Воспоминания задним числом (Юр.Ханон) — различия между версиями

Э
та книга..., — пожалуй, я классическим образом ошибусь, если попытаюсь начать печальным голосом некоего сумрачного идиота. Например, с таких слов (глубоко прочувствованных, между прочим): на долгие годы она вообще стала одной из главных целей моего небольшого присутствия здесь..., посреди пространно убогого мира людей. И не потому (ошибусь), что это было бы случайной неправдой или намеренной ложью,^[3] но только оттого, что находясь здесь, посреди их тесного помещения, вообще не дозволительно иметь столь маленьких и узко очерченных целей. Словно сквозь амбразуру с...танкового пулемёта. Или через тонкую щель маски сварщика: видеть только то, что нужно. И не больше — ни на единый миллиметр. — Разумеется, нет. Не так... — Пожалуй, находясь среди них, среди этих дивных прямо’ходящих существ, только тонкая граница, отделяющая зло или смех от смерти, могла бы содержать в себе нечто существенное. А потому, исходя из неё, я и поправил бы заранее свою собственную невысказанную мысль, старательно пытаясь не произносить ключевого для них сло́ва книга. — Находясь в тесном человеческом пространстве (едва) возможного, воспоминания задним числом почти на три десятка лет стали для меня (висящим прямо перед носом) примером жёсткой, почти пожизненной внутренней обязанности и, одновременно, заняли место одного из наибольших моих долгов. — Хронических, впрочем... Вернее сказать, безнадёжных..., не подлежащих для отдачи и не сказуемых для произ’несения.

— Кажется, только такие долги и следует отдавать...^[4]:578

  Можно было бы сказать: я сожалею..., если бы в этом была хотя бы капля смысла. Путь к этой вещи..., которую язык не поворачивается назвать «книгой», оказался с’лишком уж длинным, едва не в десяток раз длиннее самого себя, — а результат..., результат оказался подлинно ничтожным и разрушительным, чтобы не употреблять более сильных выражений. — И здесь, противу привычного состояния дел, — признаюсь, мне решительно не в чем себя упрекнуть. В полной мере, это был ваш результат. — Именно так. Не мой..., нет. Без лишних слов, эта книга появилась на свет (на ваш свет, не на мой..., — добавлю, слегка понизив голос) почти на два десятка лет позже своего положенного (или условленного) времени, да и то, только при помощи Мёртвого человека. Потому что все живые в этом мире, как оказалось в процессе, способны только на обман или пустую болтовню. — Но не только время: эта маленькая химера... Потому что в первый десяток лет ещё можно было выбирать между добрым десятком книг: толстых, пухлых или подробных до любой глубины погружения. Та же, которую вы имеете возможность сегодня (или вчера) держать в своих руках, она вышла едва не вдвое меньше самой себя, едва не втрое хуже, едва не впятеро тяжелее и едва не во сто раз реже..., — причём, ради появления её на свет (на ваш свет, не на мой..., — добавлю, слегка понизив голос) мне пришлось преодолеть вдвое, втрое, впятеро или во сто раз больше мнимых трудностей (конечно, ваших трудностей, не моих..., — наконец, в последний раз добавлю, слегка понизив голос). Пустых, суетных и в высшей степени не’обязательных — в точности как и всё здесь..., у вас, мадам..., мсье..., в полном согласии с местными обычаями и правилами.

— Продиктованными самою природою натур..., не так ли?..

  Как мне кажется, я пришёл сюда не ради запредельной географии или крае’ведения... А потому, пожалуй, не стоило бы ни малейшего труда (равно как и смысла) перечислять..., терпеливо загибая пальцы, — все местные рытвины, колдобины, брёвна и булыжники, разложенные (как всегда) заботливыми человеческими руками на этом пути, если бы..., — одну минуточку..., — если бы здесь и сегодня, пока ещё оставаясь на том же месте и в тот же час, можно было бы отыскать хотя бы крошечные частицы какого-то иного смысла. Или труда... — И всё же, снова не стану погружаться в подробности и директивно сокращу эту часть веселящей симфонии — до трёх нот..., краткого конспекта, до некоторой степени позволяющего мне избежать высочайшего кумулятивного эффекта подобных воспоминаний... — приходящих и про’исходящих, как всегда, глубоко задним числом, с позволения сказать. И прежде всего, потому что с одной (и не с одной) вполне подобной задачей мне уже пришлось (не)однажды справиться, несмотря на всю высочайшую отвратность подобной деятельности. Словно тяжкая монашеская схима или такая же строжайшая епитимья, наложенная (вместе с руками) на самого себя, она столь же дурно пахнет, как и те (вполне средние) люди, которые её исправляли в прошлой жизни, и сызнова задним числом, разумеется.

