Один концерт за тридцать лет (Юр.Ханон) — различия между версиями

е
динственный, первый, один, и даже последний...(концерт за тридцать лет). Ах, какая прелесть, мон шер... «Ты у меня первый»... «Ты мой единственный»... «Ты же один на свете такой»... — Даже дюже приятно поглядеть: сколько тут нагорожено всяких слов (причём, в сáмом начале страницы, пока ещё ничего толком не сказано), и все такие красивые, с(т)ильные, про’чувствованные... И каждое — как бубен в цветочек, как лаковый леденец на палочке. Красный петушок, например («пальчики оближешь»). А между тем, среди них нет ни одного..., буквально говорю: ни одного, который при первой же попытке рассмотрения не обернулся бы — ложью, глупостью или, на худой конец, обыкновенным промахом, промашкой. Будто собирался выступить эффектно, сделал позу (соответствующую), выпятил грудь, правую ногу вперёд выставил..., да тут же и попал... не туда. Правой ногой...

А спрашивается: кто эту дрянь тут оставил?.. Чтобы (не туда) попасть.

  — Ну, знаете..., это уже другой вопрос. Совсем другой. Который..., как будто даже и не входит в предмет рассмотрения данного эссе (про первый, один и единственный). Или входит, но — не полностью. В качестве побочного, так сказать. Как в сонатной форме, к примеру. Или в героической симфонии (последнее обязательно). Апассионата там какая-нибудь. Или патетическая (всё как у вана Беховена). Там у него обязательно есть Главная тема, с большой буквы Г. (которую Ленин любил), — а потóм, значительно позже, ещё и побочная какая-нибудь вылезает, с маленькой буквы П. (которая ему значительно меньше нравилась). Ну..., вроде этой. «Которая сюда не входит»... Или входит, но не полностью.

  В общем, так!.. Хватит!.. Allez!.. Надоели эти бесконечные благо...глупости: мысью по древку, пальцем по нёбу, ладошкой по заднице... Чушь собачья. Разве тáк надо писать статьи про конкретное событие (тем более, в культурной жизни отечества и человечества)? — Разумеется, нет. Не так. А нужно, чтобы всё было коротко и точно, по делу: где, когда, чего, кому и зачем. Чтобы всякий (даже самый тупой имбецил), открыв эту страницу, с полуслова понял, что её можно тут же и — за...крывать. Потому что речь здесь идёт об одном (первом и единственном) концерте за тридцать лет, в котором исполнялась музыка одного (первого и единственного) автора. — О котором, как о покойнике (или в некрологе): или совсем ничего, или хорошим (авто)матом.

Итак, значит..., прошу минутку внимания.

  8 апреля 2019 года в Большом зале Одесской филармонии (нет, это не хохма), что на углу улицы Пушкинской и Бунинской, — состоялся концерт фортепианной музыки (в двух от...делениях). За старым роялем фирмы «Steinway & Sons», уцелевшим ещё со времён советского внешпосылторга, — Алексей Иванович Ботвинов, народный артист Украины, лауреат Первого Всесоюзного конкурса имени Рахманинова, Кавалер Ордена Звезды Италии, основатель Международного музыкального фестиваля «Odessa Classics» и Всеукраинского конкурса молодых пианистов имени Серафимы Могилевской (последнее кажется особо ценным, почему я не решился выпустить её из числа регалий). Кроме того, концерт был объявлен частью нового ботвиновского проекта под названием “Credo” и посвящён памяти покойного учителя Анатолия Александровича Кардашева.^{[комм. 1]}

  Как и уже (не) было сказано, этот концерт стал единственным (первым и последним), короче говоря, одним за тридцать лет, посвящённым музыке этого автора (о котором как о покойнике: только хорошо или плохо). Да...^[4]:603 — Последнее правило, говоря без обиняков, было соблюдено при подготовке концерта не-у-ко-сни-тель-но (причём, под строгим & собственно...ручным наблюдением А.Ботвинова). Причём, говорю об этом без малейшей голословности. Всякий желающий может не...медленно и не...посредственно убедиться в этом лично: в настоящем времени и надлежащем месте. Проще говоря: прямо здесь и сейчас.

