Избранное из бранного (Михаил Савояров) — различия между версиями

...и в первую голову, конечно же, массу вполне оправданных & резонных затруднений вызывает — одно оно (совсем не одно), её название, которое ни написать, ни прочесть, ни даже продекламировать толком не удаётся... Не говоря уж о том, чтобы понять. Его... (для умов, особо пытливых). Вот тáк, примерно...

...пресвятая троица: бог, сын и дух небесный..., равно как и в точности наоборот... — Коль славен наш господь в сионе, едино оно в трёх лицах. — И ни одно из них не ясно. И ни одно из них не выражает ничего..., хотя бы мало-мальски определённого или хотя бы достаточного для опознания. — ...Обло, озорно и огромно..., а затем ещё — обло, стозевно и лаяй...^[12] Короче говоря, этот вопрос придётся оставить... подвешенным в воздухе.

Быть может, даже на фонаре..., как это было весьма модно — в своё время, непосредственно предшествовавшее воцарению Её Высочества, госпожи гильотины.

— Или немного позже..., без особого различения лиц и сословий.

« Избранное избранного », «авторы»: Михаил Савояров, Юрий Ханон — таково, в общих чертах, название первой (второй) за всю (человеческую) историю книги легендарно знаменитого и колоссально забытого короля эксцентрики 1910-х годов, петроградского шансонье и автора-куплетиста, — с’читай: композитора, поэта, певца и мима-эксцентрика Серебряного века. — И здесь следует точка, жирная точка..., очень жирная .

  А дальше..., дальше якобы начинаются вопросы: много вопросов и даже — очень много. Как правило — ни одного. Потому что спрашивать, как всегда: не́кому, не́ у кого и не́ о чем.

— Идеальная история..., не правда ли, мадам?..

И в самом деле: в точности такая.

— Избранная из бранного.

Но всё-т’ки, хотелось бы поинтересоваться, напоследок: почему же она, эта хвалёная книга, в таком случае, первая (вторая) за всю (человеческую) историю?.. Ведь если верить написанному здесь..., или даже не здесь, он в самом деле был бешено популярен до той революции, а в 1916-17 году его куплеты (Луна-пьяна, к примеру) распевал весь Петроград.^[4] И это, между прочим говоря, в те времена, когда не было ни радио, ни телевизоров, ради..., так сказать, облегчения процесса ознакомления... и дальнейшего распевания. Значит, и в самом деле — популярен? Известен? Знаменит? — Значит (ergo!..), и в самом деле, был — король?.., король эксцентрики?.. — (даром, что «рвотный шансонье»). И на его концерты в самом деле (не раз и не десять раз) ходил Александр Блок..., да ещё и свою жену туда водил (менделеевскую), чтобы поучилась кой-чему у Савоярова.^[14]:514 И дядюшку Мейерхольда впридачу — туда же (водил).^[15] За тем же самым делом... — Но если в самом деле всё было так..., да, если всё в самом деле так..., тогда (ergo!..), да... Тогда почему, простите пжалста, эта хвалёная книга, в таком случае, первая (вторая) за всю (человеческую) историю?..

Как говорится, и кто же здесь попал пальцем в нёбо?.. Как-то не слишком вяжется..., одно — с другим.

С одной стороны, понимаешь, «бешено популярен»..., «напевает весь Петроград»..., а с другой — первая (вторая) книга?..

И всё это битых сто лет спустя (рукава). Очень странная история...

Значит, надо понимать так, что допреж савояровских книг не бывало?.. Ни раньше (до революции), ни в советские времена, ни (затем) в российские..., после «распада и разложения», ни теперь — при сегодняшнем триумфальном окостенении и отмыве?.. Ни при жизни, ни после жизни?.. «Œuvres anthumes, œuvres posthumes»...^{[комм. 2]} И ничего не было?.. Не кажется ли вам подобное положение дел неким противоречием?.. Или странностью?.. Или чем-то нехорошим, наконец?..

Вот именно, мадам..., мсье..., мадмуазель... (последняя особенно). Спасибо за прекрасный вопрос...

Именно это я и хотел сказать, — потому что подобное положение дел мне не только «казалось», но и до сей поры «кажется» не просто странным, но и крайне зловредным. Ни книг, ни пластинок, ни прочего хлама...^{[комм. 3]} — Тем более, если к тому́ добавить сверху, что я и сам прожил вполне подобную (с публичной точки зрения) жизнь, закончив её весьма неторжественным процессом — постепенного и планомерного уничтожения наработанного архива: равно своего и савояровского (читай: синонимы). И тем не менее: заранее отобранная и выделенная часть (подобно поплавку над поверхностью воды) не должна была оказаться уничтоженной, оставшись здесь, если угодно, в качестве временного верстового столба... или вещественного доказательства совершённого (несовершенного) преступления. Это касалось и части моих книг (партитур, картин), и (почти) в той же мере — наследного савояровского наследия. — Собственно, я не вижу ни малейшего смысла говорить (в сто пятый раз) здесь и сейчас об этом предмете подробнее, тем более что «Избранное изБранного» на своих странных страницах не раз возвращается, крутит и крутится вокруг того же вопроса...,^[11]:11-111 как всегда не’заданного и не’отвеченного ни разу..., — за последние сто лет, что, в общем-то не предел... Вполне возможно — и тысяча..., и так далее. Поскольку вопросы здесь задавать некому.

