Кунстъ-камера (Натур-философия натур) — различия между версиями

теперь-то уже, конечно, спустя три десятка лет (и всё остальное) всё это только с бо-о-о-ольшим трудом припоминается..., с очень большим. Но вроде бы, не ошибуся сильно, если скажу, что, кажется, — году в 93-м это случилося (чтобы не промахнуться, ненароком).^{[комм. 1]}

Теперь-то уже мало ктó об этом знает, конечно. А знать бы следовало. Очень даже следовало (и это ещё очень мягко сказано, добавлю в скобках).^[3]:25 Дело идёт о том, что автор этого текста, как оказалось впоследствии (спустя почти полвека), одновременно является автором, пожалуй, сáмого (не)известного в мировой истории искусства памятника основателям городов..., — в данном случае, памятника Петру I.
Пожалуй, здесь имело бы смысл остановиться. Поставить точку. Жирную точку. И начать с большой буквы. А может быть, даже со строки. Красной...

— Или даже кровавой, если судить по контексту...

Теперь-то уж поздно о(б)суждать... И руками размахивать (тоже поздно). А потому всё что остаётся: написанному верить. Не больше и не меньше. Да-да, (я ничуть не оговорился) всё именно так. Потому что сказанное абсолютно точно. И беспристрастно как фонарный столб: добавить к нему решительно нечего. И дело обстоит в точности тáк, слово в слово: эти строки писаны автором сáмого (не)известного в мировой истории памятника..., не исключая, к слову говоря, — слегка успевшего нашуметь шемякинского уродца в петропавловской крепости.^{[комм. 2]} Не говоря уже о том, что сидячий Пётр-на-стуле выглядит совершенно традиционалистским по сравнению со «столбовым Петром», настолько смелым, простым и нестандартным по архитектурному и художественному решению он оказывается не только в российском, но — прежде (и превыше) всего — в общемировом контексте искусства и градостроения.

...а равно и в обратном порядке...

...что?..., история памятника?.., вы, кажется, спрашиваете: история памятника?.., — ну, пожалуйте, в двух словах. Если желаете знать, она слишком проста и красива, чтобы рассказывать в красках. Или с начала до конца. Обстоятельно и вдумчиво. Тем паче, что она уже в принципе известна (в общих чертах). Как они, люди. В точности (и с незначительными отклонениями), она повторяет один и тот же сюжет имени пресловутого китайца Дежа-Вю, с которым мне пришлось не раз беседовать в конце ваших 80-х и начале ваших же 90-х. «Шаг вперёд — два назад», «Шагреневая Кость‏», «Окоп», «Каменный Гость», «Скрябин как лицо», «Средний дуэт»,^{[комм. 3]} а следом и ещё с десяток минимальных вариаций на ту же, давно навязшую в зубах тему Дьябелли...^[5]

Первый черновик, эскиз и, главное, краткое словесное описание столбового кунст-камерного памятника Петру Велiкому относится к 1986 году.^{[комм. 4]} Не будем забывать: в те времена этот автор пребывал ещё в стенах государственной ордена Ленина Консерватории (III курс). Впрочем, говорю это только ради с...правки, поскольку последнее обстоятельство никак не отразилось на конструкции и образном строе будущего памятника. Можно сказать, что все последующие варианты почти ничем не отличались от первоначальной версии, слегка менялось только его местоположение (влево-вправо, вперёд-назад, в общем, несущественно), а также высота столба и фасадный разворот центрального объекта. Правда, в 1990 году «на всякий случай» был совершён некий социальный оппортунизм: на всякий случай автор добавил запасной второй (усечённый и облегчённый) «экономичный» вариант, представляющий собой только бюст императора (верхний) без лишних конечностей и прочих предметов из нижней части туловища. Впрочем, если говорить по большому счёту, второй вариант мало чем отличался от первого. А по чёткости образа — даже превосходил его.

— Прежде всего, за счёт лаконичности и отсутствия лишних деталей...

