, что он волей случая оказался рядом со мной...
тридцать лет спустя...[72]
Впрочем, забавное предположение...

Что же до меня..., то сегодня, оглядываясь назад, мне нé в чем..., да, решительно нé в чем упрекнуть этого человека..., единственный (опять единственный) проступок которого и состоял в том, что он плыл, плыл по течению (как одна широко известная субстанция) и, наконец, приплыл, оказавшись волей случая..., игры пустоты (мнацак) неподалёку от меня... Всего-то на пять лет (и затем до конца своей жизни). По существу, мелочь. Ерунда. Чуть более, чем на одну минуту. — А затем, повернувшись, продолжил в том же духе, как (у них) принято. Как умел. Не больше и не меньше. По норме. Но даже этого одного оказалось более чем достаточно.

...и даже с горкой сверху...

Две маленькие дырочки в земле. На том месте, где могло оказаться нечто на...стоящее. Вот и всё. «Этот мир преступник. Он не заслуживает ничего, кроме пепла». — Обыкновенная подлость. Чуть больше, чем просто преступление. Чуть меньше, чем «детская неожиданность». — Знаешь, Саша, мне кажется, это дело всё-таки надо как-то отметить. Не каждую ведь жизнь случается такое, чтобы просто позабыть. Или оставить в небрежении, как всегда. А то как-то нехорошо получается: праздник состоялся, а фейерверка никакого. Тишина (мёртвая). И ещё какие-то собаки небольшого размера воют (за кулисами). — Да, пожалуй..., это милая идея. Пока суд да дело, сожгу-ка я какую-нибудь заваляющую симфонию, — в твою честь, дружище Попян. Ведь ты же у нас, если верить клеветникам, возглавляешь секцию..., эту, кáк её там..., в общем, — симфонических... и даже камерных. Хор-р-рошее словечко: «секция» (давненько не видал такого). Вроде как: ещё одна маленькая дырочка в земле, мнацакан (типа, «по наследству» пришла). Чтобы всё-таки ты не зря её — тогó... возглавлял, эту дырочку кхе-кхе.[73] Вот ты и возглавляй её дальше, на здоровье. А за мной, ты же знаешь, дело не станет. Ну например, возьму-ка я завтра симфонию собак, чтобы далеко не ходить. И ещё прибавлю к ней двухчасовые «Органические песни» (они же очень себе «камерные», если не ошибаюсь..., да ещё и секционные). Два часа непрерывного пения, постепенно превращающие человеческий материал в органическое вещество. Как их автор. Или ты сам, Саша, дружище. Единственный..., который..., которого... Чего. Полюбуйся, как она горит, веселящая симфония (собак-то и прочую органику я для тебя снимать не стану, надоело уже давно... снимать-то), чем не фейерверк, после всего. — Да... В общем, спасибо тебе, мой дорогой, за твой немудрёный армянский фокус длиною в «пять Ка» и ещё четыре десятка лет в придачу. Мне понравилось (уже давно). И жене твоей, думаю, тоже.

...как говорится, ещё и не такое пригождалось...
всё для вас, мои дорогие [74]
...а ведь это, согласись, самое главное в нашем деле...[4]

Во всяком случае, на дороге просто так не валяется. Только здесь..., где оставил я его — про всякий случай. Может быть, и сгодится на что-нибудь. Как говорится, ещё и не такое пригождалось. Хотя бы в качестве этюда... Или упражнения — для соответствующих органов.

— А равно и несоответствующих. Без разницы.

...и вóт он, уже здесь, ваш пепел, ваш красивый выпуклый пепел, requiem post mortu: берите на здоровье. Ешьте. Суйте в карманы. И вообще: пользуйтесь сколько угодно. Мне не жалко, могу ещё и подбавить (огонька). Ради красоты, конечно. И наглядности. И в самом деле, чтó может быть лучше, чтó может быть веселее... Прямо здесь и сейчас. Когда вместо карманной мистериивóт он, единственный «копозитор Саша Попян» собственной персоной, в полный рост. С руками. Или ничуть не менее уважаемый (десятник) и маститый мастер мнацак..., мнацакан (инь, янь) — в аккурат на месте «Закрытого реквиема». Как на стуле. Прямота невероятная. Почти шедевр: как палка Мальтуса. — На мой вкус, очень наглядно. Нагляднее не бывает...

Берите. Не стесняйтесь. Ведь даром..., даром отдаю!..
опять даром...
В точности как говаривал (при жизни) мой славный приятель..., другой мой славный приятель:
...как всегда, ...всё для вас..., всё только для вас,    
                 мои дорогие...
[59]







A p p e n d i X

Лицом к лицу не увидать лица,   
Как после Пасхи, яйца с острого конца.[45]

( М.Н.Савояровъ )