Попросту за полным отсутствием персоны. — А тако же и лица...

— А потому..., (не)искренне сокрушённый, я наскоро завершаю свои слова, закрывая скобяную лавочку. Значит, и сызнова приходится признать, что рассказ про эту небывалую книгу, первую (вторую) в своём роде, завершился полнейшей неудачей. И в самом деле, чего ещё можно было ожидать от двух этих комозиторов (под одною фамилией), за каким-то чёртом взявшихся строчить книжки: один за другим..., и одну за другой. А раз так, предлагаю ещё раз перейти ниже, к совсем уже официально-официозной части нашей заскорузлой оперы..., посвящённой вечным ценностям.

— И в самом деле, о чём же ещё можно      
      писать оперы... в наше-то время...

И

звестный, популярный и даже знаменитый петроградский артист и автор-куплетист 1910-х годов, совсем не случайно заслуживший (сразу не’сколько) равно-сомнительных званий, главные из которых: «король эксцентрики» и «рвотный шансонье», — удивительное дело!.. — сегодня Михаил Савояров снова не известен в России. Имевший репутацию артиста «грубого стиля», кабацкий или блатной, резкий или колючий, высмеивавший всех и вся без различий авторитетов и сословий, даже во времена своей наибольшей славы он был не-руко-пожатен для всех «приличных» литераторов. Серебряный век определённо не числил его среди «своих», постоянно считая чужим, низким, грубым или вообще никаким. Пожалуй, один только Александр Блок, вечно ходивший против течения, и здесь смог стать исключением из правила. Впрочем, ненадолго, всего лишь до первой искры..., между нами, — сначала жёлтой, затем оранжевой и, наконец, красной — в марте 1918 года.^[11]:19 Впрочем, разве тому́ один только блок?.. — Жёлтая, оранжевая, красная..., наконец, коричневая и беспросветная, как всегда у них. Сначала великий октябрьский дебош, затем — военный коммунизм (с небольшим перерывом на жалкий НЭП), и наконец, иссиня-чёрная сталинская реакция... — когда даже самая безобидная эстрадная карьера Савоярова оказалась прервана в своей высшей точке. Всю жизнь считавший себя учеником Петра Шумахера (единственного и неповторимого говняного поэта России), брутальный киник и сатирик, уникальный представитель русского авангарда — и где!..., в низком жанре, в кабаке, на эстраде, на подмостках, почти на панели!.. — Михаил Савояров естественным образом постоянно оказывался в зоне всеобщего запрета и умолчания: и государственного, и «общественного» (в личном порядке, разумеется).^[11]:75 И немудрено: и в силу своего характера, и в силу своего искусства — всюду он оказывался чужим. Что же касается до его поэзии (без куплетов и музыки), то она и вовсе оставалась незнаемой, оставленная (по совету Шумахера) «в сундуке за тремя замкáми», под спудом властной руки автора. Его восемь (девять-десять) стихотворных сборников, писавшиеся всю жизнь, так и остались домашним архивом, собранием черновиков и рукописей.^[11]:84 И в этом вопросе он также не имел равных в истории литературы..., исключая разве что каких-то иных избранных, о которых мы до сих пор не имеем совсем никаких сведений. Могу допустить, что таковые всё же существуют — не имея у себя под рукой такого внука..., но зато имея бездну всех прочих.

  Впервые (во второй раз) опубликованный в пределах своей исключительной территории (отдельной книги), Михаил Савояров как поэт заслуживал бы отдельного слова. И прежде всего потому, что его стихи «ни-на-что не-похожи» и одновременно напоминают собой — всё..., решительно всё на свете... Точнее говоря, они мало на что похожи и не несут в себе чётких аллюзий..., или напротив, напичканы ими сверх всякой меры — до краёв и выше, через них..., а затем — и ещё выше. — Пытаясь его с кем-то сравнить или поставить в какой-то контекст (как полагается по правилам кланового профессионального анализа), ищешь аналогий, но находишь — одни лишь пыльные антресоли и мыльные пузыри: параллели или скрытые последствия его творчества. — Косьма Прутков, Саша Чёрный, Николай Агнивцев, Георгий Оболдуев, Александр Введенский, Даниил Хармс...^[11]:81 Причём, последние явно не избежали савояровского влияния, а первые — были скорее сродни ему по гносеологии, генеалогии и — внутреннему генезису своего творчества. Разумеется, всякий раз я оставляю за границами возможного списка «аналогий» одно..., самое главное имя: Петра Шумахера, прямого учителя и «почти идеального» родственника (деда) для вечно одинокого и скрытого певца «рвоты и дебоша»... И ещё одно слово..., остаётся не вписанным в эту строку. Конечно, это Альфонс Алле, конечно... Испытав в конце 1890-х годов непрямое влияние французского фумизма, в основном, полученное из вторых рук, природный франкофон Савояров во многом повторил тот же путь, тот же стиль и те же находки (вместе с теми же потерями), основанные, прежде всего, на общей психологии и той исподней сыворотке, из которой было сделано их (общее) искусство.^[11]:57 Включая, между прочим, номинальный фонфоризм..., такое же гаерское и пере’смешническое, вполне в духе времени (втихомолку) объявленное им «новое течение в искусстве» (причём, «течение в одиночку», позволю себе добавить). Его поэзия — гаерская, жёстко-пародийная, саркастичная или издевательская, едва ли не в большинстве образцов (на поверхностный взгляд) производит впечатление каламбура, расширенного до размера стихотворения или поэмы (излюбленный метод Альфонса, но только в прозе). Часто построенные на голой игре слов (непониманий, неразумений и недоразумений), савояровские стихи таковы, что иной раз и язык сломаешь, но затем — всякий раз — за ним в том же направлении следует и черепная коробка. — Потому что игра со словом (как заведомо недостаточная мера) сплошь и рядом приводит к несравненно более опасной и глубокой игре со смыслом..., или же его отсутствием (что, по существу, две стороны одного и того же смысла).

