Свинья (Натур-философия натур)
|
|
’мадам, мсье, мадмуазель... (последняя, как всегда, особо и, как всегда, совершенно отдельно, конечно)... Нет, я вовсе не прошу минутку вашего внимания, здесь и сейчас. И заранее (не) прошу прощения за обращение (некстати, как всегда, некстати). И конечно же, не стану отвлекать вас от заслуженного честным трудом вечернего куска розовой ветчины..., или надолго задерживать ваше драгоценное внимание (равно как и всё остальное не стану). — Потому что уже поздно, слишком поздно (фактически, всё). Заметно стемнело. На дворе почти ночь (хотя глаз коли). И вдобавок, сами понимаете: к чему плодить лишние разговоры, когда (между нами, конечно, сугубо между нами, ничего лишнего) и так уже — всё — давно — известно...[3]
...и в самом деле, уже про чёрта, казалось бы, всё давным-давно выяснено. Сказано. Показано. И доказано (на одном пальце). И теперь, скажите на милость, — ну чéм мало-мальски существенным та же свинья отличается, к примеру, от того же чёрта (как его малюют или калюют)?..[4] И есть ли хоть одна черта у чёрта, отличающая его от всех прочих... чертей, свиней и прочих теней в этой старой тенистой аллее? — Казалось бы, ерунда на постном масле: вопросы для детей подготовительной группы, — да и то ответит всякий, ковыряя в носу. Даже дурак. Или полный кретин. — Однако не тут-то было. Едва начнёшь (ковырять), и конца этому начáлу не будет. А что на деле?.., — ларчик-то просто открывался!..[5] А ты пойди-найди эти «три отличия», как говорится, — особенно, когда их нет. Ни одного. Потому что не положено туда отличий. С самого начала: не положено. Хотя бы по одному только «образу и подобию».[6]
- — Например, «от со’творения мира», — для краткости...
Сократ. Знаешь ли, Феодор, чему дивлюсь я в твоём друге Протагоре?
Феодор. Чему?
Сократ. Те его слова, что «каким каждому что-то представляется, таково оно и есть», мне очень нравятся. А вот началу этого изречения я удивляюсь: почему бы ему не сказать в начале своей «Истины», что мера всех вещей — свинья, или гамадрил, или что-нибудь ещё более нелепое среди того, что имеет ощущения, чтобы тем пышнее и высокомернее было начало речи, доказывающей, что мы-то ему чуть ли не как богу дивимся за его мудрость, а он по разуму своему ничуть не выше головастика, не то что кого-либо из людей.[7]
Платон (из диалога «Теэтет»)
Что образ..., что образина. Одна мелочь (ничего, кроме оценки). И не будем делать вид, будто бы ничего не поняли... — Много уже, слишком много было сказано (мною) о сильнейшей черте натуры нынешнего рода (и вида) человеческого (знаменитого во всех частях света Homos apiens). — Той черте (не говоря уже о чёрте), благодаря которой сначала пришёл он к тотальному господству на земле, а затем, — точно так же благодаря ей, — лёгким движением влажной тряпки стёр себя с её поверхности, словно и не было его никогда. Как отче Наш (мелом на школьной доске).[8] Разумеется, я сызнова толкую о принципиально параноидальной (расщеплённой) природе психики человека, этой «бого’подобной обезьяны» — как био’логического вида (не говоря уже о роде). И даже более того: само по себе наличие высшей нервной деятельности (интеллекта) неминуемым образом влечёт за собой — медленное и неуклонное построение точно такого же раз’щеплённого (параноидального) мира, а следом за ним — и его картины, в полном «образе и подобии» с главной причиной или творцом. Причём, нужно ли и говорить, что они (эти все трое, три, втроём) существуют всё в том же нерасторжимом дву’единстве...[9] А если ещё вернее: с ними обоими — в одном лице (вот мы со второго же шага и получили на выходе ту самую пару, не ноя, — долго’жданную и не’обходимую).[4] В том смысле «не’обходимую», что обойти её или, тем более, обойтись без неё ни один человек не может, едва только появляются у него начатки, початки или хотя бы зачатки психики. И в том смысле «долго’жданную», что приказала она себя долго ждать. И едва появится она у него, эта самая «пара», как тут же «поминай как звали»: перестанет он её видеть и знать, всегда глядя на мир с одной из сторон этой пары — либо слева, либо справа. И никогда — посередине, чтобы глаза не разъезжались...[10] А то как же смотреть на этот мир? И как его увидеть?