  ...а теперь, поставив ск(о)ромное отточие для видимости глубины мысли, — перейдём к разбору, так сказать, отдельных деталей и зап.частей, которые, собственно говоря, и сделали концерт 8 апреля 2019 года в Большом зале Одесской филармонии — одним, единственным, первым и последним в своём роде, — причём, как у...же было сказано выше, в неразделимом комплекте с недоумием и ложью, буквально пронизывающими каждое из слов в этой песне...

к
ак ни крути, как ни выкручивайся, хочешь-не хочешь, а ведь начать придётся как раз с него..., с этого завершающего словечка в маленькой ошибочной песенке. — Концерт... Потому что, как ни крути, как ни изворачивайся, — но ни с одной стороны не было это событие — им, «концертом» (пускай даже в качестве исключительного исключения: «одним, единственным, первым и последним»).

  Начать хотя бы с того, что первое отделение нового ботвиновского «Creda» было полностью посвящено творчеству такого оригинального и до крайности редко исполняемого автора как Иоганн Себастьян Бах.^{[комм. 2]} Причём, вечернее музицирование стартовало с чрезвычайно смелого (почти дерзкого) репертуарного решения (наверное, для разогрева публики, я так решил). А то ведь никто же не захочет слушать какой-то современный бред сивой кобылы, да ещё и всухомятку...^{[комм. 3]} Видимо, исходя из лучших побуждений, а также ради особой энциклопедической весомости концертного зачина, сразу же после торжественного выхода на сцену, народный артист Алексей Ботвинов исполнил четыре прелюдии и фуги из первого тома «Хорошо Темперированного Клавира» (начиная от печки, с до-мажорной и до-минорной, вестимо).^{[комм. 4]}

Ничуть не сомневаюсь: это было невиданно...

  К сожалению... (на самом деле, имея в виду счастье, конечно), я не присутствовал на том концерте. А потому и не могу в полной мере ощутить богатство всех его деталей, в которых, несомненно, кроется не только сáмое важное, что можно было бы сказать о нём, но и, безусловно, также сáмое второстепенное. То, что, по существу, и делает — не только музыку, но и её изнанку. Между тем, Алексей Ботвинов прислал мне полный видео-отчёт о второй части (отделении), — которая, по его мнению, имела ко мне непосредственное отношение.^{[комм. 5]} Насколько позволяла картинка, — и пианист, и администрация филармонии попыталась создать полный внешний антураж, до неотличимости совпадающий с конвенциональным представлением о нормальном концерте «классической» музыки. «За гардероб и вешалку не скажу», я их не видел, но не сомневаюсь: они тоже были в порядке. Равно как и всё остальное, вплоть до присутствия типической для всех подобного рода заведений тётеньки-конферансье с поставленным партийно-хозяйственным голосом, от которого (уже на первой минуте) дохнут не только мухи, но даже млекопитающие.

В качестве непременного дополнения к концерту...

  Но ведь... с другой стороны, первое (баховское) отделение концерта на самом деле не было «отделением» в нормальном смысле слова. Проще говоря, оно не было отделено ничем другим, кроме — трёхминутного выступления филармонической чтицы, огласившей текст аннотации с тем изуверским выражением (на лице и в голосе), которое сначала обездвиживает, затем лишает воли и, наконец, — добивает надёжнее любого инсектицида. Во всяком случае я, проглядев выпученными от неземного ужаса глазами эти три минуты на присланной мне записи ботвиновского концерта (первого, одного, единственного и последнего за тридцать лет), — дальше уже не смог слушать музыку без смеха, так сказать, с «чистаго листа», до того идиотский вид она приобрела от подобного, с позволения сказать, анонса. Хотя..., право слово, при простом про...чтении текст этой мелодекламации не производил столь ошеломительного эффекта. Скажу даже более, он до сих пор висит на каком-то украинском сайте, — и ссылка, на удивление, работает.^{[комм. 6]} Несмотря на то, что почти все другие опубликованные тексты — за первые же месяцы коронной (вирусной) истерии — либо умерли своею смертию, либо были заблокированы заботливой материнской организацией (российской, вестимо), так что обнаружить их спустя какой-то год уже не удалось, при всём желании реципиента.

