Эрнест Шоссон, артефакты (Эрик Сати. Лица)
Пчела летит за летней взяткой
Краткая инструкция ( к этому Шоссону ) д Эрне́ст (Амаде́й) Шоссо́н (1855-1899) — не погнушаюсь повторением..., потому что Шоссон — единственный и уникальный «композитор» в истории человечества, погибший вследствие падения с велосипеда (а не с лошади, к примеру, и не в пьяном состоянии, к примеру, как это, например, сделал ещё один примерный & много’..уважаемый чиновник, месье Сапек)...[3] Само собой, я не случайно взял гордое слово «композитор» в жи-и-ирные кавычки. Фактически, мало чтó позволяет говорить об этом человеке как о представителе так называмой композиторской профессии. Точнее выражаясь, среди своих возможных «коллег» он — представитель не первого..., и даже не второго ряда. Подавляющее большинство таких (почти фоновых) величин в истории мировой музыки не могут рассчитывать на отдельное обсуждение (тем более, здесь, посреди ханóграфа). Максимум возможного для них — маленькая статья (петитом) в очень большой энциклопедии... — Однако, были три (с половиной) обстоятельства, которые вывели Эрнеста Шоссона на такое место, которое значительно превосходило его самогó..., пускай, даже взятого вместе с тем реальным значением, которое он имел. Произнесённые одной строкой, они выглядят примерно так: Париж — богатство — круг общения. С одной стороны, и в конце XIX века Париж (попранный сапогами и униженный) всё равно оставался несомненным лидером, первым центром мировой культуры и искусства (с громадным отрывом ото всех прочих). Ни один город не мог с ним сравниться в этом отношении. Богатство и связи Шоссона (в том числе, родственные) обеспечили ему не только заметное (шикарное), но и высокое место в музыкальной иерархии, а его либеральные взгляды и личная непосредственность отметили как особенную величину среди коллег. И наконец, общительность, любопытство, открытость ко всему новому и тот прогрессистский круг, в котором он вращался, сделали ему посмертное имя, — прежде всего, устами свидетелей и друзей. Само собой, заметный факт ранней и «нелепой» гибели только прибавил желающих помнить, а также сказать несколько добрых слов вдогонку. И наконец..., наконец, более чем показательное (хотя и краткое) взаимодействие с Клодом Дебюсси и Эриком Сати в переломной точке (внешнего) формирования музыкального импрессионизма привело его — сюда, на страницы ханóграфа. По крайней мере, в качестве аполога или яркого примера, имеющего почти тестовый характер. — Интересного, быть может, в качестве курьёза..., или хотя бы казуса... Казуса Шоссона. В коем качестве он здесь и присутствует, в последнее время и в полный рост.
И прежде всего, он привлекает внимание как человек, выделяющийся из общей среды себе подобных и оставшийся в качестве основного последствия (или артефакта) собственной жизни.[4] — В конце концов, оставим в стороне публицистические глупости. Не моё дело оспóривать (или, может быть, оспаривать) общепринятые истины, тем более, когда они заранее локальны и не имеют особенного значения. — Как я уже сказал выше ( и сбоку), означенный Эрнест Шоссон — французский комозитор, богатый человек и крупный музыкальный чиновник, вошедший в историю как типический «счастливчик» (наподобие Феликса Суллы), получивший из моих рук высокое звание «слабого звена» клановой системы (типовой организации человеческой стаи). Последнее, несомненно, может служить предметом гордости. Чтобы не сказать — шовинизма (особенно если учесть его блестящую лысину)... Эрне́ст Амеде́й Шоссо́н — богатый француз (из Парижа), не будем забывать, сын типического нувориша, к тому же — немножко композитор (пописывал музычку) и музыкальный функционер, один из самых заметных послевоенных вагнеристов в группе учеников Цезаря Франка. — Будучи очень богатым и респектабельным человеком с уравновешенным социальным характером и мягкими прогрессистскими взглядами, Эрнест Шоссон во многом стал переходной и связующей фигурой среди французских композиторов конца XIX века, положив начало мягкому разрушению окостеневшей клановой системы в академической музыке,[комм. 1] и постепенному переходу к господству рыхлых, а затем и хаотических течений модерна (таких как импрессионизм, например). Его начальная поддержка таких молодых и малоизвестных композиторов, как Клод Дебюсси и «даже» Эрик Сати в конце концов, привела к полному освобождению и, как следствие, децентрализации музыкальной жизни Парижа — произошедшей, впрочем, уже́ после окончания первой мировой войны, двадцать лет спустя, — значительно позже его падения с велосипеда..., слишком сильно разогнавшись под горку.