- — только с одной стороны. Только от себя...
Дорогой Добрый Толстый Друг. Но что же с Вами сталось? <...>
Роше мне сообщил, что я подложил Вам какую-то «свинью», или, по крайней мере, грязного «кролика». Но когда же это случилось, дорогой Друг? Был ли он с гречневой кашей..., или кислой капустой? Я теряюсь в догадках... Если да, — что наверное так, поскольку Вы это ему сами сказали, — то простите меня, прошу Вас: я всего лишь мелкий вертопрах, — очень уродливый & который умоляет Вас простить его.[11]
Эрик Сати (из письма Бранкузи, 27 июня 1923)
...И тем более всё это становится важным (и даже насущным), если снова..., если опять, — прошу прощения, — случится сделать что-то дурное, — не’обходимое всякий день, час и минуту, — как же без него-то, дорогой друг?..[12] Разве можно жить и его — не сделать? Разве от него куда-то можно спрятаться или деться? Разве без него как-то обойдёшься? — Незаметное, естественное и постоянное (зло), оно всегда здесь, всегда с тобой, друг мой..., как еда, вода, дыхание, движение, как самá жизнь (и всякий-то день по сто раз, как же без него). Но разве жизнь..., жизнь..., — это великое благо, это невероятное счастье, дарованное..., дарованное невесть кем, невесть кому, невесть зачем, — разве жизнь может быть дурной? — фуй, фуй, что за дикий вопрос!.. Будто морок, или наваждение какое-то! — Да нет, конечно, не может! (тьфу, к чёрту, к чёрту) Никогда и ни при каких обстоятельствах! — Всё только хорошее. А если и есть (кое-где у нас порой) нечто дурное, совсем чуть-чуть, значит, наносное оно, причиной тому — не я, не моё, не от меня и, тем более, не ко мне. «У волка боли́, у лисицы боли́, у кошки боли́, у свиньи боли́, а у меня — нет, не боли́!..» Если плохое, — всегда только чужое, только пар’ное, только со стороны: стороннее, по’стороннее или поту..стороннее. Диверсия, брат (дело всегда почётное). Как рога, копыта, а то ещё и хвост, не дай-то бог (разве есть они... у меня, прекрасного?) Как усмешка чёрта. Или свиное рыло поперёк лица... — Свиное, козлиное, соседское, вражеское, сатанинское..., короче говоря, — любое, какое только душеньке угодно, — лишь бы только не моё. — Забавный (пара)приёмчик, не правда ли?.. (не правда, конечно). И впрямь, был бы он ещё кое-как забавен, когда б не встречался всякий час и минуту, в любом времени и месте. Кажется, последние сто лет у них это называется «вымещением». Или не совсем это (называется), но вид имеет вполне такой же. Только наоборот. Если хорошее — мне, моё, от меня... А если, не дай-то бог, дурное — тогда чьё же?..[комм. 1]
- — одну минуточку, сейчас попробуем выяснить...
Этот..., кáк его..., ну, в общем, так называемый император Наполеон Сорок Шестой был пленён. Низложен. А затем — разложен. Захлебнувшись собственными слезами раскаяния, он героически умер, не ударив лицом в грязь, — во время беседы с сами́м Отто Бисмарком. <...> Оставим его поскорее, там где он был. Бедный, бедный маленький монарх! Как же он был жалок и нем ... в этот последний день Помпеи. Но в конце концов, чтó в том нужды! — отныне он нам больше не интересен. Скажем попросту: его хватил удар. Как божий дар – посреди той кошмарной яичницы, в которую превратили Францию наглые нажравшиеся пруссаки, эти ветчинные рыла с оттопыренными задницами. Свиньи. Вонючие подонки. Они топтали нашу землю и хватали наших женщин за мягкие места (ну, и так далее)...
