Два Процесса, артефакты (Юр.Ханон) — различия между версиями

Процесс, на то он и процесс,
  чтобы остаться без результата...^[4]:5

Подавляющее число событий в этом маленьком мире происходит <...> само по себе, без участия знания, сознания и тем более — воли. В большинстве случаев об этих экзотических предметах не имеет смысла даже и упоминать. И только вторгаясь со стороны (вот ключевое слово), или, тем более, далеко со стороны, возможно придать бессвязному или бессмысленному процессу хотя бы видимость результата... или смысла. Но для этого прежде всего необходимо оказаться там, далеко в стороне, сохранив и зрение, и презрение, и даже подозрение..., — вот что нельзя забывать, разговаривая с пустотой, да ещё и на бумаге. В конце концов, не будем слишком обольщаться, ведь <...> большинство людей рождается, живёт и умирает — так и не приходя в сознание.^[5]:109 И правда...^{:там же, стр.5}

Даже самая дурная мысль — всё же гораздо лучше,
        чем полное отсутствие мыслей...^{:там же, стр.5}

...и девочки, его сверстницы, и даже воспитательницы, кажется, впервые в своей жизни увидали такую необычайно светлую, тонкую кожу и густую белокурую шевелюру, которые превращали его в чистейшего представителя нормандской расы. — Настоящий блондин..., – вздыхали они мечтательно, — сегодня это такая редкость во Франции...^{:там же, стр.6}

...однажды в полку, когда Альфонс отбывал очередной воинский призыв, он зашёл в комнату раппортов, где находились несколько офицеров: полковник, два или три майора, капитан-интендант и прочие. Чин чином Альфонс отдал честь, щёлкнул каблуками и затем очень уважительно сказал: «Дамы и господа, добрый день!..» ^{:там же, стр.9}

Нищета, — для тех, кто понимает, — она хороша прежде всего тем,
   что избавляет от риска когда-нибудь проснуться обворованным...^{:там же, стр.12}

...теперь я вынужден как можно плотнее заткнуть себе рот и затем, не слишком злоупотребляя выражениями, попытаться изобразить сухую хронику, хронику – вместо водопада слов. В противном случае, здесь оказалось бы — слишком влажно для нынешнего сезона. Таким образом, чтобы избежать злобных упрёков в голословии, отныне – факты, только факты и ничего кроме фактов. Потому что любой мусор, без лишних слов – это лучшее введение в курс дела. Или — в пустоту, что (если вдуматься) — одно и то же...^{:там же, стр.12}

...я нанёс бледному и печальному молодому человеку увесистый удар кулаком,
      который он весьма ловко отразил своим левым глазом. ^{:там же, стр.13}

От самого начала карьеры в «Чёрном коте»,^{[комм. 2]} ему частенько случалось с крайним презрением отзываться о своей работе. При этом каждый раз он многозначительно намекал на те глубокие и серьёзные произведения, над которыми он трудится сам, скрывая ото всех, в тиши “кабинета”. Но, скорее всего, уже тогда он издевался. Как правило, он держал себя с такой неподдельной важностью великого человека, что было практически невозможно проверить: говорит он всерьёз или смеётся над вами...^{:там же, стр.14}

С конца 1882 года (или, может быть, с начала 1883-го) я с удовольствием пускаю в ход одну и ту же старую шутку.
Когда при мне говорят: «Кстати, что-то давненько не видно такого-то!», я каждый раз отвечаю: «Он в тюрьме».
Вреда от этого никакого, а меня это неизменно забавляет. Так зачем напрасно придумывать свежие остроты?..^{:там же, стр.20}

— В этом мире для человека нет ничего невозможного,
      — как высказался ученик мясника, выбрасывая любовницу
           из окошка своей маленькой квартирки на шестом этаже...^{:там же, стр.21}

Будьте так любезны, зайдите ко мне после обеда, — как сказал приговорённый к смерти
    директору тюрьмы, пришедшему сообщить, что час казни настал.^{:там же, стр.22}

...Альфонс мог быть вполне спокоен (или нет): крупная вещь (первая и последняя в этой жизни) была сделана. О результате судить не трудно..., потому что – прошу прощения за дурную игру слов, – процесс победил, причём, окончательно...^{:там же, стр.23}

Верх рассеянности: проснувшись однажды утром,
      раз и навсегда — позабыть открыть глаза...^{:там же, стр.23}

...Новым ударом по печени патриотов стало бегство Фердинанда Эстергази за границу и его признание (из-за Ла-Манша, как и полагается), что именно он явился безымянным автором так называемых «документов Дрейфуса». Впрочем, и этому заявлению анти-дрейфусары поверить не захотели, утверждая, что князь попросту был подкуплен за жидо’масонские деньги и не устоял против соблазна. Тем не менее, 3 июня 1899 года кассационный суд признал подложный характер одного документа достаточным основанием для пересмотра дела и формально отменил приговор 1894 года. И вот, спустя три недели, 30 июня беднягу-Дрейфуса привезли обратно с Чёртова острова в такую же Францию. Именно тогда-то, посреди этой нездоровой обстановки издательством «Ревю Бланш» был наконец-то выброшен в этот мир «Процесс Барсука»...^{:там же, стр.29}

Мадам маркизе Ша. – Просим возвратить нам последнюю полученную Вами партию синильной кислоты.
   Если наша продукция, как вы утверждаете, и в самом деле отдает пробкой, мы вам её незамедлительно заменим. ^{:там же, стр.28}

...Несколько лет спустя он женился на очаровательной юной девушке, осуждённой на двадцать лет лишения свободы только за то, что она спустила в унитаз новорождённого младенца — с тем смягчающим вину обстоятельством, что она сразу же прикрыла крышку, чтобы тот не простудился.^{:там же, стр.29}

Что касается до XX века, то я не могу не привести славное словечко одной молодой дамы, в присутствии которой подробно перечисляли все худшие достижения покойного XIX века.
«Ах, оставьте меня, наконец, в покое с вашим девятнадцатым веком, – воскликнула она в крайнем раздражении, желая перевести разговор на что-нибудь другое, – оставьте меня в покое! Любой другой век на его месте сделал бы то же самое!» ^{:там же, стр.30}

...Один из них, который никак не желал поверить в невиновность «Невинного», всё-таки устал ждать оправдания и отправился прямиком — туда..., к своей матери. – Да-да, если не возражаете, 16 февраля 1899 года (прямо посреди своего кабинета) преставился (и покинул всех нас) президент Франции Феликс Фор (FFF), бывший торговец из Гавра. И скончался бедный политик, не сходя с места и должности, прямо «на руках» у своей славной «ассистентки», мадам Стенель, как стыдливо выражаются исторические источники. И в самом деле, чистейшая правда – на руках. Что уж тут можно возразить, особенно если прибавить, не без интонации, что его руководящий орган, его представительный президентский орган в эту минуту находился – не только на руках, но и — прямо там, во рту у той же мадам. И в самом деле, чем не достижение? <...> Он кончился... А вместе с ним кончился и его Процесс...^{:там же, стр.31}

    Закон есть закон...^{[комм. 4]}
Чтобы попасть в тюрьму, совершенно не обязательно быть виновным,
 но чтобы выйти на свободу, совсем не достаточно просто быть невинным!..^{:там же, стр.32}

