Владимир Ашкенази (Из музыки и обратно) — различия между версиями

...и что за дурак..., или чудак, может быть (что бы не сразу... так грубо, в лоб), иной раз, бывает, только диву даёшься, глядя на это с(т)ранное рос’кошество природы, — и надо же (ему)..., да ещё и с таким упорством, раз за разом снова повторять столь сомнительное у’довольствiе, и воз’вращаться чорт знает куда (в пятую точку!..), буквально говоря, прямо в заднее место, помойку человеческую..., да ещё и полуразложившуюся, как будто заранее не известно, чéм там пахнет... И всё равно за каким-то старым хреном воз’вращаться..., да ещё и десять лет спустя (рукава, штаны, чулки). А то и двадцать... Или, ещё чего доброго, четверть века спустя (рукава, штаны, чулки, шкуру), а затем и тридцать лет спустя (со всем уже перечисленным)... — И всё же, нет. Не так. Совсем не так. Потому что... одна эта маленькая мусорная история, цена которой по номиналу — не более чем выеденное яйцо (крокодила, с позволения сказать), потому что... она... — Нет, начну ещё раз. Потому что этот мелкий и пустой сюжет, смысл которого в сухом остатке — не более чем кукиш и десяток слов (среди ослов, с позволения сказать), тем не менее, спустя всего полсотни шагов привёл — ни много, ни мало, — к небольшому крушению..., так сказать, падению. А затем — катастрофе. Для начала, к пропаже, вернее сказать, исчезновению отсюда... с лица земли... сначала одного, затем другого, потом ещё тридцати двух (миллионов), а затем — без ложной скромности, ещё парочки больших, восьми малых, четырёх средних и, в конце концов, — сухого остатка. Всего бывшего человечества.^[3]:602 О котором, кроме шуток, отныне — или хорошо, или никак (рай-диди-рай),^[4] и я с удовольствием опубликовал бы ему вдогонку (задним числом) свои очередные мемуары... (о нём, сердешном), очень тёплые и прочувствованные, со слезой во взоре, после всего,^[5]:633 если бы в них осталось бы хоть что-то живое или хотя бы натуральное.

  Впрочем, остановимся на малую минуту, разгребём только что наваленную кучу и повторим всё то же самое, но — по порядку. Чтобы было ясно. Четверть века спустя (рукава, штаны, шкуру), вне всякого практического умысла, — мне отчего-то вздумалось выложить эту ничтожную историю здесь, под неяркими лучами северного солнца. Двадцать лет спустя, без малейшей нужды, — мне для чего-то понадобилось записать этот мельчайший сюжет и фиксировать его документально. Наконец, четверть века на зад, эта пустая сказка (яко бы) произошла в реальности. Возможно, даже слегка параллельно от неё. Немного сбоку от промозглой суеты града Сан-Перебурга (urbi et orbi), в каком-нибудь десятке метров от слякотной улицы Бродского. Между тремя нещастными пальмами (то ли ещё живыми, то ли уже — нет), за небольшим столиком омерзительно-валютной гостиницы Евр(оп)ейская. В непосредственной близости от кабинетов и туалетов... Прямо там, в той затрапезной точке уходящего прос(т)ранства, откуда всё... (я посторяю: всё) ещё могло отправиться — в другую сторону. Совсем как в дурной сказке: направо пойдёшь — голову стопчешь, налево пойдёшь — коня потеряешь, а прямо пойдёшь — ну уж нет, заткнись, приятель, такого варианта не может быть.^[6] Потому что он — не предусмотрен действующей конструкцией (человека).