Юр.Ханон (из эссе про гидропатов, 2014)
Едва связавшись в своей истории со свиньёй (не говоря уже о чёрте, бес разницы), человек уже никогда не смог от неё отделаться (и не сможет, вестимо). И прежде всего, потому, что родство между ними от рода носило характер не только фундаментальный, но и повседневный и ежечасный. Главная черта свиньи, неизменно презираемая человеком — её «животная» ненасытность. Точнее говоря, пожизненная склонность к неограниченному и нецелесообразному потреблению, — причём, склонность не только не скрываемая, но и демонстративная. Однако, прошу прощения, разве человек, действуя, так сказать, в планетарных масштабах, не переплюнул в этом деле свою прелестную визави? — и все вместе, и каждый в отдельности; каждый день и все времена; демонстрируя ту же самую (если не бóльшую) наклонность к неограниченному и нецелесообразному потреблению (знака вопроса я здесь, разумеется, не ставлю).[комм. 2] Даже наевшись её мясом, костями или салом, он не был способен почувствовать к ней благо’дарность, хотя бы за сáмую свою сытость (такую желанную и прекрасную).[13] Обожествлять (читай: «вымещать» положительные эмоции) можно было кого угодно (прежде всего, врага, конечно). Набор во все века и тысячелетия известен: лев, леопард, волк, медведь, тигр, буйвол, зубр, антилопа, олень, даже собака, — кажется, в ход шли все, кто попадался на глаза, — да, все, но только не она, свинья. Тупая, жирная, вечно грязная, валяющаяся в лужах, голодная и всё жрущая, — кажется, в ней идеальным образом соединилось всё худшее, что человек видел и знал про себя, любимого..., — в чистом виде, пародия или карикатура (если бы они тогда знали такие слова).[4] Она и отношения заслуживала такого же (как к самому себе, только чужому, дурному и низкому). Содержать в жутких условиях (тюрьма, гетто, концлагерь ещё ривьерой покажутся),[комм. 3] кормить отбросами, убивать, резать и жрать по первому желанию...[комм. 4] И спустя тысячелетия их несомненное родство только росло, ширилось и проявлялось всё сильнее. Едва ли не из-за каждого угла (человеческого) можно было заметить рыло..., или услышать знакомое похрюкивание. И мало того, что они (люди, а не свиньи, конечно) умудрились уделать всю свою планету тáк, что даже самым грязным свиньям-рекордисткам такое и в страшном кошмаре не привиделось бы. — Удивительным образом, только к концу XX года их наука установила с неопровержимой точностью, что кожа, кости и прочие внутренние органы свиней, оказывается, превосходно подходят для пересадки человеку (на случай такой нужды, конечно). Причём, они даже не отторгаются (в отличие от человеческих).[14] Прекрасная новость, — впрочем, оставшаяся без последствий..., пока.[комм. 5]
- — впрочем, ненадолго. Как и всё прочее (у них)...
— У меня нет никаких предрассудков ни по поводу цвета кожи, ни касты, ни вероисповеданий.