Срочное, почти скоростное переименование города обратно из похабного Лениграда в раздутый Сан-Перебург, случившееся осенью 191 года, только добавило моему кунст-камерному памятнику пущего шарма и точности. Примерно то же можно сказать и о ракоходном переименовании страны, — вместе со всеми её регалиями и педалиями. Пожалуй, за всю мою жизнь это был единственный год..., пардон, скорее — полгода, когда происходящее в государстве не имело вида отвратительного или смехотворного. И даже более того: тот редчайший случай, когда мои внутренние & канонические планы (отчасти) совпали с тем мутным потоком ..., который вовсю плескался вокруг (на одной шестой суши). Кстати о птичках: ещё и установка шемякинского уродца в Петропавловской крепости (тоже в 191 году, хотя и чуть раньше)^{[комм. 5]} слегка добавила мне кое-какого воодушевления. С одной стороны, почти карикатурный Пётр, отрыжка стиля отдыхающего художника (и не более того), очень уж наглядно был лишён не только шарма, но и смысла. Даже при большом расположении к автору, второй слишком очевидно приходилось высасывать из первого. Но с другой стороны, его появление в центре Питера не только подогрело общий интерес к двум важным для меня ключевым словам: «памятник» и «Пётр», — но и показало, что в моём «дерзостном» замысле нет ничего невозможного.

— Скорее даже напротив... (напротив кунст-камеры, с позволения сказать).

Тем временем, прошло ещё года полтора... Нужно ли и говорить, что я даже и пальцем о палец не ударил ради своего филантропического замысла. Эскиз, чертёж и описание фантастического кунстъ-камерника тихо плющились в особой папке. На верхней полке. А временами — и ещё выше, месье...

Связи, знакомства, уговоры, контакты, деньги, кланы... Даже смешно перечислять всё, чего я не делал при жизни. И тó правда: царское ли это дело, затыкать дырки в чужих головах? — Кажется, только к исходу 192 года до меня каким-то боком дошла новость, что в кунст-камеру наконец-то назначили нового директора. И фамилия у него была такая..., типично комозиторская и даже, можно сказать, духо’подъёмная: «Мыльников» (да ещё и Александр Сергеич впридачу, «наше всё»).^{[комм. 6]} Разумеется, я тут же вспомнил про своего лежачего истукана: для него это была очевидная оказия. Ещё полгода ушло на сборы и уговоры (самого себя). К тому же, задача: как добраться мне, затворнику у чёрта, к этакой шишке?.. — Дело немного облегчилось тем, что в те три года моя известность находилась на высшей точке. Десятки телевизионных передач, всякие интервью,^[9] статьи в «Огоньке» и «Смене»,^[10] наконец, всякие нетривиальные концерты и прочие акции...^[11] Короче говоря, в городе меня ещё помнили. Вдобавок, подвернулось кое-какое общее знакомство (через два рукопожатия, как и полагается). Не бог весть чтó, конечно. Но вполне достаточно, чтобы просто договориться о встрече.

— Что я и сделал, уговорив себя хоть разок сделать лицо...

Хотя заранее было яснее ясного: это чистый блеф, как рулетку покрутить (а вдруг выпадет!..) В таких историях не нужно иметь семи пядей на затылке. Вполне довольно и одной жёваной фразы: тáк у них дела не делаются. — Ну..., и чёрт бы с ними. Не важно. Главное — поставить галочку в соответствующей графе: значит, я не просто так сидел со своим «шедевром». И даже... со своей стороны... сделал шаг навстречу (этому сброду). Значит, примерно с таким настрое(ни-не)ем я шёл на «встречу с директором».^[12] Благо, он назначил её не в своём кабинете (директорский стол, кожаное кресло, толстая секретарша..., терпеть не могу их надутого официоза), а в каком-то усреднённом холле со стульями и кушетками.^{[комм. 7]} К слову сказать: это было моё второе и последнее посещение адского здания (на такой же набережной). Идти туда не хотелось. Совсем.^{[комм. 8]} Во всяком случае, я на это очень надеялся...

— И мои надежды вполне осуществились...

...ну так здравствуйте же, дорогой наш Александр Сергеич... (хотя бы и Мыльников). По лицу директора было заметно некоторое напряжение (как себя вести со столь странным типом..., да ещё и без статуса), но и любопытство: чего там необычненького? (ожидать от меня чего-то ожидаемого было бы странно). А ведь я как раз по вашему профилю явился, по основному...^{[комм. 9]} — Без лишних слов, я вытащил суровый эскиз и в двух фразах, как это позволял предмет, объяснил повод, причину и цель своего визита.

