Полынь абсента (Натур-философия натур) — различия между версиями

Среднее душевое потребление водки в 40% в России составляло 0,61 ведра в год на человека, и в ряду четырнадцати государств, где наиболее распространено употребление водки, Россия стояла на девятом месте, причем на первом месте стоит Дания, где приходится 1,72 ведра на человека. Но и Франция тоже стояла лишь на шестом месте (0,82 ведра на человека), а между тем, в ней развитие спиртного пьянства приводило к ужасающим выводам. Достаточно указать, что в ней расходовалось в 1873 году 7 тыс. гектолитров абсента, а в 1907 году уже 340 тыс. гектолитров и что в её maisons de santé в 1903 году на 10 тыс. сумасшедших приходилось 4 тыс. алкоголиков, причём с 1897 года число сумасшедших алкоголиков увеличилось на 57%. Эти цифры имеют грозное предостерегающее значение и для нас.

Иногда судорожные припадки возникают у алкоголиков впервые в состоянии опьянения и в несомненной связи с ним. В случае прекращения пьянства они могут совершенно исчезнуть. В этом случае на них нужно смотреть как на судорожную форму реакции ― на алкогольную интоксикацию. Иногда же припадки, возникая в несомненной связи с алкоголем, представляют другую картину: припадки судорог, хотя наступающие иногда в состоянии опьянения, в главной своей массе не имеют прямого отношения к нему как таковому и обязаны своим происхождением не только алкогольной интоксикации, но и стойким изменениям в организме, развивающимся под влиянием алкоголизма, своего рода мета’алкогольным расстройствам. В этом случае прекращение пьянства хотя и даёт уменьшение числа припадков, но обычно не даёт полного их прекращения. Особенно опасным в этом отношении считается абсент, полынная водка, очень распространённая во Франции. Ещё большую роль играет алкоголизм в происхождении эпилепсии в тех случаях, когда он действует в качестве яда, поражающего зародыш. Пьянство родителей является одной из очень частых причин судорожных припадков у детей. С этим стоит в связи тот факт, что алкоголь чрезвычайно неблагоприятно влияет на развитие зародыша. ^[10]

Быть может, как думает Бумке, алкоголь способен провоцировать новую мутацию в виде эпилептической диспозиции зародыша, которая рецессивно наследуется в последующих поколениях. Более вероятно однако, что алкоголизм родителей может дать эпилепсию у детей только при наличии соответствующих генов в восходящих поколениях. В индивидуальной жизни Пьер Мари ставит на первом месте травму при рождении: могут иметь значение ушибы беременной матери, асфиксия новорожденного, щипцы при родах, головная водянка, энцефалиты, влекущие за собой рез и дуальную эпилепсию. В дальнейшей жизни алкогольные злоупотребления, особенно абсентом, сифилитические и артериосклеротические изменения мозга служат стимулом к развитию падучей.^[10]

Характерный вкус и запах полыни с древности использовались при изготовлении вин, водок, настоек с лечебным действием. Так, вермут был известен ещё в древней Фракии, то есть в V веке до нашей эры, а в Баварии полынь добавляли в пиво вместо хмеля.
Полынь вообще интереснейшее растение для этно-ботаников, изучающих особенности распространения и применения растений в разное время и у разных народов. За тысячелетия знакомства с этим растением люди накопили много сведений о его реальном и магическом применении. Полынь упоминается в древнем папирусе Эберса, её использовали в своих обрядах жрецы богини Изиды. Вспоминают о полыни древние греки — Теофраст и Диоскорид, упоминая её как символ горечи и горя и как добавку в вино. В Риме полынь добавляли в напиток для победителей спортивных состязаний, чтобы на вершине славы они не забывали о горечи жизни.
Полыни приписывалось множество достоинств, например, считалось, что горечь и запах полыни отгоняют злых духов. На Руси полынь брали с собой в лес, чтобы бросить её в русалку, если той вздумается напасть на одинокого прохожего. Клали полынь и в шкафы, чтобы отогнать более реальных врагов — моль, клопов, вшей и блох.
Диоскорид предлагал добавлять сок полыни в чернила, чтобы сохранить книги от мышей и червей. Табермонтанус рекомендовал пить полынь гневливым женщинам. Сажали это растение и на пасеках, где она должна была охранять пчёл от болезней.
Однако в больших дозах и при постоянном применении полынь небезопасна, результатом злоупотребления полынной водкой, называемой «абсент», были нервные заболевания, вплоть до паралича и судорог. Особенно распространён был абсент во Франции, Швейцарии и Италии, в начале нашего века. Из-за обнаружившегося вскоре вреда для здоровья, во Франции и некоторых других странах его производство было запрещено. Однако нельзя быть уверенными, что ядовитость абсента была результатом только токсичности полыни. Дело в том, что для придания настойке зелёного цвета производители использовали только что появившиеся тогда ядовитые анилиновые красители и даже железный купорос. Поэтому сейчас абсент снова начал появляться в продаже. Зато вермут — пряное вино, настоянное на смеси трав, в том числе и полыни, пережил не один десяток столетий.
При использовании полыни как пряности опасность передозировки вам не грозит, блюдо с опасным количеством приправы окажется попросту несъедобным из-за характерной горечи. Как пряность горькая полынь применяется реже других видов, в основном в жирных жареных и мясных блюдах, при приготовлении утки, гуся, свинины и в небольших дозах — на кончике ножа.
Само русское название полыни связано с местом её произрастания — полынь растёт в поле. Не забудьте только, что тó поле, на котором растёт полынь, совсем не поле картошки или пшеницы. Засеянное человеком поле называлось совсем по-другому — нива, а полем звали степь — враждебное и непонятное Дикое поле.^[11]