...Осенью 1899 года в Париже закончился процесс выхода ещё одной книги. Это были мемуары Дрейфуса, я хотел сказать, самого́ Дрейфуса: «Пять лет моей жизни 1894-99», ставшие классикой тюремно-невинного жанра. Эта, с позволения сказать, литература представляет собой живой рассказ не столько о самом деле, сколько о нравственных и физических мучениях бедного арестанта. Мало того, что Дрейфус стал жертвой судебного произвола, но и во время ссылки он подвергался несправедливым и противозаконным преследованиям, часто доходящим до пыток. Книга почти мгновенно была переведена на большинство европейских языков и уже на следующий год разошлась по всем известным странам, а также большей части – неизвестных. Без сомнения можно сказать, что благодаря конвульсивным усилиям ослабевшего государственного аппарата Франции, Альфред Дрейфус на рубеже веков стал самым знаменитым человеком Европы...^{:там же, стр.32-33}

Если тебе мало грязи, приятель —
 пожалуй, обратись за помощью
      — в государственный орган.^[8]:64

Процесс, на то он и не результат,
  чтобы оставаться процессом...^[4]:41

Он мучительно искал... и всё-таки нашёл архимедову точку опоры,
 однако, опёршись на неё, использовал исключительно в борьбе против – самого себя.
    Видимо, только с этим условием ему и позволено было её найти...^{:там же, стр.42}

Всю жизнь мы движемся сквозь сон, даже когда не спим.
     Мы сами – всего лишь призраки прошлого времени...
        Потому что время никогда не бывает – настоящим...^{:там же, стр.43}

Пять пишем, два в уме... Любая литература состоит прежде всего из мусора: из мелочи, мелочей и мелкостей. — Вот, один пишет слово «роман», но следует читать: оперетта, конечно. А другой пишет «процесс», но следует читать «результат», само собой. Но самое важное, конечно, следует читать там, где заканчивается бумага. Там где пустота – там всё видно особенно прозрачно...^{:там же, стр.43}

Случайность – химера, которая существует только в нашей голове.
    Она указывает на границы нашего знания.
  Борьба со случайностью – всегда борьба с самим собой, борьба, в которой мы никогда не сможем победить.^{:там же, стр.45}

Пожалуй, процесс Кафки вернее было бы назвать «отдыхом психолога» (в точности как предпоследнюю книгу Ницше).^{[комм. 5]} Положив ногу на ногу, впору совершенно расслабиться и только наблюдать: молча, не напрягаясь и даже не стараясь фокусировать зрачок глаза. Этот пациент..., он справится сам, и всё выложит о себе – без посторонней помощи. Словно голая гимназистка: тощая посиневшая девица, дрожащая то ли от холода, то ли от страха, покрывшаяся с ног до головы мелкими гусиными пупырышками кожи. — О, как же вы были бы правы, герр Фрейд!.., – этот процесс, что за шикарная подростковая литература: почти готовое пособие для анатомического театра... — Эй, Станиславский! Где твои весы?..^{:там же, стр.69-70}

Начиная с некой определённой точки, возврат становится невозможным.
          — Вот она, эта точка, которую нужно достичь...^{:там же, стр.71}

...Всепоглощающий животный страх перед людьми: своими и чужими, неважно какими (потому что, как ни крути, все они поначалу чужие, а затем, плавно переходя к новому качеству — и враждебные) — вот что формирует процесс Альфонса и Кафки. И как венец творения, последний механизм сдерживания зверской человеческой природы — это государство, конечно. Да, конечно оно: узаконенное принуждение и насилие. Само по себе оно — отвратительно. Однако всякое разрушение государства порождает ещё более мерзкие формы насилия толпы, клана или отдельных негодяев: это вызывает новый страх и новое отвращение. Вот какой гнойник вскрыл Процесс Дрейфуса и тысячи других процессов. Альфонс справлялся со своим страхом посредством — пожизненной дистанции, ухода в сторону. Всю жизнь он осмеивал и уменьшал самого себя, как одного из людей, этих пакостников мира сего. Но Кафке..., ему пришлось куда хуже. Не имея в себе ни дистанции, ни отстранения, он продолжал бояться всех (и всего) вместе и по отдельности. И даже в процессе он не смог решить, какой же из двух страхов для него страшнее: перед своими или чужими?..^{:там же, стр.72}

Некий тип громко удивлялся тому, до чего же ему легко идти по пути познания;
      а на самом деле он всё это время стремглав катился по этому пути – вниз...^{:там же, стр.81}

Навряд ли на свете найдётся такой шутник, (кроме меня с Альфонсом, вестимо) который в самом деле рискнул бы назвать Процесс Барсука – «глубоким философским произведением». Однако, всё же не следует торопиться и запрыгивать вперёд. Потому что примерно такой же оценки – заслуживает и Процесс Кафки, как это ни странно было бы слышать. Несмотря на всю абсурдность и внутреннее напряжение сюжета, «процесс Ка» также не имеет настоящей глубины – именно в силу сопредельной слабости и поверхностного характера: как героя, так и автора (в данном случае запятая неуместна, поскольку это одно и то же лицо). Процесс Ка вполне может удивить любого бюргера, обывателя, и только его (будь он умным или глупым, без разницы). Но подобная (то ли дневниковая, то ли мемуарная) литература никак не может явиться открытием для всякого, кто и сам так прожил свою жизнь, вымучив её как историю болезни. Именно таков – сам Кафка и его Ка. Описанное в романе – это серые будни рефлексивного неврастеника. Они начинаются, происходят и заканчиваются в одном и том же месте: точнее говоря, в том затхлом тупике, который представляет собой всякий человек, от рождения и — до смерти...^{:там же, стр.77-78}

Не будь той Австрии – не было бы и этого Кафки, –
   вот что я хотел сказать, и вот что вы (как всегда) пропустили мимо ушей...^{:там же, стр.82}

Узость сознания – есть непременное социальное требование
      к каждому отдельному человеку и всем людям вместе. ^{:там же, стр.86}

Что есть асоциальность? – опасаюсь, что очень мало кому из людей нормы известно это слово изнутри. Разве только — снаружи. И Альфонс, и Кафка (хотя оба только отчасти) были наделены этим свойством типического инвалида: человека раз и навсегда отдельного от прочих людей... Слабость и страх за своё будущее – вот что всякий раз гонит обратно, к ним – и заставляет хотя бы немного приближаться, всегда оставаясь чужим. Альфонс и Кафка – каждый по-своему пытались справиться со своим страхом, всю жизнь лавируя между зависимостью и одиночеством. И у них, в сущности, не так уж и плохо получалось... сводить концы с концами...^{:там же, стр.89-90}

Отправляйся в полёт, мой друг, если тебе так угодно.
       Видишь, вот и клетка уже отправилась искать свою птичку.. ^{:там же, стр.92}

«...Я недоволен собой, – сказал Алле, – я больше не выношу ничего кроме улицы. Я тупо смотрю на все эти рожи. У меня слишком хороший цвет лица и слишком большой живот. Мне больше нельзя писать мелких вещей. Я привык делать литературу для своей публики из числа коммивояжёров. Мне нужно срочно браться за что-то большое. Иначе я – пропал»... И в самом деле, Альфонс был совершенно прав (отчасти). Чувствуя надвигающийся девятый вал человеческого убожества (и внутри, и снаружи себя), он инстинктивно попытался противопоставить свой вариант решения (ни много, ни мало) – судьбы́ всего мира. И он – не промахнулся...^{:там же, стр.98}

