Феликс, артефакты (Натур-философия натур) — различия между версиями

После этого Клавдий послал в качестве правителя в Иудею Феликса, брата Палланта. На тринадцатом году своего правления император отдал Агриппе тетрархию Филиппа, а также Батанею и Трахонею с Авилою (входившие некогда в состав тетрархии Лизания). Вместе с тем, однако, он отнял у него Халкиду, после того как Агриппа правил ею в течение четырёх лет. Получив эти области в удел от императора, Агриппа выдал свою сестру Друзиллу замуж за эмесского царя Азиза, пожелавшего принять обрезание. Дело в том, что Эпифан, сын царя Антиоха, отклонил брак с нею, не желая принимать иудаизм, хотя он раньше и обещал её отцу сделать это. Мариамму Агриппа выдал за Архелая, сына Хелкия; она уже раньше ещё отцом Агриппы была объявлена невестою Архелая. От этого брака родилась дочь Береника.
Впрочем, немного спустя расстроился брак Друзиллы с Азизом. Поводом к этому послужило следующее обстоятельство:
В то время наместником Иудеи был Феликс. Когда он увидал Друзиллу, отличавшуюся необыкновенною красотою, он захотел сблизиться с этою женщиною. Поэтому он подослал к ней некоего Симона, иудея, происходившего с острова Кипра и выдававшего себя за мага, и стал уговаривать её бросить мужа и выйти замуж за него, Феликса. При этом он, в случае её согласия, обещал сделать всё для её счастья. Друзилла была настолько испорчена, что дала себя уговорить преступить закон и выйти замуж за Феликса. К этому её, между прочим, побудило также желание избавиться от постоянного выражения зависти со стороны своей сестры Береники, которая немало досаждала ей её красотою. Она родила затем Феликсу сына, которого назвала Агриппою. О том, каким образом этот юноша погиб вместе со своею матерью при извержении горы Везувия во времена императора Тита, я расскажу впоследствии. <...>
Когда Нерон назначил Феликсу преемником Порция Феста, наиболее влиятельные из кесарийских иудеев отправились в Рим и там выступили с обвинениями против Феликса. Последний, вероятно, поплатился бы за совершенные над иудеями притеснения, если бы брат Нерона, Паллант, которого император тогда особенно ценил, не заступился за него.^[14]

И, призвав двух сотников, сказал: приготовьте мне воинов <пеших> двести, конных семьдесят и стрелков двести, чтобы с третьего часа ночи шли в Кесарию. Приготовьте также ослов, чтобы, посадив Павла, препроводить его к правителю Феликсу. Написал и письмо следующего содержания: «Клавдий Лисий достопочтенному правителю Феликсу — радоваться. Сего человека Иудеи схватили и готовы были убить; я, придя с воинами, отнял его, узнав, что он Римский гражданин. Потом, желая узнать, в чем обвиняли его, привел его в синедрион их и нашёл, что его обвиняют в спорных мнениях, касающихся закона их, но что нет в нем никакой вины, достойной смерти или оков. А как до меня дошло, что Иудеи злоумышляют на этого человека, то я немедленно послал его к тебе, приказав и обвинителям говорить на него перед тобою. Будь здоров». <...>
Выслушав это, Феликс отсрочил <дело> их, сказав: рассмотрю ваше дело, когда придёт тысяченачальник Лисий, и я обстоятельно узнаю об этом учении. А Павла приказал сотнику стеречь, но не стеснять его и не запрещать никому из его близких служить ему или приходить к нему.
Через несколько дней Феликс, придя с Друзиллою, женою своею, Иудеянкою, призвал Павла, и слушал его о вере во Христа Иисуса. И как он говорил о правде, о воздержании и о будущем суде, то Феликс пришёл в страх и отвечал: теперь пойди, а когда найду время, позову тебя. Притом же надеялся он, что Павел даст ему денег, чтобы отпустил его: посему часто призывал его и беседовал с ним. Но по прошествии двух лет на место Феликса поступил Порций Фест. Желая доставить удовольствие Иудеям, Феликс оставил Павла в узах.