Спустя несколько времени, почти скоропостижно скончался Альфред де Мюссе. Что же это такое? Так молод! Долго ли болел? Нет, он постепенно себя отравлял и, наконец — отравился. Весть эта всполошила даже академию, которой он был сонливым секретарём. Гейне, этот в высшей степени грустный юморист, говоря о Альфреде де Мюссе, всегда называл его: «ce jeune homme d’un si beau passe». Он один, до смерти предававшийся опьянению насмешки, понял его, спившегося до смерти — абсентом.^[13]

— Я виноват, я беру назад своё слово. Неси меня прочь, Эллис, прошу тебя. <...> Неси меня прочь от этих мабилей и мезон-доре, от ганденов и бишей, от «Жокей клуба» и «Фигаро», от выбритых солдатских лбов и вылощенных казарм, от сержандевилей с эспаньолками и стаканов мутного абсенту, от игроков в домино по кофейным и игроков на бирже, от красных ленточек в петлице сюртука и в петлице пальто, от господина де Фуа, изобретателя «специальности браков» и даровых консультаций д-ра Шарля Альбера, от либеральных лекций и правительственных брошюр, от парижских комедий и парижских опер, от парижских острот и парижского невежества... Прочь! прочь! прочь!
— Взгляни вниз, — отвечала мне Эллис, — ты уже не над Парижем. ^[14]

Конспирируют и радикалы, заперши свою дверь тоже на ключ, но не с внутренней стороны, а снаружи; lа d́emocratie permanente et militante конспирирует не натощак, а на абсент и кирш — она шумит в душных кофейнях, самоотверженно морщась от невозможного пива и не смея заикнуться об этом, потому что хозяин — не только радикал, а голос, власть и центр.

― А я так, признаюсь, всему на свете предпочитаю рюмку доброго, забористого абсента! ― возражал тут же другой Ваня.
― Что абсент имеет свои достоинства, и притом очень фундаментальные, ― этого я никогда не отрицал и не буду отрицать. Но для того, чтобы реставрировать силы, и притом натощак... <...> Поэтому у меня так заведено: как только я просыпаюсь ― чтобы коньяк был уж на столе! И при этом маленький кусочек сахару ― непр-р-ременно!..^[15]

Есть здесь одно питейное местечко, которое мне очень нравится. Да здравствует академия Абсента, хотя официанты там грубияны. Самая утончённая, самая волнующая привычка — опьяняться этим дивным напитком. Так, чтобы потом заснуть в дерьме! <...> Теперь я работаю по ночам. От полуночи до пяти утра. В прошлом месяце я жил на улице Мсье-ле-Пренс в комнате, выходившей в сад при лицее св.Людовика. Под узким моим окном разрослись огромные деревья. В три часа утра пламя свечи бледнеет: птицы на деревьях начинают разом вопить — всё кончено. Уже не до работы. Мне нужно было смотреть на деревья, на небо в этот невыразимый, первый утренний час. <...> Я курил свою трубку, сплёвывая на черепицы, так как я жил в мансарде. В пять я спускался на улицу купить хлеба — это самая пора. Всюду шествуют рабочие. Для меня же это час, чтобы напиться у торговцев вином. Вернувшись домой, я закусывал и ложился спать в семь утра, когда солнце выгоняет мокриц из-под черепиц...^[16]