— В полном соответствии со своими высшими природными назначениями...

  И больше ни слова про «белую обезьяну»..., мой дорогой мсье... В точности та же удивительная по своей яркости причина, которая на пять лет отодвинула выход на свет (из тени) «Скрябина как лицо», а затем и вовсе уничтожила его вторую часть..., она, словно пламенный прапор (серого цвета), традиционно переходящий из рук в руки от одного мёртвого солдата к другому, продолжала сиять на этом трижды прекрасном поле человеческого боя. — Чудесно. Чудесно... Очень приятно слышать. Такие фразы..., они что-нибудь да значат, а потому мне ещё предстоит подождать зачёта на расширенном конкурсе фигурного собачьего лая... — И тем не менее, позволю себе продолжить, не слишком оборачиваясь на зад. — Само собой, эту причину можно было бы назвать коротко и кротко: «люди»..., — если бы в этом слове можно было найти хотя малую долю смысла.^{[комм. 1]} Наконец..., оставим этот вопрос, — как говорил один мой старый & (не)добрый приятель, — из него больше ничего не выжмешь, кроме полу’порции соплей.^[6]:6 Так или иначе, но «Воспоминания задним числом» заняли образцово-показное «среднее место» в числе трёх моих публичных книг и стали поворотным пунктом на пути окончательной герметизации. — К сожалению, вовсе не я выдумал эту идиотскую шутку. В противном случае, полагаю, мне было бы сегодня чем гордиться и о чём воспоминать... на досуге. А потому почту за лучшее попросту заткнуться и — заткнуть эту дырочку ваткой...^[7]

— Чтобы не повторять ещё раз прописные истины, от которых сдохнут даже осенние мухи...

  Итак..., кажется, я пообещал краткий конспект..., не считая всего остального, что было сказано ранее (в связи с некоторыми незначительными подробностями или их ликами). А значит, извольте: невзирая на то, что обещанного у них принято ждать отнюдь не три года..., а иногда, сказывают, «и вовсе на указанном месте умре»...^[8] Первая жёсткая готовность сделать горячую книгу Эрика и об Эрике наметилась в конце 1993 года.^{[комм. 2]} Однако, всецело занятый работой над каноническими партитурами и скованный внутренним обещанием сделать сначала «Скрябин как лицо», я был вынужден действовать — сугубо порядочно..., так сказать, по порядку (или в порядке поступления). Таким образом, нижняя половина 1994 года была полностью посвящена предыдущему талмуду, а затем — кошмарным подробностям его издания..., вернее сказать, того систематического небрежения, вранья и саботажа, которым я столь щедро был одарён (с плеча) ото всех участников процесса, начиная от первого «заказчика» и изд(ев)ателя, господина «В.Б.Наразова» и кончая — последними, в лице пресловутых «Ликов России», которых без кавычек даже и ставить сюда как-то совестно... — Таким образом, разрушительное (воз)действие истории с изданием книги «Скрябин как лицо» на последующие тексты очевидно: написанная в три месяца (1994 года), первая часть романа (не)издавалась (точнее говоря, издевалась) круглым счётом пять лет. В сухом остатке: уничтоженная вторая (главная и содержательная) часть того же романа, а также — отложенная на битых полтора десятка лет первая и единственная в своём роде книга Сати. Интересно бы знать, что я смог вынести из этой очередной человеческой комедии?..^[9]

— Разумеется, ничего, кроме (пре)светлой благодарности — им, им, моим современникам.

