Протагор (Натур-философия натур) — различия между версиями

Протаго́р из Абде́р (греч. Πρωταγόρας, ок.480 до н.э. — ок.410 до н.э.) — для начала, единожды назвав это имя..., чаще всего прибавляют, что это — «древнегреческий философ», причём, один из «ранних». Правда, из его «философского наследия» не уцелело — ни одного сочинения... Буквально так, я не преувеличиваю: ни одного. И даже небольшого отрывка... Не уцелело. Всё пропало. Сгорело. Исчезло. Истлело... Само собой, об этом позаботились — они (люди, конечно). Его ближние и (не)далёкие, знакомые и незнакомые, окрестные и околоточные, современники и потомки... Всё что мы сегодня знаем от Протагора — только несколько хлёстких фраз. Иногда длинных (целых десять слов), иногда — короче (буквально, в двух-трёх соснах)... Но всегда — в пересказе (из вторых уст или третьих рук)... И ещё знаем — с десяток названий его книг (тоже в пересказе)..., тех са́мых книг, из которых ни одной не уцелело. — Такой вот, интересный философ. Без единого сочинения. И всего в двух словах... Да и то — не своих. В чужих..., словах.

— Так значит, во́т откуда мы знаем, что Протагор был «философом». — От тех людей, которые так его называли... Тех са́мых... От его знакомых и незнакомых, дальних и ближних, современников и потомков... Значит, от них, опять всё от них, родимых. Дым до небес...

Протаго́р, сын Артемо́на (греч. Πρωταγόρας, ок.480 до н.э. — ок.410 до н.э.) — говоря про этого человека..., обычно начинают с того, что это «древнегреческий философ», и тут же добавляют: один из виднейших «софистов», входивших в поколение так называемых «старших софистов» (и родоначальников этого «жанра» философии). Правда, при этом умалчивают, что он сам — только во вторую очередь называл себя «софистом», учителем речи... И ещё скромно утаивают (софисты этакие!), что во времена Протагора само по себе слово это (софист) было скорее оскорблением, нежели чем — родом занятия. Жили на свете гордые «философы» (любители слова). И представьте! — затесались среди них какие-то презренные «софисты» (учителя словоблудия и хитроумия). Высокие философы говорили о сути вещей. А низкие софисты — только плели словеса. И потому заслужили прозвание не-до-философов. Людей второго сорта — среди гордых орлов познания, парящих в горних высях... Они-то и прозвали Протагора — софистом, эти прекрасные философы. Когда его уже не было... Когда он уже ушёл. Пропал. Исчез...

— Так значит, во́т откуда мы знаем, что Протагор был «софистом». — От тех людей, которые так его называли... Тех са́мых... От его знакомых и незнакомых, дальних и ближних, современников и потомков... Значит, от них, опять всё от них, родимых...

Протаго́р, сын Артемо́на из Абде́р (греч. Πρωταγόρας, ок.480 до н.э. — ок.410 до н.э.) — говоря про этого персонажа..., обычно начинают с того, что это «древнегреческий философ», один из старших «софистов», тут же прибавляя: стал известен благодаря своей преподавательской деятельности: учил своей софистике — за деньги. Правда, при этом умалчивают, зачем здесь появляются два этих слова. А между тем, «ничего личного»..., чистая риторика! Учить «за деньги» — да ещё и не философии! — «всего лишь» софистике — мог только «недостойный». Подобное «обвинение»... было одним из самых совершенных способов опровержения любой философии любого противника.^{[комм. 1]} Вслед за этим можно было не возражать... всерьёз. Тот, кто учил «софистике, да ещё за деньги», не заслуживал разговора на равных. В крайнем случае — сверху вниз, по-отечески. Через губу...

— Так значит, во́т откуда мы знаем, что Протагор преподавал «софистику за деньги». — От тех людей, которые ему возражали, от его оппонентов и конкурентов... Тех са́мых... От его знакомых и незнакомых, дальних и ближних, современников и потомков... Значит, от них, как всегда, и каждый раз от них, и опять всё от них, родимых...

— Ах, неужели и в самом деле « человек — есть мера всех вещей?.. »

Всё от них..., всё от него, всё через него...

— И больше ни-че-го.

Протаго́р, сын Артемо́на из Абде́р ^{[комм. 2]} (греч. Πρωταγόρας, ок.480 до н.э. — ок.410 до н.э.) — вот, собственно, и всё..., что можно сказать вслух про этого «философа»... Видимо, и вправду — Протагор... Вероятно, и в са́мом деле из Абдер... И возможно, в действительности сын Артемо́на... И ещё, поверх всех нелепостей, можно добавить, как они обычно делают, примерно такой венец душевной красоты: ...Протагору принадлежит крылатый тезис «Человек — есть мера всех вещей...» Забегая слегка вперёд, замечу: высказанное в такой форме, это утверждение становится — едва ли не противоположным его настоящим намерениям (или словам)... Если хотя бы на минуту допустить, что в самом деле они когда-то были произнесены вслух... Этим... Сыном Артемо́на... Абдеритом из Абде́р... — Вот почему я и говорю сегодня, спустя две с половиной (2500, один к одному) тысячи лет: «нет». Потому что: всё не так.

  Находясь и пока продолжая находить себя сегодня и здесь, посреди этого маленького захолустного мира — уже совершенно не важно, чей именно лик — светится перед ними. В конце концов, разве перед нами нету тьмы? (— я хотел сказать: «тьмы примеров»?..) И учение мальчика-Христа... или волю к власти безумного Фридриха — эти прелестные олухи не извратили ещё и похуже, чем раскатали по каменистой земле Афин беднягу Протагора?.. Этого громкоголосого переносчика больших камней..., коллективными усилиями маленькой клаки посмертных философов превратившегося — в ещё одного болтуна. Трафаретного продавца анекдотов за деньги... Или просто — ничто. Очередное... человеческое... — Как они сами.

п
ротаго́р из Абде́р, сын Артемо́на ^{[комм. 3]} (греч. Πρωταγόρας, ок.480 до н.э. — ок.410 до н.э.) — ну хорошо, примем на веру. Пускай — ещё один «древнегреческий философ», хоть и софист (за деньги). Но..., прошу прощения, может быть, про него известно хотя бы что-нибудь ещё? — мало-мальски определённое. Какая-нибудь мелочь..., бытовая. Может быть, кто-нибудь ещё помнит? — Несмотря на все усилия его приятелей и неприятелей, знакомых и незнакомых, современников и потомков..., — в конце концов, несмотря даже на все усилия католической инквизиции..., может быть, про него известно хотя бы что-нибудь... мало-мальски определённое?

— Вот именно. «Хоть что-то». «Мало-мальски»... Очень подходящая формулировка.

Попробуем на этом остановиться. Отдельно. Чтобы не соврать..., мимоходом.

