Эрик Сати. Список сочинений почти полный (Часть вторая) — различия между версиями

К
ак я уже дал себе труд сказать дважды, за 59 (пятьдесят девять прописью) лет своей не слишком-то краткой и не слишком-то короткой биографии Эрик Сати написа́л не слишком-то много музыки.^{[комм. 2]}

Для тех, кто не понял..., или понял, как всегда, неправильно, я вынужден повторить ещё раз..., и не один..., — для особо задумчивых особ. Итак:

За 59 (пятьдесят девять прописью) лет...
    своей не слишком краткой жизни...
        некий мсье Эрик Сати сочинил
            не слишком много музыки...

Проще говоря:
  от рождения и до смерти Сати «успел» сделать не слишком-то много.

  Не слишком-то. И это, поверьте, ещё очень мягко сказано («мягко» — по отношению к вам, а не Сати, разумеется). Во всяком случае, количество продуктивной работы в его жизни занимало чувствительно меньше времени, чем сама эта жизнь, ежедневная и повседневная, а также в комплекте с ней — и то, что у людей обычно называется жизнеобеспечением. Прошу понимать меня широко: я сейчас имею в виду не только буквальный корм, но и многое другое, что к нему примыкает. К сожалению, у них так принято: я хотел сказать, — и у самих людей, и у их руководителя, — когда он присутствует, конечно... Всякий живущий с первого же дня своей биографии в комплекте с жизнью получает также и необходимость каждую минуту заботиться о своей сохранности (как минимум), и, как следствие, о пропитании, месте обитания и прочих безусловных условностях. Сверх того, если желаете знать, он должен обладать ещё когтями, зубами, рогами и прочим набором джентльменских приспособлений. И всё это ради того, чтобы иметь возможность толкаться, отбиваться и давать всяческий отпор всем прочим, соседним джентльменам, которые то и дело пытаются его задавить, ущемить или попросту протолкнуться куда-то вперёд, где людей немного меньше, а кормёжка, стало быть, немного лучше... Дырка от сыра, дым до небес.
  Не буду понапрасну описывать подробности и детали, чтобы не плодить скорбь. Её и так довольно, если замечали. А потому только подытожу, слегка улыбаясь.
  Заранее.
  К сожалению, будучи глубоким Инвалидом,^[1] (и здесь я опять повторяюсь, как господь бог) в своём распоряжении Эрик Сати имел всего этого (имея в виду нормальный джентльменский набор средств обороны и нападения) не так уж и много, значительно меньше среднего. И всё же, кое-что у него всё-таки имелось, про запас. Ну, например... когда он ходил пешком из столичного Аркёя в провинциальный городок Париж самым коротким & кратким путём, через густой аркёйский лес, то в кармане всегда сжимал ручку молотка. Да-да, я вовсе не оговорился, са́мого обычного молоткового молотка. Вы спросите: зачем?.. В целях обороны, разумеется. От джентльменов (и других хищников), само собой. И всё же, одного молотка на всю жизнь явно не доставало... А впрочем, — оставим этот разговор (до лучших времён). Не здесь и не сейчас обсуждать причины подобного состояния дел.^{[комм. 3]}
  Эта статья, между прочим, уже третья в своём роде — об Эрике Сати, – хотел бы я кое-кому напомнить.

— Но увы, поздно. Слишком поздно... (для тех, кто понимает).

  Итак, скажем своё обязательное и непременное: «actum est», дело сделано и — заткнёмся. Потому что первое и последнее слово я уже — произнёс. И вот оно (для тех, кто имеет печальное обыкновение не понимать с первого разу): «корм», — унылые и неизбежные заботы о пропитании... Безуспешные попытки занять место среди других людей. Пожизненная защита и оборона от поползновений или нападений. И главное, – Главное!.. – непреходящее желание избавиться..., избавиться от этих досадных повинностей, прочно связанных с жизнью. Не будем далеко ходить за примером, поскольку он уже здесь, и совсем рядом. — Вот, взгляните: жил-был на свете прекрасный композитор очень маленького роста, его звали Морис Равель, — как раз в эти годы он заканчивал, заканчивал и, наконец, закончил парижскую консерваторию... — Глубоко выстрадав свою награду, стал лауреатом Римской премии, но только малой, между прочим. И ещё раз особо выделю голосом, мáлой, — потому что именно она, эта малость (нет, не только премии) — и была для него едва ли не всю жизнь предметом крайне обременительным и неприятным. Так вот..., кажется, ни о чём другом господин Равель-младший не мечтал с такой самоотдачей и напряжением душевных сил, как о настоящей синекуре, пускай даже и скромной. Регулярно и довольно настойчиво он теребил своих поклонников, друзей, приятелей и знакомых, богатых и не очень, чтобы они помогли ему пристроиться... или втереться в какое-то учреждение, чтобы иметь мундир, оклад и прочие несравненные блага. И всё это — ради чего? Удивительно дело! — только ради ... «свободы» (возможно, так называемой). Чтобы позволить себе роскошь..., не обременять себя надсадной борьбой за существование — и творить, творить... Снизу доверху. Например: «Игру воды». Или просто «Воду», прекрасную воду, без конца и края... Вот, значит, ради чего мечтал он о своей, неодолимо прекрасной синекуре.