  В заключительной части своего избранного из бранных вступления я провёл ряд жестоких параллелей (в основном, пролегавших внутри полости собственного туловища). Пожалуй, мне бы не стоило и здесь, в этом публичном месте — манкировать тем же занятием. И прежде всего, мне следовало бы копировать сюда (только заменив имя и фамилию) страницы, посвящённые двум своим изданным (в отличие от этой) книгам. Само собой, я имею в виду первую русскую книгу Эрика Сати и таковую же — Альфонса Алле. Говоря без обиняков, оба их названия вполне пригодились бы и сюда, для нового случая. В особенности же — второе. Если бы не «избранная из бранных» провокаций,^[17] то поставленный на красной обложке заголовок «Савояр, которого не было» пришёлся бы здесь точно впору, как тот левый ботинок — сделанный в аккурат по ноге. Равно как и те слова, которые были сказаны — ещё тогда («будучи слишком юным во времена слишком старые...»)^[9]:283, о той книге (в те времена ещё не изданной) и про того Альфонса (ещё никому не известного на русском языке)... — И вóт он, уже здесь, можете скалить зубы на здоровье, ничего не понимая и ни о чём не задумываясь. Да, он таков, он таков..., — не более чем гаер и шут, остроумный игрок словами, мастер бессмыслицы резкого поворота, развлекающий и гримасничающий клон клоуна, — временами, почти идиот, до того неясны́ остаются некоторые его эскапады, попутно... сопровождающиеся выпусканием густых порций дыма. — Однако позволю себе ткнуть пальцем ещё в одно место (не вполне приличное). Непонимание..., дурость..., шутовство..., всё это отнюдь не свойства самого Алле, но всякий раз — тех, только тех..., кто открывает его тексты. На мой вкус — мерзкое, недопустимое положение дел (если здесь вообще может идти речь о каком-то деле)... И вот, кусты раздвигаются..., и там..., как всегда, показывается чёрное королевское брюхо... рояли. — Да-с... Прошу любить и жаловать(ся).

  Разумеется, в этом месте (как в любой дурной пьесе) из-за угла появляется..., появляется тихо и незаметно — дуло (как-то слишком прохладно, сыро и неуютно), слегка приподнятое кверху. И направленное прямо в глаза. В главной роли провокатора, как всегда, некий Ханон.^[17] Этот отвязанный (как и сам Альфонс) анархист всего на свете и, вдобавок, тоже мастер чёрного, а иногда даже совсем не юмора, — поставил перед собой задачу перенести непереносимое и перевести непереводимое..., короче говоря, сделать на русском языке такого писателя (читай: поэта), от которого бы крайне сильно чесался мозжечок и все прилегающие к нему области (включая Савойю и Пьемонт, само собой). И пускай прежний персонаж потеряет в игре слов, но зато приобретёт — в игре смыслов... Вот почему книга носит столь неприкрыто честное название «Король, которого не было». Чтобы не сказать — напротив. Разумеется, случай Альфонса (врачебный или враческий) слегка отличается от савояровского. — Хотя бы тем уже (отличается), что стихи нашего «королька эксцентрики» не пришлось переводить..., как утку — с французского на русский. Но, с другой стороны, тут же вынужден сам и прибавить: отличие раз и навсегда — несущественное. Поскольку каторжная архи-архивная работа с (порою) головоломно зашифрованными, небрежными и (намеренно) замусоренными черновиками не слишком отличалась от переводных альфонсовых подстрочников (таких же зашифрованных, небрежных и замусоренных).^{[комм. 4]} Главное общее, что соединяет подобную работу — исчерпывается одним коротким словом — «Вещь». Когда из сырого и бесформенного материала шаг за шагом появляется, а затем и проявляется зерно, смысл, структура и, наконец, единое целое..., ценность или, говоря шершавым языком науки — фетиш. И здесь я снова (сделав маленький отвлекающий манёвр левой ногой) вернусь к тексту, описывающему — якобы — не «короля эксцентрики» или «рвотного шансонье», но (напротив того) — Альфонса... Того (французского) Альфонса, которого раньше не было. А теперь, пожалуйте — вот он!.. Как говорится: всё для вас, мои дорогие...,^[18] точнее говоря, всё для вас, всё для вас, мадемуазель...