Ком’ ментарии


...и что за неприятное лицо у этого комментатора...
серия пояс...нений [75]
  1. В самом начале первого действия оперы я объявляю заголовок этого эссе (про «дядю-Сашу»), а также всё, что ниже (начиная с «не...заслуженной эпитафии») глубоко... ошибочным и несуществующим. Вдобавок, не соответствующим оригиналу. — На самом деле, читая это эссе (выжимку), вы сталкиваетесь с весьма распространённым явлением, носящим название — копии, дурной копии. Или вторичного продукта. Под видом этого текста здесь опубликована сокращённая и дополненная, короче говоря, адаптированная (к существованию в публичном доме и такой же сети) глава, а точнее сказать, кусок главы из «Уходящей книги» того же автора, если желаете знать. В перво...источнике глава называлась «Композиторы и Обыватели» (с под’заголовком «натуральные заметки натуралиста»), вернее говоря, сразу двух натуралистов, оба из которых имеют одно и то же имя. И эпиграф там был другой, между прочим, из некоего Владислава Кладницкого, ещё одного «Обывателя и Композитора», с которым я был знакóм едва ли не с детства (своего, к сожалению). Эпиграф был значительно короче (прутковского) и выглядел примерно так: «тяжело... с вами». Таким образом, читатель заранее предупреждён и обезврежен. Он понимает (невероятно предположить!..), что имеет дело с очевидной фальшивкой. Ну... и так далее, до самого конца (той же оперы).
  2. Мне кажется, автор эссе излишне небрежен (на поворотах). Во-первых, не будем преуменьшать размеры г..., пардон, я хотел сказать, не будем преуменьшать размеры г... астрономических величин. Потому что по тексту явно следовало бы сказать: не «чёрной дырки», а чёрной дыры. А во-вторых, я прошу не думать лишнего, в этой строке нет даже тени намёка на ещё одного сравнительно (слабо) известного ленинградского композитора армянского происхождения (об этом вопросе — см. ниже, как всегда). А затем — и ещё ниже.
  3. Особенно, памятуя кошмарную судьбу Комитаса (на фоне полутора миллионов жертв), в своё время пережитую мною как свою собственную, случившуюся изнутри. Между прочим, до сих пор — живую и непрощённую, с пульсирующей артерией на шее. Да..., это ещё очень мягко сказано. Очень. Мягко.
  4. Именно это обстоятельство и не позволило мне, нарушая дистанцию, «шутить» на внутренне уязвимые темы. Тем не менее, избавиться от таких «идей», слишком наглядных, было не просто. Глядя на катастрофически лысеющего «молодого композитора», который, конечно, ещё не переплюнул блестящего Игорька Стравинского, начавшего терять шевелюру, кажется, ещё в гимназии, так и подмывало посоветовать некую физиологическую компенсацию... И в самом деле, отчего бы не договориться с этой прекрасной шерстью, совершенно лишней и даже вредной в области грудей и рук, чтобы она отправилась на своё законное место, куда-нибудь на череп, страдающий от сакраментального недостатка волос?..
  5. Повторяю это предположение не без задней мысли (и даже некоторого удовольствия). Не столько абсурдное вообще, сколько наигранно-сюрреальное, — именно по отношению к нему, этому (безусловно) достойному представителю своей народности. Леностный наблюдатель по нраву (несмотря на весь скрытый и скрываемый темперамент!), склонный к мечтательному благополучию и бесконечно дряблой созерцательности, кажется, Саша Попов должен был оказаться последним..., или хотя бы пред...последним для такого эксцентрического предположения: «а ну как возьмёт, да пырнёт, всё же?..» — Даже теперь, спустя почти четыре десятка лет читать это как минимум забавно. Всё же, срок. До сих пор не пырнул. — И всё же, чем чёрт не шутит... Эй, кто там у нас умирает последней?
  6. ...вполне резонно спрашивается: по какому-такому «уровню»? И сразу же, вместо ответа, возникает трафаретное речевое уточнение: по «интеллектуальному», или по «творческому», конечно... В конце концов, чем чорт не шутит: может быть, даже по масштабу личности(?).. — Но увы, в том-то и содержалась анекдотичность ситуации, почти сюрреалистическая по своей унылой будничности, что «среди абитуриентов (а затем, закономерным образом, студентов и выпускников) композиторского отделения того года» (равно как и всякого соседнего) ни о каком реальном уровне говорить без смеха было невозможно. В конце концов, ещё кое-как можно было бы закрыть глаза на сопредельное убожество человеческого материала, если бы речь касалась, к примеру, скрипачей, флейтистов или даже пианистов. Исполнитель, а тем более, оркестрант совершенно не обязан обладать индивидуальностью или быть отягощённым какими-то мыслительными процессами. Скорее даже напротив, в ряде случаев подобные излишества не только вредны, но и могут привести к безвременному окончанию карьеры или даже «запрету» на профессию (примерно так, кстати говоря, и произошло в моём случае). Однако..., когда речь идёт о так называемых «теоретиках» (музыковедах) или, тем более, композиторах... Штучный товар (мягко выражаясь), отягощённость которого внутренней жизнью и мыслительными процессами должна находиться на уровне, как минимум, этажом выше среднего (не говоря уже о лифте). Но нет. Плановый (в рамках социалистической экономики) приём на композиторское отделение пяти-шести, а то и десяти человек в год (когда на деле не набиралось и одного) приводил к результату, который иначе чем «анекдот» или карикатура и назвать-то язык не повернётся. — Ну какие, к чорту, «композиторы», Иван Иваныч?.. В лучшем случае, обыватели, типические советские мещане, будущие ремесленники (не дотягивающие даже до звания профессионала), о которых не только сказать, но даже вспомнить — решительно нечего. Кроме парочки ходячих казусов или курьёзов, вроде этого (из соседней палаты).
  7. Впрочем, это только моя причуда этикета (этикетка). Все абитуриенты общаются друг с другом на равных, как обычные студенты, школьники. У меня не так. Во всём — обязательный ранжир и перво... начальное расстояние. Хотя бы номинальное. Тем более — с ним. С этим двадцатишестилетним дядей (на вид ему вполне можно было дать и сорок) попросту язык не повернулся сказать сразу: ты. Слишком явно человек из другого мира. Передо мной. И далеко..., — прошу прощения, — далеко, и очень далеко не факт, что этот мир для меня не чужой (чтобы сразу не употреблять очевидное слово: враждебный).
  8. Тогда-то Саша Попов не сказал: что именно он кончал, тем самым, обнаружив очередное дно своих комплексов. Спустя пару лет по случаю до меня дошло, что это был не Первый и даже не Второй медицинский (не говоря уже о «Третьем»), а «ленинградский Санитарно-Гигиенический», так сказать, институт последнего розлива. Как говорится, замах более чем скромный. Звёзд с неба не хватает. — А между тем, «учиться на композитора» пошёл поступать сразу — в консерваторию (а не в «санитарно-педагогический» или «культурно-гигиенический»)..., что называется, по первому разряду. Вроде бы, несоответствие какое-то наблюдается... Ответ проще яичницы (всё в прежнем духе), собственно, он сам его дал, между своих «здравых» слов. Значит, связь была. Заранее. И даже известно какая. Мнацаканян, называется. Последние три буквы фамилии. Как говорится — достаточно. До поступления в консерваторию Саша Попов несколько лет аккуратно посещал занятия Иосифа Пустыльника. Называлось это явление: семинар самодеятельных композиторов при Союзе композиторов. Пожалуй, этим всё сказано. — Хоть раз переступить порог подобного заведения... Для меня одного этого было бы вполне достаточно, чтобы неделю блевать без остановки. Для Саши Попова — ничуть. Ходил с удовольствием, не морщился и не возражал. Так у них принято. Такой «путь», значит (чтобы не сказать: «дао»). Там его и свели, значит... с деканом композиторского факультета консерватории. Тоже, между прочим, композитором. Мнацака...нян была его фамилия. Впрочем, это я уже говорил. Повторяться... приходится. — Очевидно, что «поступать в консерваторию» (как в Первый медицинский) Саша Попов не сам решил(ся). Это ему так «посоветовали». Для начала. А затем уже — ему всё было сказано значительно более конкретно. Другой мир (они там живут, между прочим)... Нужно ли и говорить, что я совсем не так поступал в это заведение, со своими-то замашками, экстремально-экстремистскими. Да и поступил, буквально говоря, чудом (хотя и не право...славным).
  9. Точнее было бы сказать: «чума на оба ваших дома», конечно, но в этот раз я, пожалуй, воздержусь от подобного рода определений. И не потому воздержусь, что образумился..., или постарел, наконец. Но исключительно из ложно понимаемого чувства уважения..., к главному герою этой страницы (Саша Попян или Александр Попов его зовут, если ещё не поза...были), если этого человека вообще уместно называть «героем» (без тени шутки). Да-да, именно так. И я ничуть не оговорился. — Несмотря ни на чтó (спустя четыре десятка лет, рукава и штаны), при невероятном уровне инфляции в 1990-е, а затем при жуткой усушке-утруске нулевых и полнейшей утрамбовке десятых (про двадцатые я даже и не заикаюсь, тут, как говорится, уже полный ажур), — Саша Попян (а вернее, тó, что от него осталось) умудрился до сего дня сохранить приклеенные к нему ещё в 1983 году рудименты уважения. Моего уважения, разумеется. Я повторяю: несмотря ни на чтó... (начиная с него самогó, прежде всего).
  10. Чистая правда, между прочим. Был такой «Дима Иванов», мой небравый (в том смысле, что совсем не бравый) одноклассник по десятилетке в течение трёх лет. Такой же композитор, как и я — смотритель в зоопарке. Школу он закончил, кажется, с отличием..., или почти с отличием, теперь уже точно не помню. И характер у него был здравый да рассчётливый до рвоты (всегда терпеть не мог человеческий материал подобного сорта). Вот и в консерваторию он сначала собрался поступать на композиторское отделение, а узнав, что в тот год (1983) конкурс слишком большой, перевёл документы на теоретическое отделение. Там было легче, а поступив, — затем можно было и совместить (теорию с практикой, как он любил).
  11. Решено! «Я меняю фамилию на Попов-Попов. Фамилия двойная, несомненно аристократическая». Дивная, дважды дивная (почти хармсковская) цитата из раннего Николая Заболоцкого (ещё не избитого до полусмерти). Жаль, что я тогда её не знал (да и не мог знать). Пожалуй, она бы очень мне пригодилась, придала бы основательности..., вот ввернул бы её между прочим дяде-Саше в том пустом разговоре, дай бог, и не было бы сегодня никакого «композитора Попова». Кстати (о птичках), голо...словно толкуя о «политическом значении» переименования, не знал я и ещё одной литературной легенды (примерно того же времени, но только — с противоположного конца палки). Пожалуй, приведу её хоть сейчас, вдогонку давно уехавшему поезду. Прошу любить и жаловать: Максим Горький, из очередного выступления на приснопамятном Первом Всесоюзном съезде советских писателей, 1934 год. «Многим смешно читать, что люди изменяют фамилии Свинухин, Собакин, Кутейников, Попов, Свищёв и т. д. на фамилии Ленский, Новый, Партизанов, Дедов, Столяров и т. д. Это не смешно, ибо это говорит именно о росте человеческого достоинства, об отказе человека носить фамилию или прозвище, которое унижает его, напоминая о тяжёлом рабском прошлом дедов и отцов». — Эй, товарищ Попов, может быть, хоть сегодня одумаетесь? На дворе уже (не) начало XXI века, не пора ли поумнеть (под занавес)? Может быть, ещё не поздно... сменить свою рабскую фамилию (вдобавок, ещё идоло’поклонническую). Вместе со всем остальным, таким же.