Несмотря даже на полное отсутствие такового...

  ...ну и ещё, после всего... осталось в сухом осадке некое сущностное экзистенциальное противоречие, которое, конечно же, возникло значительно раньше, отнюдь не при просмотре присланной записи вечернего «Creda», — однако, ничуть не было поколеблено ею... Одесса, 8 апреля. И даже более того: 2019 год. Пересечение улиц Пушкинской и Бунина. Разумеется, автор там не присутствовал (даже незримо). Не был, не состоял, не участвовал, не выходил... В отличие, скажем, от «Иоганнеса Себастиана Баха», дух которого вездесущ и пронизывающ,^{[комм. 8]} как мы все выучили ещё со школьных времён советского застоя.

  На первый взгляд, вполне можно было бы закрыть глаза на все натяжки, нелепости и нестыковки, посчитав видео (со звуком) — вполне достаточным доказательством того (сомнительного) факта, что концерт — был, он состоялся на самом деле и представлял собою именно тó, за что себя выдавал, а именно: филармонический вечер фортепианной музыки (пускай и двуспальный, при участии Баха, отца, сына и святого духа). — Между тем, этого не только не произошло, но, скорее, в точности напротив: основным результатом беглого просмотра сорокаминутного мультфильма, — странного, гротескного и почти сюрреалистического по своей карикатурной неправдоподобности, — стало стойкое ощущение, что его не только не было, но и более того: не могло быть (в таком-то скоромном виде). Причём, не просто «не могло» быть, а бери выше!.., — ни при какой ситуации. Даже в условиях третьей пунической войны или шестого «конца света».^[8] — Как следствие, рассуждая из постулата новой парадигмы, предложенная вниманию автора видеозапись была прислана исключительно ради того, чтобы задать (по её просмотре) единственный вопрос, представляющий собой нечто вроде о-кон-ча-тель-но-го итога:

о
днако вот и здесь вышла очередная ошибочка, ещё одна, то ли намеренная, то ли по случаю (сразу и не разберёшься). При всём том, что этот концерт, как выяснилось, не был «концертом» в нормальном смысле слова, так ведь он ещё и никак не может сойти за «один» (причём, ни номинально, ни реально). Ни сам по себе (не может), ни за тридцать лет (тем более не может).

Тем более, в последнее время...

  Пожалуй, я бы и ограничился одним этим утверждением, оставив всякий сор аргументов и фактов, как всегда, на совести пресловутой армии плебеев, вечных пошляков своего бытового детерминизма, — но увы, не таков способ заполнения этой страницы, чтобы запросто уйти прочь, заменив пустые слова таким же — молчанием. А потому: продолжу сквозь зубы. Добавив несколько излишних (как всегда) подробностей второго ряда.

  «Один концерт за тридцать лет...» — кажется, примерно так, слегка опрометчиво и небрежно... обронилось в верхней части ботвиновского эссе. «Один как перст», — добавил бы я вскользь, и был бы — совершенно прав (слева на’право). Потому что — не так, всё не так в этом мире, далеко не лучшем из миров. Ибо..., ибо не один, не концерт, не за тридцать и не за лет...^[11]

Исключительно для тех, кто понимает.

  И в первую очередь, ещё раз приняв во внимание, что 8 апреля 2019 года в Одессе А.Ботвинов играл только одно неотделённое отделение (с грехом пополам, да ещё и с Бахом), внезапно всплывает из глубин памяти ещё один несчастный случай (с тем же Бахом), совершенно рудиментарный и ничтожный как по содержанию, так и по действию, но всё же (отрицать трудно) имевший место, и произошедший на таком же, почти непочтительном отдалении (в городе Мосве). Впрочем, утверждать наверное не стану ничего. И прежде всего, потому, что припоминаю смутно и даже более того: не хочу припоминать (тем более, что лично не присутствовал, не участвовал и ничего не знал). Но кажется, «...то было позднею весной»...^[12] или в начале лета 2000 года.^{[комм. 9]} Правда, ни одного из числа свидетелей события не уцелело (все они были убиты или пропали при невыясненных обстоятельствах), а потому я доподлинно не знаю: состоялось исполнение моего отрывка или нет. И всё-таки сегодня приходится исходить из того, что оно — было. Пускай, ничтожное. Нисколько не фортепианное. И даже не отделение (значительно меньше). Но «зато» — почти как в Одессе, так же связанное со стариком-Бахом. А значит, коготок увяз..., и чистота опыта была нарушена, раз и навсегда: уже очевидно он был не «один». Да и лет явно не тридцать.