Достаточно знать, что речь идёт о человеке — хуже всё равно уже некуда.[15]
Марк Твен (из интервью 1899 года)
Но полно-те!.., к чему так долго вламываться в открытые двери? Или часами выковыривать очередную истину из кончика носа? — Ведь ответ заранее известен (раз и навсегда), как бы ни хотелось его не видеть, не слышать и не знать (как те три обезьяны) и вообще, незаметно «задвинуть» ногой куда-нибудь в тень, под лавку.[16] Собственно, они и сами (эти люди, я хотел сказать) никогда не пытались скрыть своего сакрально-параноидального «дву’единства» в полном сращении «высокого духа» с «исподней подлостью» (вечного и вещного сожительства ангела со свиньёй).[комм. 6] С того памятного момента как человек явил свой «божественный лик» этому миру (в виде самогó себя), он ни на минуту не переставал держаться за собственную отвислую задницу (с нимбом вокруг ануса)..., читай: оставаться всё тем же «грязным животным» — жадным, жестоким, грубым и глупым (список не’полный, само собой). И так же настойчиво, всеми средствами — пытаясь — выпятить на фасаде одно (белое-пушистое) и скрыть за углом другое (чёрное-лохматое), худшее в себе, «выместив» его туда, где оно и без него прозрачно заметно: «чур — не я, это свинья»... — Авось и на этот раз пронесёт. «Чёрт не выдаст, свинья не съест», — равно как и в точности наоборот. И какая только униформа ни служила этой благородной цели!.. — очки, фрак, сутана, клобук, фуражка, цилиндр, пиджак, галстук, жилетка, сюртук или китель, — всё рáвно годится, всё идёт в ход, чтобы скрыть под собой старую как мир — свинью с чёртовым копытом вместо рыла.[17] — Добрый вечер, господин чиновник. Чего изволите? Не желаете ли «слезинку одного ребёнка» и пару стаканов девственной крови для начала? А на закуску, наверное, печень младенца, как всегда? — Два пишем, шесть в уме. Говорим «свинья», понимаем — он, родимый.[13] И правда: к чему лишние слова? — и тáк всё давно ясно, яснее некуда (как на рентгеновском снимке).[комм. 7]
- — в конце концов, не довольно ли топтаться на месте?..
К сожалению (хотя, какое же в том, к чорту, «сожаление»!..), в русской традиционной мифологии (а также истории, натур’философии и прочих антропоморфных науках) на Его месте вечно находится — Ничего... или пустое место. Как — и сам Он, вечно присутствующий и вечно невидимый, в образе человеческом. <...> Редко-редко когда удаётся обнаружить его лохматые следы в стоячей тине..., или на мокром песке — севернее Астрахани, вернее... Или Афганистана. Или даже (нашего) Прованса пополам с Пьемонтом, на худой конец...[18] — а значит, постараемся на этот раз проявить гуманную гуманность... и не будем попусту тыкать пальцем в тó (причинно-следственное) место, где у них — опять — ничего нет. Как всегда...[17]
Юр.Ханон («Книга без листьев», 2014)
— Вот я и думаю теперь, свинья этакая, — раз уж и тáк всё про неё (про него или про них обоих) известно & ясно как божья роса (второго розлива), — пожалуй, оставлю и отставлю в сторону всю эту высокую хилософию к свиньям с чертями... Да, отставлю и расскажу-ка я лучше вам анекдотец небольшой, так сказать, вящий случай из жизни. Для примера... или ради лишней острастки. И пускай на месте вагона пустых слов, — на месте этой философской, натурально говорю, статьи про свинью до чёрта (как было объявлено заранее), окажется здесь маленькая бытовая басня, случай из жизни... Опять, значит, одно вместо другого: пара. Два пишем, шесть в уме. Говорим свинья, подразумеваем человек. Говорим человек, думаем: чёрт! И так далее... Не’ взирая на лица и спины (спереди и с тыла).
- — Всё как у них принято...
- — Всё как у них приятно...
- — Всё как у них принято...