  Пунктиром..., ах, мой друг, прошу вас, пожалуйста, пунктиром, «краткий конспект»..., буквально в нескольких словах. Ну..., разве так трудно? Ведь ты же сам обещал, mon chere... — Само собой, человек никогда не приходит один...^[10]:313 Трудно припомнить: кто ещё не оступился в этой истории, где в начале было ничто..., а в конце — «Воспоминания задним числом». Первые и единственные... в своём роде. Кажется, спотыкались на ровном месте все, у кого только имелись ноги (хотя бы две). — Для начала, заказанный мною (варианты: мне, нами, со мною) перевод оказался подлинно ужасен (и это несмотря на то, что в те времена ещё не существовало никакого «машинного перевода»).^{[комм. 3]} Нередко смысл принесённого мне текста терялся полностью..., а в некоторых местах — как показало дальнейшее вскрытие — чудесным образом менялся на противоположный. Ещё года три (пунктиром, исключительно пунктиром) ушло на флегмпатическую проверку, поправки и вычитку ошибок разной курьёзности, иной раз — несовместимых с жизнью. А затем..., — затем, говоря шершавым языком непонимания, — начался очередной кошмар (длительностью ещё в полтора десятка лет), в первую половину которого нельзя было даже помечтать о том, чтобы взяться за книгу. Пожалуй, этот срок (начиная с июля 2001 года) я не могу назвать иначе, чем позор своего времени, в котором мне пришлось пребывать.^{[комм. 4]} Почти идеально оформленный позор, по качеству своему мало чем уступавший последним двум годам жизни моего пра-пра-пра-деда, в точности таким же (увы, энциклопедическим) образом столкнувшегося с сорвавшимися с цепи плебеями, невероятно низким человеческим материалом своего времени и места. Для него, впрочем, это столкновение закончилось гибелью. Чудом избежав его исхода, мой выход неизбежно сузился до тесного & последнего коридора Карманной Мистерии. Как говорится, вам и на том спасибо, господин анатом... Но всё же, в подобных условиях решительно нельзя было работать над книгой-прецедентом. Тем более, таким особенным — требовавшим к себе (и в себе) полного и захватывающего участия. И ещё тем более, таким — который в любом случае нельзя было опубликовать..., — продолжая, между тем, находиться посреди мира сплошных теней и подлецов.

— Откуда, впрочем, я ещё и теперь продолжаю подавать голос, почти подземный по своему звуку и тону...

  Наконец..., оставим и этот разговор, дурной разговор, — как приговаривал всё тот же знакомец, старый & (не)добрый...^[5]:55 — кажется, из него всё равно не будет проку. — Наконец, (это я сказал: «наконец») не перейти ли не...посредственно — к делу?.. Именно таков и был путь моих раз...суждений. Потеряв всякое терпение и окончательно плюнув на пустой мир людей, посреди 2008 года я был вынужден захлопнуть за собой железную дверь, чтобы взяться — за работу. Ту работу, которую долее нельзя было откладывать. — Для начала, словно трамплин, это были первые две части чудовищной по размеру и напряжению книги «Ницше contra Ханон», моего непримиримого диалога с Фридрихом..., а затем, в стык, без малейшего зазора — буквально ковром... (словно во время «сильного дождя», ведь правда же, мой дорогой Эрик?..) как из-под крана полились до последней нитки вымокшие страницы пресловутых воспоминаний...,^[4]:531 и в самом деле, — оказавшихся далеко (и очень далеко!..)... «задним числом». Дважды, трижды и стократ запоздавшие... Невероятные три месяца ушло на написание текста книги... Ещё столько же заняла сотня иллюстраций, графическое оформление книги и окончательный макет.^{[комм. 5]} — А затем..., затем всё повторилось сызнова, как в сказке про де...белого бычка. «Je suis venu au monse très jeune dans un monde très vieux», не так ли?..^[4]:283 — Нет..., нельзя сказать, конечно, чтобы в подобной повторяемости был какой-то «магический» круг..., или заколдованная глубина..., но только — заранее известные свойства их стайной натуры, десятки (и даже сотни) тысяч лет пребывающей вне всяких изменений: начиная от старой обезьяны — и до её последних похорон.

— Последние, прошу прощения, представляют собою только вопрос времени..., и не более того.^[11]:602