— Маленькая директорская челюсть слегка отвисла...

— Всё это, конечно, замечательно, — наконец, выдавил он из себя..., — и даже очень оригинально. Но позвольте вопрос: при чём тут я?.. (здесь он немного смешался) Вернее сказать, при чём тут наша — кунст-камера? Ведь Вы же сами говорите, этот Ваш... (здесь он слегка запнулся) столбовой монумент должен стоять — напротив нашего здания. Напротив!.. А там всё городское, в вéдении города или даже Москвы. И за пределами нашей территории. К нам не имеет ни малейшего отношения. Ну, я бы ещё понял, если бы Вы хотели поставить это... (здесь он снова немного запнулся) чудо у нас во дворике.^{[комм. 10]} Но тáм, через дорогу, у набережной... Я даже не знаю, в чём здесь мог бы содействовать...

— Бедный директор. Он словно из окна кунстъ-камеры выпал...

Но вид у него был совсем неважный. И мне, не скрою, пришлось буквально «утешать» несчастного историка, чтобы он снова почувствовал почву под ногами. Во-первых, я поскорее удостоверил, что решительно ничего от него не жду и не прошу. И обращаюсь к нему не как к административному органу, а напрямую — от лица к лицу. И если он сам пожелает, если его увлечёт этот проект, он сам превосходно знает — в отличие от меня, — куда с ним можно пойти и к кому обратиться с проектом, прожектом, идеей или просто рассказом. Одно дело, если это сделает какой-то странный внесистемный художник, вроде меня. А совсем другое — если серьёзный человек, к которому и в кабинетах, и в коридорах отношение, мягко скажем, значительно более уважительное.

— В конце концов, ещё никто не отменял старого-доброго слова: «номенклатура»...

Ну и кроме того, нельзя же списывать со счетов чисто утилитарное применение памятника. Ведь он с самого начала специально так задуман и сделан (на первый взгляд, очень странное слово: «сделан»), что не только не занимает ни сантиметра драгоценной земли в центре города, но и способен попутно выполнять несколько функций, которых возле Дворцового моста и на стрелке (Васильевского острова) как раз не хватает <...> (здесь я намеренно выпустил несколько уточняющих слов). Правда, в этом пункте более важным вопросом становится уже качество материалов. Скажем, при избыточной прочности и коррозионной стойкости металла столба и применении в его производстве, скажем, конверсионных технологий, что сейчас вполне актуально, ему не будет ни износу, ни цены. И вдобавок ещё — очевидная подмога для соответствующих транспортных служб: равно коммунальных и частных...

— Со всеми вытекающими последствиями, разумеется...

Пока я произносил свой несложный спич, кунст-камерный директор освоился с обстановкой и незаметно пришёл в себя (читай: в норму). Видимо, он наконец осознал, что ведь «и в самом деле всё как обычно», и ситуация эта его ни к чему не обязывает, — а потому слегка расслабился и на лице его даже появилось какое-то подобие полу’улыбки...

— Ну хорошо, считайте, что я Вас услышал, — сказал он и как-будто немного задумался, а затем продолжил вполголоса, сам с собой. Так, словно меня здесь уже не было, — но надо же, как лихо закручено... И сам Пётр здесь же, и кунст-камера, и столб, и место, и Нева, и всё это в одном, как сгусток. Ведь как повёрнуто это его известное „свойство“, о котором обычно говорят, <...> оно же всё тут сплавляет в одно. И кунст-камеру, и его личность, и город, ради чего он был основан.^{[комм. 11]} На первый взгляд, как будто анекдот. Издёвка. Сарказм. Почти карикатура. А затем понимаешь: нет, ведь всё серьёзно. Очень серьёзно... Знаете, я ведь сам последние годы много занимался Петром Третьим. Трагическая личность, между прочим, два десятка лет провёл между молотом и наковальней. И ведь ему тоже Ваш памятник подошёл бы. Да..., занятная концепция. В общем, давайте так условимся: если у меня появится какой-то вариант, я с Вами сам свяжусь.

— Слегка улыбнулись друг другу на прощание. И разошлись...