  12. Честно говоря, у меня нет никакого желания в который раз повторять здесь мутную историю с «Ханиным». Скажу очень коротко и скупо: с точки зрения биологической и фактической это — не моя фамилия (так же, как и номинальное отчество феликсович). Хотя в школу я поступил, отбыл срок и закончил под этой фамилией. И консерваторию — тоже. В шестнадцать лет передо мной стоял внутренне важный вопрос: а не вернуть ли себе фамилию «Соловьёв» (дважды мою). Или Соловьёв-Савояров. Но тогда мне пришлось на десяток лет забраковать этот вариант, исходя из соображений постороннего характера, отчасти — курьёзного. Но в любом случае, я никогда не воспринимал товарную марку «Ханин» (произнесённую как-будто с полным ртом, набитым манной кашей) иначе, чем неудачный псевдоним или специфическую обманку, удержанную ради отвода глаз. При первом же повороте она отвалилась, не вписавшись в траекторию.
    Кстати о птичках: в тот год одновременно со мной в консерваторию поступал не только «композитор Иванов», но и ещё того круче: «композитор Соловьёв» (тёзка предыдущего). И с ним я тоже в одном классе учился (и тоже три года, кажется)... Честно говоря, у меня язык не повернулся бы назвать этого типа...(жа) не только «композитором», но даже и просто «Соловьёвым». — Пауза. Не...мая сцена (не моя)... Всё-таки, что ни говори, но сила примера — великая вещь, иногда даже великолепная. Особенно — в подростковые времена. Не исключая тех случаев, когда пример — отрицательный...
  13. Очень уместная справка, био...графического и криптографического содержания. В данном случае — особенно (уместная). При том, что Саша Попов, конечно же, не сам менял себе фамилию (не в его это характере); вернее сказать, её менял — не он, а получил перемену — по наследству; а ещё вернее, и не фамилию (менял), но только её конец (финал или коду). Начиная с 1930-х годов паспортная ассимиляция стала едва ли не общим местом в крупных городах, прежде всего, в Мосве и Лениграде. Причём, армян это коснулось особенно, в силу национальных особенностей (вождя) и не взирая ни на какого «Микояна» пополам с бакинскими комиссарами. Для начала, процесс обрусения начался ещё при царе горохе, после присоединения Южного Кавказа к империи Николая Палкина. Спустя ещё сотню лет хорошее дело подхватили и продолжили с пролетарским огоньком тогдашние люмпены и живодёры (у власти). Тридцатые, а затем послевоенные годы при рябом Сосо ознаменовались «новой волной» передела и окончания окончаний. Именно тогда в массовом порядке появились Акоповы, Арутюновы, Долухановы, Хачатуровы, Шахназаровы, Ованесовы, Тиграновы и Таривердиевы (список далеко не полный, разумеется). Георгий Попян, если не ошибаюсь, попал именно туда, в послевоенную волну «обрусений» (прошу заметить, я сознательно позволяю себе обратную транляцию фамилии в рамках принципа симметрии, хотя на самом деле следовало бы писать её как «Папян»). И пускай частные мелочи не существенны, тем не менее, заставлю себя сказать и о них..., составляющих абсолютную часть человеческой жизни. — Итак, мы остановились на судьбоносном моменте, когда бывый Папян в результате несложных манипуляций паспортного стола трансформировался в полноценного «Попова». С новоприобретённой фамилией, впрочем, результат канцелярской метаморфозы выглядел более курьёзным в силу абсолютной семантической мимикрии: из-за краткости корня и волюнтаристической перемены несогласной гласной в ней не осталось ровно ничего армянского, кроме тёплых воспоминаний и волосяного покрова на груди носителя. — К слову сказать, в подобном курьёзе отметился не один «Попов». К числу таковых принадлежали армянские «Тарасовы, Лазаревы, Бабаевы, Григорьевы»..., впрочем, прошу прощения. Кажется, я не нанимался давать здесь справки ещё и по исторической ономастике. Вопрос не более чем в локальной психологии процесса. И более — ни в чём.
  14. Само собой, мои слова остались гласом вопиющего в болоте. Новоиспечённый академический композитор даже и не почесался «исправить» упущение природы, так и остался «в чём мать родила»: Попов и Попов, да и руки по-прежнему волосатые, какой с него спрос?.. Разумеется, очень скоро всё кончилось моей инструкцией впредь именовать его По́повым (или, в исключительных случаях, Рас’попоповым, пока второй По́пов не завёлся). Тем более, что композитор, заранее премированный фамилией «Писькин» на этом курсе уже имелся, про всякий случай. Комплект, однако...
  15. Припоминаю курьёзную историю в том же духе, случившуюся (во всех смыслах этого красивого слова) с бравым деканом примерно в те же времена (при Андропове гайки немного завинтили, всё снова стало строже и тупее, почти как в конце 1960-х). Одна из студенток (к тому же, иногородняя, само собой) позволила себе тоже..., вроде меня, слишком «свободно поговорить» с Александром Дерениковичем. Ну он, не будь дурак, ей этого дела просто так не спустил, на тормозах. И побеседовал с ней более плотно, несколько раз, да ещё и в домашних условиях (видимо, тоже через автобус №49 или на такси, благо, там недалеко, всего семь остановок). — Что же случилось дальше?.. Честно сказать, я бы никогда не поверил, решил бы: скверный анекдот, да ещё и списанный с какого-то кондового советского фильма! — но увы, ничего изобретать не пришлось. Так устроены они сами..., и вся их жизнь (по принципу транзитивности). Оная студентка, тоже не будь дура, сначала устроила неплохую артиллерийскую подготовку, а затем написала на Мнацаканяна телегу (читай: заявление) прямо в партийный комитет консерватории (читай: партбюро). Согласно официальному рецепту, получился небольшой желтоватый скандальчик с изрядной порцией абразивного материала. Под угрозой «понижения и исключения» декана как следует пропесочили и заставили... жениться. Вот так, значит, обидно закончилась холостая жизнь профессора Мнацаканяна. И что самое обидное: Александру Дерениковичу досталось..., буквально, на финише, совсем под занавес, во время маленького тупого ренессанса советской власти. А вы после этого ещё говорите: Скрябин — это тупик. Ничуть не бывало. — Вóт где настоящие тупики!..
  16. Было дело, как-то раз, во время какой-то недлинной беседы с Поповым-Попяном (на курсе третьем это было, кажется), я позволил себе высказаться о Мнацаканяне (его профессоре и нашем декане) в крайне пренебрежительном тоне (буквально, как о паразитическом насекомом), причём, задев его только каким-то краем, впроброс, поскольку вообще не считал этот предмет достойным отдельного обсуждения, а вопрос — самоочевидным до тошнотины. Неожиданно серьёзно и основательно, Саша возразил: «ну, ты напрасно так о нём, ты слышал хотя бы одну его симфониию?..» — от восторга я чуть не поперхнулся: «симфонию? мнацаканяна? — да ты в своём уме, Саша? мне вполне довольно того, что я его самогó видел!.., этого носителя симфоний...» — Словно бы не дослышав моей реплики, Попов завершил фразу: «очень крепкая музыка, не хуже Канчели...» — «это феноменально, Саша, ну ты и выбрал себе точку отсчёта («крепкая музыка» — это прекрасно)! Я вижу, тебе и горький хрен — малина. Я ещё бы понял, если бы они были «лучше Канчели», а если они не хуже, ну так в качель их вместе с Канчели и его однообразным нытьём». — Вместо ответа Саша неожиданно мечтательно погладил густую чёрную бородку (не то что у меня!) и завершил: «Мнацак по-армянски — это пустое место. А мнацакан — это немножко сложнее переводится, если попробовать сказать дословно, то получится маленькая дырочка в земле»... — Ну вот, высказался, значит. О «любимом учителе». Да ещё и о себе заодно. «Ученик пустого места». Вместо ответа я молчу, вспоминая старую евангельскую притчу: «ты сказал, Пилат». — Наконец, видимо, уловив некоторую абсурдность ситуации (настоящий курьёз получился, первосортный!), Саша неловко кашлянул в кулак и добавил зачем-то: «ну..., это между нами, ты же понимаешь...» — Очень славное сочетание. Особенно в соседстве с только что прозвучавшим оправданием: «напрасно ты так о нём... и симфония не хуже Канчели...» Да, дивная история. Композитор хоть куда!.. — Классика жанра: «Симфония пустого места». Или маленькой дырочки в земле (не хуже качели). Шедевр, мимо слов. Хоть сейчас готов написать... такую. Дорогой мой, Александр Дереникович.
  17. Вероятно, где-нибудь на этом месте меня могут спросить (если кто-нибудь вообще сможет дочитать, конечно..., кроме него самого), а какое, собственно, отношение эта длин-н-н-ная, слишком длинная небиблейская притча имеет к главному герою данного эссе (Александру Попяну)? Зачем так долго и уныло рассказывать — про его профессора, человека, безусловно, уважаемого, авторитетного и даже заслуженного (деятеля искусств РСФСР), когда ещё почти ничего не сказано об основном персонаже?.. По сути, всего несколько слов сомнительного качества про «волосатую грудь» и «лошадиную фамилию». — Пожалуй, я бы ещё и ответил..., с сожалением глядя куда-то в сторону (да подальше!..) — Мадам..., мсье..., мадмуазель... Как всегда, вы ничего не поняли. Само собой, это не моя вина. И не моя беда. — Что Саша Попян никогда не просил меня передать ему парочку доходных заказов на киномузыку, или просто замолвить словечко перед какими-нибудь влиятельным режиссёром, — так он просто был не настолько глуп, как его бравый профессор... и понимал, хотя бы немного, с кем (не) имеет дело в моём лице. А по мне-так вполне довольно уже и того одного, что он (в отличие от подателя сего, не повторявшему подобных проступков) никогда не отказывался от кинозаказов, и таких, и сяких, и даже этаких, в течение трёх десятков лет продолжая регулярно припадать к живительному источнику финансово-эстетического вдохновения. К сожалению, картина его жизни выглядит значительно более внятной, чем (даже) он сам. И ктó бы его упрекнул... или, тем более, осудил за это (кроме меня одного)?.. Нормальный здравый человек. Композитор (врач), живущий в мире себе подобных. Постоянно зарабатывающий своим творческим (и нетворческим) трудом на хлеб и масло..., может быть, даже на мясо. — Собственно, я кончил. Dixi. Мне больше нечего к этому добавить, мнацак.