Тебе даже не нужно выходить из дома.
     Сиди за своим столом и слушай. Нет, даже не слушай, а только жди.
       И даже не жди, а просто молчи и оставайся в одиночестве.
Вселенная сама придёт и станет выпрашивать разоблачение, она не умеет иначе, она будет в изнеможении корчиться перед тобой и просить сначала наказания, а потом и прощения...^{:там же, стр.99}

...Возможно, вы и находите это забавной шуткой, но сегодня я серьёзен..., серьёзен – как никогда. Очень точное слово для окончания процесса, не так ли, бескрылый господин Ка? – Раз и навсегда, имей в виду: суд, он всего лишь принимает тебя, когда ты приходишь, и – отпускает, когда ты уходишь. Или нет, кажется, здесь закралось одно неточное слово, всего одно: не «суд» нужно было сказать, – конечно, не «суд», а «процесс». Вот именно. — Процесс, он всего лишь принимает тебя, когда ты приходишь, и – отпускает, когда ты уходишь. – И не более того. – Именно это я и хотел знать, – ответил Ка...^{:там же, стр.104}

– Странная история! Поверх этого мира лежит шляпа!..
Она мешает на него смотреть, она мешает его видеть,
она мешает его наблюдать, она мешает даже в нём жить!.. –
...Я отказываюсь продолжать этот разговор, пока он не уберёт свою шляпу!..^[4]:84

   Да..., я сказал чистую правду, и в самом деле
      эти несколько строк написаны — лично
            для мсье Тристана Бернара...^{:там же, стр.85}

...здесь и сейчас перед тобой лежит моё крупное, нет, вернее сказать, даже эпохальное произведение – для Нового Века. Ты видишь, оно называется «Процесс Барсука»..., или барсучье дело, <…> а ещё у него есть дополнительный подзаголовок: ищи ветра в поле, или: «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу»... (последнее – особенно чистая правда). Иногда я называю его, впрочем, немного иначе, например: «нет человека – нет проблемы»..., или «поминай, как звали». Короче говоря, как видишь, я в своём репертуаре: и до сих пор ещё толком не решил: как лучше назвать свой единственный роман. И прежде всего так произошло потому, что его значение для нашего времени переоценить – невозможно. Сам убедишься: не пройдёт и десяти лет, как повсюду словно грибы десятками начнут расти подобные процессы, дела и тяжбы наших добрых барсуков, постепенно переходящие в громкие скандалы, битвы ослов и войны свиней с козлищами, – и так будет продолжаться до тех пор, мой друг, пока у тебя сначала не зарябит в глазах, а затем зачешется в темечке...^{:там же, стр.85}

Вот, послушай: не позабыл ли ты ещё наше многозначительное путешествие к могиле Шатобриана, которое мы совершили в прошлом году, примерно в такой же сезон? (Признаться, я уже позабыл, носил ли этот визит характер религиозного паломничества или же попросту был результатом очередного пари двенадцати застольных апостолов). – Но, так ли иначе, следуя благому обычаю не тушеваться и не дрейфить перед превратностями судьбы, мы сели в поезд на вокзале Монпарнас и – отъехали (как всегда, от Парнаса до могилы – по прямой линии)...^{:там же, стр.85}

Богатая и знатная (и не уродливее, чем всякая другая), до сих пор Арабелла – ни разу не бывала замужем (скажем так, слегка осторожно выбирая слова). Ещё подростком она поклялась самой себе, что будет принадлежать только тому мужчине, который смог бы пожертвовать собой ради неё, – мужчине, который не сдрейфит и не отступит перед тысячей опасностей и сотней смертей, – короче говоря, одному из тех мужчин, которых, увы и ах(!) мы больше ни разу не наблюдали – со времён торжественного завершения последнего крестового похода.^{[комм. 7]}
Само собой, подходящий случай ещё ни разу не представился; мадмуазель Арабелла с годами ничуть не оробела, сдержав свою торжественную клятву, а потому и по сей день продолжает по-прежнему нерушимо оставаться – мадмуазелью...^[8]:119-120

Два единственных луча света направляли полицейский челнок мсье Престу́ в океане его повседневных обязанностей: это прежде всего скрупулёзно точное и фанатичное исполнение приказа, каков бы ни был этот приказ; и беспрекословное преклонение перед Вышестоящим Представителем Власти, – каким бы ни был этот вышестоящий, где бы он ни стоял, и каковой бы ни была его власть. Таким образом, изо всех смертных грехов более всех прочих ему был близок грех чинопочитания (если понимаете).
И да будет мне позволено (в качестве хилого хилософского отступления) одно краткое, но полное неизреченной мудрости соображение: пожалуй, если бы наша бедная дорогая и сумасшедшая страна имела в своём распоряжении только таких граждан типа Престу (Мутона), старушку Францию ещё ждали бы впереди хорошие деньки! А иначе... оставь надежду, смерд...^{:там же, стр.127}

Кроме того, Барсук, несомненно, обладал поистине бездонным мешком с хитрейшими увёртками, уловками и ухищрениями, потому что ни единого разу ни жандармам, ни прочей опричной страже не только не удавалось схватить его с поличным (при совершении очевидного преступления), но даже составить на него элементарный протокол, пускай даже самый мелкий и ерундовый...
Будучи сорок раз обвинённым во всевозможных преступлениях и сделках с собственной совестью, тем не менее, Барсук никогда не дрейфил и продолжал невозмутимо проживать там, где жил: в своей маленькой и грубо сколоченной хижине со скромной кроватью, скромным столом и такой же скромной деревенской утварью, то и дело подвергаясь грубым и беспардонным полицейским обыскам...^{:там же, стр.130}

– И в самом деле, всё это крайне курьёзно, мсье директор; однако куда менее курьёзно то, что я решительно никого даже и пальцем не тронул, и тем не менее, был безжалостно схвачен и приговорён..., потому что я, тот самый я, каким вы меня перед собой видите, понимаете ли вы, что я – абсолютно невиновен. Вернее сказать, невинен...
– Ах, нет, Барсук! – воскликнул Бутад, который, даже несмотря на всю свою снисходительность, подобные заявления находил уже несколько непомерными для своего должностного темперамента... — Ах нет, что за пошлость! – прошу вас, увольте, и не нужно меня пытаться провести на счёт судебной ошибки! Иначе – вы решительно упадёте в моих глазах и перестанете меня интересовать! Раз и навсегда...^{:там же, стр.137}

И вот, продолжая пользоваться вышеупомянутыми привилегиями всех романистов, я постараюсь перевести на более-менее понятный язык те птичьи мысли, которые беспорядочно и беспокойно роились в маленькой душе маленькой да-дамы.
Её друг..., а вернее, я хотел сказать, её основной друг (потому что, в конце концов, у кого же нет своего жиголо или, на худой конец, альфонса?) — точнее говоря, её самый авторитетный друг, мсье барон де Выдырьё, уезжая на побывку в (не)далёкий городок Монблудьё, определённо обещал ей вернуться в Париж — не далее как сегодня вечером...^{:там же, стр.133}