Мечтает он о ней — и до сих пор. Однако оставим этого Равеля..., до срока.

Совсем ненадолго. Он нам ещё понадобится, и не раз, этот бравый мальчишка.

— Возможно, немного ниже, и — значительно дальше.

  Потому что, в конце концов, эта статья — о нём, об Эрике Сати, — вот что хотел бы я напомнить, снова и снова. В том числе, не исключая и — Мориса Равеля (для тех, кто понимает).
  И раз начавши о нём, — об Эрике, — даже и поневоле приходится создавать видимость последовательности. Речи. И головы. И продолжать — о нём же, об Эрике...
  А если говорить ещё точнее, то и не о нём вовсе, а о неком краеугольном & фндаментальном зоологическом способе существования, по которому строится снизу доверху — всякий клан, общество и со-общество людей, — чтобы не сказать: «всё Оно», человечество в целом. И вот как раз в результате подобного (не)строения, всякий нормальный, обыкновенный (даже скажем: средний) человек, «винтик с гаечкой», довольно легко и безболезненно встраивается в общую механику движения материала. По принципу взаимозаменяемости и специализации... Но едва попадается среди них одна нестандартная деталь, шестерёнка, рычажок... — ох!.., и какие же тогда мучения приходится преодолеть единственно ради того, чтобы не быть вытесненным, раздавленным или затоптанным ей..., средой. — Да... Хорошее слово, и очень точное, вдобавок. Именно ею, — средой. Вязкой, липкой и пахучей, сквозь которую Эрик-Альфред-Лесли пытался протиснуться всю жизнь. Чтобы ... хотя бы краешком глаза, наконец, увидеть его... своё место. — Бедный, бедный человек..., словно бы он не знал..., не совсем знал, — что у него попросту нет..., нет этого места. — Да, именно так, и я вовсе не оговорился. Ибо... нет ему места в этом мире, раз и навсегда.^{[комм. 4]}

Потому что...как говорил при жизни ещё один мой н(е)изменный приятель..., имя которого я не запомнил:

Краткое в’ступление

Р
азумеется, я ничуть не обольщаюсь на сей счёт..., и возможно, на все прочие — так же. Только с очень большой долей... очень маленькой условности... можно разделить на части некую коллоидную массу (например, нечто вроде крахмального клейстера). Само собой, сейчас я говорю о жизни. — Только о ней. Тем более, когда речь идёт о её годах и датах. И всё же, сам первоисточник, то есть, Эрик Сати — с беспримерной готовностью обозначил в своей биографии несколько более чем чётких швов, для надёжности прошитых белой..., а временами даже красной ниткой. Почти всю жизнь ему приходилось биться, стучаться или просто прохаживаться перед многочисленными закрытыми дверьми, стенами и заборами. И всяким своим «уходом прочь» — «Je retire» — потеряв в очередной раз очередные остатки надежды, он ставил точку. Жирную, чёрную (или даже красную) точку. Чтобы не сказать более грубого слова.

  Вóт почему я позволил — себе, а вслед за собой — также — и вам всем — поставить здесь две черты, две жирные чёрные линии поперёк жизни. Своей жизни. Или жизни Эрика-Альфреда-Лесли. Без разницы. Таким образом, мы получили прямо в руки три отдельных, заранее обработанных куска (мяса). Человеческого, разумеется. К тому же, разделённые тремя линиями, для надёжности. Не слишком точными, но вполне пригодными для рассмотрения. «Начало жизни». «Середина жизни» (особенно загадочное образование) и, соответственно, «Её конец». А дальнейшие рассуждения здесь, поверьте, совершенно излишни. С ними, раз и навсегда, я посоветовал бы обращаться совсем в другое место. Потому что — отныне и навсегда — здесь больше никого нет.

Разве что, кроме Эрика.

Эрика Сати, разумеется.

  Его отчаянный уход ..., — уход прочь из города Парижа — в захолустный пригородный посёлок Аркёй случился как раз во времена массового вылета комаров — из местного болотца, что неподалёку от бывших владений маркиза де Сада... Точнее говоря, этот переезд произошёл — осенью 1898... При том, не слишком трудно заметить, что эта дата располагается на календаре человечества слегка раньше, чем 1900 год, запросто указанный в этой статье в качестве точки отсчёта. Впрочем, не будем понапрасну морщиться: разница не менее ничтожна, чем Вы сами, месье. Тем более что предыдущая парижская жизнь со всеми её расчётами и надеждами исчерпала себя значительно раньше. Прекрасная должность Парсье Бога не принесла своему держателю ничего, кроме сугубых убытков, насмешек и мелких неприятностей, временами переходящих — в средние или даже крупные. Открытый Эриком Сати новый стиль импрессионизма в музыке — уже давно подхватил и начал прикарманивать (скажем так... для некоторой простоты возражения) ближайший дружище-Клод (Де’бюсси, разумеется). Правда, и ему это открытие не принесло богатого улова (пока), но всё же... — в отличие от своего щедрого приятеля, донора и предтечи он был и оставался типическим профессионалом, частью клана и одним из них (прежде всего, по своей органике, разумеется). — Вот почему худо-бедно, но Дебюсси — не только удерживал (своё) профессиональное место, но и постепенно расширял утоптанную площадку, шаг за шагом завоёвывая признание поклонников среди публики и музыкантов новыми, прежде невиданными красотами музыкальных «пейзажей и рассветов». Пожалуй, наибольший успех и резонанс (пока) имел его «Послеполуденный отдых фавна» (1894), ставший первым маленьким триумфом, после которого весь (большой) свет узнал, — что теперь, оказывается, появилось новое направление в музыке... и — кто́ у этого направления, оказывается, первооткрыватель..., так сказать — «пионэр».