...Странно было бы предполагать (после всего), что они оставят от него — живое место, хотя бы одно... От этого «еретика». Который решительно для всех (и сразу, и во время, и после) оказался — еретиком. Для всех... И для своих, и для чужих, для приятелей и неприятелей, для знакомых и незнакомых, для современников и потомков — и даже, в конце концов, для католической инквизиции... Ну..., начнём хотя бы с того, что дата рождения этого непутёвого «сына Артемо́на из Абде́р» колеблется в пределах десятка лет (если не более). В промежутке от 490 до 480 года (до вашей эры, мадам, конечно, до неё, не после). — Впрочем, здесь совсем не много беды... Подумаешь, «рождение» — эка важность! В такие-то времена иной раз и полсотни лет не считали..., не то что — десятка. Одно слово: титаны, великие люди..., полубоги. В те ветхие периоды развития европейской цивилизации им (не нам, разумеется) вообще было не до счётов. Как говорится, кости бы собрать по порядку (для порядку). Покудова цел...

— С другой стороны, ведь не только рождение! И здесь, вроде бы, дело обстоит куда благополучнее. Дата его смерти не вызывает особенных разногласий (и всего-то с разницей в один год 411 или 410 до вашей эры): спасибо бдительным со’племенникам, со’временникам и со’гражданам, приговорившим его к смертной казни... Правда, как именно он помер — допо(длинно) неизвестно. Вроде как, приговорённый к смертной казни (и сожжению книг) за неуважение к богам, он всё-таки избежал (будущей) участи Сократа. То ли сам вовремя убрался вон из Афин, то ли приговор ему смягчили (заменив на изгнание)... И вот, не прошло и года — как дело было кончено. Значит, биографию можно кончать: помер Протагор. Как именно помер — никто не знает. Но между собой все договорились считать — как было удобнее всего. А удобнее всего было так: изгнанный из Афин Протагор получил смягчение приговора от гуманных людей (архонтов), однако боги его — не простили, тем более что он не покаялся... А раз уж он навлёк на себя гнев не уважаемых & оскорблённых им богов, то и пришлось ему получить от них справедливую кару: утонул Протагор — где-то между Сциллой и Харибдой, во время кораблекрушения в Мессинском заливе (по пути из Афин на Сицилию).^[4]:376 По крайней мере, именно так утверждал набожный дяденька Филохор (очередной жрец, разумеется), — повторив кое-какие намёки очевидца-Еврипида,^{[комм. 4]} попущенные им в пьесе «Иксион». Так или иначе, но все позднейшие сведения об утоплении — восходят именно сюда, к этой еврипидовой «беллетристике». Источник, прямо скажем, не слишком-то авторитетный..., после всего. Пожалуй, пользуясь этим обстоятельством, некоторые отщепенцы не раз врали (со слов очевидцев, вестимо), что на самом деле Протагор не отправился кормить рыб, а (как-то перехитрив весь пантеон оболганных им богов) прожил ещё — лет двадцать, по меньшей мере...^{[комм. 5]} Странствуя по неким «италийским» провинциям, он продолжал продавать всяким олухам свои тлетворные софизмы на благо всемирного дела безбожия.^[4]:377

Очередная история чудесного «воскресения», не так ли? —
    ну разве что, на четыре с половиной сотни раньше положенного...

Так или иначе, всё понятно... И если соединить (кривой линией) крайние точки его жизни, картина получится достаточно чёткая..., для такого-то времени. Пользуясь вместо заголовка неким (произвольным) набором имён, её можно было бы оформить в качестве заголовка..., — к примеру, так:

после чего, полностью удовлетворившись достигнутым,
    отправиться в очередное изгнание... кормить рыб.

Все остальные сведения из жизни Протагора отличаются — ещё большей степенью сомнительности, чем сам её факт. Проще говоря, этот «нехороший софист» до того оброс легендами и анекдотами (как бородатым лишайником), что и сам превратился — едва ли не в очередной (собственный) «софизм». — Или анекдот.

— Начнём хотя бы с того Демокрита, если не шутите...
Кажется, ещё мальчик-Аристотель (наконец-то здесь появилось это ключевое имя, впервые!) обратил внимание почтенной публики на тот факт (не слишком приятный), что Протагор был не только «софистом за деньги», но ещё и — носильщиком. В первый ещё (до’философский, надо понимать) период своей жизни Протагор зарабатывал на жизнь как переносчик тяжестей, прежде всего — дров или строительных материалов. Что тут скажешь..., профессия вполне философская. И здесь же (как говорят) он впервые начал изощрять своё остроумие, — якобы, впервые «изобрёл» подкладку, которую носильщики с тех пор подсовывают под свою ношу. Однако работа грузчиком привела не только к научным победам. Насколько можно судить по скудным (перво)источникам, это Эпикур стал первым из тех, кто пустил в обращение довольно увесистую утку, будто бы Демокрит приметил сметливого грузчика Протагора (увидав, как тот, подвизавшись на этом поприще, хитроумно подвязывает дрова для их переноски «наилучшим геометрическим способом»). Подобный «жалкий софизм» вызвал восторг маститого философа-материалиста, а потому Демокрит немедленно взял Протагора к себе в ученики — и тем самым вывел из грязи — в князи...^[4]:376 (ну, или хотя бы в «софисты»). Спустя «многие лета» этот (возможно, излишне) материальный анекдот немало популяризировал небезызвестный Авл Геллий,^[4]:541 весьма красочно описав в своих «Аттических ночах».^[5] Пожалуй, особенно трогательно эта невыдуманная историческая история выглядит здесь (чуть ниже и справа) — в классической редакции слегка запоздавшего по времени неаполитанца XVII века Сальватора Розы. Судя по замыслу недюжинного живописца, все должны прослезиться, глядя как матёрый философ Демокрит, разводя руками закатные облака — смотрит сверху вниз, на молодого (но уже подозрительно лысого) грузчика Протагора (ошеломлённо сидящего перед кучей хвороста — не только не идеальной и не геометрической, но и вообще, прямо скажем — никакой).

Пожалуй, особенно курьёзным выглядит тиражируемый десятки раз анекдот, если припомнить, что Протагор *(невзирая на все бесконечные версии и варианты) был старше этого Демокрита — как минимум — лет на двадцать (если не более того). Так что история с молодым и лысым ученичеством — слишком явно — была шита белыми нитками, когда один из противоборствующих философских кланов попытался добавить себе весу — при помощи очередной легенды.

Впрочем, оставим пустое... Суета суёт.

И кто же, будучи в своём уме или твёрдой памяти, станет учитывать какие-то ничтожные даты рождения или смерти — когда речь идёт о подлинных ценностях? — Время шло, власти менялись, события постепенно истирались из памяти, а бывший Протагор... всё более превращался в объект (у)потребления..., со всех сторон. Кому не лень... Не исключая и «школы Демокрита», разумеется. Одного — все помнили, другого — постепенно облыгали и забывали. Век, другой, третий... Протагор отдалялся и мельчал, на глазах превращаясь в мальчика, ученика или безвестного «грузчика» — среди сонма настоящих философов...
Кстати сказать, впоследствии ту же душещипальную историю (уже с голоса Геллия и Эпикура) поддержал также и Афиней — в своём многотомно-занудном «Пире мудрецов».^[7] Что же касается до известного попу...ляризатора Диогена Лаэртского, — он в своём лоскутном талмуде попросту перечислил беспристрастным голосом евнуха — все версии, которые только знал. Тем дело и ограничилось...

Если не считать кое-каких мелочей..., на закуску.