– Чёрт возьми! Не будьте болваном, мой дорогой Барсук, ну имейте же хотя бы каплю терпения. Закон есть закон. Неужели вы так до сих пор ничего не поняли, и это после всего?.. – Чтобы загреметь в тюрьму, совсем не обязательно быть виновным, но чтобы выйти на свободу, не всегда достаточно быть невинным!..^[8]:173

– Значит, немедленно смиритесь с тем, что вы глубоко ошибаетесь, мой дорогой простак Барсук. Посмотрите здраво, что вы такое, в сущности, представляли собой – три месяца назад? Отвечаю: до своей посадки вы просто не были виновным, ни в чём... А сегодня вы – попросту невиновный. Видите: это ровно одно и то же самое, чушь на постном масле, и ваше положение не изменилось ни на малейшую точку с запятой.
– Во-первых, я этого не нахожу, и потом, учтите: в промежутке между своей невинностью и невиновностью, я оттрубил цельных три месяца в тюрьме: от звонка и до звонка, и даже на один день больше, который, кстати, продолжается до сих пор. Мне кажется, что не следовало бы забывать эту «незначительную» деталь. Вы-то, небось, всё это время просидели у себя в уютном кабинетике? А по ночам провалялись дома подле жены?..^{:там же, стр.182}

Едва ли не целую минуту со шляпой в руке он стоял как баран (на месте только что ушедшего барона)..., уставившись на Алису, эту невыразимо прекрасную Алису, потому что... – Ах, если бы вы видали, как она была пленительно прекрасна, эта чертовка, как эта несчастная арестантка была хороша в своём импровизированном маскарадном костюме, – и какие тонкие формы (для тонкого ценителя и знатока, настоящего инспектора своего дела) угадывались за едва заметными очертаниями грубой тюремной ткани!..
Ну да, – и в самом деле это было так. Едва ли не впервые за всю свою беспорочную карьеру крупного чиновника, мсье Послабле́ внезапно обнаружил себя – растерянным, совершенно растерянным и даже почти потерянным — и где?..., в коридоре тюрьмы, бедный, бедный мсье инспектор!.. Ах, что за несчастье — эта пени’тенциарная система!..^{:там же, стр.202-203}

– Что дальше? ... Вот, видите, я пришёл с повинной и готов быть немедленно арестованным.
– Арестованным? – а у вас есть сопроводительные документы?
– Нет, мсье директор..., я думал, они уже у вас...
– Или хотя бы какое-нибудь письмо..., пара слов из прокуратуры?
– У меня при себе ничего нет..., прокурор ничего мне не дал... в руки.
– И что, вы в самом деле всерьёз думаете, что я сейчас по одному вашему слову, за просто так засажу вас в тюрьму? – ну..., в таком случае вы – шикарный тип! Первый раз такое вижу, за всю свою карьеру... Честное слово, я на вас дивлюсь, мой дорогой учитель!
– Значит, вы мне хотите сказать, что теперь у нас не только любую должность..., но даже для того, чтобы просто попасть в тюрьму, необходимы – чьи-то рекомендации?
– Ну, разумеется, как же может быть иначе..^{:там же, стр.210}

– Вы слышите, меня бросил мой адвокат!.. Господи праведный, что же со мной теперь станется? – неужели придётся второй раз сидеть в тюрьме по тому же делу? Кажется, мне остаётся только взывать к нашей доблестной магистратуре... Прошу вас, мсье председатель, сделайте так, чтобы меня отпустили, и как можно скорее.
– Хоть я совсем не адвокат (как вы сами уже отметили), и даже не ваш, но на этот раз я должен сказать, что просьба, высказанная вами в устной форме, абсолютно справедлива, мой дорогой друг, – немедленно отозвался магистр Брезгу́. – И суд в моём лице охотно принимает ваше заявление... Жандармы, освободите мсье Барсука.^{[комм. 8]} Он более не опасен... для правосудия...^{:там же, стр.245}

Смешно задавать вопросы.
        Смешно отвечать на вопросы.
Смешно открывать двери.
        Смешно закрывать двери.
Смешно быть всего лишь человеком
        на поверхности всего лишь — земли...^[4]:226

– Как это вы просто всё себе представляете! – сказал он Ка, – Значит, если по-вашему, то нам надо попрощаться, мирно разойтись и обо всём позабыть?.. Нет, нет, так у вас ничего не получится. Однако имейте в виду: я вовсе не хотел сказать, что вы должны потерять надежду и впасть в отчаяние. – Нет, зачем же! Ведь вы пока только арестованы, понимаете: арестованы, и больше ничего. Именно это я и должен был вам сегодня сообщить. Как видите, я выполнил свою обязанность и внимательно проследил, как вы это восприняли. Итак: на сегодня достаточно, и пока что мы можем попрощаться – хотя и ненадолго. Вероятно, вы захотите немедленно отправиться на работу, в банк?
– Вот как, в банк? – удивился Ка, – Но я-то полагал, что вы меня арестовали, не так ли?
Последние слова Ка произнёс даже с некоторым вызовом: несмотря на то, что инспектор не пожал протянутую руку, всё равно он чувствовал, что с каждой секундой зависит от этих людей всё меньше, – особенно когда инспектор встал и натянул на себя этот дурацкий котелок. Да, он с ними – немного играл. Он решил, что даже если они сейчас уйдут, – надо будет побежать за ними по лестнице, а потом и до ворот, и всё время напоминать, что они его забыли арестовать. Поэтому он повторил ещё раз, не без интонации:
– Но как же я могу пойти в банк, если я – арестован?..^[8]:262-263

Снизу на Ка пристально смотрели люди из первого ряда, и он, словно отвечая на взгляды, невольно стал всматриваться в их лица. Всё это были уже далеко не молодые мужчины, а некоторые даже с сединой в бороде. Вполне возможно, что именно они всё здесь решали и могли повлиять на мнение остальных, – впрочем, и те, и другие настолько безучастно отнеслись к унижению следователя, что не вышли из того невольного оцепенения, в которое их вогнала странная речь Ка.
– То, что со мной произошло, – тем временем, продолжал Ка уже немного тише, пристально вглядываясь в лица стоявших в первом ряду, отчего его речь звучала несколько сбивчиво, – то, что со мной произошло, всего лишь частный случай, и сам по себе он не имеет большого значения, поскольку я не слишком близко принимаю всё это к сердцу. Однако мой случай – типичный пример того, как разбираются дела очень и очень многих. И здесь я заступаюсь прежде всего за них, а вовсе не за самого себя.
На последних словах Ка невольно возвысил голос. Кто-то, высоко подняв руки, зааплодировал и крикнул: «Браво! Так и надо! Браво! – и затем ещё раз, немного тише: Браво!..» ^{:там же, стр.286}