    ...единственный благодетель и гарант, без которого не было бы и этого эссе...
    профессор Цытович
  18. В конце концов, не сам же я это придумал (про себя). Как минимум, могу сослаться на крайнего авторитета (имя его было Борис Арапов), между прочим, (тоже) композитора, прошу прощения, члена (и влиятельного члена!) Союза композиторов, профессора, высочайше награждённого орденом Ленина и орденом Красного знамени, заслуженного деятеля искусств и народного артиста РСФСР, заведующего кафедрой композиции, который почти «в гроб сходя» (а было это в студёную зимнюю пору, в начале января 1985 года) меня не благословил, но скорее — в точности напротив. Казалось бы, ктó как не заведующий кафедрой композиции (да ещё и педагог моего педагога) имел все права и полномочия вынести свой вердикт. И он таки-вынес..., еле живой старик, едва способный выговаривать слова из арсенала бывшего сталинского сокола. Стоя передо мной в своей видавшей виды тюбетейке и глядя снизу вверх, он проскоблил своим дребезжащим голосочком: «Мы вас приняли в консерваторию. Мы вам доверили серьёзное, ответственное дело — сочинять музыку. А вы тут че́м занимаетесь, молодой человек?..» — Причём, прошу войти в моё сложнейшее положение. У меня не было ни малейшего шанса ответить на его очень важный вопрос, поставленный, между прочим, не только ребром, но и по существу. Почему не было?.. — Да очень просто! Дело в том, что за спиной у орденоносного старца стоял мой единственный благодетель и гарант, и.о. профессора Владимир Цытович, лихорадочными знаками показывая мне, чтобы я смиренно молчал и, не дай-то бог, не сболтнул савояровским обычаем «чего-то лишнего» в ответ. А потому мне оставалось только развести руками и пробормотать: «честно говоря, я и сам очень хотел бы знать, чем я тут занимаюсь...»
  19. «Три флегмы» (флегма в прямом переводе — «серая слизь») для фортепиано. Причём, речь в приведённом тексте исторического анекдота идёт о флегме №1, над которой её автор (фамилию которого я случайно позабыл по ненадобности) «мучился» особенно долго, месяца четыре или пять. При том, что продолжительность этой «пиесы» — ощутимо менее минуты. И ещё одно необязательное уточнение: как видно из описанного ниже, мучения эти носили отнюдь не творческий, а чисто вычислительный характер, поскольку первая флегма представляла собой весьма нелепый языковой эксперимент (ничуть не хуже шёнберговского сериализма) по трансформации скрябинского раннего стиля до неузнаваемости. — Само собой, столь академически выверенное и романтически возвышенное сочинение я (уже) не исполнял и не показывал нигде и никому: ни на экзамене, ни на зачётах по композиции. Только Цытовичу (по его отдельной просьбе). Классический случай самозамкнутого творчества (заметка на будущее). Можно сказать, что композитор Саша Попян оказался (по своему личному почину) единственным из по...сторонних, кто (не) видел эту вещь. С одной стороны, смотрел и не видел. С другой стороны, видел, но не глядел. От нечего делать. Не приходя в сознание. И не фокусируя зрачок. Потому что вся эта история — от начала и до конца, — носит глубочайшим образом досужий характер.
  20. За десять лет до первой части «Скрябин как лицо», этот опыт стал одним из самых тесных опытов моего прямого диалога со Скрябиным (нечто вроде ещё одной ступеньки в ту степь). Основной мотивацией (как я теперь понимаю со всей отчётливостью, а тогда думал об этом как о второстепенном) стала моя курьёзная неловкость, а временами — почти стыд за эту оркестровую прелюдию: как будто я её сам написал. Вещь нелепая, нормативная, почти глазуновская по своей тщедушной романтической глупости, — всякий раз, играя её в четыре руки или слушая в оркестровой записи (в таком виде она выглядела ещё хуже), не мог избавиться от желания вернуться назад, и как-нибудь перечеркнуть или «поправить» непоправимое. Может быть, стащить дурную рукопись со стола автора и затем признать «небывшей» (как царствие Анны Леопольдовны). Или вписать туда сольную партию трубы, так сказать, добавить «новую сущность», чтобы нормативный «мерзавец-Глазунов» превратился всего лишь в «аккомпанемент». Кстати, подобные духовные упражнения со Скрябиным и Сати я проделывал не раз (позднее). А здесь почему-то решил поступить иначе: перевёл скрябинский музыкальный материал через искуственный фильтр в другое пространство (неэвклидово), проще говоря, сделал свою версию мечты-флегмы (которая «всегда черновик»), где узнать её было невозможно. Само собой, Попяну я ничего подобного не говорил. Да и сейчас тем более не скажу. Пускай спит дальше, телёнок.
  21. Дивная сказка (только слишком скучная). Попробую слегка разбавить её (в верхней части) кленовым сиропом. Вернее говоря, он сам разбавил её, по случаю. Не прошло и полугода, как та же ситуация повторилась в каком-то дурном зеркале (с сиреневым оттенком). Только дело на следующий раз было не в коридоре, а в каком-то классе, и в руках у меня был уже не черновик, а написанные начисто ноты в какой-то странной детской тетрадке с птичками на обложке (камерные опусы я писал сразу начисто, хотя и непотребно). Попов привычно сунул нос в разворот и увидел: «Три пьесы, отмеченные единством стиля» для двух скрипок и гобоя. — Предельно серьёзно, словно бы сообщая мне важную экспертную истину, он пожевал губами молча, а затем сказал: «надо же, какие у тебя сильные названия. Очень хорошо. Да, очень хорошо», — и ещё раз повторил, словно бы запоминая. — Ты опять спишь, Саша? Проснись и спи. Как в той песне. И больше не просыпайся. — Несомненно, он последовал моему совету. Как теперь видно из того места, где я нахожусь. Хотя (видит бог!) это не был совет. Скорее, констатация факта. Читай: анамнез. Но без диагноза.
  22. Не вижу смысла лишний раз вступать в обсуждение навязшего вопроса о памяти и лжи. Или о правде и выдумке: разница между ними сколь велика, столь и ничтожна. Начать хотя бы с того, что текст (даже и поневоле) должен соответствать главному предмету. А главный предмет у нас — врач (ежедневно врущий по профессии, призванию и долгу службы), да ещё и композитор, главной целью которого — провраться до дыр. С другой стороны, ни одно положение вещей (порядок, взгляд) не может достигнуть даже минимальной степени соответствия с реальностью, поскольку сама так называемая реальность — всего лишь одна из видимых версий положения вещей. И наконец..., наконец. Лень повторять тысячу раз сказанное, но я могу только ещё раз отослать вас всех... туда, в 1993 год, к третьему эссе из цикла «Тусклые беседы» под заголовком «Можно ли молчать». — Кстати, о птичках, вот ещё один пример несомненной правоты Саши Попяна: иногда даже скулы сводит смотреть, до какой степени банальные и глупые у меня заголовки. Чего одна опера «Норма» стóит. Или балет «Окоп». Фуй, даже вспоминать противно. — Так вот, я продолжаю: потому что упомянутая выше тусклая беседа «Можно ли молчать» завершалась в 1993 году небольшим пассажем, (отсутствующий) смысл которого полностью исчерпывает содержание всего сказанного ниже и выше. На всякий случай привожу его полностью (для тех, кто не помнит наизусть или забыл по рассеянности), чтобы избежать очередных недо...умений (избежать которых невозможно). — Ложь ещё никогда и никому из смертных не была запрещена, и даже более того, она никогда не считалась грехом, если не приводила к иным грехам и была вполне бескорыстной. Я рискую быть неправильно понятым, (хотя, конечно, какой в том риск?) но должен сказать далее вот что: «Господа! Можно ли в самом деле считать ложь грехом, если даже сам факт вашего существования уже является явной и неприкрытой ложью!..»
  23. Пожалуй, меня бы ещё и спросили: а зачем я, собственно, рассказал этот пустой анекдот из консерваторской жизни середины 1980-х? Ну, прочитал один студент, будущий композитор рассказ другого композитора. А затем высказал своё мнение, в трёх словах. Не смешно и не занятно. История без остроты, без особого смысла и даже без соли. — Очень хорошо. Совершенно с вами согласен. Премного благодарен. Потому что..., именно об этом я и говорил. И здесь, между слов, пожалуй, спрятаны главные ножницы (схизис, как говорят психологи) Саши Попова. Может быть, маникюрные (ножницы). Но как мне кажется, почти хирургические. Или для стрижки баранов, как минимум. На целую голову превосходящий всех вокруг себя (безголовых), он видел и понимал значительно больше остальных. И тем не менее, никогда не был способен привести своё понимание — в соответствие. Например, с поступками. Или немного скромнее: со всей своей жизнью, как бы (мне) хотелось. — Ну да, Саша, я опять пытаюсь «вчитывать». Сделать из пустого места — другую реальность. А ты, как всегда, потихоньку наблюдаешь и проходишь мимо..., к своему корыту. Как там говорил дядюшка Обéр?.. «Оно малó, но зато — моё»... Нет, Саша. Лучше бы совсем без него, чем с таким-то.