  И в самом деле, можете обратить внимание: до сих пор не существовало такого писателя (читай: литератора, поэта). А был «всего лишь» юморист и журналист (читай: шансонье и куплетист), груб(оват)ый гаер и блестящий мастер импровизации. Даже и тени его не было в так называемой «большой литературе». Даже и тени его не было в русской словесности. Упрямый и жёсткий, он скрыл своё наследие и с каждым годом был известен всё меньше и меньше. Здесь перед вами — первая книга французского (читай: савойского) чёрного юмориста и синего циника. Жонглёр словами, бесстыжий эпатажник и рвотный певец (в отличие от своего велiкого учителя, с невиданной силою воспевшего говно), он был единственным на многие века (посреди своей полу’порожней страны) представителем высокого (и брутального, вдобавок) авангарда на презренных подмостках низкого искусства — эстрады. Автор удивительных откровений и прорывов в области стиха и музыки, Савояров никогда не рекламировал себя в качестве носителя «элитного искусства» и не кричал о своих дерзких открытиях. Напротив, он от них — уходил (как от самого себя), избегал, считая простым потаканием дурным вкусам публики или издевательским эпатажем, а затем — прятался в складки собственного «фрака» с вялой хризантемой в петлице. Или на дне своего старого сундука..., с толстым амбарным замком (в точности по завету деда-Шумахера). Но увы, не всё получилось так гладко и хорошо. Умолчания и сокрытия хватило Савоярову... всего на сто лет. А затем его зловредный внук, известный анархист от искусства (и «внук короля», с позволения сказать)..., ещё один Савояров по прозвищу Ханон, — поставил перед собою цель вынуть короля обратно (из этого сундука и складок), отряхнуть и слепить из того, что есть — нового писателя: «савояра, которого не было». И вот, можете получить и расписаться — каким-то волшебным образом, он уже здесь. Как птица-феликс, снова возникший из пепла. Перед тем как погрузиться в него обратно..., впрочем, как и всё остальное. Здесь...

  И ещё несколько слов: сухих и конкретных. Сказанных так, словно бы здесь и сейчас (я говорю: сегодня, в этой стране воров и подонков) возможно ещё издать..., нечто ещё — кроме нескольких воплей. Членораздельных, но затухающих. — Называя её то изданной, то не изданной, то существующей, то исчезающей... Разумеется, я говорю о книге. О той уникальной и невероятно красивой вещи, которой не было прежде, которая есть сейчас и — которой вскорости не будет. Равно как её авторов, соединяющих в себе все перечисленные выше свойства: равно несоединимые и несочетаемые. — Да, сегодня эта книга и в самом деле (пока ещё) существует..., изданная закрытым тиражом ручной работы в кожаном переплёте.^[20] Равно как и оба её автора. С одной фамилией (обстоятельство, вызывающее отдельные подозрения), написанной на обложке как-то очень уж по-разному. И тем не менее, факт остаётся фактом. Эта вещь, уникум и прецедент в своём роде, сегодня ещё есть... А потому — имеются все возможности и резон описать её как таковую. С отдельной пометкой: для издателей, которых не было..., заранее имея в виду, что они могут появиться — только из какого-то другого мира. Со своими особыми свойствами (не близкими и не присущими, как говаривал выживший из ума дядюшка-Тютчев).^[21] А потому и разговор с ними должен быть особый: (чисто) конкретный и (типа) короткий. Also..., как говорил покойный Фридрих.

  — Итак..., первая (вторая) савояровская книга (а ведь это и в самом деле книга..., кто бы посмел отрицать) прежде всего, скажем, состоит из 356 страниц в стандартном формате «...84х108 в 1/32...» (большое спасибо, месье, примите мой низкий, даже нижайший поклон: последнее видеть здесь особенно приятно).^{[комм. 5]} Эти страницы..., прежде всего, они включают в себя вступление (от месье Ханона) под каким-то нарочито идиотическим заглавием: «Ввести вести». Сей текст прозаический & идеологический (выполняющий классическую функцию предисловия) свободным образом разлёгся между страницами «9» и «117» соответственно. Кроме нетривиальных биографических сведений о поэте, он содержит в себе (или скрывает, в ряде случаев) массу завиральных идей, а также домыслов, вымыслов и замыслов, основанных на кошмарном хомистическом (психо)анализе творчества и личности Михаила Савоярова. Изложенные отвратительным и невообразимым языком, в высшей степени непригодным не только для чтения, но даже — для элементарного просмотра (вскользь), упомянутые 111 страниц введения в курс дела вызывают у всякого здраво’мысленного болвана закономерное отвращение и желание как следует выругаться...^{[комм. 6]} Конечно же, авторы (причём, обои в равной мере) нисколько не препятствуют подобному исходу...