– И всё-таки я вам помогу, – упрямо повторила женщина, – пойдёмте отсюда, нам надо всё как следует обсудить. А про то, что мне грозит опасность, даже и говорить не стоит. Знаете ли, во всех случаях я только тогда пугаюсь опасности, когда сама считаю нужным испугаться. Идите же сюда, – ещё раз повторила она, показала на подмостки и попросила его сесть рядом с ней на ступеньки. – У вас такие чудесные тёмные глаза, – сказала она, когда они сели, и, изогнувшись всем телом, заглянула Ка в лицо. – Говорят, что у меня глаза тоже красивые, но ваши куда красивее. Ведь я..., знаете, я вас сразу приметила, ещё в первый раз, как только вы сюда зашли. Да и в зал заседаний я потом только из-за вас пробралась потихоньку. Обычно я никогда этого не делаю, ведь мне даже, если говорить начистоту, запрещено сюда входить.
Так вот к чему всё свелось! – разочарованно подумал Ка. Ведь на самом деле она мне вовсе не помощь, а просто себя предлагает, эта женщина, испорченная до мозга костей, как и все здесь... Видимо, ей уже основательно приелись судебные чиновники, что вполне объяснимо, вот она и встречает каждого мало-мальски приличного посетителя комплиментами насчёт красоты его глаз. И Ка молча встал со ступеньки, словно уже высказав свои мысли вслух, хотя тут же спохватился и объяснил женщине своё поведение...^{:там же, стр.293}

...Решив, что она всё-таки нарочно прячется, Ка постучал ещё сильнее, а когда и на этот стук никто не отозвался, Ка, прекрасно понимая, что поступает не только дурно, но и абсолютно нелепо, осторожно приоткрыл дверь. И в самом деле, в комнате сейчас никого не было. Впрочем, уже ничто не напоминало прежнюю, знакомую комнату. У стены стояли рядом две кровати, все три кресла у дверей были завалены ворохом белья и платья, шкаф был раскрыт настежь. Очевидно, фройляйн Бюрстнер потихоньку выскользнула и ушла, пока фройляйн Монтаг отвлекала Ка своими разговорами. Однако его это не слишком-то расстроило, строго говоря, он почти не надеялся, что сможет так легко отыскать фройляйн Бюрстнер, и совершил эту дерзкую попытку – почти исключительно назло фройляйн Монтаг. Но, пожалуй, именно поэтому ему стало как-то особенно неприятно, когда он, закрывая дверь, внезапно обнаружил, что капитан и фройляйн Монтаг стоят и беседуют уже в дверях столовой. Возможно, что они стояли там – уже в ту минуту, когда Ка, постучав в последний раз, отворял дверь, однако почему-то сделали такой вид, будто совсем не следят за ним. Тихо переговариваясь между собой, они глядели на Ка таким рассеянным взглядом, как обычно смотрят люди, всецело поглощённые каким-то важным разговором. Однако Ка всё же стало неловко под их взглядами, и, прижимаясь к стенке, он поспешил проскользнуть к себе в комнату...^{:там же, стр.317-318}

– А неужели эта маленькая розга так уж больно сечёт? – спросил Ка и осторожно потрогал розгу, которой помахивал перед ним бравый экзекутор.
– Да ведь нам ещё и раздеться придётся, – поморщившись, сказал Вилли.
– Ах, вот оно что, – сказал Ка и внимательно посмотрел на экзекутора; тот был загорелый, как матрос, и лицо у него было здоровое и бесстыжее. – А разве нет возможности как-нибудь освободить их от порки? – спросил Ка.
– Ну уж дудки! – с кривой ухмылкой сказал тот и тряхнул головой, – А ну-ка, мальцы, хватит болтать, скидывайте портки!..^{:там же, стр.320}

Однако в этот момент, словно подслушав его мысли и, возможно, желая как следует обидеть сиделку, дядя сказал:
– Послушайте, барышня, я попрошу вас хотя бы ненадолго оставить нас одних, мне нужно обсудить с моим другом кое-какие личные дела.
Сиделка, наклонившись над больным, в этот момент как раз поправляла простыни у стенки и, обернувшись, словно в полную противоположность дяде, который сначала едва ли не заикался от раздражения, а затем внезапно выпалил свою фразу, очень спокойно ответила:
– Разве вы не видите, что господин адвокат очень болен. Он сейчас никак не может обсуждать кое-какие личные дела, и даже со своим другом... – Вероятно, она только по инерции повторила дядины слова, но даже посторонний человек вполне мог бы принять это за издёвку, а уж дядя тут же подскочил как ужаленный.
– Ах ты, б... проклятая!.. – пробормотал он как будто не своим голосом, сдавленным от возмущения, так что слова было разобрать почти невозможно.^{:там же, стр.333}

– Ведь вы невиновны? – спросил он.
– Да, – сразу сказал Ка. С какой-то особенной лёгкостью и радостью он ответил на этот вопрос, особенно потому, что перед ним находилось – частное лицо, и он не должен был нести никакой ответственности за свои слова. До сих пор никто ещё не спрашивал его столь прямо и чистосердечно. Чтобы хотя бы немного продлить это радостное ощущение, Ка повторил:
– Я абсолютно невиновен.
– Вот как? – протянул художник и склонил голову, словно о чём-то размышляя. Затем он снова приподнял голову и сказал:
– Но если вы и в самом деле невиновны, тогда дело обстоит очень просто.
Услышав подобное, Ка резко помрачнел: ну вот, ещё один чудак, выдаёт себя за доверенное лицо в суде, а толкует, как наивный ребёнок!
– К сожалению, вы ошибаетесь, моя невиновность ничуть не упрощает дела, – сказал Ка. И вдруг, улыбнувшись помимо воли, он покачал головой: – На всякую невиновность находится целая масса всяких закорючек и тонкостей, в которых может запутаться любой суд. И главное, в конце концов – ведь откуда-то судьи, буквально на пустом месте, отыскали тяжкую вину и вытащили её на свет!
– Да-да, разумеется, – сказал художник, словно Ка попусту прервал ход его мыслей. — Но ведь вы-то невиновны?
– Ну конечно же, – сказал Ка.
– Безусловно, это самое главное, – сказал художник.
Кажется, возражать ему было бессмысленно...^{:там же, стр.375-376}

– Значит, так: сначала я его покормлю супом, – и тут же стала наливать суп в тарелку, – только боюсь, как бы он сразу не уснул, после еды он всегда засыпает.
– Ничего, после моих слов с него тут же весь сон соскочит, – сказал Ка.
Ему очень хотелось как-то намекнуть, что сегодня он собирается обсудить с адвокатом нечто чрезвычайно важное, чтобы Ленни сначала догадалась или хотя бы заинтересовалась, о чём пойдёт разговор, а уж только потом попросить у неё совета, – когда она сама начнёт выспрашивать. Однако она, коротко взглянув, ограничилась тем, что в точности выполнила его указание. Проходя мимо него с тарелкой, она демонстративно ласково посмотрела ему в глаза и сказала:
– Как только он поест, я сразу же доложу о тебе, чтобы ты с ним поскорее всё обсудил и вернулся сюда ко мне.
– Ступай, ступай! – ответил Ка как будто нетерпеливо, – ступай же!
– Ну, сердитый, будь же немного поласковее! – сказала она и уже у самой двери, держа в руках тарелку, ещё раз остановилась и обернулась к нему всем корпусом.
Ка недовольно посмотрел ей вослед. Нет..., теперь он твёрдо, и даже окончательно решил отказать адвокату; и может быть, даже к лучшему, что он перед этим не успел переговорить с Ленни.^{:там же, стр.396}