  24. Впрочем, кому я это объясняю?.. Сегодня, когда (ещё не прикладами винтовок, но) со всей возможной строгостью бабуинского патриархата стадо баранов гонят обратно, к службистам прекрасных андроповских времён и дальше... За ту трижды благословенную и дважды облизанную границу (земли обетованной), где ещё не произошла (яко бы) крупнейшая геополитическая катастрофа XX века. Кое-где с опережением траектории гонят (прежде всего, там, конечно, где пахнет наличностью), а кое-где — и вразвалочку, без особого идейного пристрастия. Просто потому, что его нет (пока). Жареный петух не клюнет? — навряд ли. Но бужениной разит за версту, дорогой мой Пётр Васильич...
  25. Со всеми различиями в частностях, этот типаж, в принципе, мне был уже давно знакóм, ещё с восьмого класса школы. Кроме уже упомянутого (выше) «композитора-Иванова» в эту категорию я сразу отнёс своего приятеля-одноклассника Петю П., тоже классический случай дряблого arrivée. — Сравнения незначительных отличий «Саши от Пети» я оставляю на долю немногих энтузиастов пробовать непробуемое на вкус и цвет. Что же касается до меня, то я всякий раз, минуя мелочи, предпочитал выделять главное (подавляющее всё прочее), а затем отправлять прямиком в то место, которого оно заслуживает. Что, собственно, и происходило всякий раз, включая, между прочим, и этот, равно волосатый (и лысый одновременно).
  26. Собственно, это был такой обычай..., или обыкновение, если угодно. На всех лекциях, где я присутствовал (с каждым годом всё реже и реже), я выполнял при лекторе функцию комментатора с места, то и дело вставляя острые словечки, уточнения или жёсткие каламбуры на заданную тему. С необходимой поправкой на степень тупости преподавателя и собственное настроение, конечно. Хуже всего дело обстояло во время занятий по полифонии. Там степень умственного убожества доходила до таких вершин, что даже гробовое молчание могло показаться комментарием, очень острым и смешным.
  27. Очень точное слово: именно договорились, Саша. Во всех (трёх, пяти) значениях этого слова (если это ещё слово, конечно). Потому что сегодня, когда пошёл четвёртый десяток лет с того дня, можно с уверенностью утвердить, повторяя (неточно, как всегда) прекрасную формулу твоего тёзки, Саши Пушкина: «слова поэта постепенно сделались его делами». Пускай даже и в форме бездействия. Абсолютного (всё как ты любишь, дорогой мой). — И всамделе, договорились, Саша: «Юра — был единственный среди вас, из кого могло выйти что-то настоящее». И прежде всего, потому (договорились), что ещё тогда, едва этот ощипанный воробей вылетел у тебя изо рта, я — кивнул. Сам себе. В знак согласия. И не потому кивнул, что очень высоко оценивал свои потенции на будущее (вовсе не о фанаберии тут речь), но потому только, что сразу понял твою мысль. Как отрыжку психологии, понял. — В конце концов, трудно было бы посчитать эту (пустую) фразу похвалой. Невелика честь, услышать такое признание: ну да, «единственный»..., но среди кого? — из нас двоих, что ли?.. (там больше никого и не было, в той аудитории, о ком можно было бы сказать отдельно, — так, пустейшее дело, меньше десятка студентов обывательского уровня). Разумеется, речь шла о чистой психологии натуры. «Единственный из всех» я имел вид несомненного инвалида (по моей терминологии), неугомонного подростка с задатками Большого художника. Саша Попов — при своей малой инвалидности — скорее тянул на планку крепкого середняка, будущего профессионала, имеющего «вес и авторитет» в клане. Все остальные — вообще не художники, попросту говоря, тут и обсуждать нечего. Прохожие из соседней столовой. — С другой стороны, сегодня можно подтвердить (как бы это ни было стыдно): твоё предположение вполне выстрелило. В настоящем и будущем времени «Юра — единственный среди вас, из кого вышло что-то настоящее» (моя «герметическая малоизвестность» здесь вообще не в счёт, ведь не о попу...лярности же ты тогда говорил). И даже не о клановом признании. Даже при том, что про меня почти ничего нельзя знать, со всей очевидностью понятно: это время без меня — мнацак, оно не имеет стержня. Разумеется, речь идёт не про какого-то конкретного «композитора» или артиста. И даже не про «писателя». Но в целом, про то лицо излома XX-XXI века, главные труды которого не изданы, партитуры не исполнены, а архив последовательно уходит туда, откуда вышел. — И эта твоя необязательная фраза, Саша, в которой ты выступил как сухой психолог-регистратор, ничего не вдумывая и не «вчитывая» в объект анализа, не только стала единственной причиной, по которой я вообще затеял это бес...прецедентное эссе (аккуратно изображая якобы мемуарный тон клинического идиота), но — куда более того. Как индикатор (с побочным эффектом слабительного, ведь ты же помнишь, Саша), она высветила красивым малиновым цветом ту жёстко-сволочную среду, в которую ты его небрежно капнул..., и с которой — затем — сам слился.
  28. Ведь я уже (пять раз) обмолвился, что число поповских «Ка» может быть произвольным (по произволу, значит). И какофония, и стилевая настройка из области клановой Компиляции, и его многочисленные коммерческие попытки из области Киномузыки, и внимательный взгляд психолога (чего изволите), ориентированного на заказчика, регулярно приводивший к наглядной Конъюнктурности результата... На мой взгляд, всё это не просто второстепенно, но и вообще не имеет значения. — Снявши волосы (с головы), по рукам не плачут. Потому что главное..., самое сильное и уникальное, что Саша Попян имел в себе (снова разумея Инвалидность) — не с рождения, конечно, но с четвёртого-пятого года жизни, — он сам же и оставил в небрежении, а затем и вовсе разменял на адаптивные мелочи человеческого общежития.
  29. И здесь я позволю себе небольшую реплику по...личного содержания, поскольку в последние два, три, четыре (список открыт) десятка лет мы с означенным выше автором «одного из самых выдающихся произведений последних лет» не перекинулись и тремя словами (два было). Разумеется, на исполнении его «Реквиема» я не присутствовал. Как говорится, у меня алиби: не видел, не слышал и ничего не говорил, как те три обезьяны. Но тем более скажу сейчас, исходя из чистого априорного знания и такой же (чистой) — эмпатии. Не сомневаюсь, что поповский реквием, написанный, что называется, «на нерве» (дело редкое для Саши) в эмоционально непростой период его жизни, получился действительно крепкой и сильной вещью, в своём роде. Тем не менее, несущей все черты клановой (конвенциональной) музыки. Всё это не вызывает у меня, разумеется, никакого сочувствия или отклика. И если бы не моё особое отношение к Попяну (очень хорошее, между прочим, хотя и резко пристрастное), я бы не стал даже и упоминать об этой «прекрасной поделке», получившей из высочайших рук знак комозиторского качества и лейбл «одной из самых выдающихся в последние годы» (1992-1996, вероятно). Между тем, представляя себе (при помощи воображения и одной стамески), так сказать, сам момент события, не могу удержаться от примечания на полях собственной шляпы. — Мучительные репетиции. Читки партий. Исправление мелких ошибок переписчика (как всегда, диверсанта и немецко-японского шпиона). Всё это мелочи, конечно, на фоне величия бессмертной музыки А.Попяна. И тем не менее, это главное, что остаётся на дне, в сухом остатке (после слива пены). Невольно комкаю розовый кружевной платочек и обливаюсь импатическими слезами сочувствия, представляя количество израсходованной сыворотки и — увы! — финальное качество этой, с позволения сказать, «интерпретации». Заранее выпуская инструментальную часть (как всегда, по-нашенски кондовую), сильнейшие душевные конвульсии вызывает одно только воспоминание о том физиологическом явлении, которое обычно носит название «русский вокал»..., прости господи. И не хотелось бы говорить, да уж сказано. Конечно же, это был не реквием (в том виде, как он был написан и слышался автором), а — панихида по реквиему. И напоследок, как всегда, возникает вопрос: благодаря какому теологическому чуду отпетый автор не преставился, присутствуя при факте столь жестокого приведения в исполнение (приговора) собственному реквиему. После всего, мне кажется, это был бы недурственный финал: ничуть не хуже старика Моцарта.