( пара фраз )
( говоря по-маленькому )
|
’был у меня когда-то, знаете ли, друг один, — Славик его звали, вернее говоря, Станислав[комм. 8] (кажется, я уже где-то обмолвился об этом... и не раз).[20] И не просто друг, а друг детства, натурально (на пол’года он был меня младше). Классика жанра! Да и не просто «друг детства», а такой, понимаешь ли, друг, что, как говорится, и не всякую жизнь случается. В самом деле, редко когда бывает такой яркий и большой случай. Страшно припомнить, ещё страшнее сказать, сколько мы с ним (за это детство) малых велiких дел переделали (и каких дел!.., едва ли не государственной важности), — мало кому такое вообще выпадает хоть раз за всю биографию, подлинно так, бес всяких преувеличений говорю!.. Словно бы и не о детстве речь, и не о подростковом возрасте, а про настоящую в з л о с р у ю жизнь с большими, почти велiкими событиями (со свиную голову размером, никак не меньше). — Да и не только событиями и делами, потому что было ещё и кое-что поважнее... Год за годом, вместе с ним мы не одно ведро золотого дерьма выхлебали, и впервые вкус к большой философии почувствовали, и к теории познания, и к практике незнания, и к умопостроениям не ниже башни вавилонской, и оба мы вместе росли (умом и маковкой) выше деревьев и домов, и вместе небо локтями подпирали, — да, всё так и было. В общем, но(га в но)гу шли, почти не теряя ритма... Только я в музыкальной школе учился (в Тюремном переулке), комозитор будущий, значит, а он — в физико-математической (где она была — не помню). В общем, классическое детство титанов: Герцен и Огарёв..., или нет, лучше Скрябин и Капица (ради примера с потока), — два будущих гения (то ли из нобелевского кондуита, то ли из «детской энциклопедии»). И думаю, наверное, всё тáк бы оно и было на самом деле..., — если бы не явился в один момент «Михал Сергеич Горбачёв», наше всё, — не иначе, чёрт его принёс ради такого-то случая, — вóт тоже ещё одна свинская история, не приведи господь.
- — Но пожалуй, я не буду уклоняться в сторону...
Чтобы всё успеть сказать (коротко и кротко) & быстро управиться... В общем, дело было так: время шло, а за ним постепенно шло и всё остальное (так бывает). Один из друзей из школьника превратился в студента университета (физмат), а у второго оказалась — немного другая «консерватория» (и тем ярче разница, что у одного учёба шла как по маслу, а другого — через пень-колоду, и всё его пытались куда-нибудь или откуда-нибудь выгнать или исключить). Но всё равно, дружба с годами ничуть не уменьшалась, скорее, напротив: оба яркие, острые, экстремально-талантливые, и первые шаги в искусстве (или поперёк него) тоже делали вместе, в ценнейшем диалоге (между собой). Никогда не забуду, как 12 января 1986 года в электричке «на Рамбов» мой дорогой друг поперхнулся смехом, от неожиданности, — когда я вытащил из неизменно-рваной сумочки обещанный эскиз своей первой картинки (20 с половиною годочков мне было тогда).[комм. 9] — Ну, — сказал он, наконец, просмеявшись и прокашлявшись, — это класс! На такую картину я дам тебе краски и кисти (у меня тогда ничего не было, и вообще, я всегда думал, что рисовать не умею). Нужно ли и добавлять, до чегó важна для артиста «первая реакция зрителя» (и вторая тоже, конечно). Тем более, такого зрителя: своего в доску, близкого по духу, скептического, вечно недовольного, ворчливого. — Это был несомненный успех, фурор. Прямо говорю: ничьё мнение для меня не было важнее в те годы.[комм. 10]
|
- — А спустя пару лет и вовсе наплевать стало на все так называемые мнения...