  Сам же Сати всё это время оставался всего лишь безвестным приятелем первооткрывателя и пионера, «просто» маленьким нелепым другом, бестолковым неудачником, беднягой-чудаком без своего места и смысла. Но по-прежнему они регулярно «завтракали» вместе, музицируя в две или четыре руки, и между тем, продолжая обмениваться «идеями» — в домашних условиях, в пространстве между лояльным роялем и затрапезным обеденным столом. Правда, идеи всё больше высказывал «маленький нелепый друг», а большой и удачливый «пионер» всё больше их «воспринимал» (или отвергал)..., впрочем, спустя несколько дней уже с полным основанием считая их — своими... — В смысле, своими собственными. Глубоко родными, рождёнными изнутри, соком мозга. Или (со временем) превратившимися в этот сок.

Н
овый, двадцатый по счёту век (словно бы он и в самом деле был каким-то «новым») Сати встретил жильцом роскошной двадцатиметровой комнаты на втором этаже доходного дома в Аркёе, рабочем пригороде Парижа. И здесь я снова немного повторюсь... для слабослышащих (чтобы не сказать точнее)... В последнее время (чтобы не сказать: в последние времена) до Эрика-Альфреда и Лесли эта комната принадлежала в полном смысле богемному клошару, бродяге и пьянчуге (адепту типично верленовского образа жизни и «даже» его приятелю) по прозвищу «Биби» (в полном виде оно выглядело как «Биби-ля-Пюре», кто желает — переведёт сам, на русский). Туда его, уже изрядно больного и слабеющего (чтобы лишний раз глаза не мозолил), напоследок отселил родной сыночек, Родольф Салис, хозяин знаменитого кабаре «Чёрный (с)кот» (не путать с «кисой»). Оттуда мсье Биби впоследствии кое-как выбрался (при первой же возможности), чтобы спустя пять лет и вовсе – умрé.

  Впрочем, всё это я уже один раз говорил..., — вероятно, чуть выше и левее. И теперь повторяю ещё раз только ради вящего закрепления положения дел, а именно, чтобы отчётливо понимать: на чьём же месте оказался Эрик Сати, и откуда он (регулярно) совершал свои походы в Париж (с молотком в кармане), чтобы иногда позавтракать с Дебюсси или поужинать с кем-то из своих новых друзей-шансонье. Возможно, даже перед кафе-концертом в «Чёрном коте» (явная неправда)... Или перед очередной выпивкой (без закуски).^[5]

Потому что с ентой закуской — везло — далеко не всякий день...

  С той поры вся жизнь Сати проходила в непрерывном (или, по крайней мере, регулярном) курсировании между Аркёем и Монмартром,^[6] всякий раз совершая нечто вроде замкнутой кривой... или круга, не слишком круглого. Словно челнок... туда и обратно, туда и обратно, и снова — туда. И сколько бы Сати ни старался извернуться, чтобы всё-таки вырваться из этого круга и... найти..., найти своё место, хотя бы отчасти (немножко) настоящее или серьёзное, — сколько он ни пробовал хотя бы как-то навязать себя этому миру..., или хотя бы убедить его в своей важной важности, значительной значительности и исключительной исключительности, у него ровным счётом ничего не получалось... Ни – че – го (и разумеется, я нисколько не преувеличиваю). В конце концов, здесь было от чего прийти в отчаяние. И не вернуться обратно.

  Но «зато»..., зато в первую пару годочков двадцатого века Сати сочинил несколько кафешантанных мелодий и песенок (в диапазоне от «ужасной мерзости» и «жуткой гадости»), которые сделали ему кое-какое имя (в этих кругах) и стали едва ли не главным (хотя и достаточно скудным) источником звона серебряных медяков в кармане..., именно там, рядом с молотком. Ради последовательности изложения назову четыре наиболее известные из них: «Je te veux», «Tendrement», «Poudre d’Or», «La Diva de l’Empire» — без труда каждый из вас сможет отыскать их дрожащим пальцем в приведённом ниже списке, надеюсь. Поторопившись, я сказал: «все», — впрочем, кроме одной «Нежности» (которая была сочинена тремя годами раньше для Венсана Испа и потому, одинокая, осталась в предыдущей статье). Все остальные — были предназначены для мадам Полетт Дарти.^{[комм. 5]} С этой кафешантанной дивой, на диво популярной в те годы, Сати сначала мечтал свести знакомство..., затем ему это удалось, затем его песенки имели успех... и в конце концов, они стали добрыми друзьями... на долгие годы (включая периодические «завтраки» и «обеды», как с другом-Дебюсси). Именно так, «на долгие»..., хотя достаточно скоро Полетт Дарти бросила эстраду, и вовсе перестала быть «Полетт Дарти», превратившись в весьма традиционную (чтобы не сказать «обыкновенную») мадам Дрейфу́с. Проще говоря: «вуаля!» — вот и песенке конец, — потому что она вышла замуж за господина Дрейфуса (нет, не того!) довольно успешного (поначалу, в довоенные годы) фабриканта,^[8]:774 фабриканта в области... производства и торговли дамскими вуалями.^{[комм. 6]} Вполне ожидаемый (и далеко не худший) исход карьеры для кафешантанной певички, пускай даже и успешной, и знаменитой. Между прочим, сообщу, что для Венсана Испа дело кончилось далеко не так приятно...