Примерно таким же образом (словно лоскутное одеяло) на части рассыпаются и все прочие сказки про Протагора, сформированные в более поздние времена (как правило, спустя две-три сотни лет — и уже в другом государстве). Из других (равно сомнительных) сведений о его жизни можно собрать ещё несколько — вполне незначительных. И вот: собираю. К примеру, не без оснований считается, что в середине своей жизни, едва только показав нос в Афинах, Протагор (также вослед за приснопамятным Анаксагором и Зеноном) был весьма близок к окружению Перикла (чтобы не сказать: «к телу вождя»), не раз общался и с ним самим, не исключая, впрочем, соседних Еврипида и Сократа. Подтверждая сказанное выше, Геллий не без умысла сообщает, что Протагор вовсе не был чужд пол-литики. К примеру, в 444 до н.э. по заказу оного Перикла он (со своими ассистентами) составил свод законов для афинской («южно-италийской») колонии — Фурии.

...Немалую часть жизни Протагор провёл не вполне приличным образом (странствуя по разным городам Греции), временами, впрочем, делая остановки в некоторых злачных местах. К примеру, дольше всего прожил — в Сицилии и на Афинах,^{[комм. 7]} но всюду, где бы он ни оказался — преподавал красно’речие. И здесь снова начинаются (мелкие) инсинуации..., по поводу его философских открытий. — Будто бы он стал первым, кто догадался брать за свои уроки (громадную) плату в сто мин. Кроме того, Протагор будто бы «не брезговал» выступать по найму (значит, тоже за деньги) с публичными речами (имел «низкий и зычный голос»).^[4]:375 Кстати, об особенно привлекательных качествах его голоса в своём (одноимённом) диалоге упоминает и — Платон (вóт, наконец-то здесь появилось и второе ключевое имя, опять впервые!)..., иронически и, одновременно, завистливо изображая Протагора среди целого сонма учеников и почитателей. Картина, между прочим, получилась почти карикатурная (безо всяких скидок на «идеализм»)...
Пожалуй, на последнее обстоятельство я просил бы обратить отдельное внимание...

Проще говоря, Протагор (в частности, и по мнению мальчика-Платона) «в своё время» был весьма «модным и успешным» философом, вызывавшим — равно непонимание, зависть и презрение учеников из других кланов и школ (особенно, из числа несогласных или конкурирующих групп). И такой успех продолжался ровно до тех пор, пока Протагор не ... замахнулся на «святое». Точнее говоря, не так (конечно!)... Время шло, сам Протагор старел и постепенно лишался (одного за другим) своих веских покровителей во власти... Перикл сначала потерпел неудачу, затем — и вовсе умер, трудности в афинской республике нарастали, нравы неизбежно ожесточались..., а возле «руля и кормила» постепенно усиливался клан его недоброжелателей (всяк имел для того свою весомую причину)...

И здесь история снова темна, чтобы не сказать: как между Сциллой и Харибдой...

Пожалуй, максимум того, что мне удалось разузнать через сицилийскую агентуру, исчерпывается несколькими фразами... Скажем так: одна из них была — главная, а две — второстепенные. Дело завертелось вокруг одной из самых раскованных книг Протагора.^{[комм. 8]} Она называлась просто и безыскусно: «О богах»... Как станет понятно двумя строками ниже, книжка эта была уничтожена и в пересказе до нас дошла только одна фраза, будто бы открывавшая это сочинение, безусловно — агностическое. И теперь, внимая дивному слогу древнего поэта, поневоле приходится верить написанному...

И здесь я вынужден (якобы) перевести дыхание и сделать (чисто риторическую) паузу... — Поскольку мысль, высказанная здесь (на строчках и между строк) — столь идеальна, проста и идеально-проста, что вряд ли представляется возможным отыскать в поверхностных глубинах человеческого мозга — хотя бы одно разумное возражение... Ну, разве что — пырнуть автора ножом, как это у них широко принято. Или повесить на центральной площади. А лучше всего — сжечь на костре... Ну да, конечно же — последнее вернее всего! Как же я сразу-то позабыл это главное средство. Почти универсальное.

Впрочем, не всё было так дурно. Всё-таки, не будем забывать: Протагор жил в (трижды) прославленном и прекрасном оазисе демократии. — А значит, никакого произвола, репрессий и жестокости! Победил закон (как всегда, «Dura lex»), гуманный и справедливый. Как dura, в аптеке... (не говоря уже обо всём остальном).

Шаг за шагом, история подходит к своему финалу. А потому — не довольно ли попусту болтать?.. В 411 до н.э. (за двенадцать лет до грядущего «процесса Сократа») произошёл окончательный перелом в карьере этого «небескорыстного софиста» и охальника. Сведения об этом (уголовном) деле по-прежнему обрывочны и скудны... Якобы некий Пифодор, член афинского Совета четырёхсот, занимавший место архонта в течение почти тридцати лет, обвинил Протагора в непочтении к богам (проще говоря — в атеизме) — и притянул к ответу. Обвинение. Суд. — Развязка не замедлила ждать: смертный приговор, затем — помилование, изгнание и смерть в Мессинском заливе. Что же касается той прекрасной книжки «О богах»..., то её собирали по всему городу, объявляя через глашатаев приговор суда, — а затем все благополучно найденные экземпляры — сожгли.
— Да..., значит, костёр (на площади) всё-таки был... Но — гуманный. Человечину зазря не жарили.

Собственно говоря, этим дело — не кончилось. Как показало вскрытие... — И вовсе не зря я так долго жевал этот псевдо’исторический пластилин, в котором нет ни правды, ни смысла. Начиная с того месяца и дня, — процесс пошёл. Злодейское зерно было посеяно. С каждым годом и столетием..., Протагор — исчезающий и умирающий, всё более превращался — сначала в пугало, затем — в жупел и, наконец — в бородатую афинскую Кассандру своих многочисленных (вдобавок, обильно плодящихся) недоброжелателей.

Что и (не) требовалось доказать...

— Пожалуй, теперь самое бы время и — начать...

После всего...

Протаго́р, сын Артемо́на из Абде́р (греч. Πρωταγόρας, ок.480 до н.э. — ок.410 до н.э.) — младший современник Анаксагора, сверстник и друг Еврипида, а также старший современник, коллега и почти (не)приятель Сократа. Без лишних слов, Протагор — один из величайших древнегреческих прото-философов, положивший начала сразу нескольких (постоянно третируемых в истории человечества) ветвей — в метафизике, гносеологии, теологии, логике и риторике. Вместе с тем, выстраивая на этот счёт даже умозрительные построения, нельзя не учитывать тот непреложный факт, что сведения о Протагоре, его жизни и философии крайне фрагментарны и по существу превратились в цепочку легенд, выдумок или сказок, в основном оставленных его младшими современниками (из школы Сократа) — недоброжелательно к нему настроенными. Пожалуй, теперь имеет смысл назвать их имена: прежде всего, это Платон и Аристотель.

— Именно это обстоятельство заставляет сказать о них несколько слов... отдельно.