  Само собой, и эта новая работа не стала исключением. Наш с Эриком невероятный прецедент в области совместной мысли..., и (говоря без обиняков) редкостный подарок потрясающей красоты и дерзости, как оказалось, здесь никто не ждал. И даже более того, обнаружив перед собою странный предмет и его автора, этих обоих типов, напрочь лишённых всех необходимых признаков субординации, а также принадлежности клану и традиции, они заметно морщились, а кое-кто заметно кривлялся или даже (странно предположить) отругивался. — Начать хотя бы с того, что (наученный отвратным опытом со своей первой книгой) я честно попытался максимально возможным образом исключить из процесса производства книги всё самое ненадёжное и необязательное. Разумеется, я разумею прежде всего людей, которые всякий раз обещают и не делают, начинают и портят, берутся и пропадают, наконец, проваливают и проваливаются. А потому «Воспоминания Задним Числом» стали типическим артефактом безлюдного производства: первой моей книгой, которую я сделал сам — от начала и до конца.^{[комм. 6]} Причём, прошу понимать меня буквально, именно так: всю. От корки до корки, и от мякиша до кукиша. Снизу доверху и обратно. — Значит, своими руками и головою. В полном одиночестве освоив птичью грамоту каких-то загадочных «издательских программ», в которые ещё и не сразу поймёшь: с какой стороны подбираться.^{[комм. 7]} И тем не менее, мы с Эриком сделали даже это, имея на руках не какой-нибудь черновик, рукопись или машинопись, но — готовый макет, с которым — прямой путь в типографию, а затем и дальше, сколько хватит способностей. — Как оказалось, не хватило ни на сколько: и здесь, в готовом макете для «господ» издателей крылся всего лишь очередной источник неудовольствия. Обнаружив перед собой совсем «не того автора», которого они привыкли видеть, каждый из них не мог скрыть своего разочарования. Правда сказать, я не сразу сообразил, что в массе своей они попросту не были никакими издателями (чисто формально имея при себе такое на’звание). Обыватели, мещане, потребители или пред...приниматели (одним словом: «книго-продáвцы»), они исключительно пред’принимали кое-что..., на ниве печатания чёрных буковок на белой бумаге, таким образом, занимаясь элементарной подменой..., или, говоря проще, обманом. Им совершенно не было дела до прецедентов или прорывов в области мысли (литературы или искусства). Не имея ни малейшего интереса к содержанию книги, они интересовались только соде’ржанием самих себя. От начала и до конца этой истории они хотели всего лишь — денежных знаков...

— Трудно высказать: насколько сильное презрение у меня вызвали эти патентованные ничтожества...^{[комм. 8]}

  Видимо, ради создания какой-то окончательно изуверской картины мира, совершенно не совместной в куриных мозгах плебея-издателя с привычной (и комфортной) реальностью, я добавил ещё одну, сугубо дополнительную ступень к безлюдной (или почти безлюдной) картине своего «внутреннего» книго’производства. Имея у себя в руках окончательный типо...графский макет..., спрашивается: кто теперь мог помешать мне сделать также и самую книгу..., так сказать, предмет в его вещественном выражении. Производство так называемого «элитного тиража» в кожаном переплёте и с улучшенными материалами было освоено ещё в 1998-2001 годах, на почве всё того же многострадального «Скрябина как лицо».^{[комм. 9]} Правда, теперь ситуация словно бы выворачивалась наизнанку, наподобие приснопамятного листа Мёбиуса... или отражения в чёрном зеркале: книги как таковой в её публичном варианте не существовало. Но «зато» в руках у нас с Эриком оказывался некий элитный эталон, несомненный фетиш — ровно в том количестве экземпляров, которое мы желали (и могли) себе позволить..., после всего. — В результате, несчастный рвач или книгопродáвец (типичная «кукла», выступавшая под именем «издателя»), имея дело с автором неизданной книги, оказывался в перевёрнутом мире, где его не просто не ставили ни в грош, но ещё и тыкали носом в собственную лужу, словно напрудившего у дверей щенка. А лежавший на его столе шикарный кожаный экземпляр напоминал скорее надгробие, чем обложку будущего издания. Само собой, всё это я делал отнюдь не специально. И даже более того: в моих целях вообще никак не учитывалась возможная реакция каких-то мелких насекомых, по какому-то недоумению (или недомыслию) называвших себя «из’дателями». Но тем более сокрушительным был окончательный результат: оказавшись в какой-то невозможной для себя ситуации искажённого сюрреалистического мира (где им даже не предлагали заплатить денег), все тараканы проворно бежали — прочь со стола, освобождая поле боя...

— Собственно, мне даже и в голову не приходило, что можно поступать как-то иначе...