Ах, это не был воздух Парижа, весёлый, лёгкий, бодрящий! Где вы, кафе на бульварах, уютные террасы, приветливый гарсон, всегда готовый пошутить и умеющий вовремя подлить капля за каплей студёную воду в молочно-белый абсент? Представьте себе плоского, чёрного клопа — это Лондон. Маленькие, мрачные домишки или высокие ковчеги в готическом и венецианском стиле, четыре-пять кафе, где ещё можно кое-как утолить свою жажду, — и больше ничего.^[16]

Слушание началось со всяких пустяков — бродяги, браконьеры, мелкие воришки и т. п. Когда очередь дошла до меня, наступила особая тишина, хотя публики было в этот раз довольно много. Я прослыл здесь те́м ещё типом, не говоря уже об испорченной репутации: «Рэ, помноженный на Эдгара По, усложнённый ромом, абсентом и пиконом», — таков был я в представлении немалого числа моих деревенских соседей, приехавших в город посмотреть, как будут судить «парижанина». Как обычно, допрос был чисто формальным...^[16]

Город уже спал и Хюсейн был отпущен к жене, когда в условный час прокрался к нам тайный «баби», об имени которого умолчу. «Хозяйн», запер двери и поставив перед закадычным другом бутылку кишмишевки с любимым им абсентом, стал пытать себя и нас... Да, да ― пытать, в качестве толмача преинтересных, но ― к сожалению ― крайне скудных по размеру рассказов гостя о преследуемой в Персии смертною казнью «религии Баби». <...>
― «Хозяйн», ты ― святой человек! Святой потому, что поступаешь согласно Биону, ― перебил моего усердного толмача «закадычный друг» после второй рюмки с абсентом, и, вынув из кармана тонкую литографированную рукопись в четвертушку, подал её мне не без торжественности. Это был Бион, т.е. ― по определению «хозяйна» ― заповеди или правила, недавно присланные в Шахруд нынешним главою «баби», неким «Баго»...^[17]

Да, когда-то она была роскошной женщиной, весь Париж восхищался её красотой... Она водила мужчин за нос, вельможи рыдали у её порога! Теперь она пьёт запоем, и женщины из её квартала шутки ради подносят ей абсент, а уличные мальчишки швыряют камни... Нана слушала, холодея...

— Плачет и абсент пьёт с самой пятницы, говорите Вы, добрейший И<ван> С<ергеевич>. Как бы это на месте было, если бы случилось после отречения от президентского стула, а теперь, сохраняя стул, да плакать ― очень подозрительно. ^[18]

Палтусову подал руку худой блондин в длиннейшем пальто с котиковым воротником. Его прыщавое чопорное лицо в золотом pince-nez, бритое, с рыжеватыми усами, смотрело на Палтусова, приторно улыбаясь… Сестру он напоминал разве с носа. Такого вида молодых людей Палтусов встречал только в русских посольствах за границей да за абсентом Cafe Riche на Итальянском бульваре. ^[19]

Сегодня уже почти повсеместно можно наблюдать, как нежные женские нервы расстраивают самой болезненной и опасной из всех видов музыки (а именно, нашей новейшей немецкой музыкой), и всячески истомляют их декадентской живописью, театром и прочими ядовито-зелёными абсентами. А в результате европейская женщина буквально с каждым годом становится всё истеричнее и неспособнее к выполнению своего первого и последнего призвания – рожать здоровых детей, то есть, будущие поколения человечества. И я ещё раз задаю свой краткий вопрос: зачем они этого хотят? Что движет их желаниями? Не слишком ли ясны их побудительные мотивы? – Не есть ли всё это, в конце концов, признак растущего и побеждающего инстинкта смерти?^[5]:196