Есть город Оргелла, расположенный в Пиренейских горах. Когда его епископ, именем Феликс, родом из Испании, был спрошен в письме епископом Толета (совр. Толедо) Элипандом, как надлежит понимать человеческую природу Спасителя нашего Господа Бога Иисуса Христа: надо ли верить и проповедовать, что Он из-за того, что Человек, собственный или усыновлённый Сын Бога, — тот весьма неосторожно и необдуманно вопреки древнему учению Церкви не только провозгласил, что является усыновлённым, но и в написанных к упомянутому епископу посланиях стал со всевозможным упорством защищать превратность своего суждения. Из-за этого был приведён во дворец короля (а он тогда находился в Регинуме, городе Баварии, где зимовал). Выслушаный там на созванном соборе епископов и уличённый в заблуждении, был отправлен в Рим и предстал перед Римским понтификом Адрианом. И там в присутствии самого понтифика в базилике блаженного апостола Петра также осудил свою ересь и отрёкся от неё. Сделав это, вернулся в свой город.^[15]

В это самое время пришёл сюда тесть Полиевкта, Феликс, которому было поручено царями преследовать христиан. Увидев произведённое Полиевктом разрушение богов своих, он весьма опечалился и со стоном сказал:
— Горе мне! Ныне я неожиданно лишился чад своих, ибо ни боги, ни люди — не помилуют Полиевкта, который сделал такое дело.
Полиевкт же, радуясь разрушению бездушных идолов, сказал своему тестю:
— Что смущаешься, отец? Ныне я ясно показал, как бессильны ваши боги; если у тебя есть ещё такие, пусть их принесут сюда, и ты увидишь, как рабы Христовы надругаются над ними.
— Всемогущие цари наши, — отвечал Феликс, — повелели немедленно казнить таких людей, и ты уже близок к смерти, тебе предстоит казнь, — иначе и быть не может, потому что царского повеления отменить нельзя. Но я даю тебе некоторое снисхождение: ты можешь пойти домой и проститься со своею женою и детьми.
— Могу ли я печалиться о жене и детях, — возразил святой, — когда я пренебрёг земным и ищу небесного, помышляю о вечности? если дочь твоя захочет идти за мною, то она будет блаженна; если же — нет, то погибнет с вашими богами.
Услышав это, Феликс стал плакать о своём зяте и говорил ему:
— Горе мне, любезный сын мой Полиевкт! И тебя прельстила волшебная сила Христова.

Часто хожу я здесь по берегу и припоминаю эти чудесные морские предания. Лучше всего из них история о летучем голландце, которого видят в бурю, как он проносится с распущенными парусами. Нередко спускает он в волны лодку для передачи встречным корабельщикам разных писем, доставить которые по адресу потом очень затруднительно, потому что они писаны к давно умершим людям. Порой приходит мне на память и страшная, прелестная сказка о молодом рыбаке, что подслушал на берегу ночной хоровод морских никс (русалок) и потом ходил по всему свету со своею скрипкой, и все люди внимали ему как околдованные, когда он играл им мелодию вальса никс. Это предание рассказал мне один добрый мой приятель, когда мы слушали в концерте в Берлине игру такого же дивного юноши, Феликса Мендельсона Бартольди.^[16]