  И всё же, несмотря на всю (несомненно, достойную сожаления) отвратность и мерзотность перво... начальной прозы вступления, читатель поневоле вынужден согласиться: без него (неё) никак нельзя. В противном случае главное содержание первой (второй) савояровской книги так и осталось бы совершенно сокрытым & затемнённым для понимания (как если бы таковое могло существовать)...,^[23]:67 особенно если принять во внимание главный инициирующий факт и внутренний посыл этой книги, первой (второй) в своём роде: одним из основных достижений XX века стало удивительно стойкое забвение & умолчание, установившееся при всех (и даже сугубо случайных) п(р)оявлениях Савоярова в российском «культурном» контексте.^{[комм. 7]} Но..., слава богу, всё плохое когда-то кончается. Вот так к своему закономерному концу приходит и убогое авторское вступление (см. указанное выше издание, стр.117), чтобы уступить место кое-чему другому..., причём, совсем другому, — я хотел сказать. Прямую противоположность унылому введению Савоярова-младшего составляет основная..., смехотворная часть книги, ради которой, если верить тексту введения, всё это и было изначально затеяно. И здесь придётся привести несколько цифр, исключительно ради оживления обстановки. Ровным счётом 202 (222) савояровских стихотворения (большинство из которых публикуется впервые) весьма вальяжно располагаются посреди страниц «Избранного-Избранного», — благочестиво распределённые по восьми основным сборникам, начиная (не по значимости и не по порядку, разумеется) от не’божественных «Вариаций Диабелли» — и кончая триумфальными «Набросками и Отбросками». Более подробно не вижу смысла рассказывать об этом предмете, поскольку сегодня (и также завтра, надеюсь) некоторую часть из этих текстов всякий желающий (или фланирующий) может найти по-соседству, буквально за углом — в соседнем савояровском помещении, открыв там небольшую дверку под названием «слова» и слегка углубившись внутрь.^{[комм. 8]} Стихотворная часть первой (второй) савояровской книги составляет приятный контраст к прозаической. Быть может, в этой (слегка герметической) поэзии и не всё понятно (без пол-стакана), но, по крайней мере, легко и весело. Большинство стихотворений, кроме того, отличаются краткостью (накоротке) и чрезвычайной живостью: как слога, так и мысли. — Последнее выглядит особенно прискорбно..., не спорю.

  Впрочем, и в остатней своей части «Избранное из-бранного» изобилует массой цитат (педантично распиханных на каждой странице), слов и словечек из савояровского наследства, немало оживляющих текст и превращающих его — в некий савояровский монолит с блёстками и вкраплениями. Кроме собственно-королевских стихотворений, в книге можно отыскать несколько развёрнутых цитат (примерного характера) из дядюшки-Шумахера, а также до поры сокрытую (отчасти, драматическую) пред’историю двухсотлетней давности — в главной роли этой наполеоновской мистерии выступает именитый прадед «короля эксцентрики», также не чуждый (и не чуравшийся) известной меры «королевского артистизма»... С трудом добравшись до конца книги, на последней странице (где обычно располагается оффициальная информация об издании и издательстве), кроме всего прочего, мы обнаруживаем нечто маленькое, отдалённо напоминающее анонс. — Вот!.., внезапно осеняет такая мысль, — вóт ведь с чего нужно было начинать, чтобы не городить всю эту пухлую страницу с тысячей слов! И там (среди прочей шелухи) написано буквально следующее: «Здесь, под этой обложкой обнародовано и сокрыто «Избранное из’бранного», первая (вторая) и единственная за полтора века (не)изданная книга с поэзией (без музыки) знаменитого шансонье Серебряного Века, Короля Эксцентрики, автора, актора, актёра, артиста и (трижды) умолчанного поэта. Его имя — Михаил Савояров». Собственно, это — и есть всё..., решительно всё, что требуется в подобных случаях, а больше ничего и не требуется. А потому: не медля ни минуты вынесу эту информацию наверх, в начало страницы и постараюсь свести всё сказанное к двум словам. Или трём, на худой конец. Избранным из бранного..., не говоря уже обо всём остальном, отодвинутом далеко в сторону, на поля всемирно-исторической шляпы... — Впрочем, оставим этот дурной разговор... до следующего случая (как говорил, в своё время, один врач)...^[25]:55 — Пожалуй, только один вопрос остался здесь..., напоследок. Всё же, хотелось бы знать, по какой причине автор с такой странной настойчивостью пишет & повторяет здесь одну и ту же волшебную мантру про «первую (вторую) савояровскую книгу». Всё-ж-таки, говоря начистоту: первая она или — вторая?.., один пишем, два в уме..., и с какой целью невинного читателя постоянно тыкают носом в подобный пример ярко-коррупционных счётов (или счетóв)?.. — При всей скудо’умности задаваемого вопроса, тем не менее, постараюсь на него ответить (исключительно по обстановочке, токмо по ней). Как говорится, добро на добро, любезность за любезность, око за око, рука за руку, нога за ногу,^[26] (не)дорогие мои... изд(ев)ательства (ничего не издающие) и прочие современники (ни к чему не своевременные)..., так сказать, бес...конечные лики россии..., без конца и краю. — Пожалуй, вот и всё, без лишних слов, что я мог бы сказать по данному вопросу, — если не первому, то уж, во всяком случае, второму в школьной таблице (пре)умножения вселенской слабости. — И что..., значит, снова неудача?.. Снова мимо кассы?.. Снова чемодан без ручки, зубы без языка, мистерия без мира, а книга — без шапиро... В таком случае (как уже все догадались), мне придётся повторить старый (как мир) фокус. Алле-оп!.., и наша лавочка закрывается. Читай: мы не смогли представить товар лицом..., а тыльная его сторона, как всегда, привлекла только мух: рассказ про нашу книгу, первую (вторую) в своём роде, завершился очередным провалом. — Пожалуй, на этом пробы закончу. Разве только напоследок..., прежде чем в последний раз задёрнуть чёрную шторку, попросту открою (пре)красную обложку и предоставлю вывалиться оттуда нескольким словам, сказанным исключительно изнутри и вовнутрь...

— В лучших традициях нашего маленького человеческого зоо’парка...