С одной стороны, благодаря их скоромным трудам имя Протагора не было окончательно затёрто или забыто. С другой стороны, благодаря их потливым трудам, учение Протагора было искажено, затёрто и забыто...^{[комм. 9]} Ещё при жизни, постепенно теряя политическое и личное влияние, Протагор сделался сначала пугалом, затем жупелом, и в конце концов — чучелом для упражнений (так сказать, падающих этюдов) своих цеховых коллег из конкурирующих «партий», кланов и групп.

— Так или иначе, но игра была сделана. Оболганный и(ли) обворованный едва ли не всеми своими современниками, Протагор остался известен как историческая личность, но почти полностью похоронен под грудой мусора и лжи — как яркий, афористический, и временами — экстремально мыслящий философ. Рассказывая о нём (примерно так же, как и о своём учителе), ученики Сократа сложили по существу — Евангелие. С одним только (существенным) отличием: это было несомненное анти-Евангелие (о «падшем ангеле» или повесившемся «Иуде-апостоле»). Так же как на Сократа, его ученики врали и на Протагора. Врали — как на покойника (тем более, что он и в самом деле был покойником). Как и Сократ. — Приговорённый, изгнанный, запрещённый и забытый. Пожалуй, только знак лжи был в целом — разным. И если на Сократа врали, создавая ярко-положительную икону (учителя и отца-основателя), то Протагору в этой бинарной системе ценностей досталась роль — парии или сброшенного идола. Мало что говоря о нём по сути, ученики Сократа щедро замалчивали, искажали, перевирали (или присваивали) лучшие мысли Протагора, — напротив, с удовольствием вкладывая в его уста свои слова — часто нелепые или глупые. В целом их занятие обуславливалось техникой пристрастности или (не)преднамеренной профанации. Тем более эффективной, что ни один из них не понимал и не желал понимать существа протагоровских идей или системы, принижая их до уровня колыхания воздуха или «софистики». — Даже спустя полвека после основных событий жизни Сократа, престарелые Платон и Аристотель продолжали исправно врать на Протагора, как на живого, пользуясь тем, что он был очевидно мёртв.

Причин подобного положения вещей было — две. Всего две... Или почти две.

Одна из них — сугубо личная, другая — личностная (но не сугубо)... (чтобы не сказать наоборот).

...Начнём с Сократа, разумеется. Поскольку именно он (в данном случае) явился всему (перво)причиной. Если судить по некоторым (весьма ярким и характерным) особенностям этих двух типажей, Протагор должен был вызывать у Сократа весьма двойственные (чтобы не сказать — даже «шизоидные») эмоции.^{[комм. 10]} Чтобы не говорить длинно, ограничусь всего двумя словами: уважение и ирония. Причём, последнее (личное, доходящее временами до сарказма) постоянно превалировало и побеждало. В итоге, оно и осталось «последним» — как оценочное наследие, переданное ученикам. Над самим Протагором (и, тем более, его школой) у Сократа было принято шутить, издеваться, говорить едко, иногда даже пренебрежительно. Тем не менее, очень многое (по сути, но не по форме) Сократ у Протагора взял. В итоге: релятивистская, скептическая и саркастическая сердцевина — практически полностью роднит этих двух философов. С другой стороны, была ещё и «история отношений».
  — В конце концов, не будем забывать (пре)святую троицу: Анаксагор-Протагор-Сократ.

В 399 году до н.э., спустя всего двенадцать лет после «процесса Протагора» — разыгрались основные события «дела Сократа», вполне аналогичного (разве только за вычетом ненаписанных и потому несуществующих книг, которые не нужно было собирать и сжигать). Из этого процесса, закончившегося смертным приговором и, по сути, самоубийством Сократа, его ученики сделали нечто вроде Евангелия-предтечи (предыдущего). Между тем, представляется очевидным, что для самого́ Сократа — состоявшийся дюжину лет назад «процесс Протагора» стал ярчайшим отрицательным примером, опыт которого он, несомненно, учитывал, и результата которого (по природе своей психики и, как следствие, системе ценностей) стремился избежать. Наблюдая (по сути) позорное поражение и бегство разорённого старшего коллеги, Сократ счёл исход суда над Протагором (и всей его жизни) — крайне неудачным и недопустимо «грязным». Отчасти, это и стало одной из мотиваций столь бескомпромиссного и «неверного» поведения Сократа в ходе своего процесса. В данном случае можно было сказать: не против ничтожных доносчиков судился Сократ. Своим личным примером он создавал в собственных глазах настоящий (высокий) пример, которого не смог дать его предшественник.^{[комм. 11]}
Нет нужды подробно разбирать ход процесса и речи Сократа, чтобы понять: без особых сомнений и с решимостью самоубийцы, он шёл к этому решению, он откровенно эпатировал своих судей, он собрался умереть..., ради этого подавляющего примера. — Нет, вовсе не Афины приговорили его к смерти, но он сам, своими руками протянул себе чашу с ядом, его руководящий разум заставил Афины дать ему испить целебный отвар цикуты... — Говоря по существу, это и был главный приговор разума, раз и навсегда вынесенный — всякому спасителю...^[9]:320 Но и спаситель также достигал своей немаленькой цели... Выпив чашу с целебным бульоном, он выносил приговор всякому клану, стае, группе — от своего, Высшего лица.
  — В точном смысле слова и по замыслу главного участника, это был оппозиционный процесс-навыворот:

Не всякий, далеко не всякий философ полагает и готов положить свою собственную (или хотя бы чужую) жизнь материалом для создания & подтверждения созданной (возможно, выстраданной) философской системы. В этой точке, пожалуй, находится начало пограничной линии, отделяющей философию от идеологии. Но тем более в диковинку подобный способ рассуждать был тогда, во времена прото’философии, когда само по себе искусство соединять слова в смыслы — уже казалось зачарованным слушателям чем-то вроде волшебства.

При всём (карикатурном) ехидстве этого отрывка (понятное дело, от реального, живого Протагора здесь не осталось и следа), он даёт вполне чёткую картину. Для начала вполне довольно было слов, — красивых, последовательных и гладких, а жить философ был волен — как считал нужным (желательно, как все). Времена идеологов, видевших в жизни материал для овеществления своих взглядов, настали на два поколения позже, — и как раз смерть Сократа стала для них спусковым крючком. Учение, пожалуй, самого (у)прямого сократика Антисфена — породило сначала Диогена вместе с его бочкой, а затем цéлую толпу последующих киников и прочих школ, где прикладная этика жизни сделалась едва ли не центральным звеном философии... Пожалуй, в этом смысле Сократ и его присные были по-своему правы, называя Протагора — «софистом». Его слова (идеи и тезисы, в том числе, прикладные) не воспринимались им самим как достаточное основание для перемены собственного поведения или, тем более, образа (жизни). Равным образом и суд над собою — судя по всему, Протагор даже не предпринял попытки превратить его — в суд над своими судьями, как это сделал Сократ (двенадцатью годами позднее), всего лишь, откупившись и сделав ноги. — Но с другой стороны, целый воз вранья и нелепых выдумок, который вывалили на Протагора ученики Сократа (в особенности, некрасивый сказочник Платон), — никоим образом не может быть оправдан этим различием. — Разумеется, Протагор не был обязан жить по своему слову. Но и от сократиков никто не требовал превращать Протагора в мальчика для битья, — по сути, образуя из него некий задник (декорацию) или удачный фон (жалкого софиста) для возвеличивания фигуры Сократа.