Мсье Гаврош с меланхоличным аппетитом вынужден пассивно наблюдать, только через пыльное оконное стекло, бескрайние одноцветные поля – целое море сочной зелени, простирающейся от его носа и до самого горизонта. Дождь постепенно усиливается. Мсье Гаврош-сын чувствует себя окончательным декадентом. Буквально в нескольких словах он подытоживает удручающую картину окончательного упадка:
– Ах, ну надо же, какая вопиющая непрактичность! – восклицает он, щурясь вдаль, – это глупое поле, уже который день разбавляет свой чудесный ярко-зелёный абсент обыкновенной дождевой водой!..^[21]:33

– Мы, слишком поздние люди запоздалой, нисходящей цивилизации, мы даже и поневоле несём на себе все её главные черты. Наша знаменитая «мораль сочувствия», от которой я первый предостерегал (и которую скорее можно назвать только бледным отпечатком морали, l’impressionisme morale) есть не более чем одно из проявлений чрезмерной нервной раздражимости, глубоко свойственной всему упадочному. Глядя на всех нас, невозможно избавиться от назойливого ощущения, что мы представляем собой сначала измученных и больных любителей абсента и только потом, в остатке своём – людей.^[5]:390

Готовность в любой момент встать навытяжку..., быть одним из стаи, очередным винтиком машины, верной частью системы, быть принятым в клан, пройти положенные ступени иерархии от рядового ягнёнка до уважаемого барана и, в конце концов, облегчённо вывалиться наружу..., из этого мира, когда придёт срок. Но простите, чем же такая готовность отличается от порицаемого всеми самоубийства..., или злоупотребления абсентом? И вот что я вам скажу: от малого до ничтожного всего один шаг... Через любой, даже самый поверхностный поступок человека буквально в два шага можно добраться – до его середины...^[5]:736

― Ты говоришь, что пристрастился к абсенту... Знаешь ли ты, что это значит?
― Наверное, да, ― ответил я равнодушно. ― В конце концов ― это смерть.
― О, если бы только смерть! ― воскликнул он с горячностью... ― Это самые отвратительные преступления, это грубость, жестокость, апатия, чувственность, одержимость! Понимаешь ли ты, какую судьбу себе уготовил?..

Почти целый день французская морская пехота (infanterie de marine) распевала разные шансонетки; тагалы сидели на палубе молча, а китайцы ― страстные игроки ― с равнодушно бесстрастными, казалось, жёлтыми лицами играли большими кучками в кости. Тем временем большая часть офицерства сидела в кают-компании и в промежутках между завтраком и обедом потягивала вермут или абсент, которым любезно угощали французские моряки...^[22]

Да, целых три дня после похорон моей любимой кузины я жил пивом, и только пивом. Когда я вернулся в Париж, словно мне не хватало несчастий, мой начальник стал читать мне нотации из-за того, что я пропустил лишний день, и я сказал ему не соваться в чужие дела. Я запил; и, так как в Париже пиво плохое, снова обратился к абсенту. Пил я его вечером и ночью. Утром и днём я сидел в конторе, где моя вспышка не прибавила мне популярности. Кроме того, из уважения к матери и к начальнику, я должен был скрывать от них обоих мою прискорбную привычку.
Абсент! Как страшно думать о тех днях и о более недавнем времени, которое всё ещё слишком близко для моего достоинства и здоровья, особенно — достоинства, если подумать.
Один глоток отвратительной ведьмы, (и какой дурак назвал её феей или зелёной музой?) один глоток всё ещё пленял меня, но затем моё пьянство привело к более тяжёлым последствиям...^[23]

Я думаю, каждому из смертных отлично известно, что цветок antirrhinum в просторечии называется львиным зевом. Думаю, это можно было и не напоминать. Открывайте зев шире и слушайте <дальше>.
Между тем, не говоря ни слова, Дешоме вынул из своего портфеля первую бутылку и с крайне деловитым видом принялся поливать свой прекрасный antirrhinum — о ужас! — чистейшим абсентом. Затем, почти без паузы в то же место последовал горький ликёр биттера, несколько порций разных вермутов и т.д. – Не могу сказать, что мне было очень приятно наблюдать, как всё это сказочное творение рук человеческих без малейшего следа исчезает в недрах моей родной земли.
Однако, не обращая ни малейшего внимания на моё всё более расстроенное лицо, Эдмо́н продолжил разбавлять чудесный абсент несколькими бутылками вина, а шампанское затем подливал целыми литрами — широкой струёй из садового ведра. ^[24]:247