  Именно в такой, эстрадной (или почти «попсо́вой», как сказали бы теперь) среде прошли первые пять лет нового века. Далеко за границами профессионального клана музыкантов. Ничто мало-мальски серьёзное по-прежнему — не удавалось. И даже — оперетку, самую жалкую оперетку, (вот тоже сказать: манна небесная!.., позорная) которую ему, было, почти «заказали», — так и не удалось продавить, протащить и протянуть сквозь эти бесконечные театральные интриги, споры и ссоры. В конце концов, Сати дошёл до того, что стал — скромен..., внешне скромен.^{[комм. 7]} Он едва ли не окончательно убедил самого себя, что у него «нет голоса». Или он слишком слаб. И даже поселившись в Аркёе, в этой «таинственной обители Госпожи Нищеты»,^[6] — он (из чисто филантропических соображений, разумеется) сообщал всем интере-сующимся, добрым обывателям и соседям покойного, что по роду занятий является композитором... варьете. Просто, чтобы никого не шокировать своим... величием. — Как-никак, Сам мсье Парсье, в недавнем прошлом... А в довершение всего, пришла ещё одна беда..., и снова — слегка металлическая. Со звоном, — я хотел сказать. Сначала брат Конрад..., младший брат Эрика, я хотел сказать, долгие годы бывший едва ли не единственным постоянным (& резервным) источником кое-какой помощи (хотя бы, он оплачивал комнату сначала в Париже, а затем в Аркёе)... так вот, в 1901 году его младший брат внезапно вздумал... жениться. Крайне неприятный поступок (особенно если учесть, что прежде он активно отрицал даже малейшую его возможность). Разумеется, последствия не замедлили сказаться: тонкий ручеёк монеток стал ещё тоньше. Однако и тем дело не кончилось. В декабре 1903 года (наконец-то) помер старый господин Альфред Сати, отец Эрика. И сделал это совсем не в Париже, а где-то в стороне, на юге ^[8]:107 (находясь значительно дальше от Аркёя, чем это следовало бы..., для приличного человека). ^{[комм. 8]} Чтобы не вдаваться в лишние подробности (а они всегда лишние, как мы знаем)..., скажу коротко. Очень коротко. Эрик (с точки зрения младшего брата) высказал слишком мало уважения (или слишком много пренебрежения) к смерти отца... своего второго имени. Второго из трёх. В связи с чем у Конрада с Эриком произошёл (вне)очередной разговор... на слегка повышенных тонах. И затем всякое общение между братьями (вместе со струйкой монеток, разумеется) прервалось — почти на десять лет.

— Пожалуй, оставим эту неприятную тему. Увы, из неё больше ничего не высосешь.^[9]

  Ещё одной окончательной драмой стала премьера в 1902 году оперы Дебюсси «Пеллеас и Мелизанда» (по пьесе Мориса Метерлинка, разумеется). И дело было даже не в успехе этой штуки (поначалу никакого успеха и не получилось, и даже напротив, первые представления кончились почти провалом и почти скандалом), а в самóм факте: окончательном и бесповоротном. Дебюсси вбил последний гвоздь в могилу импрессионизма... — того импрессионизма, который Сати когда-то придумал, создал и выстроил внутри свода своего черепа. Внутри.

Но — не совсем снаружи, к сожалению.

Здесь и поневоле придётся подвести некий итог (так сказать, Summary).

Или черту... пускай даже и промежуточную...