День за днём, вот уже и свет меркнет в его глазах, и он не может понять, то ли потемнело всё вокруг него, или просто зрение его подводит. Однако теперь, во тьме, он видит, как прекрасное неугасимое сияние исходит из врат Закона. Последний вздох – и жизнь его подходит к концу. И вот, перед смертью всё, что пережил он за долгие годы, соединяется в его мыслях в один единственный вопрос – хотя вопрос этот он ещё ни разу не задавал привратнику. Он подзывает его к себе слабым движением глаз – похолодевшее тело уже не повинуется ему, и он не может даже немного приподняться. Привратник подходит и приходится ему низко наклониться – теперь по сравнению с ним проситель совсем уж пригнулся к земле. «Что тебе ещё надобно узнать? – спросил привратник, – ненасытный ты человек!» – «Ведь все люди желают Закона, – едва слышно говорит тот, – но как же получилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, ни разу не попросил, чтобы его туда впустили?» И привратник, увидев, что совсем уже отходит путник, закричал, что было сил, чтобы тот ещё смог услышать ответ: «Потому что никому, слышишь, никому сюда нет входа, эти врата были предназначены для одного тебя! А теперь я пойду и закрою их – навсегда».
– Так значит, привратник попросту обманул этого человека, – поспешно сказал Ка. Его по-настоящему захватил этот рассказ.
– Не торопись с выводами, – сказал священник...^{:там же, стр.436}

Неожиданно для самого себя Ка ещё раз обернулся и спросил прямо:
– А в каком театре вы раньше играли?
– В каком театре? – растерянно переспросил один господин у другого, словно советуясь, и уголки его губ слегка дрогнули. Другой, ничего не ответив, скорчил гримасу, – совсем как глухонемой клоун, который лихорадочно пытается что-то сказать.
Видимо, они не готовы к моим вопросам, – сказал Ка про себя и пошёл за своей шляпой.
Уже на лестнице, окружив Ка с двух сторон, оба господина хотели взять его под руки, но он твёрдо сказал:
– Не нужно, возьмёте на улице, я же не больной.
Однако уже у самых ворот они прижали его так плотно, как, кажется, ещё ни разу в жизни никто не прижимал. Тесно притиснув сзади своё плечо к его плечу, и не сгибая рук в локтях, каждый из них по всей длине обвил рукой руку Ка и сдавил его кисть привычно заученной мёртвой хваткой. Выпрямившись во весь рост, Ка шагал посередине между ними. Все трое настолько тесно слились в единое целое, что, если бы кому-то пришло в голову напасть на одного из них, удар неизбежно пришёлся бы – по всем троим. Пожалуй, такое плотное соединение можно встретить только в неживой природе, – невольно сказал себе Ка...^{:там же, стр.444}

Имея такую шикарную морду,
          милостивый государь,
вам следовало бы прежде всего поступить —
          на государственную службу!...^[4]:426

    * детям моим посвящается...
В этой книге я рассказываю свою жизнь только за пять лет,
 в течение которых я был с позором изгнан из мира живых.
  События, разыгравшиеся во Франции вокруг процесса 1894 года
   и в последующие годы, оставались мне неизвестными в течение
   почти пяти лет, вплоть до реннского процесса...^{:там же, стр.427}

...Мэтр Деманж в своей более чем красноречивой защите опроверг доклады экспертов, ясно показал всю их противоречивость и закончил тем, что задал вопрос: каким вообще образом можно было выдвинуть против меня подобное обвинение, не указав при этом ни единой причины, которая могла бы побудить меня совершить такое преступление.
Немедленное оправдание казалось мне очевидным.
– Я был осуждён.
Только четыре с половиной года спустя мне стало известным, что судьи были введены в заблуждение с одной стороны – показаниями майора Анри, а с другой стороны тем – что судьям во время совещания показали несколько секретных и неизвестных защите документов, одни из которых не имели ко мне никакого отношения, а другие были – попросту подделаны.
Эти документы во время совещания довели до сведения судей по личному распоряжению военного министра, генерала Мерсье...^{:там же, стр.436}

На втором свидании жена моя напрасно умоляла, чтобы ей связали руки за спиной и хотя бы таким образом позволили приблизиться ко мне; директор отказал в грубой форме.
Итак, 21 февраля я увидел свою жену в последний раз.
После свидания, которое продолжалось от двух до трёх часов пополудни, мне так же внезапно приказали готовиться в дорогу: причём, ни мне, ни жене прежде об этом не сообщили ни полслова. Мои приготовления исчерпывались простой упаковкой вещей в тюк.
Перед отправкой меня ещё раз раздели и обыскали, а затем в окружении шести конвойных отвели на набережную, где почти сразу посадили на паровой катер, который к вечеру доставил меня на рейд Рошфор. С катера я был пересажен прямо на транспортное судно «Сен-Назер». За всё это время мне не было сказано ни единого слова, и не было дано никакой информации относительно того места, куда меня ссылали теперь.
По прибытии моём на «Сен-Назер» меня отвели в арестантскую камеру, запиравшуюся обычной решеткой и находившуюся прямо под палубой, в передней части. Часть палубы перед арестантскими камерами была открыта. Холод стоял ужасный (около 14 градусов ниже нуля), а ночь была тёмной. Мне швырнули в камеру какой-то гамак и оставили без пищи.
Воспоминание о жене, которую я оставил несколько часов тому назад в полном неведении о моём отъезде и которую я не мог даже обнять, воспоминание о детях, обо всех родных, обо всех этих дорогих существах, которых я оставлял позади в горе и отчаянии, полнейшее незнание места, куда меня отправляли, и всё созданное для меня унизительное положение – всё это повергло меня в неописуемое отчаяние, и я мог только броситься на пол в углу моей камеры и плакать горючими слезами во мраке холодной ночи...^{:там же, стр.459}

    Понедельник, 7 сентября 1896 года
Вчера вечером меня – заковали!
Но за что? – я не знаю!
С тех пор, как я здесь нахожусь, я всегда строго следовал по пути, который начертал себе, и всегда полностью выполнял правила, которые мне были предписаны.
Как не сошёл я с ума в эту длинную ночь нечеловеческих пыток? Какую силу даёт человеку чистая совесть, чувство долга по отношению к детям, который нужно исполнить!
Невиновный в преступлении, которое мне приписали, я обязан бороться до последней капли сил, пока меня не убьют, – и только так я исполню свой долг.
Что же до тех, кто стал моими жестокими палачами, – о, пускай их осудит собственная совесть в тот день, когда свет озарит, наконец, мою мрачную драму, когда правда будет открыта, потому что в жизни, рано или поздно, но всё становится известно...^{:там же, стр.502-503}