Амадей Шоссон и его музыка— Краткий обзор творчествап
Как богатый человек и музыкальный чиновник, Шоссон выполнял ярко выраженную функцию примирителя, медиатора..., и посредника. — Таково его (социальное) лицо (за неимением иного). Примерно то же самое касается и его собственных произведений. — О них можно высказаться сугубо корректно: «связующее звено». Но можно и просто, напрямую: произведения Шоссона, равно подверженные любым изысканным (модернистским) влияниям, которые придутся ему по душе, (он же любитель, аматёр!) занимают ярко выраженное промежуточное (межеумочное) положение в музыкальном портфеле своего времени. Всё что нравилось любителю Шоссону — он привносил в свою музыку — как влияние или вливание. И только утончённый вкус богатого потребителя, высокого и высоко(парного) ценителя мертвечины (в особенности, вагнеровской) позволил его наследию не превратиться в очередную эклектическую свалку (посреди бессчётного & почётного легиона подобных), — каким-то чудом оставшись в рамках предыдущей для рассмотрения «тьмы» примеров.[комм. 2] К счастью для господ обзирающих, список сочинений Шоссона совсем не велик. Типичный любитель, социальный функционер и мягкий жуир большого света, он (слишком явным образом) не ставил перед собой цели завалить всех своими клавирами и партитурами. Даже если не делать никаких скидок для его (времени) жизни, не слишком-то длинной, — он написал совсем не много сочинений.
Условным образом, творчество Эрнеста Шоссона можно разделить на три безусловных периода, (не слишком резко) различающихся по стилю, но прежде всего — по тому преобладающему влиянию, которое он испытывал на себе, — согласно ситуации и кругу общения.
Рассмотренное в целом (и с большого расстояния), творчество аматёра-Шоссона, как вариант позднейшего романтизма занимает (равно как и он сам) — промежуточное (переходное) положение, естественным образом располагаясь между двумя стилистическими полюсами вокруг своего времени. Таким образом, музыка Шоссона оказывается в некоем узком ущелье между Массне и Брамсом (это с одной стороны) — и Вагнером, Франком и Дебюсси (с другой).[комм. 3] Впрочем, сразу замечу понизив голос, что никакое творчество не может быть определено только через сферу своего стиля и внешнего влияния. Значительно важнее оказываются не краски или школа, но такие более тонкие и ускользающие от прямого слова понятия как: талант, темперамент и характер..., так сказать, способ работы над собой (материалом). Именно здесь и скрываются как самые сильные, так и самые слабые стороны этого Шоссона, бравого сына своего отца. Из первых бросаются в глаза, прежде всего — глубокий лиризм, искренность, яркая оригинальная интонация высказывания и прямое обращение к слушателю — всё это делает его лучшие произведения узнаваемыми и исполняемыми до сих пор.[11] Однако наносное, зачастую — искусственное влияние школы, традиции или техники — сплошь и рядом — превращает красивый шоссоновский зачин — в долгоиграющее занудство (на скорости 33 оборота). Пожалуй, точнее других высказался об этом свойстве его творческого стиля патентованный «импрессионист №2» Морис Равель, не только не друживший с Эрнестом Шоссоном при его жизни, но и тем более не сочувствующий и даже враждебный эстетике и творческим идеалам всего кружка (и круга) Сезара Франка: ...