Даже если с учётом инфляции. И вредности...^[13]

  И ещё одно отделение (хотя и совсем не отдельное), хотя и имевшее вид цельного концерта, могу присовокупить к предыдущему аппендиксу, чтобы ещё раз разбавить его объявленное один...очество. Называлось это дело — «Беседа с публикой». Такое же «единственное, одно и последнее» — как после’словие или некстати припомнившийся PS в конце письма. Словно довесок, случайно догнавший или вернувшийся назад. Почти тайный. Днём. При пустом полутёмном зале, где сидело несколько человек (один из них, кстати, Курёхин). Такая вот идеальная «беседа с публикой» — публичные песни — почти без публики. Невольно вспоминается классика жанра: «Гранд-Опера спрашивает себя: как показать «Парад» на большой сцене, чтобы об этом никто не узнал?..»^[4] Пожалуй, его стоило бы признать «небывшим» (как царствование Анны Леопольдовны, например). Да так бы я и сделал, если бы не этот... ботвиновский случай (двадцать шесть лет спустя). Тем не менее, ведь он же был, очевидно был, и я сидел там за роялем, на этом «втором последнем концерте»,^{[комм. 10]} — случившемся ещё через год после того, «первого последнего» (от 7 ноября 191), по-настоящему последнего, с грохотом литавр и воем сирены.

  Пожалуй, сократим, как это уже не раз бывало. И места почти не осталось, и времени тоже в обрез (куда меньше «тридцати лет»). Как говорил один мой приятель, очень старый приятель: «оставим этот пустой разговор, всё равно он ничем не кончится...» — И если, внезапно послушавшись, оставить далеко..., далеко за границей о(б)суждения все ничтожные события и детали последних трёх десятков лет (или четверти века, например), то в сухом осадке останется нечто последнее или даже окончательное, скелет вопроса, прямой и холодный. И после всего, откинув в сторону по расхожему рецепту известного скульптора Мишеля Ангела всё лишнее, наконец, придётся дать на него такой же скелет ответа, прямой и холодный: да или нет? Этот ваш пресловутый «один концерт за тридцать лет», — наконец, был он «один» или всё-таки не был? — Глядя на это богатство мысли, невольно теряюсь. И правда: чтó тут ответишь, когда и так всё ясно. Яснее некуда. Я же с самого начала ясно сказал: один. Значит, так всё и есть: один. Ну..., и какие тут ещё могут быть сомнения?.. — Но затем, ближе к концу, добавил: нет, не был он один. — Стало быть, в точности так это и следует понимать: не один. По-моему, всё очень просто. Проще если и бывает, то — очень редко. Един в трёх лицах. Или в пяти, на худой конец. Примерно так же, как с господом богом, например. Или с его сыном..., не говоря уже о святом духе. А ещё, говорят, Евно Азеф очень преуспел в этом отношении. Даже больше, чем бог (говорят)... Впрочем, тут и рыться особо не требуется: таких «одних» (преуспевших... и наоборот) за все времена очень много накопилось. Тысячи (если не миллионы). Тьма. Даже и примеров приводить не нужно, поскольку — всё уже и без меня давным-давно известно...

т
акая вот маленькая трогательная деталь (которую менее всего хотелось бы трогать). Ещё одна мелочь, мелочь в бесконечном ряду мелочей, после предыдущих и перед последующими (как это у них принято). Ошибка на ошибке, ложь на лжи, нелепость на нелепости, а поверх всего — ещё и маленькая подлость (как розочка из крема). Короче говоря, всё как у них принято (приятно), всё как они любят. — И конечно же, никакой не «концерт», это как дважды два, для начала. К тому же, и не «один» — что представляется очевидным. Но и тем более — не «за тридцать». Как говорил один мой старинный приятель (вполне тот же самый, впрочем), «...к сожалению, я не могу сообщить вам свой возраст. Он каждую минуту меняется...»^[3]:13

Вот именно!.., мой дорогой друг. Очень точно сказано.