  Тот сногсшибательный и не заслуженный никем из них подарок, который я (пока ещё) держал в своих руках... То удивительное открытие, которое, поверх всего, содержалось в нашей с Эриком Первой Книге... — Всё это было, говоря прямым языком, совершенно не’сопоставимо с пустой жизнью этих анекдотических ходячих трафаретов (под именем людей), бесконечных обывателей своего маленького времени и места, ни один из которых не был достоин ни приоткрыть страницы, ни даже слегка дотронуться до этого чуда, — очевидно свалившегося к ним (на голову) из какого-то другого мира... — И здесь я позволю себе немного прерваться ради кое-чего главного... — Кажется, здесь ещё раз проскользнуло странное, слегка надутое с фасадной стороны слово: открытие. И совсем не случайно..., позволю себе повторить. Именно так... — Впервые внутри этой книги я позволил себе нарушить обет молчания и, пытаясь остаться неуслышанным, «тихо шепнуть» свои чрезвычайные идеологические прозрения, образующие со стороны микробиологии (или физиологии, если так понятнее) структурную основу для построения принципиально новой системы, до поры скрытой под ироническим именем хо’мистики. — Даже «Ницше contra Ханон» не позволили себе подобной вольности (хотя, казалось бы, вот где сам бог велел: чисто философская книга), ограничившись совместным движением по открытой дороге, шаг за шагом к новой системе, но всё же никак — не её обнародованием, не входившим в мои планы... — Но тем ценнее, на мой взгляд, становилось это «открытие» в толще страниц «Воспоминаний задним Числом» (произведения, на первый взгляд, посвящённого отнюдь не идеологии, но якобы проблемам искусства и его истории), что находило оно себя не в каких-то рассуждениях или схоластической теории, но прямо здесь, глубоко на почве, в материале экстремально-отдельной жизни двух «высоких инвалидов»: авторов и, одновременно, героев этой книги.

— Пример, достойный не столько подражания, сколько — подорожания..., как они любят.

  Нет, нет..., ровным счётом ничего уникального, да и не слишком-то забавно... — Ещё одна из тысяч и миллионов, повторённая в ничтожных деталях, история очередного «безрукого Рафаэля»... или случайно затоптанного Моцарта.^[13]:246 — Как всегда, среди них, все’проникающих плебеев: субстрата и сапропеля своего времени. Иной раз даже забавно бывает взглянуть..., словно на солнечное затмение сквозь закопчённое стёклышко. — И что..., эти карлики всерьёз хотели, чтобы я ещё и заплатил им за эту чёрную драгоценность, случайно попавшую им в руки?.. Поистине удивительным..., даже непостижимым боком иной раз поворачивается патентованная посредственность, похожая в своей гомогенной массе на некое чудо. — Особенно, по контрасту..., внезапно & не...ожиданно сталкиваясь с пограничным для них явлением исключительного порядка: исключением из правил. Само собой, их трафаретное жлобство всякий раз натыкалось на каменный ответ, совершенно в духе нашей любимой «прекрасной прямоты».^[4]:476-477 — Пожалуй, я не стану обнародовать здесь тот достославный Бестиарий (ничем не хуже приснопамятной кунст-камеры «газовщиков»), который мне удалось собрать за первые полгода-год попыток..., смешно сказать, — попыток подарить эту вещь, равной которой они не видели. Разве что ниже..., приведу несколько самых ярких анекдотов (в духе «истории нравов»), один другого г(л)аже. Тем более, что каждый следующий опыт не проходил бесследно, становясь шагом назад. Прочь..., и как можно дальше прочь («Je retire»!.., не так ли?..) от их грязного кланового со...общества. И каждый следующий гоголевский «тип» очередного куркуля или ростовщика в кресле издателя (ден’знаков), несомненно, делал выход нашей книги в их свет всё менее возможным. — Тот недопустимый случай, когда посредники делали игру, фактически становясь убийцами. Собственно, это и был классический замкнутый круг (в отличие от листа Мёбиуса, который я уже не раз упомянул всуе), который вёл к единственно возможному результату: директивной не-публикации этой книги, равно как и всех последующих. Так бы оно и случилось, если бы не одно обстоятельство, более чем наглядное..., о котором я уже говорил..., и не раз. Поистине, среди мира живых ублюдков только мёртвый человек способен прорвать или хотя бы прервать непрерывную линию их низостей и убожества.

— Пожалуй, это было похоже скорее на басню... или притчу, но только не на их обычную жизнь...