  Итак, за окном дряблый декабрь 196 года. Первые числа. Честно говоря, я слегка (бы и) удивился, когда мне позвонила некая экспансивная особа (о которой теперь или особо, или никак) и сообщила,^[8]:653 что некий знаменитый пианист Владимир Ашкенази (знаешь такого?) хочет (или согласился, может быть?) со мной встретиться.^{[комм. 1]} До того момента я почти ничего определённого не знал об этом человеке. Разве только... (нечто очень смутное) в опосредованной связи с музыкой Скрябина (но только музыкой, не более того). Кажется, он записал все его сонаты (?..) — ещё и симфониями дирижировал (тоже всеми?..) — но таких пианистов и дирижёров на свете тысячи (мне кажется, Скрябин в последние лет сто не мог бы пожаловаться на малоисполняемость)... Кажется, один из музыкантов-эмигрантов. Особым антисоветизмом в брежневские времена, кажется, не отметился: отсиживался где-то во втором ряду отъехавших. Особого внимания или злобы властей не привлекал.^{[комм. 2]} Играл себе, потихоньку. Жил, в общем-то, очень неплохо, как вполне благополучный европейский музыкант, типичный бюргер от искусства. И даже значения его фамилии я тогда не знал (попросту не интересовался).^{[комм. 3]} В общем, ничего уникального... или хотя бы определённого.

  А поводом..., почти поводком для той встречи (3 декабря 196, Перебург, улица Бродского) стала одна книга, точнее говоря, одна очень толстая книга... «Скрябин как лицо» она тогда называлась, и даже до сих пор... называется (почти так же). К примеру, только вчера я брал её в руки, и даже немного повертел туда-сюда, — вроде бы, всё было по-прежнему: «Скрябин как лицо». Причём, господину Ашкенази было заранее известно, что перед ним не просто так себе книга (даже если не заглядывать внутрь). Во-первых, этот предмет был уникален хотя бы ужé тем, что на тот момент — законченная года три назад текст — всё ещё пребывал в состоянии полнейшей неопубликованности.^{[комм. 4]} И только отдельные экземпляры «предварительного тиража» ручной работы (в кожаных обложках) мне удавалось доделывать...^{[комм. 5]} потихоньку, в те времена было сделано всего-то штук десять, не больше. Как раз на счёт этой книги г.Ашкенази (якобы) испытал интерес,^{[комм. 6]} — и пожелал повстречаться с её автором. Пускай даже и странным, как ему говорили (тем лучше). И название книги тоже необычное (по крайней мере, внимание привлекает). В общем, вполне может оказаться кое-что нетривиальное. Отчего бы не выделить на такой случай минут десять-пятнадцать?.. Особенно, когда времени навалом и делать особенно нечего. Практически, аллегория...

  Конечно, он никак не ожидал думать, что книга окажется столь шикарной. Кожаная, с выпуклыми блинтами на корешке и сияющим золотым тиснением, в стиле дорогих фолиантов скрябинских времён, словно прямо оттуда — от него — и выскочила.^{[комм. 7]} В качестве запоздалого привета. Очевидно удивившись предмету в собственных руках, у него хватило артистической выдержки не проявлять ни особого восторга, ни удивления. Приняв скрябинский дар с высоким чувством собственного достоинства, тем не менее, он не стал скрывать, что искренне тронут столь редким даром..., тем более, со стороны незнакомого человека. На несколько мгновений с него даже сползла маска светской значительности. Повертев в руках тяжёлую книгу, имевшую вид слегка нездешний,^[11] он задал мне несколько вопросов..., внимательно выслушал несколько ответов (далеко не все из которых остались ему понятны), а затем немного подумал, словно бы что-то взвешивая про себя, и сказал: «Ровно через год, третьего декабря 1997 года я снова буду здесь, в Петербурге и непременно позвоню Вам. Я это обещаю...» — И ещё добавил, — что у него есть ко мне кое-какое пред’ложение. Немало... важное. О котором он сообщит дополнительно. «Очень хорошо, что Вы что-то сделали для Скрябина». — Это было странно. И вместо ответа я только пожал плечами: «Мне-то казалось, что Скрябину уже ничего не нужно. Слава богу, его дело кончено, он отправился отдыхать...» — «Но мы с Вами обязательно сделаем, нам отдыхать ещё рано...» — закончил г.Ашкенази с любезной улыбкой и, наскоро представив меня какой-то женщине с абсолютно незапоминаемым лицом (вероятно, жене), пошёл наверх по лестнице. — Конечно же, здесь можно поставить жирную точку. После которой история «важных встреч» — закончилась. Больше никогда (я повторяю: никогда!) я не видел этого человека. И не слышал. И даже перестал знать, постепенно. Конечно же, «ровно через год» никакого звонка не прозвучало. И через год. И через сто (лет). Известное дело: суета, брат... Не до звонков, в такой обстановочке. Совсем не до звонков...