Но вот, спрашивается: чтó же там такое было нарисовано, на том эскизе? — Да вроде бы, ничего особенного, даже описать несложно, в двух словах (даром что слова картинке — не ровня). Условным образом я назвал бы этот камерный замысел «Улыбкой Джоконды-2» (вот и здесь, значит, очередной человеческий двойник выскочил!). — Почти квадратная полупустая картинка, совсем небольшая по размеру (особенно, в эскизе, на листке в клеточку из тетради). По диагонали сверху вниз — небольшая толстая тропинка или дорожка, которая почему-то очень скоро заканчивалась коряво-округлым тупиком, напоминая в нижней части скорее дождевого червяка или толстую кишку, чем дорожку. Почти в центре картины (в точке золотого сечения дорожки) сияет загадочно улыбающееся свиноподобное существо (в профиль) на двух ногах. С первого взгляда видно, что существо это никуда не идёт и вообще не воспринимает место, на котором находится — как «дорогу». В нижней правой части картины выставлены два дерева — то ли в горшках, то ли в вёдрах. Одно уже совсем засохло (один обгрызенный пень торчит), а на втором остался последний лист. Вот, в общем-то, и вся картина (почти). — Наконец, как следует просмеявшись и прокашлявшись, Славушечка ткнул пальцем в эскиз: «а что это за свинья такая странная посередине?..» — «Никакая не свинья, а швивка, — поправил я, — где ж ты видал таких свиней с одним глазом и двумя ногами?.. Это человеческая свинья, существо одностороннее, двуединое и принципиально плоское. Понимаешь, у него нет третьего измерения и едва повернувшись, оно тут же исчезает из поля зрения, словно бы его и не было. Почти как призрак или привидение»... — На последнее замечание «друг-Славушечка» только хмыкнул. Кажется, мои объяснения не слишком-то вписывались в классическую картину мира с физико-математическим уклоном (школа, университет, ну... и так далее)... — Тем не менее, высочайшее со’изволение цензуры я получил, и спустя пару дней первая картина была закончена. А следом за ней — и ещё десяток..., а затем другой, третий, девятый...
- — Чего нельзя было сказать о моём лепшем друге.[комм. 11]
...а дальше можно сократить, — как говорил один мой старый друг, — потому что началась обыкновенная история,[22] и чем дальше, тем больше в ней было обыкновенности (чтобы не вспоминать про банальность). А значит, и говорить о ней попросту нéчего..., или не хочется. Ибо..., ибо автором второго тома этой истории стал, как я уже обмолвился, «Михал Сергеич Горбачёв», писатель серый и посредственный..., — не иначе, чёрт его принёс ради такого-то случая. Обстановка в стране резко оживилась (сначала экономическая, затем и всякая прочая)... Столкнувшись с таким поворотом, мой «друг детства» по имени Станислав Амшинский (безо всяких скидок на оба слóва) за пару лет (и каких лет!.., — 25-30 лет, самые продуктивные годы для внутренней работы!) полностью «сошёл на говно». С началом горбачёвского НЭПа он решил стать «большим и велiким», ради чего учредил кооператив «Крейт», что-то насчёт продажи компьютеров, программ и игр (по первости целей и планов у него было громадьё, конечно, но потом всё затянуло тиной и пошло на дно в подавляющей формуле «деньги-товар-деньги»). Организовав новое (торговое) пред’приятие, не первым, но вторым делом — он обратился за помощью и ко мне (ну как же, друзья ведь!..) С предельной чёткостью в голосе я сказал ему: «послушай, ты берёшься не за своё дело, это мерзкая штука. Потонув в пустой суете, ты как художник кончишься. Я в твоём кооперативе участвовать не буду, потому что (помяни моё слово) — есть на свете вещи поважнее. Но если ты решил твёрдо, я тебе помогу чем смогу» (и отдал ему все деньги, какие у меня были на тот момент)... За точность отдельных слов не ручаюсь (за давностью лет), но всё было сказано именно так. — Денег, к слову сказать, у меня тогда имелось изрядно: после двух сокуровских работ на «Ленфильме» набежала кругленькая сумма. Но относился я к этой субстанции всегда — как к мусору (безнадёжно плоскому и человеческому), без различий в цифре или номинале. Несравнимо важнее для меня была солидарность и дружеское участие.[комм. 12] Странно припомнить, но не последнюю роль в «светской драме» сыграл и мой внезапный «успех» с получением европейского Оскара за лучшую музыку в кино (ноябрь 1988). Событие для меня было не важное и, не скрою, такого эффекта я никак не ожидал...[комм. 13] А дальше — ещё проще (история полетела под горку в ускоряющемся ритме похорон старого кролика, как в последнем кинофильме Эрика)... Я же сказал: «обыкновенная история».[22]
|
- — И с каждым шагом всё обыкновеннее и обыкновеннее...