  А сделано — ещё точнее. В полном соответствии с практикой и теорией относительной абсолютности.^[17] А если к тому прибавить обсуждённое буквально только что (см. чуть выше, в главе «один», к примеру) отсутствие однозначной и надёжной точки отсчёта, а также мало-мальски приличной системы координат, — ситуация становится совсем запутанной. И в самом деле: если не ясно, откуда начинать счёт, да и конечная точка пути постоянно дрейфует, отдаляясь от наблюдателя, — спрашивается, о каких ещё «тридцати» или «двадцати пяти» тут можно говорить?..

Ни о каких (нельзя), разумеется...

  И даже если двойным счётом... или тройным (как у правительства, скажем) — всё равно очень мало что получается. И в самом деле, если взглянуть на анамнез... или историю болезни: откуда они вообще-то взялись, эти пресловутые «тридцать лет»?.. Наконец, хотелось бы заслушать вой, вое... начальника транспортного цеха.^[18] Или хотя бы бухгалтера из смежного помещения. — К примеру, берём счёты (хотя, какие тут ещё могут быть счёты!..), а затем единственную кое-как известную нам дату: 8 апреля 2019 года (Одесса, перекрёсток улиц Пушкинской и Бунинской). Вычитаем из неё указанные в заголовке тридцать лет, получаем: Советский Союз, Перестройка, Горбачёв. Весна 1989-го. Вроде как пальцем в небо ткнули, ерунда какая-то. Потому что впереди ещё два года. Основная серия концертов по России и в Лениграде (тогда ещё не переименованном). Вокальных. Инструментальных. Камерных... В том числе, юбилейные «Засушенные эмбрионы», Сати-Ханон (25-125). И «Каменное лицо». И «Маленькие детские пьесы большого содержания‏». И «Песни во время еды». И даже «Мерцающие девицы», будь они неладны, короче, все они ещё впереди (не спереди, нет). А потому и лет получается (натянуть), в лучшем случае, только двадцать восемь..., не тридцать.

Да и те, прямо скажем, далеко не первой (свежести).

  Короче говоря, как ни крути, как ни изворачивайся, а бухгалтерия в любом случае не сходится, и со всех сторон «недостаёт..., чего-то».^[19]:47 И вместо тридцати мы получаем 28, 25 или даже 19. Хотя... с другой стороны... (а ведь она у нас всегда... другая, эта сторона), так называемое время..., эта не в меру эфемерная субстанция, как известно, она постоянно течёт куда-то. Во всяком случае, так принято думать (у них, о нём, о ней). И теперь, пытаясь в очередной раз исчислить титульные числа, представим себе невероятную ситуацию: шаг за шагом, настоящее постепенно превратилось — в прошлое. К примеру, как если бы на дворе стоял апрель 2022, и после одесского концерта 2019 минуло... цельных три годочка. Или даже — пять (не говоря уже о девяти или двадцати). В точности как это бывает в случае билета на поезд или самолёт, — с открытой датой. За указанный «период времени» (кто бы сомневался!..) не случилось больше ни одного публичного «фикса» (с исполнением каких-либо ханонических произведений, число которых, между прочим, постоянно уменьшается). И что тогда?.. Опять ложь? Опять ошибка?.. — и вот, мы видим широко раскрытыми от ужаса глазами, как на табло загорается сначала «31», затем «33», «40», ну... и так далее.

Хотя куда же далее, — (не) хотелось бы спросить.