  30. Здесь нет ничего уникального или специфического. Скажем сухо и просто, как в одной очень толстой книжке: это всего лишь особенность истончённой нервной системы. Или элементарная чистоплотность, предписывающая жёстко (и даже жестоко) отделять ценное от мусора. Прежде всего, ради исполнения главной задачи, работе над которой ничто не должно мешать или даже просто путаться под ногами. — Вне всяких преувеличений, ровно так же предпочёл бы я не знать обо всех человеческих низостях, совершённых и совершаемых и ныне, и присно, и вовеки веков, начиная от шкурных разборок первобытных племён или мерзостей какого-нибудь Луция Суллы (названного по произволу), и кончая скотским избиением армян, бытовыми преступлениями чекистов или безымянной гражданкой двадцати лет, зарезанной в соседнем подъезде. Но увы, приходится (продолжать) жить с этим грузом необязательного зла, который всякий день нарастает грязевым комом (из дерьма с кровью) и катится позади, как под гору, то и дело грозя придавить. — Наверняка придавит. Не вопрос. Или в точности напротив: вопрос. Да... Всего лишь вопрос времени.
    ...восхитительная цитата из восхитительной книги восхитительного автора...
    секретарь Екимовский
  31. «...а разве я не писал прекрасных книг?..» — как говорил в таких случаях бедный Фридрих, — и точно так же, как я сейчас с трудом удерживаю себя, чтобы не привести оборотную формулу, — ту которая останется здесь, вместо них. И меня. — Пожалуй, напоследок могу только привести в очередной раз восхитительную цитату (как всегда, не точную), закрывающую текст «Автомонографии» Виктора Екимовского, — фразу, которая назойливо преследует меня вот уже третью минуту. И вот (следите за руками!), я торжественно избавляюсь от неё, отправляя прямиком туда, в ту же сторону, куда отправил её и сам автор: «...как всегда, ...всё для вас..., всё только для вас, мои дорогие...» — Спасибо, Виктор. Трудно было сказать точнее.
  32. «Ничего ценного, ничего цельного», — пожалуй, это всё, что осталось после первых тридцати лет соприкосновения с человеческим материалом. Можно считать «неплохим опытом». Или быстрой способностью учиться. Собственно, здесь, между трёх коротких строк и находится — всё, что я (не) хотел бы сказать от первого лица (впрочем, не вполне прямой речью или слегка недоговаривая, — так, чтобы только понимающий был способен понять). — Ваш обывательский хлам, человеческий мусор, обрывки кожи и остатки костей, короче говоря, решительно всё, чем вы столь щедро пользуетесь всю свою жизнь и каждый день в отдельности, берите его. Сегодня, вчера и завтра, я возвращаю вам ваше. Оставляя себе своё (на память).
  33. Пишу об этом исключительно ради проформы. И прежде всего потому, что вопрос о «перепутывании» Гаврилы с Александром кажется мне глубоко второстепенным и курьёзным (здесь Саша легко бы меня понял как психолог в натуре). С одной стороны, что продуктивно, то и верно. Реши я сразу, что безнадёжный Гаврила вместе с Лятошинским займёт своё почётное место в историографии Бориса Йоффе, — и моего поэтического вдохновения тут же простыл бы след. В Гаврилу «вчитывать» было решительно нечего, да и поздно. С другой стороны, курьёз всегда греет. А Лятошинский с Поповым не только не представляли собой никакого курьёза, но скорее — серые будни, слегка сбрызнутые влажным воображением Бориса. Пожалуй, это — всё, что можно сказать напоследок, в спину им обоим, (не исключая и третьего, впрочем).
  34. Даже и не знаю, следует ли мне здесь оставлять облигатный комментарий (про убожество и «что положено»). Ну, да... будет мне лишние вопросы задавать, сыграем в немца, ещё раз. «Убогие ноты в двух частях» для фортепиано и мелкаго оркестру были писаны (и даже исполнены, благодаря всё тому же Цытовичу) ещё в консерваторскую мою бытность, и даже более того: в самой серединке, на третьем курсе. При желании дядя-Саша Попян вполне мог бы их услышать (они того стоили). Но к счастью, оказался так же ленив и нерасторопен, как и всегда (впрочем, за одним исключением, о котором, как всегда, ниже... пояса). Говорю «к счастью» совершенно искренне, потому что я всегда не любил, когда совали нос в мои «черновики», а нон-конформистские партитуры, писанные «втайне» от консерваторской профессуры и кафедры ком...позиции я вообще считал своим личным делом и терпеть не мог, когда академическая шушера проявляла любопытство на их счёт. Был случай, кстати, когда я выставил одного придурка (из числа комозиторов) со своей репетиции (применив физическую силу и ряд выражений неуставного характера). Что же касается до самих «Убогих нот», то вещь эта, несмотря на свой явный югенд-стиль, не утеряла своей актуальности и осталась, как мне кажется, классикой в своём роде. В ней я совершил ещё одну удачную попытку заставить музыку выражать доктринные понятия, для неё не свойственные. Фактически, это был прорыв в области идеологии (не музыки, нет). И это не мои очередные «измышления» о самом себе. В точности о том же после эрмитажного концерта 2000 года свидетельствовали (в рецензиях) несколько лиц, мне лично незнакомых и, мягко скажем, неблизких.
  35. Ради (не)чистоты жанра добавлю немного конкретных сведений. Речь идёт о диске «Modern Composers of Saint-Petersburg», кажется, без опознавательных знаков. Эту пиратскую солянку выпустили в Амэрэке с подачи совершенно конкретных лиц, о которых мне и говорить-то противно. Украденные «Убогие ноты в двух частях» попали туда после эрмитажного концерта 2000 года (и затем утекли к одному пакостнику в административный оркестр «Санкт-Петербург»). С того времени, кое-что прояснив, я выложил короткую информацию об этом диске на своём сайте в разделе «per-sonarium». Что же касается до «криминального сочинения», то это оказалась некая компиляция «Amadeus» под авторством, кажется, моего номинального тёзки (даром что не тётки) Юрия Красавина. — Человек этот мне совершенно неизвестен (подвиг его бессмертен, память о нём брадата). Кажется, однажды мне про него что-то говорил Виктор Екимовский, но я припоминаю с трудом. В конце концов, я не нанимался держать в голове картотеку клановых комозиторов, да ещё и с такими жёваными фамилиями, словно уже несколько раз «бывшими в употреблении». — Довольно с меня и одного Попова: «единственного». До конца моих дней. А затем, как всегда: menuet da capo.
  36. Должно быть, мне ещё скажут: эй! ты уже это говорил. Зачем столько раз повторяться!.. — Вот именно (отвечу сухо). Сами повторяетесь, что уже тошно видеть (которую тысячу лет смотрю, ажно с души воротит). Только есть одна маленькая разница. Если я повторяю за собой (и всё слова, слова), то вы, олухи пре’лестные, друг за другом, только друг за другом, как основной признак вида. Да ещё и делаете... одно и то же. И всё исключительно под себя, под себя... — Вот, значит, и поговорили, исполать вам, на очередную тысячу лет в...перёд. Восковая спелость. — Поздний стиль, называется.
  37. Вот уже второй раз в этой главе появилась устойчивая формулировка: «тогдашняя временная жена», — как пропоста в памятной (армянской) фуге. Вынужден заметить (сквозь зубы), что среди слов (и даже между них) нет ничего надуманного или привнесённого задним числом. В точности так, всё так. И тогда временная, и теперь тоже временная, — раз и навсегда временная. Всё по честному. При спец. свидетелях. И никто никого не пытался обмануть. И даже не скрывал ничего толстого или лысого. Руки перед собой (на стол). Все камни из карманов вытащены. И даже за пазухой пусто мнацак. — Тысячу извинений, мадам..., но я не обязан пояснять подобные вещи. Идите вон.
  38. Что уж тут скажешь, только руками разведёшь, сглотнув слюну: настоящий мужчина, почти Пессар, как сказал бы Эрик. Или ещё проще: животное с волосатыми внутренностями, вовремя не обрившее руки. Глядя в ту сторону, всякий раз снимаю шляпу. Как перед покойником. Герои. Титаны (это я уже говорил). — Годами добиваться женщины, которая не любит. Наконец, уломать. Переупрямить. Выходить, вытоптать своё счастье... ногами. До ровного места. Сыграть свадьбу (чёрт!.., завидую: никогда у меня такого не бывало). Затем жить с этой женщиной, уломанной. Иметь от неё детей, обязательно, хотя бы одного (как же иначе!..) — И так цельных тридцать лет. Или сорок... Ох..., даже сорокá часов (не то что дней!) я не выдержал бы подобного лучезарного счастья. Похожего скорее на ночной кошмар или пирожок с капустой. Не устаю восхищаться. — О, как они прекрасны, эти олухи царя небесного! Причём (скажу я, понизив голос), это далеко..., и очень далеко не самый мерзкий трюк, который они вытворяют веками, тысячелетиями... Ну, до миллионов у них (такими темпами) не дойдёт, конечно.
  39. Пожалуй, многие (едва ли не все) на такое только плечами пожмут: ну и чтó, подумаешь, какой же в том позор? Обычное дело: любовь, значит, человека постигла. — Даже отвечать не стану на подобные глупости. Такие слова — не смысл в себе носят, а приговор. Можно сказать: классический тест на конвенциональное сознание. Точнее говоря, на его полное отсутствие. И мало того, что подобная, с позволения сказать, «любовь» на самом деле не любовь никакая, а классический вариант зависимости, вдобавок, носящей агрессивную (апеллятивную) форму, так ещё человек, ведущий себя подобным образом, прошу прощения, просто в грош не ставит объект своей «любви». Пожалуй, тут и сказать больше нечего. Только указать адрес — по которому можно обратиться.
  40. Прошу прощения у дражайшего Даниила Ивановича за некстати переданный привет, сквозь дебри ленинградского мнацакана. Ученик пустого места (или дырочки в земле, может быть?).. Всё ближе, и ближе. Дно просвечивает. Медь сияет перво...зданным блеском. С треском. «Не смешивай чистоту с пустотой... Чистота близко к пустоте...» — вот и попробуй не смешивать, когда вокруг сплошной мнацак.
  41. Даже и не знаю, зачем я «выпустил» столько строк (из природной стыдливости, очевидно). Или из неприродной. Куда приятнее мне было бы если бы их выпустил не я, а — он. Сам. Из своей жизни (выпустил), а не из этой главы. Кстати, а читал ли он предыдущую? Навряд ли. Хотя..., если судить по его лицу (в профиль), он (даже оттуда, куда себя поместил) продолжал время от времени диалог... со мной. И следил (издалека, неспециально, в рамках вечной своей созерцательной лености) за всем тем, что попадалось ему на глаза. По случаю. Или между прочим. От меня. Спасибо, Саша. И за это тебе отдельное терапевтическое спасибо. В рамках психиатрии (как мечты, разумеется). Пожалуй, я ещё могу и вставить пропущенное обратно (оно здесь, рядом, никуда не делось). Как говорится, в зависимости от состояния пациента. Как там Гиппократ говорил, наш лошадиный доктор?.. — nil nocere?.. Вот и славно. Давай, не будем вредить, Саша. Мне кажется, и без нас этого добра..., достаточно. — Более чем.
  42. И в самом деле, несмотря на (якобы) экспрессивную форму подачи, едва ли эксцентрическую, я бы спросил у него вполне всерьёз: а ты не рехнулся, Саша? Как человек твоего уровня..., иронический (в меру), с трезвой самооценкой, и даже людей вполне различающий..., может позволить себе такую пакость? — Это же элементарный гэг, сотворить такое... Да и не просто сотворить, а из всей своей жизни, десятками лет продолжать долбить в одну дуду, пока она не потеряет последние остатки... Вероятно, я неисправимый идеалист, но... прости, приличный человек не может себе позволить такое. — Надеюсь, ты хоть это ещё понимаешь?.. Или ужé — всё?..
  43. Удивительным образом теперь, спустя столько лет (а ему ведь уже за шестьдесят), Саша Попов стал похож, удивительно похож... И здесь было бы верно не уточнять даже, а оставить так, без уточнения. Потому что эффект соответствия не проходит бесследно. Тем более, когда из году в год, десятки лет. Соответствие... — Всё смотрел на него и мучительно не мог нащупать в памяти: кого же он мне напоминает... Не толстый и не тонкий. С аккуратно стриженой бородкой. Интонации до боли знакомые... Наконец, вспомнил, как в канаву провалился: тот самый профессор, от которого меня исключали в январе 1985 года! Бессменный заместитель (по хозяйственной части) бессменного Андрея Петрова по Союзу копозиторов. Благополучный и тихий. Довольный и невозмутимый. Не повышавший голоса и безупречно одетый (снаружи, не внутри). Конечно, несравнимо более недалёкий и пустой (говоря исключительно в о...ценочных категориях). Любивший причёсывать усы и бородку (тоже снаружи, а не внутри) специальной маленькой расчёсочкой, купленной в Италии. Владислав Успенский (пожалуй, только нервного тика недостаёт). — Ну здравствуй, Саша.
  44. И теперь, глядя на всё твоё несметное богатство, начиная от жены-красавицы и кончая «членом» и секретарём, было бы уместно (где-нибудь в уголочке, вполголоса) задать вопрос. Простой вопрос. Не ребром, конечно, но и не по касательной. — Ну, и многого ли ты достиг, Саша? Довольно ли тебе удалось? Даже рядом со мной. Классическим «изгоем» клана и отшельником. «Мизантропом» с экстремальными замашками. — Пересчитай медяки... И полюбуйся сегодня на своё скромное богатство, добытое кропотливыми годами неспешной суеты... среди отбросов и дерьма человеческого. Не хочешь ли сравнить, дедуля? Как много пройдено и съедено (не говоря уже об обратном). А то кирпичная стена — вóт она, рядом, сердешная. Всегда под рукой. Наготове. Ждёт...
      — Ну чтó, может быть, начнём...