Он был немного кривобок, и правое плечо было у него выше левого; имел лицо бледное, черты довольно приятные, глаза голубые и, нет в том сомнения, точно помешанные. Он уже несколько лет был женат на одной из двенадцати или пятнадцати дочерей графа Потоцкого же, Феликса, которого в переводе поляки называли Щенсным, то есть Счастливым, вероятно, потому, что он весьма счастливо изменил старому своему отечеству; сыновья же сего Феликса, чтобы загладить его преступление, изменяли новому, а дочери изменяли только мужьям. Ту, которая была за нашим Яном Потоцким, звали Констанция, хотя она была непостоянна, как все польки, ни более, ни менее, и муж любил её без памяти, хотя она была хромая и хотя она его терпеть не могла, потому что почитала горбатым. Несколько лет спустя после нашего путешествия она бежала от него с каким-то родственником; но по крайней мере не хотела, подобно другим своим соотечественницам, вмешивать религию в дела распутства, не разводилась с ним и не выходила ни за кого замуж. В отчаянии о её потере он зарезался бритвою.^[17]

Юстин Помада происходил от польского шляхтича Феликса Антонова Помады и его законной жены Констанции Августовны Помады. Отец кандидата, прикосновенный каким-то боком к польскому восстанию 1831 года, был сослан с женою и малолетним Юстином в один из великороссийских губернских городов. Феликс Помада был человек очень добрый, но довольно пустой. Долго он не находил себе в ссылке никакого занятия. Наконец-то, наконец, он как-то определился писарем в магистрат и побирал там маленькие, невинные взяточки, которые, не столько по любви к пьянству, сколько по слабости характера, тотчас же после присутствия пропивал с своими магистратскими товарищами в трактире «Адрианополь» купца Лямина. Всю семью содержала мать Юстина. <...> Феликс Помада умер от перепоя, когда сын его был ещё в третьем классе; но его смерть не произвела никакого ущерба в труженическом бюджете вдовы...^[18]

Несмотря на различие характеров, между Петькой и Феликсом установились самые дружеские отношения. Петька объяснял это различие тем, что Феликс, как сын богатых родителей, вырос среди соблазнов, он же вырос в бедности и был поэтому поставлен в более счастливые условия. Оба ровесника быстро подвигались вперёд по пути почестей: Феликс ожидал пожалования в камер-юнкеры, а это, ведь, первый шаг к камергерству, к золотому ключу на мундире! Петька же, как баловень счастья, уже носил золотой ключ в сердце, ключ, отпиравший ему как все людские сердца, так и сокровищницу искусства.^[19]

— Ужасно некрасиво с его стороны! Он оставил меня без кучера! По его милости Феликсу Адамовичу приходится самому запрягать лошадей и править. Ужасно глупо! Вы поймите, что это, наконец, глупо! Жалованья ему показалось мало, что ли?
— А Христос его знает! — отвечал старик, косясь на управляющего, который засматривал в окна. — Нам не говорит, а в голову к нему не залезешь. Ушёл, говорит, да и шабаш! Своя воля! Должно полагать, жалованья мало показалось!
— А это кто под образами на лавке лежит? — спросил Феликс Адамович, глядя в окно.
— Семён, батюшка! А Степана нету...^[20]

28 июня 1762 года в Петербург «явилась Фелица» ― воцарилась Екатерина II Волны ликующего народа заливали Казанскую площадь. Императрица, сияющая и радостная, гарцевала на коне среди приветствовавших её гвардейских полков, а рядом с нею была и молоденькая годами, но в энергии и смелости не уступавшая любому взрослому мужчине княгиня Дашкова; старые придворные звёзды тускнели и закатывались, новые появлялись на горизонте…^[21]

Однако одновременно я должен был заметить, что едва ли не все пассажиры внутри омнибуса меня незримо осуждали, подняв трусливую суетню и глухое ворчание. Так на моих глазах рабские европейцы не только предали отпечатанные на их медных су... монетах идеалы равенства и братства, но и даже начали негодовать против е..., <прошу прощения> единственного голоса свободы посреди жестокого мира чистогана... — О..., куда же ты смотрел и о чём ты думал, о, мой Президент!!! (О, Феликс..., о, Фор!!). – Я знаю, куда ты смотрел.^[22]:87-88