  То много, то мало... Недолёт, перелёт... Пожалуй, именно здесь и скрывается (за соседним углом) малая причина указанной суммы (или напротив, разницы). Поскольку... в какое число ни ткни пальцем, а всё получится — произвол: будь то временный или временной. А то и обои вместе. Как мне (смутно) кажется, только здесь и следовало искать соль вопроса: по какой причине здесь появилось число «тридцать», — в качестве некоей равнодействующей. Составляя в любом качестве (вычитания, сложения, приложения или положения) более половины человеческой жизни, тридцать лет очевидным образом соединяют в себе два краеугольных свойства (не’обходимое и до’статочное), которым, по идее, должна соответствовать любая бухгалтерия (тем более, когда она касается био’графического вопроса). А потому, единожды назвав такое число, можно затем выпустить остальные подробности, поскольку оно — прямо и без обиняков — говорит само за себя. Ибо..., следуя словам автора «Смутных пьес», сказанным девятью годами ранее: allez!..., достаточно!.. «Двадцать пять лет (четверть века, не слишком маленький срок) — как мне кажется, это вполне достаточная цифра, чтобы хотя бы что-нибудь понять и сделать выводы. Всей своей предыдущей жизнью я достаточно ясно показал, что мне (как и моему деду, между прочим) наплевать и на деньги, и на карьеру, и на их «грошовую славу». Все эти человеческие побрякушки я предоставляю людям и впредь навешивать друг на друга — без моего участия и присутствия...»^[11]:12 А потому, как мне кажется, дальнейшее (равно как и предыдущее) обсуждение не имеет ни малейшего смысла. Раз названное число — знак — символ занимает «место назначения» и остаётся таковым в качестве константы.^[21] Одно и единственное..., первое и последнее за предыдущие тридцать лет. Равно как и последующие. Особенно, если учесть сопредельную несущественность поставленного вопроса (чуть больше, чем просто пустое место): подумаешь, какое-то колыхание воздуха, чепуха, концерт!.. Один, отдельно взятый. Первый и последний за двадцать восемь лет. Или единственный за сорок три года. В любом случае, сказанному — верить.

п
ожалуй, напоследок (уже выходя в дверь) попробуем ещё раз понять нечто такое..., что ужé как минимум трижды осталось не пóнятым. Причём, не с какой-нибудь там особенной целью (понять), а — просто так, про запас. На всякий случай. Ради галочки, например. Или, в конце концов — от нечего делать... И в самом деле: чтó это за странности здесь такие творятся, чтобы какое-то ничтожное, прямо-таки крохоборное событие (подумаешь, концерт какой-то, на котором присутствовало три с половиной зрителя, да ещё и с Бахом пополам) имело настолько экстремальные характеристики, почти пограничные по своей сопредельности... «Единственный и ничтожный». «Один и никакой». Наконец, «первый и последний». — Крайне неприятная история, честно говоря. Оборачиваясь назад, даже хочется сыграть в трёх белых обезьян: забыть, заткнуть уши, зажать нос, закрыть глаза и больше — ни-ког-да не возвращаться к этому смрадному вопросу.

Собственно, тáк оно всё и случилось.^{[комм. 13]}

  Итак..., «первый и последний», — я сказал. А может быть, и дважды последний, например: слева, справа и по центру (впрочем, это пока ещё бабушка надвое сказала). На первый взгляд, понять сложно, болезнь сильно запущена. На второй — ещё сложнее, почти метастазы. Но зато на третий взгляд — всё внезапно проясняется и становится проще пареной репы. Потому что... (и здесь я вынужден слегка понизить голос), потому что в конце 1991 года, принимая решение раз и навсегда прекратить какие бы то ни было публичные & концертные выступления, сосредоточившись в дальнейшем исключительно на кончике собственного карандаша, — этот автор имел в виду только самогó себя. Нимало не заботясь и не принимая в расчёт всех прочих участников процесса, как правило, не только безучастных, но и откровенно вредных. — Вот именно!.. Чрезвы’чайно точная мысль тут проскользнула, между кучи слов. Пожалуй, имело бы смысл даже и повторить её, слегка упростив, что я и сделаю немедленно. — Скажем сухо и холодно: решение отказаться от концертов касалось не самих концертов, но только — автора музыки. И точка. К тому же, оно было немедленно сопровождено несколькими поясняющими жестами. Например, таким: «я готов делать своё дело, но не готов заниматься своими делами...» — Или ещё таким: «я не отказывался от концертов, но только прекратил своё в них участие...» — Или даже таким: «грош цена тому событию, которое не может состояться без моего участия...» — Нужно ли и говорить, что всё это был глас вопиющего в пустыне...^[22]

Которого, как всегда, никто не услышал...