Ис’ точники

Ханóграф: Портал
NFN.png

  1. 1,0 1,1 1,2 1,3 1,4 Сочинения Козьмы Пруткова. Составитель, предисловия, примечания и словарь Д. А. Жукова — Мосва: Детская литература, 1983. — стр.60 («Романс», цитируется неточно).
  2. ИллюстрацияДм. Быков (вероятно, 23 оря 2012 г.) из материала «Икс» Дмитрия Быкова, Переменная жизни, газета.ру
  3. 3,0 3,1 3,2 Юр.Ханон. «Альфонс, которого не было» (издание первое, «недо’работанное»). — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки» & «Лики России», 2013 г., 544 стр.
  4. 4,0 4,1 4,2 4,3 4,4 4,5 Юр.Ханон. «Уходящая книга» (вид со спины). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2020 г.
  5. Иллюстрация — Габриэль фон Макс, «Обезьяна перед скелетом», масло, холст, 61x44,5 см. (Мюнхен, ~1900).
  6. 6,0 6,1 Юр.Ханон, Аль Алле. «Мы не свинина» (малая ботаническая энциклопедия). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2012 г.
  7. 7,0 7,1 7,2 7,3 7,4 7,5 Эр.Сати, Юр.Ханон. «Воспоминания задним числом» (яко’бы без под’заголовка). — Сан-Перебург: Центр Средней Музыки & изд.Лики России, 2010 г. — 682 стр.
  8. ИллюстрацияРоман Матвеевич Войтенко (1939-2020), авторитетный российский психиатр и психоаналитик (до некоторой степени), 11 июня 2011 г.
  9. 9,0 9,1 9,2 Юр.Ханон. «Три Инвалида» или попытка с(о)крыть то, чего и так никто не видит. — Сант-Перебург: Центр Средней Музыки, 2013-2014 г.
  10. Юр.Ханон, Аль.Алле, Фр.Кафка, Аль.Дрейфус. «Два Процесса» или книга без-права-переписки. — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2012 г. — изд.первое, 568 стр.
  11. Л.С.Липавский. «Разговоры»: Николай Заболоцкий (цитируется точно). — Мосва: «Логос», № 4, 1993 г.
  12. Саша Чёрный, «Страшная история» (1911), из цикла «Горький мёд», сборник «Сатиры и лирика».
  13. Гёте И. В. «Фауст» (перевод Н. Холодковского), цитируется неточно. — Мосва: Кристалл, серия: Старый стиль, 2001 г.
  14. Иллюстрация — Николай Ланьо́ (Ланю́) «Сократ» (полупрофиль). — Бумага, карандаш, пастель. — Париж, ~ 1600-1650 г. Nicolas Lagneau, «Socrate, vu de trois quarts à droite».
  15. К.Рыжов, музыка А.Колкера. «Неплохо для начала». — Мосва: издательство политической литературы, 1979 г.
  16. Шота Руставели. Витязь в тигровой шкуре (перевод Н.Заболоцкого), серия школьная библиотека. — Мосва: Детская литература, 2018 г., цитируется опять неточно
  17. Иллюстрация — русская «шестёрка»: якобы композиторы, студенты I курса (не вся группа) теоретико-композиторского отделения Ленинградской Ордена Ленина Государственной консерватории имени Римского-Корсакова под вывеской Строительно-Монтажного Управления Трамвайно-Троллебуйсного парка. Театральная площадь, апрель 1984 г.
  18. А.И.Герцен. «Скуки ради»: Кто виноват? Повести, рассказы. — Мосва: Художественная литература, 1979 г.
  19. А.С.Пушкин «Моцарт и Сальери» из цикла «Маленькие трагедии» (1826-1830 гг., опубликовано в 1832 году), цитируется опять неточно.
  20. Союз композиторов России. Передача «Начало времени композиторов». Выпуск 6. Александр Попов (интервью с Настасьей Хрущёвой, реж. Александр Артёмов). — youtube.com, 5 сент. 2019 г.
  21. Юр.Ханон. Симфония собак, «большая музыкально-оркестровая Симфония Собак» (в пяти частях), ос.35, 1989 г. — Сан-Перебург, Центр Средней Музыки, 1990 г.
  22. Юр.Ханон. «Чернеющий на срезе» (трудная ещё повесть). — Ле’град: Центр Средней Музыки, 186 г. — стр.32
  23. 23,0 23,1 М.Н.Савояров, «Детское место», колабельная (1900). «Замётки и помётки» к сборнику «Кризы и репризы» (1907-1927 гг.) — «Внук Короля» (двух...томная сказ’ка в прозе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г.
  24. Библия (синодальный перевод). 1876 год. Синодальный перевод РПЦ МП, редакция от 2000 года. — Книга Екклезиаста, или Проповедника. Глава 3:5.
  25. 25,0 25,1 М.Н.Савояров, «Переход» (1919). «Подмётки» к сборнику «Вариации Диабелли» (1903-1929 гг.) — «Внук Короля» (двух...томная сказка в п’розе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г.
  26. Юр.Ханон. Н.Колодников. «Человек, которого не было...». — Рига, Сан-Перебур: «ещёнепознер», youtube.com, 14 октября 2021 г.
  27. Граф Дмитрий Иванович Хвостов. Сочинения. — Мосва: INTRADA, 1999 г. — Посвящение великому наводнению 1824 года.
  28. Иллюстрация — маленькая минута мол...чания: Каноник Юр.Ханон — Сана-Перебур, неподалёку от Тучкова моста, май 222, фотография в спину ушедшему поезду.
  29. А.П.Межиров, «Артиллерия бьёт по своим»: избранные стихотворения последних лет. — Мосва, «Зебра», 2006 г.
  30. Юр.Ханон. «Скрябин как лицо» (часть первая), издание первое. — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки & Лики России, 1995 г. — 680 стр.
  31. Иллюстрация — «La Muse verte» peinture d'Albert Maignan (1895). Huile sur toile. Musée de Picardie, Amiens.
  32. Пушкин А.С. «Пробуждение» (1816 г., версия первая). — Полное собрание сочинений, 1837-1937: В 16 томах. Том 2.
  33. Юр.Ханон, «Тусклые беседы» (цикл статей, еженедельная страница музыкальной критики). — Сан-Перебург: газета «Сегодня», апрель-октябрь 1993 г. — №3. «Можно ли молчать»
  34. ИллюстрацияСтанислав Б.Амшинский, друг детства и должник (скрывшийся в кустах), автор пресловутого «Вопроса совести». — Ленинград: ~ апрель 1987 года.
  35. Роберт Рождественский (музыка Марка Фрадкина): «Там, за облаками». — Мосва: Киностудия им.Горького, «За облаками — небо», 1973 г.
  36. Иллюстрация — генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель президиума Верховного Совета Константин Черненко, 1 мая 1984 года на трибуне мавзолея, как и полагается (а жить ему осталось меньше года).
  37. А.С.Пушкин. «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» (1831 год).
  38. 38,0 38,1 Юр.Ханон. «Чёрные Аллеи», или книга, которой-не-было-и-не-будет. — Сан-Перебур, Центр Средней Музыки, 2012 г. — 648 стр.
  39. Иллюстрация — Карпаты, Словакия, небольшая лужица нефти на земле. Natural oil (petroleum) seep near Korňa, Kysucké Beskydy, Western Carpathians, Slovakia. 1 April 2008.
  40. Юр.Ханон, Мх.Савояров,. «Через трубачей» (опыт сквозного раз...следования). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2019 г.