– О, мой бедный президент! – если бы он тогда знал, какая Личная Заслуга ждёт его в конце..., перед одной очень красивой брюнеткой, которая пока ещё сидела за этим столом!.. Возможно (я так думаю), что тогда и его прощальный жест был бы немного другим...
— Да..., великий человек..., он велик решительно во всём.
  Даже если его зовут Феликс..., не важно.
   Слушайте: это я вам говорю, Альфонс...^[22]:404-405

Первое. Если вышеозначенный Иисус Христос счёл возможным принять приглашение Кана: это его личное дело и оно касается только его одного. В конце концов, если кое-кто видел меня ужинающим в обществе Феликса, из этого ещё не следует, что и я тоже – Феликс (фамилия не уточняется). Таким образом, этот вопрос я считаю раз и навсегда закрытым.^[22]:483

Глаза у неё блестели, и платок совсем сполз с одного плеча.
— А вы тоже так не выражайтесь…
— Феликс Александрович, или этот мерзавец больше у вас не служит, или я не выйду на сцену, слышите?..
— Елена Васильевна, голубушка, успокойтесь, ради Бога не так громко, ведь в публике слышно, — умоляюще заныл Песковский.
— Это мне всё равно, а я повторяю: или он у вас не служит, или я не выйду на сцену. Ведь этот господин уже не в первый раз позволяет себе такие штуки.
Мальчишка вдруг рванулся и со всех ног бросился бежать к выходу. Никто не стал его догонять.
— Феликс Александрович, вы слышите, что я сказала? Я сейчас же уезжаю из театра, — ещё тоном выше произнесла Вандати.
— Слышу, родная, слышу... Ну, хорошо, хорошо. Идите, Перфильев, в кассу, там вам дадут что следует и... и... и можете отправляться.
— Из-за всякой, можно сказать, скандалистки...^[23]

Президент вскрыл телеграмму.
Император Вильгельм выражал своё глубокое соболезнование Франции по поводу кончины Жюля Симона.
Феликс Фор «сделал большие глаза»:
— Разве Жюль Симон...
— Скончался час тому назад.
В течение этого часа германское посольство успело протелеграфировать в Берлин, а германский император послать красноречивую и эффектную телеграмму.
Пользующийся тоже всяким случаем, но только чтоб обругать правительство, Рошфор писал тогда:
— Скоро г. Феликс Фор будет осведомляться у германского императора: «Да существую ли я сам?» И успокаиваться, только получивши утешительный ответ из Берлина.^[24]

О Феликсы из «Биржевых Ведомостей»; Иуды из других газет и всякие мигающие совы на литературном болоте. Вас поразили мои открытые сношения с Витте и согласие >голодных рабочих</font организаций принять от него деньги. Вы решили, что в недрах центрального комитета произошла измена освободительному знамени…
Карлики и кроты! Вы видите только ближайшее, вид золота вас тревожит и смущает, и вы, как продажная женщина, не в состоянии понять гордое сердце, чувствующее себя выше всяких искушений.
В суде общественных партий я вам скажу больше и подробнее, а пока, гг.Феликсы и им подобные, потрудитесь указать лиц, которых я предал и провоцировал.^[25]

Ещё можно было кое в чём разобраться и кое-что понять, если б Георгий Гапон был корыстен. Но этого нет. Этого не признают даже самые ярые его партийные враги, и, например, несомненный с.-д. по убеждениям г.Феликс, чьему перу принадлежит брошюра «О Гапоновщине», даже и тот корыстолюбивые мотивы в Гапоне отрицает совершенно и категорически. Те же, кто знает Гапона, кто имел с ним дело, кто видел его близко и наблюдал за ним, о корыстных мотивах даже не задумывались.^[26]