  Как известно, концерты там, в пустыне, — достаточно редки. Иной раз даже так бывает, что от силы один в двадцать восемь или цельных тридцать лет случится, да и тот, стыдно сказать, поперёк горла станет. Блин комом, песок на зубах скрипит, да ещё и с каким-то бахом... пополам. Иное дело, конечно, ежели пустыня эта — человеческая. Там-то у них концерты совсем не в диковинку, обычное дело и всякий божий день в обиходе: тут и там, и даже в таких местах, где их совсем не ждёшь, этих концертов. Бывает, что даже два-три десятка за день друг другу закатывают. Да ещё и того мало, иной раз и лишних добавляют, изрядно. Вдогонку... — Собственно, что-то в подобном роде и имел в виду этот автор, когда принимал решение отказаться от личного участия в публичных выступлениях. Всё же, главное дело у него — не на сцене, и даже не за кулисами, а — совсем рядом, между бумагой и кончиком карандаша, где пишутся ноты, слова или картины, а затем через них происходит наращение доктрины. Проще говоря, профессия у него — немного другая. Не пианист он, не скрыпач, не певец и вообще не артист какой-то, а (известное дело) — копоситор. Писатель. Или — художник, на худой конец... Но и не только в том дело. А ещё в одной, прости господи, — мелочи...

О которой, как всегда, или хорошо, или — никак...

  К сожалению..., причём, к очень большому сожалению, всякая деятельность у людей неминуемо приобретает все их черты, — так сказать, пропитывается их начинкой, словно видавший виды пирожок... с капустой (второго ректификата). И мало (им) того, что дела свои они делают не слишком-то хорошо и споро, так ведь ещё и приправляют их громадным количеством своих побочных продуктов и прочего человеческого сока, вроде склок, интриг, раздражений и прочего необязательного зла, которое органически присуще им по праву первородства со дня сотворения мира..., или же перешло по наследству от серой обезьяны.^[24] Тем хуже, когда речь идёт о деятельности артистической..., или концертной. Натуры тонкие, пахучие, эти люди даже в своих бытовых повседневных проявлениях наделены природой ещё щедрее, чем суконные рыла плебеев и прочих обывателей. — Как следствие, всякая попытка «сделать что-нибудь особенное» (в области публичных искусств, например) неминуемо обрастает слишком большой бородой из различных выделений и побочных продуктов жизнедеятельности их участников; а самый результат приобретает аромат почти несовместимый с его замыслом и назначением. Вот потому-то, принимая во внимание низкую ценность и, одновременно, крайнюю неэффективность затраты сил на организацию концертов, Юрий Ханон и отказался от личного участия в мусорной жизни.^[25] При этом всё-таки оставив, в качестве рудимента, теоретическую возможность исполнения некоторых опусов — без своего участия.

При соблюдении одного-двух (казалось бы) несложных условий...

  Но как раз тут-то и случись осечка, — как говорил один мой приятель, старинный приятель, имея в виду, впрочем, совсем другое дело...^[4]:514 Всякий раз по результатам очередной попытки коллаборации с местным населением снова и снова выяснялось, что условия даже «самые простые» и даже более того, — элементарные оказываются для них попросту невыполнимы. Странно сказать, но ведь так было на протяжении десятилетий: буквально ни один из них не смог вести себя прилично даже на базовом уровне конвенциональной бытовой этики (правила поведения для детей), не говоря уже о ситуациях более сложных. Даже такая мелочь (выраженная поговоркой), как «уговор дороже денег», сплошь и рядом становилась для них задачей практически нерешаемой. — Короче говоря, к началу XXI века пришлось сделать неутешительный вывод: сотрудничать с ними возможно только как на минном поле, на свой страх и риск. Потому что ни один из них попросту не способен держаться простейших условий и правил совместной деятельности, о которых было условлено заранее. А потому разумнее всего придерживаться техники безопасности: для начала, правило «трёх нет», а затем — в случае согласия (на словах) — предельно осторожная ходьба с миноискателем. Ставить пробы, проводить тесты, принимать решения только шаг за шагом, неукоснительно избегая необратимых потерь.