  Совершенно нечего. Не-че-го. Ты прав, брат-Вова, тысячу раз прав. Невольно делаю шаг назад перед твоей велiкой правотою, и падаю ниц. А затем, ни на минуту не прекращая страшиться, одновременно — каюся (mea culpa)..., каюся и бьюся стократ челом об землю, посыпая голову тёртой грязью и пеплом, ибо мерзотен и грешен аз, — трижды грешен, аки тварь смердяща.^[13] И токмо ради него, ради покаяния этого окаянного..., я и затеял сегодня этот трижды-глупый разговор. Ни о чём. Потому что..., потому что год спустя... подождав ради приличия ещё полгода, отписал я этой Ашкеназе письмо, точнее говоря, письмецо..., а если ещё точнее, — малюсенькую красную эпистолу из града Перебурга — в горнюю страну Швайцарию. Прямо туда, в те места, не столь отдалённые, которые немало насидел, в своё время, брат-Фридрих, к примеру...^[14] И ровно по тому адресу, который он мне (пред)оставил: яко бы для связи. На всякий случай, значит... Чтобы не утерять, значит, по какой-нибудь глупой случайности, драгоценную золотую нить. — Писанное бисерно-мелким почерком (как на форзацах той сáмой книги, даже мельче) на красной плотной бумаге (взятой с форзацев всё той же книги), письмо это, несомненно, представляло собой «трюк» или «штуку» (как сказал бы Эрик). Иными словами, некую уникальную вещь, которую Саша Скрябин при жизни частенько называл словом «человеческий документ»...^[15] Но и кроме того, оно неизбежным образом совмещало в себе сильнейшие черты артефакта (предмета искусства) и — «прямого действия». Не сомневаюсь, что ни одно из этих свойств не было оценено адресатом. Да и не могло быть (оценено), конечно. Ни в малейшей степени. Пролетая мимо каждого поворота (как пирожок с капустой)...

...к аюсь, дядя, чёрт попутал, хоть сердись, хоть не сердись...^[18] И самому, знаете ли, смешно и стыдно, порой. К тому же, бес перерывов (почти). Тем более, если дать себе хотя бы небольшой труд припомнить: а ктó же был адресатом этой эпистолы, трижды пре...красной, кажется, пре...краснее — и не бывает. Почти идеальная... по уровню пре’красности. Эпистола. Вдобавок, отправленный в маленьком розовом..., разовом конвертике невыразимого цвета и формы. Словно только что из девичьего будуара, выпорхнувший (тоже ведь чистейший от кутюр, не в свинью корм). Надушенный дорогим ароматом от парижского месье д’Орсе. Признание в любви артисту (далёкому, велiкому), не иначе. Здесь и поневоле припомнишь..., всплывут из памяти «спортивные упражнения для мысли» (приснопамятные)... Беседа с рыбой...^[19] Или разговор с красной кирпичной стенкой, последнее только ради разминки, понятное дело.^{[комм. 11]} Или — преосвященные папские буллы Эрика, ничуть не менее пре...красные, а кое-где, прямо скажем, даже более (словно бы специально для меня... в оправдание). Правда, и помимо Эрика, имелось у меня на тот день одно немало...важное обстоятельство, — несколько смягчающее вкус вина, вины...