Действуя подобным образом, Платон и Аристотель более всего принизили не Протагора, а самих себя, превратив (по сути) школу Сократа в очередной клан (на сей раз, «философский») или группу интересов. Собственно, точно таким же образом (чуть позже) поступили и известные одиннадцать недоумков, до неузнаваемости исказивших учение своего казнённого Учителя — исключительно ради успешного противостояния другим религиозным кланам и школам.

Пожалуй, проще и точнее всего было бы рассмотреть механизмы искажения на примере (почти) любой из немногих фраз, оставшихся от пропавших и сгоревших книг Протагора. Понятное дело, все они — на вес серебра. Учение философа, от которого остался только десяток коротких замечаний — напоминает прорицания Кассандры: действуя методом толкования (а также искажения, перефразирования или перевода) из них можно извлечь практически «всё что угодно». Но даже при такой сопредельной скупости тезисов — их громадная внутренняя сила всякий раз превозмогает попытки переврать. Взять хотя бы тошнотворный жупел: «Человек — есть мера всех вещей...», который в подобной редакции выглядит чуть ли не как гимн торжествующего гуманизма. Нечто, вроде пространного синонима кисло-горькой фразы: «человек — это звучит гордо». На самом же деле определение Протагора (при первом рассмотрении) означает едва ли не противоположное:

Следуя тексту, Протагор (вероятно, впервые в истории этого человечества) сформулировал основной постулат абсолютного скептицизма, агностицизма (и заодно, субъективного идеализма) — «единственная реальность, доступная человеку — есть он сам» (извнутри себя). Такова первая и последняя истина, возможная для любого индивида, поскольку в деле оценки или познания окружающего мира (действительности) люди не имеют и не могут иметь иного прибора (инструмента, посредника), кроме самоё себя.
— Даже первая сторонняя попытка совместить две-три скудные фразы, оставшиеся от всего фразёрского наследия этого «презренного софиста», позволяет сделать надёжный вывод о (не)последовательной системности его взглядов и слов, основой которых при всех случаях остаётся: тотальное сомнение (причём, куда более тотальное, чем в эпигонском варианте Сократа). Напрямую или косвенно, образами или понятиями, но Протагор давал однозначно понять своим слушателям (читателям), что:
   1. мир с большой вероятностью пуст, скорее всего, в нём ничего нет...
    2. даже если в мире и есть какие-то сущности, то для человека они — непознаваемы...
     3. а если кое-что даже и познаваемо, то результаты подобного познания — невыразимы...

Тáк..., или примерно так (в двух-трёх словах) можно было бы подытожить изчезнувшее и (потому) «несуществующее» учение о «непознаваемом» и «невыразимом». Не случайно (причём, совсем не случайно) один из самых известных учеников Протагора по имени Ксениад из Коринфа, опираясь на подобные тезисы своего учителя, очень скоро сделал вполне однозначный вывод об отрицательной истинности и — полной невозможности познания.^[10] Впрочем, позднейшие материалисты толковали эту фразу совершенно иначе (иезуитским методом оспаривания точности перевода), усматривая в ней первые проростки антропоцентрической философии материалистического оттенка.^[11] Впрочем, напрасно я начал сразу — и по самому существу. Как правило (а это правило есть мерило всех правил) люди начинают с внешней формы. А вот здесь-то как раз и скрывается главный жупел, которым Протагор натянул нос всем любителям его совать в разные неподобающие места. — Довольно всего одного беглого взгляда на определение, помещённое чуть выше в красивой рамочке, чтобы оценить сложность и красоту (или напротив, сложность и безобразие) заложенной (или подложенной) в нём игры слов. Едва ли не половину всей длины фразы занимает одно разнообразно шипящее и шепелявящее (в русском варианте) словечко: «существующий». Вне всяких сомнений, Протагор обнаруживал крайнюю склонность к игре смыслов и слов. Особенно это легко оценить именно — здесь, в контексте проекта, где едва ли не главное место занимают материалы Альфонса Алле, Эрика Сати — и мои. Разумеется, сама по себе эта склонность говорит только о некоей (повышенной) подвижности ума и (или) языка,^{[комм. 12]} но вовсе не о качестве философии (или, тем более, её отсутствии). Однако (реагируя на форму) в большинстве случаев люди решали совершенно иначе... Не будучи в силах понять сложную мысль, выраженную столь провокационным (виртуозным) образом, они попросту делали вывод, что перед ними — «софист». Обычный балагур или фигляр, игрок словами, смысла за которыми — явно не хватает на «полноценную» философию.

Примерно по такому же пути оценивали уже упомянутых выше (всуе) Алле, Сати и Хх.

Собственно, что́ ещё можно сказать о временах столь давних и ветхих, если даже спустя две тысячи лет не только методы, но даже и самая форма «возражения» на подобную «игру слов», которая (исключительно по мнению иных философских школ и направлений) и составляет самое существо агностики или солипсизма (к примеру)... Иной раз, право слово, бывает даже приятно поглядеть на эти блестящие аргументы, как правило, сводящиеся к одному слову. Достаточно короткому, но увы — недостаточно ёмкому. Вот, к примеру, всего пара фраз из подлинного фейерверка мысли (запущенного ровно в ту же сторону, но только — спустя две с лишним тысячи лет) товарищем нашим, Владимиром Лениным...

«...Софизм идеалистической философии состоит в том, что ощущение принимается не за связь сознания с внешним миром, а за перегородку, стену, отделяющую сознание от внешнего мира, — не за образ соответствующего ощущению внешнего явления, а за «единственное сущее». Авенариус придал лишь чуточку изменённую форму этому старому софизму, истрёпанному ещё епископом Беркли. Так как мы ещё не знаем всех условий ежеминутно наблюдаемой нами связи ощущений с определённым образом организованной материей, — то поэтому призна́ем существующим одно только ощущение, — вот к чему сводится софизм Авенариуса...»^[13]:59

И здесь, вне всяких сомнений, проявил себя ещё один механизм «обезвреживания» всего непонятного. Этим универсальным механизмом люди привыкли пользоваться со времён лысой обезьяны Абу..., — разумеется, не утеряли они этой способности и в эпоху Протагора, и долгое время после, не разучились они и по сей день... — Субъективный идеализм, агностицизм, предельный скептицизм, релятивизм — само собой, все эти дурные и непонятные «выверты» человеческого сознания проще всего (было и будет) объявить — «софизмом», «заумью», «ересью» или попросту — бредом сумасшедшего. Так оно и происходило на протяжении тысяч лет. И здесь скрывается второй корень того грязного ушата всеобщего вранья — уже не личного, а личностного, — который обрушился на бедного «софиста» Протагора после его благополучного «обезвреживания» и ухода прочь...