  41. П.Д.Герман (музыка Ю.А.Хайта), «Марш авиаторов» (Авиамарш). — Мосва: 1923 г. (цитируется опять неточно).
  42. ИллюстрацияРене Магритт, «Перспектива: Мадам Рекамье Давида» (1950). — René Magritte. «Catalogue du centenaire». Ludion/Flammarion, 1998. — p.169.
  43. Boris Yoffe. «Musikalischer Sinn». — Hofheim, Wolke Verlag, 2012.
  44. Ольга Манулкина. «Не сомневайтесь, это действительно реквием». Музыкальная премьера в Петербурге. — Мосва: КоммерсантЪ, 6 июня 1996 г.
  45. 45,0 45,1 М.Н.Савояров, «Перевороты», Жемчужникову (1917). «Подмётки» к сборнику «Оды и Породы» (1900-1938 гг.) — «Внук Короля» (двух...томная сказка в п’розе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г.
  46. Иллюстрация — маленькая минута мол...чания памяти велiкого глухого: Сана-Перебур, Малый проспект не той стороны (дурное место).
  47. ИллюстрацияТатьяна Савоярова ( & Юр.Ханон ). — «Дух Демократии» (фрагмент картины: масло, холст, 2014-2015 год). — Tatiana Savoyarova. «The Soul of demokration» (fragment).
  48. Иллюстрация — фотография-апокриф из (досто)славного града Карлсруэ: герр Бр.Йоффепёс с ним). Мар 2019 года (по прямому заказу подателя сего). — Ashya (f), batardische chien d’Yoffe.
  49. А. С. Грибоедов. Сочинения. («Горе от ума», монолог Фамусова, цитируется точно). — Мосва: «Ху...дожественная литература», 1988 г.
  50. Иван Гончаров. «Обыкновенная история». Полное собрания сочинений И.А.Гончарова. Том первый. — Сан-Перебург: 1886 г.
  51. 51,0 51,1 «Ницше contra Ханон» или книга, которая-ни-на-что-не-похожа. — Сан-Перебург: «Центр Средней Музыки», 2010 г.
  52. 52,0 52,1 Boris Yoffe. «Im Fluss des Symphonischen» (eine Entdeckungsreise durch die sowjetische Symphonie). — Hofheim: Wolke Verlag, 2014, 648 p. — (рp.512-515)
  53. Борис Йоффе. Две фразы из партикулярного письма Ю.Савоярову. — Карлсруэ-Перебург, 19 августа 2013 г.
  54. ИллюстрацияБорис Йоффе: комозитор, писатель, альтист, скрипач, дирижёр (фотография в доме, ФРГ), november 2014.
  55. «Стихи не для дам». Русская нецензурная поэзия второй половины XIX века (под редакцией А.Ранчина и Н.Сапова). — Мосва: «Ладомир», 1994 г.
  56. С.О.Кочетова. «Юрий Ханон: я занимаюсь провокаторством и обманом» (интервью). — Сан-Перебург: газета «Час пик» от 2 декабря 1991 г.
  57. Юр.Савояров. Две фразы из партикулярного письма Борису Йоффе. — Перебург-Карлсруэ, 19 августа 2013 г.
  58. Мх.Савояров, Юр.Ханон. «Избранное Из’бранного» (лучшее из худшего). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2017 г.
  59. 59,0 59,1 Виктор Екимовский, «Автомонография» (издание второе). — Мосва: «Музиздат», 2008 г. — 480 стр, тираж 300.
  60. Юр.Савояров. Из партикулярного письма Борису Йоффе. — Перебург-Карлсруэ, 21 августа 2013 г.
  61. 61,0 61,1 Иллюстрация — фрагмент сборной фотографии 1984 года (см.выше). Два «единственных композитора» первого курса теоретико-композиторского отделения Ленинградской Ордена Ленина Государственной консерватории имени Римского-Корсакова: Юрий Ханон и Александр Попов (СМУ ТТУ Ленинграда).
  62. Юр.Ханон, ос.46. “Маленькие детские пьесы большого содержания” для фортепиано и певца (или без него). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 1990 г.
  63. Иллюстрация — без комментариев: вполне будничный результат соединения нефти, земли, воды и человека, март 2013 года (что в Чимкенте, что в Тошкенте).
  64. 64,0 64,1 Л.Н.Андреев. «Бездна» (рассказ, 1902). Собрание сочинений в шести томах. — Мосва: Художественная литература, 1990-1996 г.
  65. Иллюстрация — фотография с Мюнхенского пивного фестиваля. «Frau erbricht sich nach dem Konsum von zu viel Alkohol», один из предыдущих вариантов проведённой работы над личным потреблением.
  66. А.П.Чехов. Палата № 6. — Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — Мосва: Наука, 1977 г. — Том 8: Рассказы. Повести, 1892—1894 гг.
  67. Иван Сергеевич Пургенев. «Песнь торжествующей любви» (1881 г.) — Посвящается памяти Гюстава Флобера. MDXLII.
  68. ИллюстрацияТатьяна Савоярова, «Aгностьена-Б»... или «...Если бы бог был...» (картина: масло, холст, август 214 г.)
  69. Юр.Ханон, Аль Алле. «Не бейтесь в истерике» (или бейтесь в припадке). Третий сборник (второго мусора). — Сан-Перебур: Центр Средней Музыки, 2013 г.
  70. М.Н.Савояров, «Совокупность» (1909). «Замётки и помётки» к сборнику «Стихи я»: (1901-1940 гг.) — «Внук Короля» (двух...томная сказка в п’розе). — Сана-Перебур: «Центр Средней Музыки», 2016 г.
  71. Феликс Мендельссон-Бартольди. Песни без слов (Lieder ohne Worte). Новое издание с аппликатурой. — Мосва, издатель П.Юргенсон (№ 21000 Т. 722), 1914-1916 гг.
  72. Иллюстрация — Александр Попов, слегка Владислав Успенский, тридцать лет спустя, анфас. Кадр из интервью 5 сент. 2019 г.
  73. М.Е.Салтыков (Щедрин), «В среде умеренности и аккуратности» (1877 г). Собрание сочинений в 20 томах (том 12). — Мосва: «Художественная литература», 1966 г.
  74. ИллюстрацияЮр.Ханон, oc.70 «Веселящая Симфония» (в двух частях). Экстерьер: первые 20 листов партитуры, предварительно вырванные из переплёта. — СПб.: Центр Средней Музыки, 1999-2000 г. (внутреннее издание). Интерьер: первое (& последнее) исполнение «Веселящей Симфонии» (29 ноября 2017 года)
  75. Иллюстрация — Избранная фотография из бранного: каноник и композитор Юрий Ханон. — Сан-Перебур (дурное место). — Canonic & composer Yuri Khanon, sept-2015, Saint-Petersbourg.



Лит’ература (подбалконная)

Ханóграф: Портал
Neknigi.png

Ханóграф: Портал
Zapiski.png
Ханóграф: Портал
Yur.Khanon.png



См. так’ же

Ханóграф : Портал
MuPo.png

Ханóграф: Портал
EE.png






см. д’альше



Red copyright.pngАвторы : Юр.Савояров & Юр.Ханон.    Все права сохранены (2019) Red copyright.png
...не считая А.Г.Попяна...        
Auteurs : Yur.Savoyarov & Yur.Khanon.   Red copyright.png   All rights p...reserved (2019).


* * * эту статью может исправлять
только один из указанных авторов.

— Все желающие кое-что дополнить или поправить (в этой истории), —
могут вызвать спец.человека и передать исправления через него...


* * * публикуется внезапно впервые :
региональный текст, редактура и оформлениеЮр.Ханóн.



«s t y l e t  &   d e s i g n e t,  как всегда,   b y   A n n a  t’ H a r o n»