‎– Может быть, – любезно спросила графиня, – вы хотели бы немного освежиться?
‎– О, да..., я не посмел бы отказаться, благородная дама! Стаканчик абсента, например.
‎– Очень хорошо, мсье, у меня как раз имеется отменный абсент. Карлотта, принеси бутылку абсента Кюзенье!
‎Что за прелесть! – Кюзенье́..., я даже и припомнить не мог, когда мои губы в последний раз прикасались к этому... горькому нектару богов! Однако... едва только я вздохнул с облегчением, собрался снять свою китайскую шляпу и присесть немного поудобнее, графиня сразу же приняла огорчённый вид:
‎– О!.., прошу вас, мой друг, оставайтесь как были.
‎Скоро абсент был выпит, и после этого графиня сделалась, кажется, ещё более любезной...^[24]:406

― Чем же там народ своё хмельное малодушество доказывает?
― А вот чем, ― отвечал толстый купец и показал на рюмку. ― Это абсент. С него только одну культуру в голове чувствуешь, а чтоб заехать кому в ухо ― ни Боже мой! Ошибёшься им, так даже ругательные прения тебе на ум нейдут, а только говоришь: «пардон». И пьют его там не так, как я теперь пью. ^[26]

Вообще-то не стоит напиваться зелёной жидкостью. Длительностью воздействия она уступает старому доброму скотчу… я проснулся сегодня совсем разбитый, с горечью во рту… Насколько я понимаю, от абсента шлюха становится нежнее. Кроме того, он очень портит цвет лица… У меня никогда не было такого дебошного «sic!» вида, как этим утром...^[27]

Знаете ли вы, что такое лавочка, где курят опиум?
Никакой кабак, где продают сивуху, абсент или виски, не может сравниться с этим отвратительным притоном, где людей отравляют на ваших глазах.

Как и положено солдату, генерал путешествует налегке, и у него немного имущества. У него есть сабля, одеяло, чемодан и жестяные коробки, в которых он держит свои бумаги. Из этих коробок он, как фокусник, вынимает сувениры со всего света. Из вороха старых бумаг он достаёт старые фотографии, дагерротипы, миниатюры с портретами прекрасных женщин и предприимчивых мужчин — женщин, которые сейчас королевы в изгнании, и мужчин, которые, выпив абсента, через столик кафе рассказывают, как они вернут себе корону.

— Ой-ой-ой! — вопила Жанна. — Хоть пьяною меня напойте!
Но старики расхохотались:
— Ах, молодость, молодость! Да ведь если от тебя будет пахнуть абсентом, это уж будет собственная неосторожность!
И старик Жако прибавил строго:
— И к тому же, что скажут люди? Молодая Жако так напивается, что попала под поезд! Мы живём среди людей и должны считаться с общественным мнением! Ну, идём! Довольно глупостей!

Всякий, кто пьёт абсент всё дальше и дальше, убивает себя с каждым глотком всё ближе и ближе.^[21]:203

Она повлекла его за собой к пустому столику, стоявшему в углу. Герр Гольдштейн пожал жирными плечами и подозвал официанта. Репортёр слегка оживился и заказал абсент. Юноша с пробором погрузился в меланхолию. Посетители погребка смеялись, звенели стаканами и наслаждались спектаклем, который Пози давала им сверх своей обычной программы. Некоторые скептики перешёптывались насчёт «рекламы» и улыбались с понимающим видом.
Пози Кэрингтон оперлась на руки своим очаровательным подбородком с ямочкой и забыла про публику — способность, принёсшая ей лавры.