Совсем иную картину являет нам «Поэма Любви и Моря» Эрнеста Шоссона. С самого начала изложения основных тем, гармония и мелодия слиты воедино. От них исходит самое нежное очарование. К счастью, сохраняешь воспоминание о нём во всё время ненужных и неуклюжих разработок, звукового хлама, обессиливающего столь <поэтичное> музыкальное произведение. Оркестр, подчас несколько перегруженный, но всегда обаятельный, передаёт с самым тонким пониманием обрисованные поэтом пейзажи... <...> Один из убеждённых и верных участников кружка Франка (и к тому же — друг некоего д’энди, вернейшего и первейшего вагнериста Франции), в своём творчестве Эрнест Шоссон был носителем многих черт, безусловно — общих для своих клановых единомышленников. И прежде всего: (вагнеровски определённый) стиль и музыкальный язык являлся своеобразным паролем (пропуском) или «паспортом соответствия» для верных адептов этого объединения. Именно он, этот специфически-байрейтский язык служил для мгновенного определения «комплекса соответствия», выполняя функцию знака — почти идеологического значения. Драматические (читай: школьные, полные звукового хлама) «сонатно-симфонические» разработки и подробно выписанная хроматическая гармония (знак безоговорочной принадлежности к последователям Вагнера) должны были сразу и всё сказать за автора: кто он, каких взглядов придерживается и к какому кружку (кругу, квадрату) принадлежит. Все эти свойства в полной мере можно обнаружить прежде всего в крупных (читай: значительных и много-значительных) сочинениях Шоссона. За примерами не нужно далеко ходить. Именно такова недавно упомянутая (Равелем) «Поэма Любви и Моря» для голоса с оркестром (написанная в 1882-90 годах, а затем дополнительно переработанная — в 1893). Такова ещё одна «Поэма для скрипки с оркестром» (1896), пожалуй, наиболее известное сочинение Шоссона (по сей день), и его единственная законченная «Симфония» (си-бемоль мажор 1889-90). И — конечно же! — опера (или «музыкальная драма»). Этот жанр, специфически фирменный для самого Вагнера и его адептов, никак нельзя было бы обойти вниманием. Именно здесь и должны были располагаться главные знаки верности и соответствия... ...Вагнер не только нашёл ту форму, которая лучше всего подходила к характеру его гениальности, он был инициатором, по-новому ориентировавшим театр. Драматургическая революция, осуществлённая им, носит слишком широкий характер, чтобы оставаться обособленной, без значения и последствий для будущего...[12] Из цепочки занятных фактов, составляющих стандартный музыкально-исторический мусор, пожалуй, с особым звоном выделяется один, — следующий чуть ниже и правее... В частности, сегодня Эрнест Шоссон оф-ф-фициально считается пер-р-р-вым академическим композитором, использовавшим в оркестре (или в камерном ансамбле, не важно!) челесту, новейший на тот момент клавишный инструмент с приятным звуком хрустальных (или даже золотых, что ещё более приятно) колокольчиков.[13] В декабре 1888 года состоялась премьера очередной постановки пьесы «Буря» (Вильяма нашего, Шекспира) во французском переводе Мориса Бушо. Заказ на музыку для этой постановки получил Эрнест Шоссон. Пять небольших «пьес настроения» исполнял камерный ансамбль (септет), состоящий из семи инструментов: флейты, скрипки, альта, виолончели, арфы и челесты, — которые аккомпанировали женскому голосу. На три года позже Эрнеста Шоссона челесту использовал и Пётр Чайковский — для начала в опере «Воевода», а затем и в «Щелкунчике» — последний пример стал, пожалуй, самым блестящим (и звонким) в биографии челесты.