Не скрою, что прощаясь, я не удержался и посмотрел на него примерно таким... кунстъ-камерным взглядом..., совсем как Пётр со столба. Или дедушка Карл с портрета.

Нужно ли и говорить, что больше никогда я не видел этого человека с такой... очень копозиторской фамилией: «Мыльников». И не слышал. Потому что... даже если у него и появился какой-то «вариант», то он всё равно со мной не «связался» (как я теперь понимаю, это у них вообще принято). Или, может быть, связался, но втайне.^[17] Так, что даже я... об этом... ничего... не узнал...^{[комм. 12]}

— Совершенно занятый другими делами... Как всегда...

С той памятной встречи посреди камеры кунста, пожалуй, я могу припомнить за собой только одну предельно вялую попытку хотя бы что-то предпринять...,^[12] — прошу прощения, я хотел сказать: хоть что-то застолбить на счёт своего памятника Петру, почти уже антикварного.

Она (эта попытка, я хотел сказать) случилась ровно три года спустя. Дату точно не назову (да и нужна ли она кому здесь?..), но было это, вероятно, в начале мая 196 года. Во время второй избирательной кампании г-на Собчака, — которую я с первых же дней не без огорчения назвал «заранее проигранной». И не то, чтобы я сильно «болел» на счёт тогдашнего мэра или «поддерживал» его, однако все остальные выглядели хуже на пару этажей, если не на целое здание. И тем не менее, проигрыш Собчака виделся неизбежным (в рамках банального термидора советской бюрократии).

Как раз теми днями до меня донесли несколько сугубо любезных слов от известной «дамы в тюрбане» (г-жи Нарусовой),^{[комм. 13]} которая просила передать мне поклон и сказать, что ей «очень понравилась моя музыка» (речь шла о сущем огрызке: нескольких «Ошибочных песнях» на тексты Библии, дошедших до неё случаем и, разумеется, вне моего участия). Не приняв её слова за чистую монету (светская любезность, не более того), тем не менее, я слегка задумался. А потом попросил донести до неё (и опять в двух словах, вот для чего удобен мой столбовой проект) идею кунст-камерного памятника. — В конце концов, чем чорт не шутит?..^{[комм. 14]}

— Как оказалось, и на этот раз чёрт был серьёзен как никогда...

Равно как и всё его канцелярское ведомство, по уши погрязшее в нашей родной, стопроцентной почве. Исходящие. Привходящие. Улетающие. Исчезающие... Мэр Собчак нелепо и нечисто проиграл человеку с такой несусветной физиономией (не говоря уже обо всём остальном), что «ни в сказке сказать, ни пером описать...» — Несомненно, это была малая феерия. Точнее, фейер-верк, по-императорски (огонёк напоследок). Отныне, и присно, и вовеки веков..., о столбовом Петре можно было забыть. «Тот, которого не было». Вероятно, теперь уже никогда. История получила обратный ход. Особенно, если судить по контексту.

— Тем более, что он и сам потихоньку осваивался и начинал судить...

В городе и стране понемногу стягивался и крепчал такой махровый маразм, который и термидором-то совестно называть. И даже на скромную реставрацию совка эта картинка не тянула... Медленное и бес...предельно тусклое погружение в дерьмо. Пожалуй, тут больше и слов не найти...

— Хотя, нет, так кончать не слишком-то красиво.

«Шли годы, бурь порыв мятежный...» (а также следующая строка).^[19] Даже находясь наедине с драгоценной партитурной бумагой, нельзя было не заметить того..., что происходило там, посреди их маленького и суетливого мира.

— При том, что замечать такóе — совсем не хотелось.