Что и было исполнено в случае «одного»: единственного и последнего.

  ...мой благодарный поклон Алексею, вдогонку (за избавление меня от напрасного труда припоминать фабулу шестой главы). Кажется, он рассказал всё..., или — по крайней мере, — почти всё, что требуется. За исключением, пожалуй, всего одного (единственного и первого)..., пожалуй, самого главного. Того, что стало необходимым и достаточным сначала для «получения разрешения Юрия»..., затем — для возникновения программы концерта «по невероятному стечению обстоятельств» и, наконец, тому, что (почти автоматически) сделало этот концерт — последним. В конце концов, будем справедливы: ведь не просто так «Юрий Ханон обрывает все попытки»...^[17] Так что теперь мне остаётся только сдуть пенки... и слить осадочек с этой истории, — одного, единственного, первого и последнего (хотя и не концерта)...

Очень коротко, разумеется. И без лишних подробностей.

При помощи тупой науки хронологии... и ещё более тупой — статистики.

  Also... Алексей Ботвинов написал мне в начале ноября 2018 года. В результате «завязавшегося диалога» он вскоре попросил прислать ему ноты и, по возможности, записи моих фортепианных сочинений. В качестве ответа я выдвинул ему всего одно условие (в рамках предельного упрощения условий): «Если Вы в самом деле даёте мне слово чести, что никакие материалы, присланные Вам, никуда не попадут без согласования со мной, я могу кое-что прислать».^[29] Ответ от Алексей поступил спустя два с половиной часа: «Да, даю вам мое слово - так и будет, без согласования ничто никуда не попадет. Мое слово».^[30] Вот, собственно, и вся история. Кажется, далее можно не продолжать: и так всё ясно...

Только подвести двойную черту (для определённости).^{[комм. 15]}

  Как нетрудно сосчитать, между началом переписки и событием апрельского концерта не прошло и полугода. Но чем ближе дело подходило к апрелю, тем чаще в практике совместной работы возникали характерные осечки. Возникавшие исключительно по главному и единственному пункту. В основном, мелкие, конечно. Хотя и раздражающие, временами, но которыми нетрудно было бы пренебречь... Однако они — словно вздрагивающий поплавок на поверхности воды, — ясно показывали, что есть поклёвки..., и там, внизу, плавает какая-то рыбка. Возможно, маленькая килька (в лучшем случае). Или тощий бычок (с недовольной мордой). Но может быть, даже — судак (про которого как-то особенно не хотелось бы думать)...^[31] — Впрочем, спустя пару дней после концерта можно было выкинуть все удочки и забыть про любую рыбу. Получив от меня разрешение выложить в открытый доступ исполнение одной смутной пьесы («Падающие ветряные мельницы» или «Известную пассакалию», на выбор), Алексей позволил себе опубликовать в ю-тубе не только сразу обе упомянутых фонограммы, но также присовокупив к ним, своею волею — десятиминутную «Окостеневшую прелюдию» №6. Вещь, «драгоценную и интимную» (даже в таком увечном исполнении), которую я никогда не разрешил бы «выбросить в публичную помойку».^[17] — Последующее обсуждение, к сожалению, не дало никакого результата, даже косметического. Алексей не только не извинился, но и настаивал на своём решении, объясняя, что «просто хотел поскорее принести в мир» эту гениальную музыку. И даже самовольно опубликованная «Окостеневшая прелюдия», которую он «пообещал удалить», так и осталась висеть на просторах мировой паутины (во всяком случае, я легко находил её там и спустя пару-тройку лет после концерта). Как итог: одним лёгким движением руки (словно по волшебству) было нарушено одно, единственное, первое и последнее условие («слово чести», между прочим), на котором мы договорились о сотрудничестве. Дальнейшая коллаборация (без правил), разумеется, стала невозможной, хотя Алексей настойчиво предлагал сначала один проект, затем, другой..., кроме того, у него к тому моменту уже находилась (для первого публичного исполнения) партитура «Средней Симфонии»...^{[комм. 16]}

Вот теперь и рассказывайте, будто «Ханон обрывает все попытки»...^{[комм. 17]}