  Дело идёт о том, что отправляя письмо..., в тот прекрасный мартовский день, я ни единым духом не ведал о том глубоком..., даже глубочайшем..., почти философском интервью, которое г.Ашкенази (тот самый, Владимир Давидович, не сомневайтесь) дал спустя (рукава, штаны, чулки, трусы, шкуру) четыре месяца после нашей, бес сомнений, исторической встречи неподалёку от туалета гостиницы «Евр(оп)ейская». И на следующий день после отправки письма я ничего о нём не знал. И через месяц. И через год, страшно сказать... Наконец, только через лет десять мне по какому-то дурному случаю попались на глаза эти слова, сказанные в славном городе Мосве, вроде как мне вдогонку, практически — в спину. И может быть, даже немного из-за угла... И вóт они, уже здесь, строкою ниже. Если желаете, можете про честь:

  С трудом оправившись от новости, столь сногсшибательной, — а равно и от духовной глубины предлагаемой концепции диска, я оттёр крупные капли пота со лба... и тут вспомнил, слава милостивому господу!.., — что всё это кошмарный сон, не более того. И в данный момент я случайно столкнулся с тем случаем, который всю жизнь проходил у меня под конспиративным определением «новости прошлого», иногда глубокого... прошлого (а иногда даже пошлого). Так вот где таилась погибель моя: мне смертию кость угрожала. Значит, всё хорошо, приятель..., и можно ничего не опасаться. И ни от чего не отказываться. Потому что всё..., решительно ВСЁ уже давно состоялось. Состоялось и прошло. И змея выползла, и князь вскрикнул, укушенный, и поминки кончились, как всегда, мордобоем.^[21] И главное: всё это — без меня. Такие вот два волшебных слова. Без. Меня. Последнее, не скрою, было особенно приятно. Почти как в сказке. Чудом избежать опасности, столь ужасной. Почти смертельной. И вот, она исчезла, пропала сама собой. Рассосалась..., почти без моего участия. Рассеялась как дурной туман под первыми лучами швейцарского солнца. Каким-то непостижимым, волшебным образом я был — спасён, почти не затратив сил. И даже ничего не зная о своём чудесном спасении. — Таким исходом можно было только наслаждаться. Впрочем, не долго. Опустив глаза обратно, с прежним леденящим ужасом я прочёл также и продолжение этого триллера,^{[комм. 15]} слегка музыкального:

  Лишний раз... поразившись доселе невиданной глубиной мысли музыканта, (дирижёра, пианиста, организатора) несомненно, велiчайшего в своём роде, — одновременно я постиг также и всю глубину своей наивности, почти детской, — теперь, спустя столько-то лет (бес уточнения) взглянув на самого себя — его глазами (шестидесятилетнего человека). И не просто взглянув..., но даже увидев... кое-что. Исключительно... в качестве исключения, конечно.

 — Так вóт, оказывается, с кéм он имел честь беседовать под чахлой пальмой..., в коридоре... неподалёку от туалета гостиницы «Евр(оп)ейская»! — и мало того, что с каким-то, чорт побери, «эксцентриком и абсурдистом», так ещё и с представителем, страшно вымолвить, — «юмора в музыке»... И всё это роскошество — в составе трижды преславной компании: Шестакович, Овсяннико-Куликовский, Гольдштейн... — ну-ну, и в самом деле: трижды дивное открытие, после всего...^[5]:633 Как в сказке. Пожалуй, совершенно напрасно корил я себя временами (в редкие минуты слабости) за тот, «не слишком ли жёсткий?..» — тон, который позволил себе в том трижды пре...красном письме, написанном так давно, практически, в прошлой жизни: 14 марта 198 года.^{[комм. 16]} И не просто ведь написанном. Но затем ещё вложенном в ярко-розовый конвертик, сбрызнутый дорогими..., очень дорогими духами (от мсье д’Орсе) и отправленным прямиком — туда. В трижды пре...красную страну Швайцарию, где жил в те времена — он, наш велiкий (бывший) русский артист, пьянист, дирижёр и мыслитель, всего лишь, забывший о своём обещании. Сущая ер-р-рунда!..., тем более, на фоне всего остального, красного и пре...красного, а также велiкого и пре’велiкого, что он сделал..., или не сделал в своей длин-н-н-ной, очень длин-н-н-ной жизни. Так будь же ты трижды великодушен, после всего..., так не держи же ты на меня зла, после всего..., так прости же меня, дядя-Вова, за мой дурной поступок..., достойный, достойный разве что — какого-нибудь подростка, — Эрика..., Альфреда или, в крайнем случае, Лесли.^[22]