  Разумеется, я снова (как старый зануда) пытаюсь толковать про отдельного человека (или Высокого Инвалида), единственно присутствие которого среди мира людей делает возможным исключение как правило жизни. Словно бы выскользнув со страниц «Воспоминаний Задним Числом» (или первой части «Скрябина как лицо», что в данном случае более оправданно), это странное, иногда удивительное существо способно создать такие пути или тропинки поперёк общего течения человеческой клоаки, что иной раз только руками разведёшь: «и небываемое бывает»..., — если выражаться петиными словами. Не приятель, не друг и даже (в первые четыре года) не знакомый..., просто заместитель главного редактора ещё одного изд(ев)ательства, принципиально не издающего книг и не выполняющего обещаний. Но как (говоря для начала) без его участия (почти вторжения в процесс) появление, хотя бы и с восьмикратным опозданием, первой части романа «Скрябин как лицо» было бы решительно невозможно; так и «Воспоминания Задним Числом» (вместе с Альфонсом, которого не было) до сих оставались бы в том же (несомненно, привилегированном) месте, что и, говоря к примеру, «Чёрные Аллеи» или «Избранное изБранного», — заранее выпустив из этого списка десятки партитур и сотни всего прочего, раз и навсегда несделанного и сгинувшего среди мусорного водоворота вчерашнего дня...^[5]:81 — Именно он, по его пожизненному определению, «старший помощник постоянно отсутствующего курьера» — спустя пять лет после собственной смерти сумел сделать так, чтобы ещё одна (и даже не одна) бес...прецедентная книга, которую он даже и в глаза-то не видывал, не отправилась вслед за ним — гонять вечных телятей по местам отдалённым (вплоть до отделения, полного). — Казалось бы, чистейшая случайность, случай, пустое дело..., но в его отсутствие картина мира была бы совершенно иной...

— Ничуть не отличимой от той, которую мы имеем (не)удовольствие наблюдать и ныне...

  И всё же, несмотря на тройную описанность этой истории (старой как мир)..., — истории личного участия посреди моря всеобщего отсутствия, — я не сочту себя вправе не повторить её ещё и здесь, — хотя бы и вкратце, словно бы давясь своими словами и поминутно кашляя на ветер... В последние годы его жизни мы несколько раз обсуждали с ним совместную работу над его, как он полагал, главным трудом жизни: историко-физиологической книгой о распаде СССР. А равным образом и Н.Ю. всякий раз проявлял интерес к моим отложенным работам, вторым номером среди которых числилась первая книга Эрика Сати и, одновременно, об Эрике Сати на русском языке (по крайней мере, так она выглядела снаружи, будучи ещё не изданной и даже не написанной). На самом деле, этот странный умысел с самого начала представлял собой конструкцию значительно более глубокую и сокрытую..., нечто между эпатажным психологическим триллером и гисторическим анекдотом, внутри текста которого были тайно рассеяны или запрятаны мои нераскрытые открытия в области структуры «человеческого материала». — Эта работа сразу привлекла его и он словно бы поставил на ней свой маленький маячок, слегка светившийся в темноте. Толком не зная Сати (а кто вообще его здесь знал в те времена, до «Воспоминаний Задним Числом»?..) и крайне далёкий в своих интересах от «золотого века» европейского авангарда, он сразу почувствовал..., даже почуял: какую бомбу под всех «просроченных и залежалых» я собираюсь заложить — будто бы на французской почве. Именно тогда, покончив последние издательские дела с первым томом Скрябина как лицо, Н.Ю.Семёнов взял с меня слово чести, что я отдам будущую книгу (когда она будет сделана, вестимо) — всё тем же старым знакомым, «с...ным» «Ликам России» — только в его лице, конечно.^{[комм. 10]} Потому что с ними (после всего) я уже не желал иметь никакого дела...

— А затем..., оставив массу недоделанного и неисполненного, «он — умер»..., как они обычно это называют.

  Кроме всего прочего, его смерть содержала в себе и некий логический казус: нечто вроде «парадокса Зенона» (на лад Ханона).^[15]:82 — И в самом деле, придерживаясь буквы нашего договора (anthumes, как говорят хитрые французы), следовало ли мне и впредь считать себя дóлжным, так сказать, после отсутствия главного и единственного лица по причинам непреодолимой силы (posthumes, как говорят те же персоны). — Не скажу, что мне всерьёз пришлось размышлять над этой жёваной резиной или «принимать мучительное решение»: нет, конечно. И всё же, кое-какой червяк сомнения для меня, «человека слова» оставался. Идти во второй раз в то же место, где уже был обман, пустозвонство и небрежение — явно не хотелось. С другой стороны, вроде бы как оставался синдром не’исполненного уговора... — В итоге, ограничился полумерой: попросту пустил дело на самотёк, симулируя собственное отсутствие (как это у них широко принято). Между тем, спустя три года после смерти Н.Ю. очередная ни-на-что-не-похожая книга, как всегда, «первая в своём роде», была закончена — вопреки «всем и вся». Именно так: вопреки, — закончена, не благодаря... Причём, понимая это слово буквально. Вопреки всем и вся... сукиным детям, а также их родителям и бабушкам, столпившимся в это время и на этих местах.^[5]:27 Причём, как я уже говорил выше (и даже ещё выше, совсем в верхах), словосочетание «книга была закончена» в случае «Воспоминаний Задним Числом» впервые приобрело совсем не-авторский, но принципиально изд(ев)ательский оттенок, потому что речь шла о готовности именно книги, вещи, фетиша, фолианта или талмуда, который (сделанный с иголочки, в коже и прочей матери материи) уже можно было подержать в руках и даже..., в крайнем случае, сунуть кое-кому под нос. Отчасти, это сводило предполагаемую функцию предполагаемого издательства к нижнему минимуму. Всё что требовалось: элементарное техническое сопровождение макета — и не более того. Аккуратно взять готовый продукт (двумя пальцами), отнести его в типографию, а затем оттуда — разбросать по магазинам или, на худой конец, вывезти на склад. Всё остальное уже было сделано за них и до них. Последнее обстоятельство давало кое-какую (призрачную & прозрачную) надежду, что проблем будет меньше, чем во времена «Шуры Скрябина» с его многострадальным лицом...