Моя хижина была разделена на две части массивной железной решеткой; я находился с одной стороны решётки, а надзиратель – с другой, причём таким образом, чтобы он в любой позиции мог не выпускать меня из виду – ни днём, ни ночью. Зарешёченные окна, до которых я не мог дотянуться, пропускали в камеру свет и немного воздуха. Немного позднее к решётке добавили ещё и более густую железную сетку, затруднявшую свободный приток воздуха; а затем, чтобы окончательно помешать мне подходить к окну и таким образом хотя бы иногда, находясь внутри хижины, дышать свежим воздухом в душные дни и ночи, перед каждым окном поставили – две перегородки, которые вместе с окном образовали нечто вроде треугольной призмы. Одна из перегородок была сделана из толя, другая – из полос железа, горизонтальных и вертикальных. Хижину окружала деревянная ограда в 2,8 метра высотой с острыми пиками; с южной и западной стороны эта ограда была дополнительно поставлена ещё и на кирпичную стену высотой от 2 до 2,5 метров таким образом, что вид на остров и вид на море снова были для меня полностью закрыты.
Но, как бы то ни было, более высокая и более просторная, новая хижина оказалась немного лучше старой; кроме того, с одной стороны камеры второй забор был совсем убран, так что оставалась только одна ограда.
Однако и здесь поселилась всё та же сырость; очень часто во время сильных ливней клетка моя заполнялась водой на несколько сантиметров; что же касается вездесущих паразитов, то они были столь же многочисленны, как и в первой хижине, если даже не больше.^{:там же, стр.520-521}

Из телеграммы я понял, что уголовная палата признала поданное мною прошение заслуживающим обсуждения, и что она в скором времени приступает к его обсуждению по существу. Я заявил, что прошу разрешения связаться с мэтром Деманжем, защищавшим меня в 1894 году. При том я решительно ничего не знал о том, что произошло за всё это время; мне казалось, что до сих пор против меня выставляется тот же самый «бордеро», единственный документ из составленного против меня досье. Со своей стороны, мне было нечего прибавить к тому, что я сказал на суде в 1894 году, нечего было изменить и в моих показаниях относительно «бордеро». Я не знал, что к тому времени была изменена дата получения «бордеро», изменены были и предположения, сделанные на первом процессе относительно характера перечисленных в «бордеро» документов. А потому всё дело мне казалось чрезвычайно простым – в моём представлении оно сводилось к выяснению вопроса о том, написан ли «бордеро» мной или каким-либо иным лицом.^{:там же, стр.539}

Правительство Республики возвращает мне свободу. Однако свобода – ничто для меня, пока не восстановлена моя честь. С сегодняшнего же дня я стану продолжать добиваться устранения ужасной судебной ошибки, жертвой которой я стал уже во второй раз.
Я желаю, чтобы вся Франция узнала из окончательного приговора, что я невинен. Моё сердце успокоится только в тот день, когда не останется ни одного француза,^{[комм. 9]} который будет приписывать мне гнусное преступление, совершённое другим...^{:там же, стр.549}

Люди обладают поистине всепроникающим Талантом:
    даже свобода у них давным-давно приобрела
          все свойства — потребления.^[8]:574

Если ты человек слова —
     лучше молчи!..^{:там же, стр.575}

Главная черта растения заключается в том, что оно — растёт.
  В отличие от животного, которое имеет живот, и живёт, пока жуёт.
     ...к сожалению, и вас этот приговор очень даже касается, мой дорогой... человек. ^{:там же, стр.576}

И главное, ещё хотелось бы знать: а следует ли ему вообще что-либо понимать из любых сопоставлений, в том числе и таких. Вот, пожалуй, уже настоящий сто́ящий вопрос, – или вопрос по существу, на который, тем не менее, незамедлительно следует ответ: конечно же, нет... Нет, и ещё раз нет. Поскольку... совсем не царское это дело – заниматься каким-то мутным и смутным «пониманием» — там, где ещё не закончился процесс. Там, где он пока ещё происходит. Ну, например, процесс жизни, – гораздо более приятный, чем все прочие,^{[комм. 10]} вместе взятые...^{:там же, стр.576}

Глядя сверху вниз – видны только лысины.
  Глядя снизу вверх – видны только задницы.
     Соединение первого и второго даёт – полную картину мира.^{:там же, стр.576}

...В конце концов, хотелось бы услышать: что же хотел сказать этот автор, собрав и сопоставив под одной обложкой какие-то притянутые за уши штуки и шутки. Одну. Другую, третью. И наконец, видимо, только для веса, поверх всего добавив ещё и самого себя, в статической позе — чугунного памятника. Надеюсь, теперь (посреди громадного количества лишних слов) становится хотя бы немного заметно, по какой причине я, едва ли не впервые в жизни — пошёл от обратного. Собрав на глазах изумлённой (скучающей) публики конструкцию, а затем — вынув из-под неё точку опоры. Падай, падай свободно, дорогой друг. Ибо только в свободном падении для человека — содержится единственная возможность хотя бы ненадолго испытать... состояние... свободы...^{:там же, стр.577}

И вот – я срываю тряпку покрывала со статуи голого Аполлона, чтобы ткнуть в него – пальцем.^{[комм. 11]} Смотрите, вот он, этот вечный вещный механизм, именно в том виде, в котором он существует всегда, под ветхим покрывалом совокупных слов... Сначала – поместить желание в предмет, затем отождествить его с предметом – и только после этого вступить с ним в отношение. Или со’отношение. Читай: придать смысл. Или не читай. Как правило, они это проделывают – даже не уточняя, с кем же вступили в отношение, поскольку механизм отождествления факта (объекта) с потребностью работает безотказно...^{:там же, стр.581}

– Вы спрашиваете, мсье, кто есть я? Нет ничего проще!
    Сейчас объясню, всего в двух словах...
Видите пустое кресло, вон там, пятое во втором ряду? – Обратите внимание: это и есть я...^{:там же, стр.576}

– Дорогой друг, не желали бы вы ответить: кому вы пытаетесь вложить в уши эти слова, – совокупные слова, замечу особо. В какую дырку вы намерены поместить их..., чтобы они тут же не вывалились обратно. И главное, какой потребности, совокупной или личной, могут соответствовать ваши скудные истины? Не содержится ли в них некий парадокс? – парадокс идеального отрицания? Протест одинокого гамадрила против стаи. И тако же — против себя, против собственной <...> природы, почти ничем не отличной от всех прочих. Забавно представить, после всего, каков может быть всемирно-исторический итог подобного противостояния... против природы (одной) и природ (совокупных). «Процесс Процессов», – кажется, так я назвал эту маленькую совокупность бреда, расположенную на почётном месте послесловия. Последнего слова... Например, капитана Дрейфуса (пускай будет так ради пущей простоты понимания), с невиданным упорством твердившего (письменно и устно) о своей невинности..., пардон, невиновности. И вот... поверх всего – ещё одно великое упрощение. Исключительно для вас, – мсье, мадам, и даже мадмуазель. Потому что иначе – никак. Ибо здесь, в точке завершения процесса процессов, я буду вынужден раз и навсегда поставить жирную точку (нечто вроде последнего шлепка гильотины) и заявить металлическим голосом прокурора..., а может быть, и прокуратора свой окончательный вердикт: Виновен. — Причём, без единого смягчающего обстоятельства.^{:там же, стр.582}

Механизм соподчинения и взаимодействия людей нормы внутри клана универсален: на всех уровнях и при всех масштабах зрения (не говоря уже о подо’зрении). Будь то взвод, рота, полк, армия, — или отношения между армиями... Повсюду человек воспроизводит самоё себя со своими потребностями и соответствиями, это милое животное. И прежде всего, механизмы его работают в силу (именно так!) — в силу полнейшего отсутствия личного сознания. Вот что на деле образует тот несравненный цемент, сливающий любые группы — в монолитные совокупности, сколько бы они ни дрались между собой как внутри, так и снаружи. И главное! — да, главное! — в итоге сливающий в единую совокупность всё их человечество людей нормы, постоянно ищущее глазами (руками, зубами) врага, бога или раба внутри и снаружи себя. ^{:там же, стр.584-585}