— Кернер, — сказал я, — ты дурак.
— Хочешь абсенту? — великодушно предложил Кернер. — Сегодня ты в гостях у искусства, которое при деньгах. Думаю, мы снимем квартиру с ванной.
— Я никогда не пробовал... я имею в виду абсент, — сказал я.
Официант отмерил нам по порции в стаканы со льдом и медленно долил стаканы водой.
— На вид совсем как вода в Миссисипи в большой излучине ниже Натчеса — сказал я, с интересом разглядывая мутную жидкость.
— Можно найти такую квартиру за восемь долларов в неделю, — сказал Кернер.
— Ты дурак, — сказал я и стал потягивать абсент. — Знаешь, что тебе нужно? Тебе нужно официальное вмешательство некоего Джесси Хомза.
Кернер, не будучи южанином, не понял. Он сидел размякший, мечтая о своей квартире как истый деляга-художник, а я глядел в зелёные глаза всезнающего духа полыни.
Случайно я заметил, что процессия вакханок на длинном панно под потолком сдвинулась с места и весело понеслась куда-то слева направо. Я не сообщил о своём открытии Кернеру. Художники парят слишком высоко, чтобы замечать такие отклонения от естественных законов искусства стенной живописи. Я потягивал абсент и насыщал свою душу полынью.
Один стакан абсента это не бог весть что, но я опять сказал Кернеру, очень ласково:
— Ты дурак. — И прибавил наше южное: — Нет на тебя Джесси Хомза.

Кровяной сгусток, опущенный в воду с камнем в частой сетке или продырявленной жестянке, составляет идеальную приманку <для голавля и язя>, и на неё следовало бы обратить внимание русским рыболовам, имеющим возможность ею пользоваться. Как для привады, так и для насадки годится всякая кровь, но лучшей считается баранья, которая гуще и долго сохраняет красный цвет, не темнея; за ней следует телячья. Брать надо по возможности совершенно свежую, а для того, чтобы она дольше не портилась, на дно ведра (жестяного), в которое её наливают, насыпают слой соли и потом постепенно сбивают жидкость палочкой. Иногда, кроме того, с той же целью французские рыболовы вливают рюмку абсента. Затем спёкшаяся кровь кладётся под пресс (доски с камнями), чтобы выжать из неё сукровицу, и оставляется здесь на 12-15 часов.

Париж, кроме ряда простуд, дал мне впервые катар желудка ― не кишечного канала, а желудка, в виде нервных припадков такого рода, что я, при всей моей любви к театру, стал бояться жарких театральных зал. Мне вдруг делалось не по себе и нападал страх, что я сейчас упаду в обморок. Этот катар нажит был, конечно, от ресторанной дешёвой еды и от той привычки, какую приобретаешь в Париже к разным «consommations» в кафе, то есть к разного рода бурде, вроде наливок из чёрной смородины, крыжовника и т.д. Но абсента я никогда даже и не пробовал...^[29]

Тарзан вошёл в курительную и разыскал себе кресло немного в стороне от других. Ему не хотелось разговаривать, и, потягивая маленькими глотками свой абсент, он с грустью мысленно возвращался к только что пережитым дням. И снова и снова спрашивал себя — разумно ли он поступил, отказавшись от своих прав в пользу человека, которому ничем не обязан. Не ради Вильяма Сесиля Клейтона, лорда Грейстока, он отрёкся от своего происхождения. А ради женщины, которую любят они оба — и он, и Клейтон, и которая по странному капризу судьбы досталась Клейтону, а не ему.

Веничка не заметил, как очутился на углу бульвара Монпарнас перед столиками кафе, выдвинутыми на улицу. Он присел на скамейку и как-то неожиданно для самого себя крикнул гарсону:
― Абсент, пожалуйста. Пока таял сахар на ножичке и сладкие капли падали в зелёную влагу, Веничка думал о том, как прекрасно целомудрие и как ужасны чувственные наслаждения. «Бедная Шурочка не может предаваться чистому созерцанию, потому что её кровь отравлена вожделением и она забыла, какое счастье быть невинной». В это время Веничка взглянул на свой абсент и покраснел. Несколько раз давал он себе слово не пить этого пьяного яда, но время от времени его всё-таки тянуло к столику кафе и ему снова хотелось испытать лёгкое приятнее головокружение, хотелось опять изведать это странное чувство безответственности и фантастической свободы. И Веничка приник губами к изумрудной влаге. После второго стакана он уже смотрел на себя со стороны с добродушною иронией: «Как-то художник Павлушин покажется на глаза Шурочке. <...> Улыбаясь, Веня пробормотал: ― Анкор, сильву пле! Гарсон принёс ему третий стакан. Когда Веничка, допив свой абсент, встал и пошёл домой, у него во всём теле было ощущение лёгкости, и строгие скучные мысли исчезли сами собою. Он шёл торопливо, размахивая тростью, и представлял себе, как Шурочка ждёт его сейчас в мастерской и как он скажет ей что-нибудь дружеское и нежное. «Только не надо к ней близко подходить, ― подумал он, ― а то она почувствует запах абсента». И эта лукавая мысль совсем развеселила Веню. <...> Но то, что Шурочки не было дома, беспокоило его, и когда он вспомнил об актёре с rue de Tournon, ему захотелось опять пить абсент, и он не удержался и выпил ещё один стакан, на этот раз без сахара, в каком-то грязном баре, на перекрёстке, у остановки автобусов. В полночь, однако, он был дома. Прежде чем войти к себе в комнату, он постучал: ― Шурочка!..^[30]