Начиная с самых первых композиторских опытов (кулуарно-будуарного характера), основное место среди сочинений Шоссона занимают — песни, романсы и вообще произведения — с участием голоса (чаще всего — женского). Без лишних слов, их число значительно превосходит всё остальное, написанное Шоссоном. Как для всякого доблестного вагнерианца, крайне важным для него было искусство просодии (во французском варианте). С полной серьёзностью Шоссон ставил перед собой задачу добиться возможно более полного соединения голоса, поэтического текста и инструментального сопровождения, достигая при этом впечатляющих результатов. При том, сила его непосредственности (в том числе и светской) была такова, что в своих произведениях он оставался глубоко естественным и обаятельным композитором. Вокальные произведения Шоссона до сего дня нередко исполняются, чаще всего, конечно — французскими и франкоязычными исполнителями. И напоследок снова придётся вернуться в вагнерианские окружности кружка Франка. Старший товарищ, учитель и друг Венсан д’Энди (по прозвищу парижский мандарин), переживший Шоссона более чем на три десятка лет, до конца своих дней выделял его из всего ближнего круга последователей Франка и ставил его на почётное первое место среди французских композиторов конца XIX века: [15] ...Благодаря прилежному изучению вагнеровских партитур, наши музыканты, вооружённые хорошим знанием классических традиций избежали ловушек, расставленных на их пути коммерсантами от искусства. Сосредоточив свои усилия для достижения общей цели, они смогли в течение примерно сорока лет удерживать на большой высоте симфоническое искусство нашей страны... А если говорить о наиболее значительных произведениях камерной музыки, в которых наш французский вкус к пропорциям и уравновешенности смог смягчить крайности вагнеровского духа, то вот — ...концерт и секстет Эрнеста Шоссона, и особенно его квартет с фортепиано, где даже и не знаешь, чем больше восхищаться — богатством письма или благородством музыкального материала...[15] ...Кончаю, страшно перечесть... В своём творчестве (равно как и в своей жизни) аматёр и жуир Эрнест Шоссон был в основном — не новатором, а — завершителем большого стиля. Своей жизнью и своими сочинениями он как бы (и сам того не желая) подвёл итоги и поставил ещё одну черту под поздне-романтическим временем (и временами). Безупречно воспитанный, мягкий и любезный (светский) человек, в своих произведениях он также соблюдал меру, был чужд крайностей и эмоциональных всплесков, неизменно отдавая предпочтение глубокому лиризму, изысканности выражения и отточенной форме. Неизменно корректный и внимательный, этот Шоссон (при жизни) был таким повсюду..., исключая разве что свой последний прекрасный разгон — под горку... — Скорее в стиле Россини, чем Вагнера (момент истины)...
И вот сейчас, завершая этот, бесспорно, глупый разговор, можно сказать, (или нельзя промолчать?) что наш всеобщий дядюшка-Эрнест (хотя и тщетно, но) попытался довести искусство своих предшественников до тонкого французского совершенства.[16] Его музыка занимает своё особое историческое место между драматическим, проникнутым мистикой романтизмом Вагнера-Франка и — воздушно-декоративным «импрессионизмом Дебюсси». Прошу прощения, но далее в подобном тоне я продолжать не могу, потому что..., — потому что... на этом месте всё упирается туда..., в слабое звено.
|
A p p e n d i X - 1( или шоссоновский список для нуворишей и адвокатов )
Краткий обзор, если угодно... е Из произведений для голоса (или голосов с оркестром) чаще других исполняется «Поэма Любви и Моря» для голоса с оркестром на стихи Мориса Бушо, ор.19 (1882-1892) и симфоническая поэма «Вивиан» ор.5 (1882). Четырьмя годами позже датированы «Ведические гимны» для четырёх голосов с оркестром на слова Леконта де Лиля оp.9 (1886). Вспоминать это сочинение очень тяжело..., поскольку в большей своей части оно продиктовано желанием его завершить. — Несколько особняком располагается позднее сочинение с одиозным названием: «Непрерывная песня» для сопрано и оркестра на слова рано умершего (от неумеренного потребления абсента) учёного, изобретателя и поэта Шарля Кро, оp.37 (1898). Пожалуй, по своему заголовку (и автору текста) оно вполне могло бы претендовать на очередное звание «минимализма до минимализма». Но – увы. Османовское наследство в шестьдесят шесть тысяч ливров годового дохода не предрасполагает к открытиям..., даже в минимальной области.
Из театральных произведений (безусловно, самых зна́ковых и много...значительных для всякого правоверного вагнериста) Шоссона прежде всего следует назвать его единственную оперу «Король Артюс» (лирическая драма в трёх актах ор.23, 1866-1895), которую он вымучивал (по примеру одного своего гвардейского друга, д’энди) едва ли не всю свою (бес) сознательную жизнь. Особенно приятно представить себе автора, который начал «сочинять» некое крупное произведение в возрасте 11 (одиннадцати, прописью!) лет, потихоньку пережёвывал его в течение тридцати лет — и (как истинный любитель) не стал даже скрывать этого обстоятельства... Сия почти «пожизненная» опера, всё-таки законченная каким-то чудом (на четыре года раньше другой оперы падающего велосипеда), была (всего) единожды поставлена в Брюсселе. Впрочем, это событие случилось уже — сильно после скоропалительного «отъезда» автора, — в 1903 году.