  И внутри, и снаружи налицо были все признаки тупика, выйти из которого было возможно только путём толчка или усилия: волевого или какого-то другого. Например, поменяв лицо. Или хотя бы кожу. Не найдя в себе достаточно сил ни для одного из вариантов, в 1905 году Сати решил пойти самым простым путём: внешним. Со свойственным ему бычьим упрямством, Дебюсси регулярно и аккуратно советовал ему всё-таки пойти туда..., в консерваторию, чтобы восполнить «пробелы» музыкального образования.^[3]:183 Забавный совет..., не так ли? Забавный, но не слишком (как и всё посредственное... на свете). Единожды Сати, было, даже последовал рекомендациям образованного «друга», но спустя неделю — бросил бессмысленное занятие. И вот теперь, доведённый беспросветным отчаянием до ... здравомыслия, Сати — решился. В конце концов, нужно же было хоть что-то делать. И в 1905 году он поступил учиться... сорокалетний малыш..., и не куда-нибудь, а в «религиозно-музыкальную» Schola cantorum при католическом институте, самое консервативное учебное заведение Парижа, любимое детище засушенного вагнериста и «мандарина» (как его называли непримиримые молодые) Венсана д’Энди. Кажется, бо́льшего контраста нельзя было себе и представить. Тем более, что ... приняв во внимание крайнюю бедность студента, католический институт ещё и оплатил курс обучения... частично. — Значит, всё-таки «Парсье»? Но... не будем торопиться. Альбер Руссель, педагог контрапункта, был в ужасе, что тот самый Сати..., автор «Гимнопедий» и «Гноссиен» решил поменять свою категорическую и безусловную оригинальность (вне всяких рамок!) – на сушёные церковные груши (в самых что ни на есть жёстких рамках полифонии строгого стиля). И даже лепший друг-Дебюсси встал на дыбы, пытаясь отговорить от «слишком рискованной затеи».

— Сорок лет..., дорогой приятель. Не поздно ли менять кожу?

  Именно что, кожу! — одновременно Сати снимает с себя (прежде бессменный..., шикарный!) вельветовый пиджак и таковые же штаны, протёршиеся почти до полной прозрачности. Отныне — и до конца жизни — allez! — ни капли вельвета. Очки, котелок, чёрный костюм — типический образ махрового бюрократа, конторской крысы. Попробовать немного приподнять глаза и сравнить: «до и после»..., а затем поставить большую сургучную печать: «сравнивать бессмысленно». И точка. — Да...

Но не пора ли мне уже заткнуться, в конце концов?

  Сократим, — как говорил один мой друг, старый друг.^[9]:501

  Последствия не слишком замедлили себя ждать. 16 июня 1908 года Сати получил свой первый в жизни диплом..., в котором было сказано, что отныне податель сего «имеет право посвятить себя занятиям композицией». Через двадцать лет после «Гимнопедий». И через пять лет после «Пьес в форме груши». Пожалуй, оставим этот нелепый разговор.

Для девиц... нелёгкого поведения, — если кто понимает...

  Между тем, и во время учения засушенному искусству церковно-приходского творчества необходимо было на что-то жить (или существовать, как говорят в таких случаях). Монеток по-прежнему не хватало. Доведённый до полной дезорганизации, Сати, не переставал искать глазами вокруг себя..., — искать «место», — опять хотел я сказать... Уже не ради того, чтобы увидели и признали его уникальность или значительность. Хотя бы – попросту, чтобы иметь возможность выжить, прожить, пережить... оплатив свой ежедневный стол и стул. Два стула. Отвернувшись от парижских неудач, Сати всё более обустраивался в Аркёе. Постепенно обрастал «местными» знакомствами, проще говоря, он всё чаще выпивал не в Париже, а прямо там, неподалёку от места жительства. Сейчас мы увидим ещё один результат.

И снова не слишком долгий... как и следовало ожидать.

  В конце концов, его едкое «нормандское» остроумие (а-ля-Алле) было оценено вполне «по достоинству», (не) прошу прощения за безумное число кавычек. Всё ради интонации, — только ради неё... Кстати, бедный Алле ... старикан..., совсем ещё не старый... он умер едва ли не сразу, как только Сати поступил учиться в свою засушенную «Школу канторов».^[9]:16 Однако, оставим также и эту тему, как чрезмерно продуктивную. Ради неё стоило бы написать целую статью. А то и шесть (трижды по две, почти). При определённых условиях, разумеется.
  Итак, это произошло. Этого Эрика наконец-то оценили, — вот что я сказал. А стало быть, он получил, — получил оценку. Оценку от своих добрых соседей: бюргеров, — пардон, жителей чахлой парижской «провинции» Аркёй-Кашан. Именно так назывался муниципальный округ, состоявший из двух маленьких городов-пригородов: Аркёя и Кашана. С осени 1908 года Сати, наконец-то, в кои-то веки! — получает! — пускай, маленькое и скромное, но всё же — место. Своё место. Местечко. Бездна восторга (чистейшая ложь!) Отныне (и навсегда) он — руководит целым отделом в газете! — под пышным названием «Будущность Аркёй-Кашана». В его подчинении — целый один человек — точнее говоря, даже три, и все они, трое — это он сам, Эрик-Альфред-Лесли Сати..., и в комплект к ним ещё один Парсье, отвечающий за своевременное и жестокое написание & описание культурных новостей Аркёя (и Кашана), а также рекламу и всю прочую мирску́ю шелуху, ничуть не менее прекрасную и удивительную. И всё это (отметим особо) — совершенно анонимно. Не подписываясь ни одним из своих имён. Ни Эрик, ни Альфред, ни Лесли... А ещё, кроме того, Сати преподаёт при муниципалитете курсы начального сольфеджио и занимается всяким (смежным с сольфеджио) развитием & развлечением аркёйских детей... Да. Даже захватывает дух, как же это стало возможным. — Только подумать: место! Своё место. Удивительное дело. Временами у него даже не хватает времени & желания, чтобы лишний раз выбраться в Париж. Например, чтобы попасть на занятие к тому же мандарину, Венсану д’Энди (уже получив диплом, Сати продолжал брать у него уроки инструментовки)... или даже сдать экзамен. — Центр жизни... теперь он переместился туда, в маргинальный Аркёй, (на целых полтора года, удивительно длинный срок, для нашего брата, не так ли?) какой-то захолустный & бедный пригород. — Впрочем, не будем торопиться, потому что..., — потому что кончилось всё (глубоко) традиционным способом. Ещё одно, очередное «Je retire» в ряду прочих — опять не слишком-то задержалось, если понимаете.