Само собой, эти строки, писанные Платоном (не Протагором!) отражали исключительно взгляды самого Платона и сократовского кружка, но зато они прекрасно показывают те цели и инструменты, с которыми автор подходил к изображению модного «философа» своего времени. Прежде всего, его следовало обезвредить (методом уменьшения). А уж затем — отработать на нём (как на безвредном субстрате) свои ценности. Именно таким образом и Сократ, с аппетитом выпивая государственную чашку сока болиголова — утверждал бесконечное превосходство высокого звания Философа над прочими «софистами» и риториками. — И нужно сказать, что это дело ему вполне удалось. Суд над Сократом стал поворотной точкой в понимании того, что́ есть сила мысли — в противовес её бессилию.^{[комм. 13]} — И увы..., едва ли не главным символом этого бессилия для самого сократа, а вслед за ним и — (почти) всех сократиков, стал не кто-нибудь иной, как — он, жалкий и негодный «софист» Протагор. Едва ли не персонализация мирового зла вселилась в этого ушедшего красавца.

И всё же я вынужден повторить: сверх’ценность «философии поступка» Сократа никоим образом не может служить оправданием практически противоположного (аморального в высшем смысле) поступка его учеников, Платона и Аристотеля, — по сути, оболгавших и обокравших своего старшего «коллегу» Протагора. И здесь я не удержусь от того, чтобы дать слово, пожалуй, единственному философу, который понял (и опубликовал) это раньше, чем я... Возможно, приведённая цитата окажется более про(странной), чем это допустимо для приличного человека. Но с другой стороны, она будет лишена некоторых старинных грехов платонизма..., чтобы не произносить другого сло́ва — значительно более короткого и некрасивого...

   Не знаю, чему больше дивиться: добровольной человеческой слепоте или нашей природной робости. Хотя допустимо, что оба эти свойства обусловливают одно другое. Человек не хочет видеть, потому что боится. Чего боится? ― сам часто не знает определённо. Самым страшным ему кажется ― нарушить «закон». Все уверены, что есть какие-то законы, от века существующие, и что без этих законов или вне этих законов ― гибель. Наше духовное зрение создает себе такие же ограниченные горизонты, как и зрение физическое. Как пугает людей и сейчас изречение Протагора: «человек есть мера вещей»! И какие усилия сделала человеческая мысль, чтоб убить и Протагора и его учение! Ни перед чем не останавливались, даже, по-видимому, перед заведомой клеветой ― и такие люди, как Сократ, Платон, Аристотель, которые всей душой любили и прямоту, и правдивость, и искренно хотели служить одной только истине. Они боялись, что если принять Протагора, то придётся стать μισόλογος'ами, ненавистниками разума, т.е. совершить над собой духовное самоубийство. То-то и есть, что боялись! А бояться нечего было. Начать с того, что изречение Протагора вовсе не обязывает нас ненавидеть или презирать разум. Сам Протагор, как видно из платоновских же диалогов, не только не презирал разум, а чтил его ― искренно и горячо чтил и любил. Правда, по-видимому, Протагор не видел в разуме последнего или первого начала бытия (αρχή). Он человека ставил над разумом. Но отсюда до презрения ещё бесконечно далеко. Стало быть, Платон и Аристотель совершенно напрасно так встревожились и, быть может, совершили величайшее преступление, скрыв от потомства сущность протагорова учения.^{[комм. 14]} Им помогали Аниты и Мелиты ― те самые, которые отравили Сократа: ведь книгу Протагора о богах сожгли! Но Платон и Аристотель сделали худшее, чем Анит и Мелит. Они убили не Протагора самого, они истребили его духовное наследие! Сколько ни бьются теперь историки, мы уже не в силах вырвать из забвения, оживить дух Протагора. «Протагор ― софист, торговал истиной» ― вот почти всё, что мы о нём знаем. Можно, конечно, догадываться, что «суд истории» был несправедлив, что если софисты и торговали истиной, то у Протагора были настоящие, великие философские задачи. Но какие? Опять приходится догадываться, угадывать, хотя бы с риском ошибиться, создать quasi una fantasia о Протагоре...

   «Человек есть мера вещей», «Каждому утверждению можно противопоставить утверждение противоположное» ― вот всё, что осталось от Протагора, если не считать первых известных, но ничего не говорящих фраз из его книги о богах. Как понять смысл этих изречений? С одной стороны ― они нелепы, как доказывали Платон и Аристотель, ибо заключают в себе явное противоречие. Но именно потому, что они так вызывающе, так очевидно нелепы, мы обязаны предположить, что под ними скрывается иное содержание, чем то, которое им придаёт враждебно настроенная интерпретация. Правда, более благосклонная современная критика пытается смягчить бессмыслицу первого утверждения, истолковывая его в смысле «специфического релятивизма»: не каждый человек в отдельности есть мера вещей, а человек вообще. Такое толкование кажется более приемлемым. Но основное противоречие всё же не устраняется, а только глубже загоняется и становится менее видным: специфический релятивизм, как основательно доказал Гуссерль, при внимательном рассмотрении не имеет никаких преимуществ пред релятивизмом индивидуальным. Так что ограничительное толкование не отменяет, а только отсрочивает приговор. А Протагор не может ничего привести в своё оправдание: стараниями Платона и Мелита он навсегда лишён возможности защищаться своими словами. Но тем более разжигается наше любопытство, наша любознательность. Боги завистливы, они не хотят открыть смертным тайны бытия. Может быть, они потому и помогли Платону и Аристотелю справиться с Протагором и даже добились столь противоестественного союза их с убийцами Сократа, Анитом и Мелитом, что Протагору открылось больше, чем это, по плану богов, людям знать полагается. «Die innere Kraft einer religiösen Idee sichert ihr niemals die Weltherrshaft», учит нас историк религиозных идей Адольф Гарнак. Я даже склонен ещё резче выразиться. Я думаю ― и, по-видимому, вся история человеческих исканий подтверждает это, ― что последняя религиозная и философская истина, potenda ordinata или даже potenda absoluta богов, никогда не могла бы, если бы кто-нибудь и открыл и возвестил её, покорить себе людские умы. Истина ― последняя ― навсегда останется скрытой от нас: таков закон Судьбы.

   Блаженный Августин говорит: «ipsa veritatis occultatio aut humilitatis exercitatio est aut elationis attritio». Может быть, объяснение Августина слишком тенденциозно ― не так уже легко разгадать замыслы богов, но факт ― occultatio veritatis ― остаётся: истина от нас скрыта. И, повторяю, решение богов неизменно. И утверждение Протагора явно противно здравому смыслу. «Человек есть мера вещей!» Иначе говоря, не объективное бытие определяет собой наши суждения, а наши суждения определяют собою объективное бытие. Причём, ко всему, надо думать, что Протагор исповедовал не специфический релятивизм, а индивидуальный, т.е. полагал, что каждый человек в отдельности меряет, как ему вздумается, вещи, стало быть ― сколько людей, столько и истин. Хуже: истин больше, чем людей, ибо один и тот же человек сегодня думает так, а завтра ― иначе. Где же критерий истины, как отличить правду от лжи? И как же жить, если невозможно отличить правду от лжи? Последний вопрос смущает даже новейших защитников Протагора (прагматистов), и они стараются доказать, что жить всё-таки можно, что при протагоровской точке зрения всё же можно отыскать критерий истины и даже очень хорошо обосновать его. Нужно только последовать примеру прагматистов ― ценить одно полезное, и получится критерий, вполне удовлетворяющий самым строгим требованиям. Рассуждения прагматистов напоминают рассуждения дикарей, не помню уже каких. «На чём держится земля?» ― На слоне. ― «А слон на чём держится?» ― На улитке. Пытливость дикаря удовлетворена: на чем-то земля держится, опора есть.