И
напоследок, как и было прежде обещано, попытаюсь начать прямо и с главного, совсем как в анатомическом театре:

   Эй, эгей..., поздравляю тебя с очередной благой вестью, моя неласковая страна. И вдогонку ещё — с прибавкой в семействе (где, как у старшего брата нашего, Сашки Пушкина, четыре сына и все сплошь — идиоты). Ах, спасибо-спасибо, дорогóй Даниил Иванович, премного благодарен за брошенное слово. Словно камень в колодец. Или голова после гильотины, моя неласковая страна. И та, и эта... — Нет, разумеется, не всё, далеко не всё у нас получилось. Так просто, так мило, так мало... И всё же, я полагаю, тебе было бы за что нас поблагодарить... Сначала немало попыхтел мой дед, угробив без малого сорок лет, а попутно — с ними вместе — и всю свою жизнь. А затем (крадучись по его следу), гору времени и сил потратил — ещё и я, один как перст в пустыне, уложившись без малого в первую четверть века, чтобы кое-как замазать ещё одну сквозную дырку (навылет), сделанную тобою, моя ненаглядная, на одном из лучших пальто своего времени. — Тобой, я сказал... Вернее говоря, — вами, всеми..., кто нынче разговаривает на этом языке и называет себя «Россией». Или человечеством. — Это уж без разницы, кому как больше приглянётся. Короче говоря, глядите и завидуйте (сами себе): вот он, уже здесь — ваш новый король. Ещё один. «Король эксцентрики». Помимо всех прочих..., царей, царьков, узурпаторов, диктаторов и императоров..., — исключительно для тех, кто (кое-что) понимает.

   — Само собой, я не питаю никаких (или почти никаких) иллюзий..., на этот счёт. Равно как и сам не питаюсь никакими иллюзиями..., в том же направлении. Мне отлично известно, что ещё одна книга (к тому же, запоздавшая на добрую сотню лет) напоминает пятую ногу от знаменитого серванта Сервантеса, — тем более, находясь здесь и сейчас, посреди велiкой страны, где ныне в моде читать & почитать только надписи на пачках ассигнаций, да и то ворованных, желательно. Причём, без зáпаха... — Так вот, значит, о чём я и толкую..., снова и снова, и не устану повторять, пока рот сам не закроется. От времени. Здесь и сейчас... — Эй, смотри же скорее сюда, моя неприглядная Родина. Сегодня у тебя появилась редчайшая возможность. Да, это я сказал: редчайшая возможность (узнать)... — Всего лишь узнать, всего лишь о том, на что же ты имела странную роскошь плевать весь пред’ыдущий век..., а также — весьма увесистую часть нынешнего. Впрочем, и тем дело наверняка не кончится: потому что впереди (чтобы не сказать: спереди) ещё остаётся небольшой огрызок..., прошу прощения, довесок жизни (твоей жизни, само собой), когда ты продолжишь своё достославное занятие..., и будешь сызнова плевать, плевать и плевать... — вплоть до той красивой поры, пока, наконец, и сама собственной персоной не скроешься из глаз под очередным вселенским плевком.
   — Так было. И так будет ещё не раз..., и даже не сотню раз. — Как Савояров, внук короля твоего — говорю тебе это. Молча говорю. С закрытым ртом..., как и полагается в таких случаях.

   — Но сегодня..., сегодня, пока, паче чаяния, ещё не всё закончилось, смотри: в первый и последний раз я даю тебе эту уникальную возможность узнать, заглянув хотя бы одним глазком в замочную скважину: чем же занимались в прошедшие сто десять лет эти два странных (не ино’странных) человека по фамилии Са-во-я-ров. Удивительное дело, ведь были же и такие на свете!.. И даже уцелели, остались в живых, вопреки всем законам..., твоего здорового, здравого смысла. В то время, пока твои лучшие люди жрали за обе щеки, гребли деньги лопатами, воровали сколько влезет, отнимали квартиры и женщин, глушили друг друга как рыбу, кидали по тюрьмам, подвалам или зарывали живьём в холодную землю, — как оказывается, здесь происходило ещё кое-что — лишнее. Сто лет скрытое от взора, до поры... — И вдруг, после всего — состоялось. Прорвалось на поверхность расплавленным языком. И вот, гляди: он уже здесь, этот кожаный..., кожный переплёт..., словно выброшенный из-под земли (андеграунда, инферны) на тротуар некой неизвестной тектонической силой. Одним толчком... Прямо здесь, на этом полупустом месте под названием «Россия». Или на пепелище, если так понятнее. Невесть каким чудом прорвавшись сквозь мутное течение человеческой жижи, это (неясное, глупое) всё же случилось, произошло. Благодаря мне, вероятно. А ещё..., благодаря какому-то особенному случаю. — И вот, вопреки всему, я вижу перед собой эту книгу. Первую книгу. Первую вещь. Вернее говоря, вторую, конечно. Потому что здесь, в глубокой щели промеж слов, скрывается ещё один удивительный случай... Почти казус. — Глядите: вот случай, вот маленький случай, когда вторая внезапно становится — первой. И тоже — исключительно благодаря вам, мои недорогие... Вторая книга в роли первой. После пропавшей или уничтоженной закуски, «Внука короля». Словно взрыв на пустом месте. Или вторые руки — на месте первых. Впервые как в последний раз... — Как они обычно говорят в подобных случаях: «восполнить пробел». Как они обычно пишут в подобных случаях: «закрыть белые пятна». Как они обычно делают в подобных случаях: «прилепить фиговый листок на срам». На свой срам, конечно...