Но в конце-то концов, ведь проходит всё... При иных условиях, именно на такой исход можно было бы надеяться, вероятно. К примеру, ведь прошла же середина девяностых. Следом — примерно в том же направлении тоже прошёл — и их конец, ничем не лучше середины. А за ним потянулась и вереница кошмарных образов.^[21] Постепенно переходящих в образины.^[22] Первый президент России бросил дирижировать своим пьяным оркестром и «благородно» отправился на пенсию. Под шумок яко бы настало новое тысячелетие, несомненно, значительно более пре...красное и короткое, чем все предыдущие. «Чудное мгновенье...», не иначе. Для них. И несомненно, продолжавшее совершенно в прежнем духе. Неспешно. Шаг за шагом. Иногда шире. Иногда мелкими перебежками. Пришли новые хозяева. Из резидентов. Были такие специальные люди, которые переждали немного... И вернулись. Чтобы наступать. И наступить. Тем более, что никаких других задач у них и не было. Никогда. Черта за чертой, полоса за полосой, несомненно, они двигались туда-сюда. Занимали новые позиции. Придвигались поближе к пирогу. Старательно отодвигали планку... возможного. А затем — и невозможного. И даже, странно сказать, брали кое-какие высоты (где-то там, далеко внизу, как и полагается в подобных случаях). В глубокой яме. — Мамаев курган. Ключевская сопка. Пик коммунизма...

— Но всё это как-будто было далеко. И не здесь...

Один за другим замелькали примитивные рожи губернаторов, значительно больше напоминавшие ше’мякинские карикатуры, чем что-то минимально приличное, вполне подстать их папаше. Короче говоря, пора было подбивать баланс..., или подошву. И с каждым годом..., иногда с каждый месяцем становилось всё прозрачнее, всё яснее: это время и это место больше не оставляет никакого времени и места. Совсем никакого. Причём, не только для кунстъ-камерного монумента Петру Велiкому или каких-нибудь других творений того же автора, но и... для него самогó, вероятно.

— Или даже не...вероятно (что значительно более похоже на правду).

Причём (и это совершенно лишнее дополнение), я бесконечно далёк от мысли, что сам, собственною персоной, создатель кунстъ-камеры..., и одновременно исполняющий обязанности прото...типа столбового монумента чем-то отличался от (до) полу...бездарных шемякинских карикатур. Отвратный & трижды разнузданный тип, проживший предельно грязную (даже по человеческим меркам), гнойно-кровавую жизнь. Трудно подобрать (под...цензурные) слова, более-менее достойные его существа, хотя и инвалидного (в императивной степени), но оттого ничуть не менее звериного. И тем не менее, у меня даже в мыслях не было... хоть в малом подобии сравнивать... его фигуру (тем более, задним числом) с нынешними человеческими огрызками на кожаных тронах,^[3]:123 занятыми исключительно сохранностью задницы и решением своих проблем (личных, поличных и наличных).

Пожалуй, на этом (не)возвышенном месте я могу только приспустить свою наследную императорскую шляпу..., в знак относительного почтения перед последней художественной акцией нашего дорогого homo kunst-kamerens, Первого п’резидента, ё. Своим негнущимся лесопильным пальцем он провёл прямо здесь, поперёк страницы жирную чёрную черту, чёрт!..., — жёстко отделив от себя новый век и новое тысячелетие. Оставшись где-то там, далеко позади, в докембрийских отложениях пермского периода. И одновременно предоставив нам..., своею еловою волею, катиться вниз. Колбаской. В полной свободе (па...дения). Причём, значительно ниже, чем предполагал сам. Как настоящий художник (на столбе), кунственно-камерный.^{[комм. 15]} Не чающий ни своей головы, ни собственного акта. Ни одного. Даже полового...

— И что? Можно ли подобрать для него хотя бы одно... при’личное... слово?..

Итак, пора кончать. Время вышло, можно расслабиться и дышать ровно. Игра сделана (несомненный напёрсток, с крупным брильянтом у ногтя). Куш сорван. Болваны оболванены. Истопник ступает. Истукан стучит.

— Ничего экстра...ординарного: каждый при своём стуле.

Отныне и навсегда: кунстъ в камере отменяется. Остаётся только камера. Голая и хорошо просматриваемая (при помощи камер). И конечно же, безо всяких там..., сомнительных моментов и монументов. Тем более — столбовых. Всё последнее — исключительно как следствие и последствие (в рамках следствия). Картина в раме готова: Zero. Без вариантов. И без выхода.

Повторим урок (сквозь зубы): кунстъ устранён, столба нет. Как побочный результат: не осталось ни одного рычага для вращения. Даже архимедова. Рулетка крутится сама собой. Как земля.