Протопопов. — Я помню слово «Маленький», которое я слышал по отношению к одному из больших людей, к Юсупову.
Председатель. — К какому Юсупову, сыну, Феликсу?
Протопопов. — Они оба Феликсы.
Смиттен. — Сыну бывшего московского градоначальника?
Протопопов. — Да. А потом, я не припомню сейчас, но постоянно были прозвища. Например, «Хвост» — Хвостов.
Председатель. — Какой Хвостов? Алексей Николаевич?
Протопопов. — Да, Алексей Николаевич.^[27]

Николка вздохнул и, оглянувшись, сказал:
— Я насчёт Феликс Феликсовича... у меня сведения.
Лицо резко изменилось. Женщина моргнула и спросила:
— Вы кто?
— Студент.
— Подождите здесь, — захлопнулась дверь, и шаги стихли. <...>
— Ну, говорите же, ну… — упрямо сказала мать…
Николка смял фуражку, взвёл на даму глазами и вымолвил:
— Я… я…
Сухонькая дама — мать метнула в Николку взор чёрный и, как показалось ему, ненавистный и вдруг крикнула звонко, так, что отозвалось сзади Николки в стекле двери:
— Феликс убит!
Она сжала кулаки, взмахнула ими перед лицом Николки и закричала:
— Убили… Ирина, слышишь? Феликса убили!
У Николки в глазах помутилось от страха, и он отчаянно подумал: «Я ж ничего не сказал… Боже мой!»^[28]

Читаю стихи. При упоминании в стихе «Письмо Горькому» имени Феликса Эдмундовича вежливо спрашивают фамилию и узнав, — умолкают совсем.
Последняя встреча — с «Пен-клубом». Это разветвление всеевропейского «Клуба пера», объединяющее, как всегда, маститых.
Я был приглашён. Я был почти их гостем.^[29]

Прежде чем погрузиться в новогоднюю петербургскую атмосферу, я съездил на Рождественские праздники в Крым ― повидаться с И.И.Петрункевичем, который жил в Гаспре, имении графини С.В.Паниной, возле Ялты. С.В. была вхожа в мир великих князей и просто князей, и до нас доходили их настроения. Это было сплошное торжество по поводу геройского поступка «Феликса» (Юсупова-Сумарокова-Эльстона), рискнувшего собой, чтобы освободить Россию и династию от злокачественной заразы. Мне, признаюсь, подвиг Феликса и Дмитрия Павловича в сообществе с Пуришкевичем не рисовался в этом романтическом свете. Безобразная драма в особняке Юсупова отталкивала и своим существом, и своими деталями. Спасение России оказывалось призрачным; убийство Распутина ничего изменить не могло.^[30]

Шелленберг всячески старался внушить Гиммлеру бодрость и веру в будущее. Он вызвал из Гамбурга астролога Вульфа, и тот составил для Гиммлера гороскоп, в котором была предначертана его судьба: он будет фюрером. Шелленберг подговорил Феликса Керстена, личного массажиста Гиммлера, чтобы тот внушал раскисшему рейхсфюреру, будто ему предназначено стать восприемником Гитлера. Взбодрённый всеми этими внушениями, Гиммлер даже решился просить своего старого школьного товарища Штумпфеггера, чтобы тот сделал Гитлеру смертельный укол, заменив наркотическое вещество в шприце ядом.^[31]

Министерство императорского двора очевидно не справлялось с возложенными на него “сверх’человеческими” функциями. Оркестр выглядел откровенно вяловатым, а дирижёр даже издалека имел вид черезчур салонного кавалериста рядом с грандиозными требованиями шуринькиной партитуры. К тому же усатый господин Феликс исполнял “Божественную поэму” всего с двух репетиций, и теперь недостаток “времени и денег”, увы, был кое-где слишком заметен в виде дырок и заплат. <...> Уже через каких-то пять минут у меня создалось полное впечатление, что я присутствую вовсе не на премьере “Божественной поэмы”, – и стараниями бастующих типографских рабочих в программе концерта закралась ошибка. Первым номером концерта должны были значиться примерно такие слова: “Феликс Блуменфельд: (и дальше очень мелко) Третья симфония Скрябина”.^[32]:539-540