  И здесь я прерву цитату..., своевольною рукой.
  Конечно же, не сто́ит попусту закрывать глаза. Или уши. Или даже рот... Сати не ограничился одной причиной, пардон, — мотивом ухода. Как всегда в подобных случаях, мотивов было много, и он с готовностью напевал их: один, два, три, пять... но при том никогда не пел — единственного и са́мого главного, из-за которого каждый раз, снова и снова возникало его фирменное... семикратно выстраданное «Je retire».
  Можно сказать: скрывал. Или попросту забывал... (о самом главном)... Так обычно, и так характерно для всякого человека... Или, быть может — не знал? Что за страшная догадка! — впрочем, вполне будничная. Ничем не лучше котлеты с яичницей.
  Скажем просто: он ни разу не спел этого мотива..., лейтмотива. Главного и единственного — которого хватило бы на всю жизнь. Раз навсегда.
  Впрочем, не спою его теперь и я. Снова оставим. Потому — не время и не место. Совсем... Лучше скажем: «Je retire», — если понимаете.
  А затем продолжим... как ни в чём не бывало. Однако на этот раз обстоятельства повернулись так, что очередное «Je retire» произошло удивительно вовремя и даже — точно. Вынужденно удалившись прочь из Аркёя... и (слегка) хлопнув в очередной дверью (на сей раз, дверью муниципального патроната), Сати стал чаще..., гораздо чаще бывать в Париже.^[3]:188 И — очень кстати. Поскольку именно его присутствие там оказалось как нельзя к месту. И даже — ко времени...
  За время аркёйского отшельничества Сати в парижской мутной воде (вокруг искусства) произошли весьма существенные перемены. Музыкальный импрессионизм понемногу завоёвывал высоты. Одну за другой. Из авангардного и маргинального (даже слегка гонимого) течения он постепенно становился признанным, успешным, респектабельным и почти — господствующим. Так случается... со многими течениями. И вовсе не мне сейчас рассказывать об этом предмете, вполне традиционном для людей и кланов. Ибо — чем теплее местечко, тем сильнее вокруг него разворачивается борьба..., или склока – за лакомые куски и кусочки, а также за лучшие скамеечки и стульчики. Когда есть что́ делить..., люди не упускают возможности поучаствовать в дележе, разделе. Или раздевании... (не знаю как лучше сказать..., если по-русски). Итак... Возможно, вы желаете узнать: о чём я толкую? — Извольте. Признанным лидером и даже «первооткрывателем» музыкального импрессионизма со времён «Послеполуденного отдыха фавна» значился единолично — Клод. Фамилию повторять неуместно. Даже французы этого не делают (те, которые ещё остались в живых). Чаще они говорят просто так: «Клод французский». И даже на купюре в 20 франков до последних времён красовался он... молодой и рисованный на фоне какого-то фиолетово-серого моря дядей Сезанном или кем-то ещё из его присных. Так вот, я и говорю, — Клод Дебюсси однозначно числился в качестве «первого импрессиониста». Стало быть, он занимал «вершину». И всё же, в Париже было две импрессионистские партии, которые (разумеется!) враждовали между собой. Потому что, всё же... — «малая Римская премия» — не будем забывать этого слова. Опять Морис Равель... К сожалению (из-за возраста, но не роста!) он — никак — не мог претендовать на звание «Первого». Когда Дебюсси уже показывал свои первые «зелёные яблоки», Равель — был ещё слишком мал. Во всех смыслах. Например, он мог свободно ходить под стол... или даже под себя, временами. Однако... этот маленький человек с лицом типичного жокея (с ипподрома Фонтенбло) нетерпеливо гарцевал, претендуя на место главного. Именно так: если не первого, то хотя бы — главного импрессиониста. И у него была масса поклонников (целая партия, клан), которые хотели — в точности того же. Сначала у них получалось не слишком гладко. Но затем — несколько приятных пассов руками — и дело пошло на лад. Равель выступал с удачными и всё более крупными сочинениями. Вдобавок, сам Дебюсси себе чувствительно навредил, — устроив крайне шумный & бездарный светский скандал (к слову сказать, он всего лишь бросил свою первую жену, чтобы увести богатую жену влиятельного банкира, некую Эмму Бардак).^[3]:182 По ходу драмы первая жена едва не покончила с собой, после чего многие друзья, соратники и бывшие поклонники из числа профессиональных музыкантов (потрясённые невиданной драмой!)^[12]:106-107 решительно отвернулись от Дебюсси.^{[комм. 10]} Само собой, Равель (как законный импрессионист номер 2) был в явном выигрыше. Но теперь оставалось ещё нанести «идеологический удар». План Равеля был прост (до неприличия). Он задумал дать в Париже серию концертов, общий смысл которых читался примерно так: «да, пускай я не был первым. Но смотрите: ведь и Дебюсси тоже не был первым».^[3]:189