   Мысль о том, что земле ни на чём и держаться не нужно, показалась бы дикарю, да и многим европейцам ― бессмысленной, нелепой. Если бы они знали Аристотеля, они бы заявили: «это можно сказать, но этого нельзя думать». Самая идея об увлекающей предмет тяжести так срослась с интеллектуальным существом человека, что ему кажется: откажись он от этой идеи ― придётся отказаться и от мышления. Так же обстоит дело и с протагоровским учением о критерии истины. Человек есть мера вещей! Так могут думать ― говорит Гуссерль ― только в сумасшедшем доме. Аристотель говорит: такое можно сказать, но так думать нельзя. И всё-таки Протагор не был ни сумасшедшим, ни обманщиком. Он только, по-видимому, догадался, что маленькая улитка так же не может поддержать большого слона, как большой слон ― необъятную землю. И ему пришла в голову смелая и великолепная мысль: да точно ли необходимо поддерживать «истину», точно ли истина, если её не поддержать, «упадёт»? И ведь в самом деле, может быть, не упадёт. Может быть, «всеобщность и необходимость» вовсе не есть «свойство» истины, как тяжесть не есть «свойство» тела. В условиях нашего существования тяжесть и в самом деле есть «почти» свойство тела: ни один человек никогда ещё не мог своими руками поднять вещь, не почувствовавши её тяжести. И истины никто не видел и не может увидеть, если она не исполнит предварительно тех требований, которые к ней предъявляет закон противоречия. Но ведь все вероятности за то, что Протагор в своём изречении имел в виду не эмпирическую, а метафизическую истину. Истину, как её в себе носят бессмертные боги. И здесь, на земле, мы уже можем подметить разницу в отношении разных людей к истине. Поясню на примере. В ложу театра вошла королева со своими придворными дамами. Королева села, не оборачиваясь. И так как она села, то под ней оказалось кресло. Дамы обернулись предварительно и, когда убедились, что кресла пододвинуты, сели. Королеве, чтоб знать, не нужно оглядываться, справляться. Для неё и «логика» особая: кресло является, потому что она садится. Обыкновенные же люди садятся, когда есть кресло. В этом, быть может, и заключается мысль Протагора. Он, не знаю, видел ли или верил, несмотря на то, что повседневный опыт свидетельствует о противоположном, что человеку дано творить истину, что в жилах человека течёт королевская кровь. Оглядываться на каждом шагу и спрашивать разрешения у «истины» нужно лишь постольку, поскольку человек принадлежит к эмпирическому миру, в котором и в самом деле господствуют законы, нормы, правила ― действительные и воображаемые, где все вещи, даже истины, имеют тяжесть и, если их не поддержать, падают. Человек ищет свободы. Он рвётся к богам и божественному, хотя он о богах и божественном ничего «не знает» или, если хотите, ― потому что ничего не знает. О богах и знать ничего не нужно. Достаточно только слышать, что они зовут к себе, в ту горнюю область, в которой царит свобода, где свободные царствуют. И первый шаг к богам ― это готовность преодолеть хотя бы мысленно ту тяжесть, то тяготение к центру, к почве, к постоянному и устойчивому, с которым люди так сжились, что видят в этом не только свою природу, но и природу всего живого. Нет законов над человеком. Всё для него: и закон, и суббота. Он мера вещей, он призван законодательствовать, как неограниченный монарх, и всякому положению вправе противопоставить положение прямо противоположное.^[16]

...Итак, друг-Сократ, игра сделана!.. — Что теперь скажешь?..

Похоже, ты попросту попался на удочку... одного твоего знакомого. «Софиста», как ты говорил...

— «О каждой вещи существует два противоположных суждения», а потому «всякой истине можно противопоставить другую анти-истину»...
Стыдно сказать, но ведь из таких маленьких слов..., из таких крошечных казусов состоит не только человеческая голова, эта костная (& костяная) камера-обскура, — но и весь этот маленький мир. Но ведь..., как учил бедняга-Протагор, «не существует никакой сущности явлений, кроме собственно явлений»...

— Кажется, ты выпил немного яду, Сократ... Кажется, ты показал, ка́к на́до. Кажется, ты победил, Сократ, в сущности... Но те, кто шёл за тобой (бездари), превратили твою победу в сущности обратно — в яд — собственно явлений.

В конце концов, не тебе ли Протагор завещал одну из своих нелепых до абсурда... (или абсурдных до нелепости) «контро’версий»?..

Как же это всё к месту..., мой старый друг... Вот ведь и Сократ (своими устами, сам, хоть и никто его об этом не просил) произнёс, умирая, фактически те же самые слова: «Жизнь (сказал он) — это долгая болезнь... Сегодня я наконец-то выздоравливаю, спасибо врачевателю Асклепию. Завтра я буду должен ему петуха»...^[9]:312

— Так выпей же ещё — своего последнего лекарства, брат...

— Пожалуй, теперь можно бы и — закончить... После всего...

Примерно так:

Протаго́р из Абде́р, сын Артемо́на (греч. Πρωταγόρας, ок.480 до н.э. — ок.410 до н.э.) — один из величайших древнегреческих прото-философов, прославившийся, осуждённый и оклеветанный в Афинах, родоначальник и предтеча таких фундаментальных направлений в философии (включая метафизику, гносеологию, теологию, логику и риторику) как скептицизм (в его крайней форме), агностицизм, релятивизм и субъективный идеализм (включая солипсизм). Будучи младшим современником Анаксагора, сверстником и другом Еврипида, а также старшим современником и коллегой Сократа, — фактически, — Протагор (приговорённый к смертной казни в 411 году до н.э. за безбожие) был репрессирован дважды и даже четырежды: вместе со своим учением: сначала государством, а затем и обществом (в лице своих лучших «коллег»: Сократа, Платона, Аристотеля и прочих подпевал-сократиков). Его книги подвергались уничтожению при всех политических режимах, его высказывания и взгляды последовательно присваивались и перевирались — как его современниками, так и потомками, а всё его учение пришлось восстанавливать буквально по нескольким фразам, уцелевшим благодаря косвенному (как правило, критическому) цитированию.

Однако, сила его взглядов оказалась такова, что даже по единичным высказываниям оказалось возможно реконструировать разрушенное и до основания стёртое учение — до системного масштаба.

Тако́го масштаба, которого оно, по всей видимости, в исходном варианте — не имело.