Пожалуй, первые три-четыре года я ещё пытался..., — честно (говорю): пытался найти хоть какое-то применение тому предмету, с которым пришлось остаться..., один на один. Внутренне загибал пальцы (шесть штук). Перечислял все известные способы (а также часть неизвестных). Возвращался к классике исторического жанра. Припадал к неиссякаемому..., и всё-таки иссякнувшему роднику русской литературы. Вспоминал былое. Думал думы.^[25] Кунстъ-камера. Столб. Дворцовый мост. Ростральные колонны. Затем..., махнул рукой. Всё бесполезно. Слишком очевидно: теперь он не годился ни на что. Идиота-дуче хотя бы повесили за ноги. Точно такие же дуче как он. Плоть от плоти. Да... Слишком жестокий памятник. Нижнюю челюсть фюрера, вроде бы, привезли другому фюреру. В качестве артефакта. Прямо скажем, неважный монумент. Но в конце концов, нужно же с ним хоть что-то делать. Всякий предмет..., прошу прощения за банальность, должен иметь Своё Место. А не занимать чужое. Которое ему не подходит ни по одному из..., прошу прощения, измерений. Или параметров... Хоть боком, хоть гаком, хоть раком. Всё не годится. — Решение шло сгустками: долго и трудно. А пришло легко и неожиданно. Только теперь. Спустя двадцать лет и два года. Как озарение.^[26] Ещё одно. Поверх всего. Столбовое. Кунстъ-камерное.

— Вот оно, ключевое слово. И никуда от него не денешься.

Конечно, теперь я уже не стану повторять нелепых ошибок тридцатилетней давности..., и обращаться с очередным мертворожденным пред...ложением — к очередному директору очередной Кунстъ-камеры. Тем более, что его нет и не может быть в принципе (с тех поръ). И не будет. Никогда. — И даже к любезнейшей даме в тюрбане стучаться не стану,^[28] после всего.^[29]:633 За полным отсутствием предмета.

— Прошу прощения: обоев предметов, — я хотел сказать.

— А потому смотрите сюда: вóт мой последний проект... — на сей раз, без адреса. И без образа. Прямо — туда. Откуда ответ приходит сам. И без понуждений. Лишних. — В восьмидесятые..., и даже в начале девяностых ещё были варианты. И даже был кое-какой (жалкий) выбор. Хотя бы кунстъ-камерный. Или даже столбовой, если вдруг! — сыграет. Но теперь..., прошу прощения, в горле запершило, — теперь коридор для манёвра сузился. Почти до предела. Иногда как щель. Он сам его и сузил, кстати говоря. Собственно...ручно. А потому выбора нет, единственным проектом на сегодня остаётся — (только не удивляйтесь) — чучело. Обыкновенное чучело, по-старинке. И безо всяких изысков. Неаккуратное. Со швами наружу. И белыми нитками (красного цвета). Да-да, всё так, всё под’стать времени. Его нужно набить опилками, соломой и поставить посреди коридора всё той же, старой-доброй кунстъ-камеры. Вроде как экспонат. Среди подобныхъ (тех, которые в колбах и формалине). Или наглядное пособие. По бедности. Не более того.

Кстати говоря, и шемякинский помятник теперь тоже можно перенести. Туда же. В коридор. И поставить где-нибудь рядом. Как дубликат. Пускай любуются друг на друга. Два уродца.

Более всего радует лёгкость исполнения. Тем более, что пресловутого «разрешения» от «властей» города или, тем более, центра на это не потребуется: любой экспонат остаётся в пределах кунст-камерного коридора (возможностей). Вот и славно... Но главное, — всё-таки — не тянуть с этим делом. Говорю это без тени улыбки. И даже более того: со звериной серьёзностью (говорю). Как при’дурок, окончательный и бесповоротный (тот самый). Прежде всего, это в ваших интересах, болваны. Не в моих. Сделать как можно скорее и, наконец, закрыть навязшую в зубах тему. — Пока она сама не закрыла вас.^[31]:601

Потому что любой монумент..., будь он хоть дважды камерный или трижды столбовой, может ждать. Спокойно. Терпеливо. Особенно, если его нету. Как говорится: сколько влезет. Хоть тыщу лет может ждать. И не портиться.

— А чучело — нет, оно не может.