— Ясное дело: оставляя узкий фронт работы, даёшь значительно меньше причин «не справиться»...

  Так, собственно говоря, и получилось, что при непосредственном участии покойного Н.Ю.Семёнова и моём откровенном попустительстве, а также при активном содействии всех прочих изд(ев)ательств страны — «Воспоминания задним числом» — уже задним числом, спустя полгода после окончания книги, всё-таки попали в тот же ощип, по-прежнему называющий себя Ликами России. И снова повторю словами своего старого (не)приятеля: «оставим»...^[6]:137 — И правда..., оставим поскорее этот разговор, пустой и малосодержательный (вполне выдержанный в духе очередных воспоминаний о воспоминаниях..., и снова — задним числом), пока его не начал за нас кто-то другой...^[4]:271 Само собой, не стоит труда воспоминать, какие ещё мины расставляли и корчили пресловутые Лики на повторном пути, где (казалось бы) уже не оставалось никакого места — для мин. С одной стороны, об этом уже довольно сказано. С другой же стороны, ничуть не менее довольно уже одного того, что на титуле книги, как всегда обещанной «спустя два месяца», пришлось дважды (как дважды два) менять год выпуска: сначала на 2009, а затем — на 2010, хотя даже последняя дата к моменту выхода издания уже устарела и утратила всю свою несказанную свежесть. — В конце концов, не будем мелочиться..., скажем «дяде и тёте» своё большое человеческое спасибо. Если бы не они (очевидным образом сопровождаемые при...видением своего бессменного заместителя), то наш с Эриком прецедент так и остался бы в небрежении..., а затем, не слишком долго задержавшись, — разделил бы судьбу всех тех рукописей и фолиантов (по всей видимости, асбестовых или свинцовых), которые, как теперь уже широко известно, «не горят»...,^[17] — вопреки всем под’жигателям и зло’пыхателям...

— Не говоря уже обо всём остальном..., о чём бы я, безусловно, не хотел сказать...

  Эрик Сати  (1866-1925) — легендарно неизвестный французский композитор, (не)последовательно придумавший и положивший начало самым разным направлениям и стилям современной музыки, таким как: импрессионизм, фовизм, примитивизм, конструктивизм, неоклассицизм, неоромантизм и «даже» минимализм. Под непосредственным влиянием Сати в разные годы сформировались, говоря без преувеличения, десятки композиторов, впоследствии более известных, чем он сам. Его явными, скрытыми или «тайными» учениками и последователями являются такие непохожие друг на друга музыканты как Дебюсси, Равель, Стравинский, французская «Шестёрка» (прежде других: Пуленк, Мийо, Орик, Дюрей, не исключая Онеггера), а следом за ними Анри Соге, Эдгар Варез, Джон Кейдж и «даже», среди прочих — Стив Райх, к примеру. Всех не перечислишь (тем более, если не иметь такой цели). Мы часто слышим имена и музыку этих профессионалов своего дела, но очень редко знаем, что всё это, без преувеличения — результаты влияния Эрика Сати. — Сегодня, спустя почти девяносто лет после смерти, он стал, пожалуй, самым исполняемым композитором XX века. Автор легендарного скандала 1917 года, балета «Парад», поставленного дягилевскими сезонами в Париже, в 1890 годы Эрик Сати начинал с того, что объявил себя «Римским папой», а закончил — парт’билетом коммуниста. Первое появление термина «сюрреализм» (в переводе: более реальный, чем сама реальность) также связано с наследием Сати. Остроумный, желчный и ехидный человек, он сам (а равно и его творчество) вечно портил со всеми отношения, органически не вписываясь и не желая встраиваться ни в один профессиональный или артистический клан. Собственно, здесь и скрывается портативный секрет его «легендарной» неизвестности — и по сей день Эрик Сати остаётся ярчайшим представителем музыкального андеграунда, вечно-неофициальной культуры. Профессионалы (которых он со своей обычной любезностью называл «протухшими и просроченными») и сегодня отказываются признавать Сати за «своего». ^{[комм. 12]}
  Обладая острым, парадоксальным и провоцирующим пером, Сати пользовался им в течение почти всей своей жизни. За это время он написал массу текстов для газет, журналов, но прежде всего — для самого себя. Среди них эссе из цикла «Воспоминания потерявшего память» и «Записки млекопитающего», статьи, лекции, публичные импровизации, рассказы и даже небольшая абсурдистская пьеса (несомненно, предвосхитившая на три десятка лет также и это направление в театре)... В лучших своих образцах проза Сати поднимается до ярчайшего качества текстов Даниила Хармса или Аркадия Аверченко. Но даже в самых проходных и бытовых письмах его тексты сохраняют за собою несомненные свойства литературного зерна и неожиданной игры слова.