Я разрабатывал сюжеты с казнью апостола Павла, с тайнами подземелий царя Ирода, где был казнён Иоанн Креститель и где томился апостол Павел, изредка навещаемый правнучкой Ирода Великого, Друзиллой, женой прокуратора Иудеи Феликса. И вдруг вот тебе живые слепки с древних аномалий ― сегодняшние нероны, феликсы, друзиллы ― и жизнь моя отныне в их руках.^[33]

Как прав был Чайковский ― для вагнерианцев (а он, Вагнер, был ведь первым среди них!) никто из композиторов прошлого и настоящего не имеет серьёзного значения. Он, Мессия, ― сам начало и конец всякой Музыки! Говоря о композиторе Феликсе Мендельсоне, он говорит не о Музыке, но о расе. «Еврей может иметь богатейший, специфический талант, может иметь оконченное образование… и всё-таки, несмотря на все эти преимущества, он не в состоянии произвести на нас того захватывающего душу и сердце впечатления, которое мы ожидаем от искусства, которое мы всегда испытывали, лишь только кто-нибудь из нас, представителей нашего искусства, обращался к нам, чтобы говорить с нами». Вот таков ход его мысли. Кроме того, любая высказанная им идея, будь она трижды сомнительна, по его собственному контексту, всё равно становится в его глазах постулатом, истиной в последней инстанции.^[34]

Существует давняя традиция давать имена собственные различным популярным или, наоборот, уникальным бытовым и техническим изделиям. Физики помнят пузырьковую камеру «Мирабель», предназначенную для регистрации заряженных частиц; кто-то может вспомнить телевизоры «Темп», «Рубин» и даже арифмометр «Феликс», а университетский спутник носит имя «Татьяна». Продолжая эту традицию, В.А.Садовничий предложил присвоить суперкомпьютеру имя «Чебышёв».^[36]

Да-да, если не возражаете, 16 февраля 1899 года прямо посреди своего кабинета преставился (и покинул всех нас) президент Франции Феликс Фор (FFF), бывший торговец из Гавра. И скончался бедный политик, не сходя с места и должности, прямо «на руках» у своей славной ассистентки, мадам Стенель, как стыдливо выражаются исторические источники. И в самом деле, чистая правда — на руках. Что уж тут можно возразить, особенно если прибавить, не без интонации, что его руководящий орган, его представительный президентский орган в эту минуту находился — не только на руках, но и во рту у той же мадам. И в самом деле, разве не абсолютное достижение? — тоже, своего рода соединение процесса с результатом, причём, в настоящем духе Великой Франции. Венец государственной политики на изломе века. — Настоящий Феликс!^[37]:31

Готова молния оставить небеса,
И гром от горних мест в тебя ударит грозно!
Раскаешься тогда, но всё то будет поздно.
Пускай свирепости мне Феликс днесь явит,
Пускай, Севера чтя, он зятя умертвит!
Невольник он, хотя сим градом он и правит.
Пускай он смертию моей себя прославит!^[38]

Подай, Фелица! наставленье:
Как пышно и правдиво жить,
Как укрощать страстей волненье
И сча́стливым на свете быть? <...>
Таков, Фелица, я развратен!
Но на меня весь свет похож.
Кто сколько мудростью ни знатен,
Но всякой человек есть ложь.^[39]

Не слушай ты невежд, возьмись опять за лиру,
Старайся угождать лишь просвещенну миру.
Нечувственность к стихам ― знак чёрствыя души.
К забаве добрых душ стихами ты пиши
Дела преславныя и мудрыя царицы,
Которую мы чтим под именем Фелицы.
Желал бы я иметь отличный неба дар,
Чтоб мог я описать в груди горящий жар,
Которым я к душе Фелицыной пылаю;
Но тщетно я того, мне кажется, желаю;
Младый и слабый стих того не изъяснит,
Каким усердием к ней дух во мне горит.
А ты, драгой мурза, так славишься стихами,
Что музы, кажется, их сочиняли сами.
Воспой Фелицу ты, да видит целый свет,
Что лучше из царей её на свете нет.^[40]