Короля играет свита.
  Гения играет время.
    Жертву играет убийца.
      Очень мрачная шутка.
Моё время сыграло со мной жертву.
    Сам я – не возражал.
        А король всё это время – воровал деньги...^{:там же, стр.585}

История..., человеческая история, как бы она ни была забавна, – здесь ей очевидно не место. Если даже они сами (не без тени улыбки) говорят, что она (история) учит их только тому, что ничему не учит... Словно бы она – это нечто отдельное от них, а не они сами, люди, классический тип Homos apiens, способный учиться, обучаться, не так ли? – а стало быть. Если они чему-то не учатся, значит (ergo!) у них есть потребность не учиться именно этому, а вместо того учиться – чему-то другому. Давайте же приоткроем один глаз и посмотрим: чему же они научились... тогда. В процессе. Или после процесса...^{:там же, стр.587-588}

И ещё у них есть голый факт, — тот самый факт, который не имеет никакого значения, — и ещё есть его — толкование. Шикарная смесь. Именно таким образом — любой факт — может служить в качестве провокации... для чего угодно.^{:там же, стр.588}

Любая государственная должность, когда на неё принимают старуху —
       должна быть немедленно упразднена вместе со старухой!..^{:там же, стр.591}

...И вдруг! – даже страшно представить – после этого Процесса у них появилось какое-нибудь «правосудие» (вместо произвола, например). Или ещё что-нибудь появилось... вместо правосудия? Неужели опять нет?.. Не появилось? – ах, как же вы меня расстраиваете, мадам. Но в таком случае..., может быть, они стали хотя бы немножко аккуратнее?.., так сказать, тщательнее? Не так грубо, не так топорно, не так нагло, в конце концов... Ну, например, чтобы лжесвидетель хотя бы чуть-чуть помнил порядок вранья и не путался в показаниях..., а почерк в «маленькой синенькой» сделался хотя бы чуть-чуть ближе... к образцам письма подсудимого. Ну..., немножко, – хотя бы только для виду. Чтобы не так заметно было причинное место..., потребность и соответствие, ради чего у них делается — Всё. И что? Неужели даже это – нет? И всё без перемен? Белыми нитками? Серыми? Или даже кровавыми, по живому мясу?.. И всё у них идёт по-прежнему? Как всегда?.. Нет, не может быть. Я не верю собственному языку. Он – врёт. Он опять врёт, скотина...^{:там же, стр.592}

Разумеется, я даже не стану трудиться произносить имена бравых наследников капитана Х., и названия очередных чортовых (полу)островов, имя которым — Легион, опять Легион. Так всегда было в мире людей..., они слишком хорошо известны: на весь мир – или на один маленький городок, или даже на узкий переулочек с грязной подворотней, остро пахнущей свежими продуктами человеческой жизнедеятельности. Или вовсе не известны (без суда и последствия). Всюду, где есть они, люди с их вечными потребностями и соответствиями..., если им не поставить предел..., всюду происходит одна и та же история с подлостью садистов из охраны, рабством слуг из суда и жадностью заказчиков, скота от власти, той или другой, без разницы. – Если вовремя не поставить предел. Если им только позволить проявить свою природу..., и потребность. И тем более, когда есть Он, Тот единственный, кто позволяет. И не ставит предел. «Друзьям – всё, врагам – закон», – кажется, они сами так говорят (и так судят), верные ученики и владельцы друг друга. И пристало ли мне теперь опускаться до конкретностей? Об этом человеке я даже и говорить не желаю. Ни слова. 2000 год – это не просто начало нового века, это – приговор. Пожизненный приговор, а вернее говоря – смертный...^{:там же, стр.594}

Люди! Бегите врассыпную, прячьтесь по щелям,
  скрывайтесь кто куда, спасайтесь кто может!
      – скоро приближается восход Солнца!..^{:там же, стр.595}

Нимало не сомневаюсь, что эта взрывная идея, слишком простая для глаза, останется пустой и ничего не значащей для всякого, прочитавшего её глазами. И прежде всего — потому, что она лишена тела. Голая идея, она и останется только тенью слов.^{:там же, стр.595}

...Сон разума рождает не чудовищ, а сплошь – бастардов.
  Говоря иными словами, разум бесплоден, но только — во втором поколении...^{:там же, стр.598}

...Само собой, сравнения неуместны. Именно потому, наверное, люди постоянно к ним прибегают, вдохновившись примером. Или научившись — на нём... Даже простое упоминание проходившей в то же время англо-бурской войны – немедленно покажет неуместность любых сравнений. Кажется, именно тогда впервые в истории этого человечества возникли концентрационные лагеря уничтожения (неправда!), заботливо устроенные англичанами для пленных буров, — в основном женщин и детей. Конечно, впоследствии эти скромные выдумки померкнут перед усовершенствованными изобретениями герра Адольфа. Но тогда... десятки тысяч человек, умиравших медленной смертью. — И всё равно... Тишина. Практически никакого впечатления. А рядом, буквально на одной полке – Чёртов остров, крошечный концентрационный лагерь для одного лысого Дрейфуса, – этот дивный остров, райский уголок..., на три года ставший едва ли не столицей Франции. Мадам... Мсье... Вот что значит хороший резонанс: потребность и соответствие, и ни капли мошенничества. Пожалуй, одним этим вполне можно было бы ограничиться, на сегодня.^{:там же, стр.600}

Единственное, что может Оправдать Жизнь – это Большая Ложь...
  – Призна́юсь, редко когда мне доводилось лицезреть нечто – более Правдивое...^{:там же, стр.600}

Те ублюдочные времена, в которые мы с вами имеем счастье жить, они нашли своё точное выражение в уродливом правлении и таком же правителе, а также в тотальном культе потребления и воровства ради потребления. — Однако же, как бы это ни было неприятно, и какой бы брезгливости ни вызывало при соприкосновении, мы должны отчётливо понимать, что в этом (здесь и сегодня) нет ровно ничего уникального. Во все времена и эпохи случались в точности такие же эпохи и времена, поскольку (и здесь я сызнова повторяю & повторяюсь) человеческая природа не только проста, но и универсальна вне времён и эпох. ^{:там же, стр.603}

Разумеется, эти прекрасные обезьяны господни..., — прошу прощения, одну минутку, — они хотели бы (как и всякий существующий организм) жить вечно и так же вечно царить в своём мире. А потому они всегда старались возможно более оттянуть... или вовсе отменить свою «кончину». Но увы, эти люди (как общий организм) решительно не способны к саморегуляции на крупных отрезках и в действительных масштабах, соизмеримых с целыми числами самого себя. Максимум что они могут, – подобно капитану Дрейфусу, – не знать, забывать, не замечать и скрывать. От других... и от самого себя.^{[комм. 12]} И ещё: делать вид. Одновременно ожидая, боясь и надеясь... не на смертный, а «хотя бы» на пожизненный приговор. Прекрасное вещное вечное существование на чортовом острове, – вот что они хотят и имеют, по желанию...^{:там же, стр.603-604}