   — И вот, я сызнова кричу в пустоту: эй, эгей! Посмотри же сюда, моя неказистая родина. Спустя сто лет, здесь и сейчас у тебя появилась призрачная почти прозрачная возможность узнать кое-что такое, что раньше не могло тебе привидеться даже в страшном сне. Под этой красивой кожаной обложкой с двумя странными сло...вами «Избранное Из’бранного» сокрыт, почти похоронен последний шанс впервые познакомиться с тем-чего-не-бывало-и-не-могло-быть. Для простоты скажем так: со скрытым поэтом Серебряного Века. Его имя, как это ни странно слышать, Михаил... Михаил Савояров. Был такой, знаете ли, автор и артист, куплетист и шансонье, знаменитый в 1910-е годы. «Пьёт и не’хотя поёт, хотя и не поэт», — примерно так, напевая, он представлял себя, куплетиста. В очередной раз скрывая правду меж слов: потому что «пьёт, поёт и рвёт, да ещё и поэт», как видно по этой & из этой книги, избранной из’бранных. — Конечно же, избранной. Поскольку здесь, внутри странной обложки собрано далеко не всё написанное тогда. Но хотя бы — кое-что. Доделанное, доработанное, выбранное, избранное и затем — само собой выложенное на бумаге, словно на брань и поругание. Всего два слова, чёрным по красному. Первое и последнее. Как вся его жизнь, тихо пропавшие шестьдесят четыре года в одной фразе, случайно брошенной поперёк дороги. — И снова не соврала бранная избранная обложка, поскольку именно такова и была её главная цель: чёрным по красному. Не желая, чтобы в случайные, вторые и третьи руки попало сделанное и скрытое этим странным человеком, королём и внуком короля, я принуждён был выбрать из всех его оставшихся тетрадей нечто главное: образцы и зёрна. Нет, не «лучшее» и не «худшее» (как сказано ниже в скобках), но прежде всего, рельсы, столбы и шпалы, чтобы посреди них можно было бы окинуть взглядом картину ещё одного потерянного. Мандельштам, Клюев, Андреев, Заболоцкий, Лившиц, Цветаева, Хармс, Олейников, продолжать можно до бесконечности... Как выяснилось, совсем не обязательно арестовывать, допрашивать, избивать до полусмерти, вешать на столбах, расстреливать, морить голодом или втихомолку убивать в бараках. И без старого-доброго живодёрства, испытанного веками, у них всё отлично получается. Даже — в области искусства. Как оказывается, бывает достаточно и одного молчания. Того (молчания), к примеру, которое я нарушил сегодня. Первым (не вторым, нет). Спустя почти сто лет (не считая штанов). — Но... не слишком ли шикарный подарок, после всего? Думаю, мсье Савояров был бы порядочно сердит, если бы я, спустя столько-то времени (не считая рукавов), внезапно вернул (& ввернул) им, вам, тебе слишком много. — Пускай (сказал бы он, говорю я) и дальше роются в своей куче навоза сами, наши пре’красно душные петухи. Однако, пошарив где-то на дне, среди осадка и пены найти нечто избранное (хотя бы из брани, на худой конец), а затем выплеснуть чудом найденные сливки и подонки сюда, на страницы никому не видимой неведомой книги..., пожалуй, это — задача вполне достойна короля. — Ещё одного... И даже двух..., королей. Тоже достойна.

   И наконец, намекну в двух словах о самой книге: чтобы кое-как дознаться до её умысла, а затем уйти за угол и больше не возвращаться. Значит, открывайте рот и слушайте... Как показало последнее вскрытие (в анатомическом театре), в течение (не)доброй сотни лет Серебряный век русской литературы носил на своём дивном (леопардовом, не иначе!) манто некий казус с винтом. Сразу даже и не возьмусь сказать, какой именно: то ли это пятно было, то ли пробел, то ли (вне)очередной срам, не слишком приглядный. Скорее всего, дело было так, я полагаю: в один погожий базарный день (на своём веку) он приобрёл (причём, совсем недорого) на шкуре... зияющую дыру, из-за которой вся его фигура стала иметь вид до крайности унылый, выспренный и постный, сплошь состоящий из дешёвой позолоты, деревянных завитушек и прочих сусальных сальностей. Конечно же, было бы наивно полагать, что Серебряный век этим своим свойством уникален. — Конечно же, нет. Такие дыры имеются в любом времени и месте (благодаря невидным невидимым усилиям своих людей). Их не так уж и трудно обнаружить: совсем не обязательно рыться в отложениях или устраивать многоэтажные & сложноподчинённые расследования. Потому что для любой исторической закономерности существует свой старый зубчатый механизм со ржавыми колёсами. К примеру, как бы краток ни был срок, всё же трудно и нудно было бы сегодня представить времена «царя-освободителя» без Козьмы Пруткова, а сталинские 1930-е, скажем, без того же Хармса. «Представить», — сказал я. И тут же промахнулся. Потому что только сегодня, задним местом рассевшись со всеми удобствами на стуле своего времени, мы можем представить себе картину этих лет примерно таким образом, составляя мозаику известных лиц. Но тогда, прошу прощения за постное лицо, такая картина была равно непредставимой. Выдуманный ради скуки чиновник Прутков из пробирной палатки..., или брутальный шансонье Савояров, торчащий посреди эстрады каким-то особняком Кшесинской..., или, наконец, ссыльный чудак Хармс, достаточно долго и счастливо голодавший в своей комнате, а затем заживо закопанный в тюрьме — в своё время их почти не существовало. А на их «месте» (месте, которого не было, с позволения сказать) находились какие-то пивные рыла (совсем как сегодня) или — совершенная пустота... безвестности. Равно как и сегодняшнее «моё время» (не заметив потери бойца) осталось без стержня, поскольку и меня здесь и сейчас решительно не существует — на «своём» месте (среди всего прочего нынешнего хлама). Шумахер, Прутков, Савояров, Хармс, Ханон... — Тихо и тупо покачиваясь холостым ходом, тогда ломовая телега их времён обошлась без их же присутствия. А «своё» место (сугубо временное, между прочим) их особые лица заняли только глубоко затем, через годы, десятилетия. И тоже — сугубо временно и местно, ибо спустя ещё какую-то жалкую сотню лет, шагов, снова утеряют по случаю, сметённые новым смещением коры, земли, воды, воздуха, варваров или насекомых: без различения вида, племени, расы, веры и прочих форм сущего..., как всегда у них — глубоко..., глубоко несущественного.