  «Воспоминания задним числом» — первая книга Сати и о Сати на русском языке. Неприлично толстая и отвратно внушительная новинка, (ровным счётом 656 страниц) она включает в себя все (скажем: «почти») литературные произведения и большинство писем Эрика Сати. По своему жанру или форме книга не имеет литературных аналогов: это очередной прецедент или — наконечник...^{[комм. 13]} В восьми главах, расположенных якобы хронологически внутри предлагаемого фолианта, тексты Сати перемежаются краткими комментариями или замечаниями от лица «автора», причём, до конца так и остаётся не вполне выясненным, кто же из двоих (двух, обоих) авторов в каждый отдельный момент изволит комментировать собственный (или чужой) текст...^{[комм. 14]} Включая в себя все важнейшие высказывания Сати, одновременно книга даёт исчерпывающую информацию — как всегда, от «первого лица» — также и о его жизни, как внутренней, так и внешней. Текст книги между прочим содержит и 66 уникальных чёрно-белых иллюстраций. Это тщательно реставрированные граффити и рисунки тушью руки Эрика Сати (а также и второго автора книги). Кроме того, «Воспоминания задним числом» (как целое) сами по себе являются отдельным произведением, жёстким и хирургическим. Если угодно, эта книга психоаналитическая и философская (скажем так ради простоты удобо’понимания...), она последовательно разнимает на составные части не только своих авторов, но вместе с ними и читателя — чтобы, в конце концов, послать его «на воздух».
  По-русски можно было бы сказать: «сходить проветриться»..., если бы это не значило (на языке «оригинала») нечто значительно более... жёсткое.

  Юрий Ханон — так же легендарно неизвестный петроградский композитор, (лауреат «Евро-Оскара», если угодно), писатель, художник и каноник. Десять лет назад он уже выступил с неприлично толстой книгой мемуаров «Скрябин как лицо». Впрочем, подавляющее большинство своих произведений (как литературных, так и прочих), он оставляет за собой, нимало не заботясь о собственной публичной «карьере». — Во всяком случае, он имеет такой вид. Закрыв за собой дверь, с 1992 года Юрий Ханон работает как автор герметический и предельно жёсткий. Его произведения почти нигде & никогда не исполняются (кроме случаев откровенного воровства).^{[комм. 15]} Обладая таким же саркастически-мрачным характером, как и Эрик Сати, он создал книгу, обладающую всеми чертами соавторства двух подлинно экстремальных авторов. Каждый текст и каждое письмо Сати не просто переведены с французского на русский язык, но и превращены своевольной рукой автора в высокое подобие литературы.
  Как и всё, что мсье Юрий Ханон выпускает из-под своих рук, «Воспоминания задним числом» представляют собою тотальный продукт. Речь идёт не просто о рукописи или готовом авторском тексте. Полностью оформленная автором как художником-графиком, книга отредактирована и свёрстана им же в качестве макета типографского качества, она включает в себя 656 страниц и полностью готова для издания «под ключ». Формат книги 70х100 в 1/16. Предполагаемый тираж — 1000 экземпляров плюс элитный тираж числом в 144 кожаных фолианта.
  Как всегда, этот автор не предлагает свою книгу издательствам. Он просто сообщает, что закончил свою работу, и она — будет издана... даже в том случае, если никто посторонний не проявит достаточной воли или инициативы к её публикации.^{[комм. 16]}