И всё-таки нельзя не отвесить низкий (нижайший) прощальный поклон идеальному «идеалисту» Платону... Если бы не его идиотический текст, сохранённый и преумноженный христианскими потомками на благо грядущих поколений, мы бы так никогда и не узнали, каким не был этот удивительный философ (и не менее удивительный софист, игрок словами), Протагор. Выспренный, напыщенный, местами доходящий до самоуничижения, многословный и глупый сказочник, пытающийся нас убедить в своём прекрасно(душном) величии... — Читая этот велеречивый иронический диалог, местами крайне трудно избавиться от навязчивого ощущения, что не только под псевдонимом «Протагор», но даже и под именем «Сократ» выступает — сам автор памфлета-пасквиля, собственной персоной Платон. Пожалуй, только он мог самозабвенно нести подобный велеречивый вздор, не замечая собственного от...рожения в этой грязной луже у себя под ногами...^[18]:132

А между тем, этот «ничтожный софист» Протагор, ставший чем-то вроде сценического задника для триумфа «великого философа» Сократа, оказался не так уж и плох. И в самом деле! — если своими двумя-тремя фразами он смог — легко!..., словно играючи — разбить в пух все туповатые выдумки Платона, обыденные аргументы Сократа, фальшивые «возражения» Аристотеля и весь тот псевдо-христианский бред, который вывалили на его голову грядущие поколения хамов и варваров. Но вот на чём нельзя было бы не поставить острый акцент..., пускай и маленький, но зато — главный. Так случилось вовсе не потому, что сам Протагор был чрезвычайно хорош или силён, но прежде всего оттого, что он «имел наглость» едва ли не впервые выразить тот фундаментальный парадокс, который содержится в природе каждого человека, каждой прямо(ходящей) обезьяны — от сотворения мира. Ибо всякая из них включает в себя весь мир, одновременно являясь ничтожной частью этого мира. И теперь, чтобы не говорить слишком длинно, придётся просто и сухо признать, что греческий философ Протагор стал едва ли не первым выразителем вечных истин внутреннего солипсизма (или субъективного идеализма), — в те времена, когда сказанное им не был в состоянии понять — никто. Буквально повторяю — никто. Включая самых ярких и осознанных философов своего времени, называя даже Сократа и его учеников. — Именно здесь и кроется причина: почему Протагора устойчиво обзывали «софистом». — Кажется, как никто отчётливо это показал Ильич (Ленин). Люди бытового сознания (включая и философов обыденного сознания, каковыми в те времена были — практически все) не могли понять подобные дефиниции иначе — чем фразёрство, заигрывание с публикой, «словесный выверт» — в итоге, «софизм». Оттого-то и все возражения Протагору (что от Сократа, что от его учеников — бесчисленных платонов и аристотелей) следовали — двумя этажами ниже его высказываний, на уровне практического (или бытового) разума. И в точности по той же причине его провокационные и провоцирующие слова оказали столь сильное воздействие — на психическом уровне, будучи не в силах оставить отдельный след — как учение. Должны были пройти тысячелетия, прежде чем «епископ Берклей» и его (слегка более молодой) визави — под слишком краткой фамилией Юм, наконец, возвели в уровень «настоящей» философии абсурдное или до безумия свободное представление Протагора о том, что «бытие — есть то́, что воспринимается или то́т, кто воспринимает». Спустя полвека эти представления (в высшей степени физиологичные и естественные) были классифицированы, определены и разложены по полочкам как «субъективный идеализм» или «солипсизм». В конце концов, видимо, эти представления имеют серьёзную цену, если даже их непримиримый противник (опять я имею в виду пресловутого Ильича) был вынужден (спустя ещё две сотни лет) выступить с точным и чётким признанием:

«...Представим себе последовательного идеалиста, который стои́т, положим, на той точке зрения, что весь мир есть моё ощущение или моё представление и т.д. (если взять «ничьё» ощущение или представление, то от этого изменится только разновидность философского идеализма, но не изменится его сущность). Идеалист и не подумает отрицать того, что мир есть движение, именно: движение моих мыслей, представлений, ощущений. Вопрос о том, что́ движется, идеалист отвергнет и сочтёт нелепым: происходит смена моих ощущений, исчезают и появляются представления, и только. Вне меня ничего нет. «Движется» — и баста. Более «экономного» мышления нельзя себе представить. И никакими доказательствами, силлогизмами, определениями нельзя опровергнуть солипсиста, если он последовательно проводит свой взгляд...»^[13]:288

Вóт, значит, по какой причине я и позволяю себе несомненное фразёрство, заявляя сегодня: «Протагор — один из величайших древнегреческих прото-философов, прославившийся, осуждённый и оклеветанный в Афинах»... Невзирая ни на что (именно так!) — невзирая на обстоятельства (казалось бы!) непреодолимой силы, он смог (в нескольких словах) оставить глубочайший след в истории мысли той прямоходящей европейской обезьяны, которая имела слабость называть себя «человеком»..., немеренной и неумеренной мерой всех вещей... В первые после-протагорейские времена, когда ещё оставались живыми его непосредственные следы, его книги, его ученики, он сумел оказать прямое (причём, сильнейшее) влияние на таких первозначных философов как Сократ, Демокрит, Платон, Аристипп, Аристотель, Антисфен, Ксениад, Геродот, Эпикур и Еврипид (ещё тот философ)..., а вслед за ними — и на следующие поколения киников (в первую очередь!), скептиков, софистов, риторов, перипатетиков, киренаиков, а также гедонистов, материалистов и прочих безбожников... Несомненно, сочинение Протагора «О богах» стало знаковой книгой, обозначившей (жёстким религиозно-философским акцентом) начало упадка Афин и постепенного высвобождения нравов. Несмотря на осуждение (изгнание) автора и уничтожение его книги, граждане республики стали куда свободнее обсуждать между собой такие темы, которые раньше были недопустимыми. — Впрочем, оставим граждан (в том месте, где они остались)...

Испытав столь сильное влияние на близком расстоянии, уже гораздо сложнее определить — что́ происходило через пять или десять поколений: в философии, религии и науке... Тем не менее, культура Греции, а вслед за ней Рима, а вслед за ним и всей Европы оказалась навсегда «отравлена» выпущенным из бутылки духом тотального агностицизма, релятивизма и (прежде всего!) — сомнения.

Нет, конечно, Протагор не был первым. И так же он не был (и не мог быть) единственным. И даже Сократ в этом вопросе выступил — почти в унисон со своим оболганным (не)приятелем... — Но, так или иначе, ничто не помешало Протагору стать предтечей множества крупных и постоянно возникающих течений в теологии, философии, науке и (даже) искусстве.^{[комм. 15]} Нисколько не желая создать полный список «последствий» или «отголосков» протагоровой «деструкции», тем не менее, я только обрисую их возможные контуры... Исключительно ради справедливости.

— В философии: скептицизм, агностицизм, релятивизм, а затем — субъективный идеализм вообще (и солипсизм в частности)...
— В теологии и религии: деизм, альбигойство и манихейство вообще, павликианство, богомильство, зороастрийские секты...
— В науке: прежде всего, релятивизм вообще, физиологический идеализм и теория относительности...
— В искусстве: фумизм, фонфоризм, дадаизм, сюрреализм, динамическое искусство, деструктивизм и концептуализм...

— Но после всего, как подлинный венец Протагора-предтечи, я должен был бы по справедливости назвать — хомистику и хомологию (равно теорию и практику) — пожалуй, единственное системное и всеобъемлющее течение в философии, идеологии и искусстве XX-XXI века, которое суммирует и признаёт в себе (в качестве единственного законного бастарда) несомненное наследие и родство со всеми релятивными началами (и концами) внутри и вовне сегодняшнего человека.

Таким образом, все (так называемые) вопросы можно считать исчерпанными...,

— вследствие временного отсутствия ...меры всех вещей..., а также — каких-то иных критериев оценки...