Как (сегодня уже) известно, Горбачёв протянул недолго. Да и прежний «друг-Славушечка» не многим больше. Примерно теми же темпами он сначала превратился в «не друга» (скорее, начальника, — и не моего, вдобавок), а затем и вовсе помножил былые ленфильмовские деньги на ноль (вместе с ушедшим в прошлое призраком СССР, вероятно). «Дело житейское: бизнес, ничего личного, ничего лишнего...»[комм. 14] — Пожалуй, только ленивый не выделывал такого в своей биографии..., или очевидный идиот, вроде меня. А дальше начались «лихие девяностые»..., что и не заставило себя ждать..., в истории с его велiким «Крейтом». Свято место вечно пусто... На всякого подлеца найдётся свой подонок..., а на всякого подонка — свой супостат. Этот длин-н-ный ряд (человеческой свинины, с позволения сказать) обоими своим концами уходит в бесконечность..., чтобы затем вернуться обратно — непременно, сторицей. Прошло ещё пять лет, и его, с позволения сказать, предприятие, находившееся на коммерческом подъёме (в Новой Голландии они тогда уже сидели) распотрошили и распихали по карманам по обычной схеме: «нерушимый союз бандитов и прокуратуры». И всё, прощай, друг-Славушечка вместе со своим громадьём планов и вселенским «крейтом».[комм. 15] Но и последнее событие, признаться, не слишком меня заинтересовало...
- — Мелочь была, мелочь и осталась, «мало ли на свете донов Педров»?..[24]
И вот, мало-помалу ковыляя, добрались мы до финала этой басни... Помню своё тусклое недоумение, когда, открыв по какому-то случаю одну из старых мусорных скрижалей, я нежданно наткнулся глазами на короткую & давно забытую запись, отмеченную 15 февраля 1996 года. Коротко и скупо, там было сказано буквально следующее: «...днём ко мне зашёл мрачный <Славушечка> Троцкий с остекленевшими глазами и рассказал, (вот удивительное дело!) что ему не очень нравится чувствовать себя свиньёй, а потому (sic!) он постарается потихоньку вернуть свои долги...»[25] — Не стану скрывать, после семи с лишним лет процветания чисто дружеского свинства, я слегка подивился подобному признанию от своего «единственного друга». Что за неуместные моральные мучения, что за странное «перерождение личности» (не тронулся ли он умом от рукотворного «банкротства», в конце концов?..) — Глядя на его сокрушённое лицо, это было слегка «невиданно», после всего. И не верилось. — Неужели... всё-таки... даже «чувствовать»... — И неужели... всё-таки... «не очень нравится»?
- — Поистине невероятно (трудно поверить, ещё труднее увидеть).
— Но спрашивается (напоследок): вóт он пришёл (сам пришёл!...) и вóт он сказал (практически, Заратустра)..., — ну, и чтó же дальше? Наверное, хотелось бы продолжения (после такого!)..., хотя бы минимального (в старом как мир стиле: «Слово и Дело», не прошу прощения за банальность). Ответ прост как хлеб: потому что дальше ни-че-го. Nihil, zero, ноль, пустота. Короче говоря, всё как любит любая (человеческая) свинина. — Наверное, сегодня уже можно судить об этом со всей определённостью. И без скидок на сроки... С той памятной «встречи» прошло три десятка лет (срок, однако). И что же? — Это был последний раз, когда я видел своего «детского друга»..., и впредь таких глупостей с его стороны больше не повторялось. Ни разу... Следует так полагать, что он — всё-таки малость подумал и — смирился. А может быть, просто сам допёр..., — пардон, я хотел сказать, — как-то понял простую истину о пресловутой вечной «паре»... (из области) дву’единства человека, — которую я только чтó так долго и безуспешно пытался растолковать здесь (и кому!?)..., — посреди этой маленькой, раз и навсегда нелепой странички.
Ком’ментариев
Из’ сточников
Лит’ ературы ( в родительном падеже )
См. тако’ же
— Все желающие сделать замечания, « s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
|