Она рекла мне: ― «Я Фелица»,
Рекла, ― и светлый облак скрыл
От глаз моих ненасыще́нных
Божественны её черты;
Курение мастик бесценных
Мой дом и место то цветы
Покрыли, где она явилась.^[39]

Знает Фелица и мурз и мурзишек;
Знает, кто с толком и кто бестолков;
Видит иного в проказах и лишек,
Видит и хищных приказных волков.^[41]

Мне кажется, Арашку подарили ―
Или визирь, или не знаю кто?
Быть может, что сама
Державина бессмертная Фелица?..
Положим ― так…
А попугай ― всё птица…
Он не забыл Америки своей, ―
И пальмовых лесов, лиановых сетей
И солнца жаркого, и паутины хочет,
И над берёзами и соснами хохочет.^[42]

Там на портретах строги лица,
И тонок там туман седой,
Великолепье небылицы
Там нежно веет резедой.
Там нимфа с таицкой водой,
Водой, которой не разлиться,
Там стала лебедем Фелица
И бронзой Пушкин молодой.^[43]

Рыжебородый, с оморошным взглядом ―
Идёт Распутин в государев дом,
Чтоб честь двора, и церкви, и царицы
В грязь затоптать мужицким сапогом
И до низов ославить власть царёву.
И всё быстрей, всё круче чертогон...
В Юсуповском дворце на Мойке ― Старец,
С отравленным пирожным в животе,
Простреленный, грозит убийце пальцем:
«Феликс, Феликс!.. царице всё скажу...»^[45]

Слоновой кости страус поёт:
― Оледенелая Фелица! ―
И лак, и лес, Виндзорский лёд,
Китайский лебедь Бёрдсли снится.
Дощечек семь. Сомкни, не вей!
Не иней ― букв совокупленье!
На пчельниках льняных полей
Голубоватое рожденье.^[46]

Бросить Республику
с думами,
с бунтами,
лысинку
южной зарёй озарив, ―
разве не лучше,
как Феликс Эдмундович,
сердце
отдать
временам на разрыв.

«Войдите». ― И он идёт сюда:
Остроугольное лицо,
Остроугольная борода.
(Прямо с простенка не он ли, не он,
Выплыл из воспалённых знамён?
Выпятив бороду, щурясь слегка
Едким глазом из-под козырька.)
Я говорю ему: «Вы ко мне,
Феликс Эдмундович? Я нездоров».^[47]

Мадам Горлицына, просто мадам,
Фелица Дмитриевна ― тень Фелицы
Накопила одышку,
Но к сорока трём годам
Всё ещё по паркету ходила львицей.^[48]

И слыша, как отец его, смеясь,
на матушке расстёгивает лифчик,
он, наречённый Феликсом, трясясь,
бормочет в исступлении: «Счастливчик».^[50]

Хоть кудри наши вроде бахромы,
а в старости и вовсе уж из пакли.
Но Феликс ― исключенье. Правота
закона ― в исключении. Астарта
поклонница мужчин без живота. <...>
И Феликса ты вспомнишь, и кольнёт
не ревность, а скорее любопытство.
Так вот где ты настиг его! Так вот
оно, его излюбленное место,
давнишнее. И, стало быть, живот
он прятал под матроской. Интересно.
С полярных, значит, начали концов.
Поэтому и действовал он скрытно.
Так вот куда он гнал своих гонцов.
И он сейчас в младенчестве. Завидно!
И Феликса ты вспомнишь: не моргнёт,
бывало, и всегда в карманах руки.
(Да, подлинная старость!..) И кольнёт.^[50]