   — Так вóт, значит, как оно выглядит: моё маленькое тлетворное вступление (не после’словие, избранное из бранных), будто старушка на деревенской скамеечке... Пожалуй, пора бы уж и кончать с этим делом. Как-никак, на дворе ― чадит начало XXI века, если поверить их дурацким новостям. Несмотря на так называемую цивилизацию, культуру, письменность, науку, искусство и прочие несомненные достижения, события последних пяти тысячелетий с беспристрастностью коллежского само’писца гласят: несть на свете занятия глупее, чем пытаться разговаривать с людьми. При всех своих добродетелях, явных и скрытых, они не только ничего не понимают, но и даже не пытаются сделать понимающее лицо (так бывает в большинстве случаев). От природы и по наущению у них неизменно отсутствующий вид, словно бы они заранее готовятся к собственному отбытию, которое (так или иначе) произойдёт в самое ближайшее время... ― Разумеется, я не могу и не стану возражать. И даже более того: не могу не приветствовать именно такого положения вещей. Особенно, если принять во внимание мою генеалогию... ― Потому что в моём роду, если кто ещё желал бы знать, все были равно отсутствующими. И прадед моего деда..., и мой дед тоже... был вечно отсутствующим. И мой отец, которого я никогда не видел — тоже был постоянно отсутствующим. И ныне, продолжая их важное дело, я так же прочно и фундаментально отсутствую. — Вот почему сегодня я взял на себя труд шепнуть здесь, посреди этих маленьких скрытых страниц ещё одну крошечную истину..., эту мелочь, вечно отсутствующую и изъятую, как всегда, по вялости и небрежению. И снова оттуда: из их цивилизации, культуры, письменности, науки, искусства и прочих несомненных достижений... Шепнуть, ― я сказал. Как можно тише и незаметнее, словно бы за спиной. Или из-за угла. Чтобы никто не услышал, не дай-то бог. Да и не просто шепнуть, но сделать это с высшей мерой тщательности и тщетности, сохраняя то́ особенное выражение лица, которое (у них) принято для таких случаев. Исключительно ради достоверности. И убедительности. — В конце концов, разве могут они не солгать, когда вся их жизнь, от начала и до конца — ложь. Между прочим: вот ещё один вопрос, не требующий ответа... Да и уместно ли называть эти несколько слов вопросом, когда лучшим способом соврать, (находясь среди них) всегда было ― сказать правду. Хотя бы случайно. Хотя бы между прочим. Ляпнув некстати. Проговорившись без умысла, по пьяному делу. Или, после вчерашнего, вдруг подобрать совсем не ту рифму... ― Не потому ли во все времена так правдива и пуста была их праздно-прекрасная «поэзия»: едва ли не самое нелепое из обычных человеческих занятий. Как ни крути, как ни изворачивайся, но когда вся их жизнь ― сопредельная ложь, то только попытка солгать и может стать случайной правдой об их жизни. Савояровские стихи ― почти все ― говорят как раз на этом языке, что жесточайшим образом отличает его от всего разодетого и напыщенного окружения. Словно чугунная рельса посреди дутого серебра и позолоты начала того века. Без сим’волов и сим’волизма. Всегда прямо и точно. Например, в лицо, если оно есть. Или немного ниже, в случае его отсутствия. Последнее ― как правило, далеко не бесконечно. Высшее искусство лгать. Высшее искусство ― ложь. Таково его первое значение среди мира людей. «Ври гаже, выйдет глаже», ― как не раз советовал он, король эксцентрики. Или немного иначе: «правда уместна только на похоронах». Да и то, если покойник не услышит.
   ― Пора, брат, пора... Пожалуй, сегодня ― са́мое время для такой правды. Катафалк готов, лошади сыты, кучер ждёт, и место занято... ― Нимало не сомневаюсь, теперь бы меня ещё и спросили, напоследок: «эй, бравый, кого хороним»? ― И я с благодарностью отвечу: «спасибо, мои дорогие друзья, очень точный вопрос»...^[32]:9-14