  — Так во́т, значит, для чего ему понадобился..., и как нельзя лучше пригодился этот Эрик Сати!..
  И здесь мне придётся немного остановиться, чтобы перевести дыхание. Да, это всё-таки произошло. Пускай поздно, но всё же не хуже чем никогда. Равель, это благородн-н-н-ный рыцарь, весь в белом, — вытащил никому не известного Эрика Сати из какого-то хламовника, вроде аркёйского патроната, — и, слегка обтряхнув пыль, представил его пред очи широкой публики узких кругов Парижа. Спору нет, благородный поступок, за который я лично — представьте, до сих пор — благодарен Равелю (ещё одна чистая ложь). Наконец-то, он смог восстановить справедл-л-ливость, и показать: кто́ на самом деле был первым, — кто был учителем и примером для Дебюсси... и для самого Равеля. Впрочем, сразу отдадим должное: (например, честь) это не был сухой и грубый расчёт... Равель действовал совершенно искренне... (можно сказать, «хотя и по расчёту, но зато — по любви») и даже — с некоторыми признаками восхищения на лице.^[3]:188 Постоянно, и почти при всякой встрече он говорил Сати «в лицо», сколь многим он ему обязан (ещё со времён то достопамятной встречи в кафе «Новые Афины»)...^[14]:222 После пренебрежительного и временами откровенно хамоватого «друга-Дебюсси», не признававшего никого и ничего, кроме самого себя, подобное обращение имело эффект — временами даже неотразимый. И хотя у нового «первого импрессиониста» не оказалось даже приличных штанов, чтобы присесть на внезапно опустевший трон, концерты имели резонанс, успех..., и впервые Сати — приняли в профессиональной среде. Как почти своего. Теперь он получил официальное звание «предтечи» (или «прекурсора», как говорили парижане). Страшно подумать! — про него стали писать критики и «даже» — музыковеды. У него появились музыкальные издатели (те же, что у Равеля с Дебюсси). Его стали играть (настоящие) пианисты. И даже сам Дебюсси, подавив вне(очередной) приступ желчи, внезапно продирижировал его двумя «Гимнопедиями» в собственной оркестровке.^[3]:229 Но... если бы вы слышали эту интонацию..., и это выражение лица..., с каким видом он теперь называл своего старого ... старшего друга... — «прекурсором», ... своим прекурсором... Не всякий долго выдержит подобную мину. Даже при хорошей игре.

А здесь игра ... была не слишком-то хороша, — прямо скажем.

  Да ведь и Равель не слишком-то долго выдержал прогуливаться в белых штанах..., размашистым движением руки поставив на них ... несколько красочных пятен: в основном коричневых или сиреневых... Откопал ещё какую-то мумию по фамилии Фанелли (как оказалось, очередную «предтечу»), которая училась в парижской консерватории (Conservatoire national de musique et de déclamation..., напомню на всякий случай) на одном курсе с Дебюсси, а затем — по причине полнейшей нищеты и огорчения — канула прямиком в Небытие... — ничем не лучше муниципального патроната. ^{[комм. 11]} И вот, Сати ... тоже начал понемногу злиться на своего недорослого «благодетеля», перебирая в уме своё очередное «retire». — Впрочем, оставим. Снова оставим.

И без того... — не слишком ли коротко... для «краткого вступления»?

  В конце концов, для желающих получить... подробности..., — ах, слава богу, ведь для них уже есть книга. Первая книга... и вдобавок, — претолстая. Такая, какой у меня, например, никогда не было. И у вас — тоже, у вас всех... Да.^[15]:1-680 Искренне завидую вам, мадам, мсье... и даже мадмуазель. А последней завидую особенно. Потому что... ах..., и в самом деле, можно ли быть такой восхитительной ду́рой!.. — Подумать только..., здесь..., сегодня... И в таком месте.
  — Даже и не знаю, чтó ещё к этому можно добавить.^{[комм. 12]}

И снова сократим, как (снова) завещал велiкий Сократ.