Кроме того, руке Шоссона (исключая его же голову, разумеется) принадлежит неоконченная лирическая комедия (читай: комическая опера) на либретто Альфреда де Мюссе «Капризы Марианны», оp.4 (1882-84) и «Елена», оp.7 (1883-84), примерно в той же степени неоконченная лирическая драма в двух актах (на либретто Леконта де Лиля). Кроме того, Шоссон несколько раз оформлял музыкой драматические спектакли. Среди них упомянутая (выше) пьеса Шекспира «Буря» в переводе Мориса Бушо ор.18 (1888); драма Аристофана «Птицы» (1889) и «Легенда о Святой Чечилии» на слова Бушо, оp.22 (1891). В принципе, это — проходные работы в цепи его парижского бытования, не заслуживающие отдельного упоминания. Среди чисто инструментальных (без голоса) камерных сочинений Шоссона можно вспомнить раннее трио соль минор ор.3 (1881), концерт ре мажор для фортепиано, скрипки и струнного квартета ор.21 (1889-1891), фортепианный квартет ля мажор, ор.30 (1897) и незаконченный струнный квартет до минор ор. 35 (1899), — не слишком интенсивное сочинение которого было прервано очередной, несколько затянувшейся прогулкой на велосипеде. Наибольшую часть творческого наследия Шоссона занимают вокальные произведения, чаще всего это — песни (романсы) для голоса в сопровождении фортепиано. Не вижу смысла перечислять эти произведения по отдельности, выделяя из них какие-то особенные, — их можно найти ниже, в шоссоновском списке. Среди авторов стихов, которые Шоссон клал на музыку: Шекспир, Данте, Шарль Бодлер, Теодор де Банвиль, Бальзак, Теофиль Готье, Морис Метерлинк, Леон-Поль Фарг и Поль Верлен. Увесистую часть творческого наследия Эрнеста Шоссона представляют специфически «франкистские» религиозные (чаще всего, хоровые) сочинения, представлявшие собой обязательную часть обучения у Цезаря. Этот (церковно-приходской) жанр — типичная традиция школы Франка. И (по примеру учителя) чаще всего такие сочинения (тяжеловесные и тугодумные) не обходились без участия «церковного» органа. И всё же матёрый аматёр Шоссон нередко шёл дальше ортодоксальных требований своего учителя и старался хоть как-то «оживить» церковные сушёные груши (пользуясь разными средствами, чаще всего — подручными, конечно). Иногда он вводил в клерикальный состав исполнителей непривычно «светские» колористические инструменты (например, арфу, рояль или скрипку), а также пытался слегка приукрасить мёртвые формы более богатыми гармониями (иногда «тристановскими» или «изольдовскими», а иной раз и — почти импрессионистическими). Культовые сочинения Шоссона нетрудно опознать в списке по названиям. Это «O salutaris» для органа, фортепиано и арфы (1879); Два мотета для голосов, скрипки и органа ор.6 (1883); Три мотета для четырёх голосов, виолончели, арфы и органа ор.12 (1886); «Tantum ergo» для голоса, органа, скрипки и арфы (1891)...
Пожалуй, последнюю (во всех смыслах) часть композиторского архива Шоссона составляют пьесы для фортепиано. Их совсем немного, и они часто представляют собой некий оголённый материал, словно бы только приготовленный для последующей работы. При всём своём любительстве, Шоссон — совсем не фортепианный композитор, он воспринимает клавиатуру скорее как простое домашнее музицирование или способ (сразу) потрогать пальцами (озвучить) собственную фантазию. Отсюда — прямая эскизная форма и упрощённый, ничем не приукрашенный стиль. Среди шоссоновских пьес: Сонатины для фортепиано в четыре руки (1878); «Военный марш» (1884); «Несколько танцев» ор.26 № 1-4 (1896) и «Пейзаж» для фортепиано ор.38 (1895). К сожалению, даже при самом подробном рассмотрении, — во всём списке сочинений Шоссона не удалось обнаружить ни одного сочинения для велосипеда (или хотя бы виолончели) соло. Последний безрадостный факт принуждает меня закончить (это) в’водное слово на сугубой ноте траура, скорби и скуки...
|
Сам Шоссон ( говорящий с собой )
Не сам Шоссон ( говорящие с ним )
Не сам Шоссон ( говорящие о нём )
|