  На оставшемся отрезке страницы ... или жизни... попробую вставить... всего два факта, мал мала меньше. Только два маленьких факта, заблудившихся на кончике языка. И вот первый из них..., работа Сати в парижском профессиональном журнале «Музыкальное обозрение» (Revue S.I.M.),совсем не чета «Будущности Аркёй-Кошона» (опечатке верить).^{[комм. 14]} В оном обозрении он проработал всего год... полтора... два (опять, как видно, та же, старая знакомая сумма... или разница). Однако результат впечатляет. Скажем короче и проще: вот они, эти два года, которые да́ли парижским петухам россыпь жемчужин... посреди их навозной кучи. Потому что именно тогда, в 1912-1913 годах Сати (оказавшись наконец-то востребованным) написал, пожалуй, самые лучшие свои эссе и зёрна из цикла «Мемуары страдающего амнезией», «Наблюдения придурка (меня)» и несколько разрозненных статей. А заодно, не на шутку расписавшись, и подстрекаемый появившейся партией поклонников его писательского усердия, Сати соорудил даже пьесу... небольшую пьесу сочинения господина Эрика Сати с музыкой того же господина (сейчас я назову её традиционно: «Ловушка Медузы», хотя на самом деле называется она не так... или не совсем так).^{[комм. 15]} Бле..., пардон, бле’стящая пародия (на грани жестокой бутады) на самого себя, она по праву заняла в истории искусства место первой дадаистской пьесы. Или первого артефакта театра абсурда (за добрых сорок лет до его рождения). Единственный раз (до войны) «показанная» в домашних условиях... силами семьи Леви (из которой происходил ещё один неблагодарный ученик Сати, композитор & критик Ролан-Манюэль), эта пьеса ... конечно, она не имела широкого резонанса, но зато дала несколько личных знакомств ... среди которых – художница (позднее — примкнувшая к сюрреалистам) Валентина Гросс (Гюго)... Именно благодаря ей (отчасти) мы теперь знаем такого странного, изломанного композитора: Эрик Сати. — И ещё ... благодаря ей (отчасти..., чтобы не сказать очередную грубость) этому странному, изломанному (вами) Сати удалось кое-как пережить войну... Эту вашу войну. Якобы Первую. Мировую.

  Однако со вступлением явно пора кончать. Чтобы начать что-то другое: например, вы...ступление. Потому что: прямо скажем, противно. Без пояснений. Потому что предыдущие пятнадцать лет стали годами беспрецедентного молчания... временами — почти полного. Подавленный «друзьями», профессионалами, обывателями и прочей публикой от искусства и жизни, Сати не сделал почти ничего. Длинный (почти полный) список чуть ниже... говорит именно об этом. Он полон отнюдь не Его искусством, отнюдь не Его достижениями... а напротив, вашими. Мадам, мсье... и даже мадмуазель. Потому что нет вам равных в искусстве ... плодить себе подобных. Обывателей. Друзей. Профессионалов. Винтиков машины. И в конечном счёте — ничтожество от искусства и жизни... Полностью предоставленный среде, Сати справлялся с ней как мог. Но мог он, прямо скажем, совсем не много. Пара десятков «жуткой мерзости»... и несколько робких попыток выйти за рамки самого себя... Увы, он был во власти. Во власти среды. Сейчас я не стану обсуждать: допустимо ли это — до такой степени зависеть от «заказа»... в самом широком смысле слова. Однако последствия налицо. Вплоть до открытия Равелем «Америки (Сати)» в его жизни воцарилось почти полная подавленность и почти молчание, состоящее из аркёйского патроната и медяков кафешантана. Затем... благодаря Равелю, наконец, появилась Она, среда. Издатели, пианисты, критики... Подобно тому как маленькие заказы от издателей сделали за три года до войны (1911-1913) едва ли не половину всего фортепианного наследия Сати, так и работа штатного обозревателя в журнале породила едва ли не половину всего Сати — литературного. И что теперь, мы должны быть благодарны обстоятельствам? Как бы не так! — поскольку всё обстоит в точности наоборот. Хорош же этот ваш мир, где можно пробиться или сохраниться только — вопреки. И здесь я снова обрываю фразу, позволяя говорить — тишине. Той, которую вы единственно заслужили.

  Однако явно пора кончать (с этим вступлением), — во́т что я уже сказал... — и не раз. Равно как и с литературой. Пора... Собственно, её окончание уже прозвучало. Могу только повторить: работа в «Музыкальном ревю» продолжалась всего-то полтора года. Ровно до тех пор, пока ... не разразился очередной скандал и Сати был вынужден снова открыть рот, чтобы произнести своё неизменное: «Je retire», прочь!.., прочь отсюда! На сей раз — из «Музыкального обозрения».
  Разумеется, эта история, уникальная в своей банальности, заслуживает отдельной статьи. Уголовной... Или наоборот (не заслуживает). Это вопрос времени..., да-да, того самого времени, которое обыкновенно не отвечает — ни на один вопрос...
  Оставим пустые разговоры.
  Кажется, не было на свете ни одного такого места, откуда бы этот Сати не ушёл! — ну, прямо вылитый как сам я, невесть ради чего пишущий эти строки! — неловко даже сказать вслух, честное слово. И откуда он только не ушёл, прекрасный нелепый старик. И даже с этого света, в конце концов. Тихо, скромно, — ни с кем даже толком не попрощавшись, — как настоящий англичанин, Эрик. Или шотландец, пардон, наполовину. На лучшую половину (женскую, несомненно). Шотландец..., читай: происходящий из страны ско́ттов, или скотов?

— Да, знаете ли... Бы(ва)ло когда-то и такое место, на поверхности мира. Чисто, между нами...

Однако, забудем: это было достаточно давно.

Мало кто теперь вспомнит, всерьёз.

Если понимаете.