Когда я пью абсент, я наслаждаюсь каждой каплей, а, выпив, чувствую, что душа моя парит от счастья. Вам противно это слушать. Вы пуританин и в глубине души презираете чувственные наслаждения. А ведь чувственные наслаждения — самые сильные и самые утончённые. Я — человек, одарённый острым чувственным восприятием, и всю жизнь потакал своим чувствам.

Задвижкин крутил головою, прикрыв ресницами свои плутоватые глаза. Матросы возбужденно смеялись.
― Я сам пойду с вами в город, покажу вам все чудеса африканские… Абсентом угощу. Водка такая есть ― здорово в голову ударяет, хуже нашего ерша.^{[комм. 4]} Гашиш испробуем. Если его как следует накуриться, то душа в райские обители переносится. ^[31]

Что делает абсент особым культом? Так и, кажется, будто первый изобретатель абсента действительно был волшебником, настойчиво искавшим сочетание священных зелий, которое бы очищало, укрепляло и одаряло благоуханием человеческую душу. Несомненно, если пить абсент правильно, добиться этого нетрудно. От одной порции дыхание становится свободней, дух — ле́гче, сердце — горяче́е, а душа и разум лучше выполняют те великие задачи, для которых они, возможно, и созданы Творцом.

Мы заказали по абсенту и разглядывали толпу на площади и танцоров... Я сразу налил воды в абсент и размешал, вместо того чтобы дать ей стечь каплями. Билл бросил в стакан кусочек льда. Я ложкой помешал лёд в тёмной, мутной смеси... Мы смотрели, как наступает вечер последнего дня фиесты. От абсента всё казалось лучше. Я пил его без сахара, и он приятно горчил.

Каждый коктейль — музыкальное произведение. Бывают коктейли в до мажоре; разве можно представить их без коньяка? Или коктейль в ля-бемоль миноре без ананаса? Разве возможен нежный экспромт в ми-бемоль мажоре без ванили и ликёра «Кордиаль-Медок»?
Заманчиво создать симфонию момента, сонату настроения. Вступление — светлое аллегро Кюрасао, основные темы состоят из коньяка и водки, за которыми может следовать секвенция из небольшого количества очень старого портвейна. Затем — анданте кон мото а-ля Манхэттен, мелодичное адажио в стиле молочного, кофейного или яичного коктейля, приглушённое крепким кофе, для любителей, может быть, ещё гротескное скерцино с тминной водкой и мокко, а потом бодрое рондо мятного абсента.

Сидит штабс-капитан у окна хмурый, как филин, кислое молоко хлебает. На столик с полынной глянет, ― так к кадыку и подкатит... Полночь пробило. Слышит он, ― шуршит за зеркалом, сухой бессмертник качается, ― малиновое мурло на свет выползает.
― Здравствуйте, господин! Молочком закусываете?
― Пшёл вон, тухлоглазый. ^[33]

Она даже вздрогнула, руки её безжизненно сползли с плеч. Подняв к огню лампы маленькую и похожую на цветок с длинным стеблем рюмку, она полюбовалась ядовито зелёным цветом ликёра, выпила его и закашлялась, содрогаясь всем телом, приложив платок ко рту.
— Вам вредно это, — сказал Клим, щёлкнув ногтем по своему стакану. — Нехаева, кашляя, отрицательно покачала головою, а затем, тяжело дыша, рассказала, с паузами среди фраз, о Верлене, которого погубил абсент, «зелёная фея».

Дух бульваров мёртв. Где теперь снова найдёшь время, чтобы бродить, мечтать, оттачивать мысль, пускать стрелы?.. Абсент, волшебный абсент Зелёного часа, нефритовый цветок, который цвёл на каждой террасе, восхитительно отравлял парижан, по крайней мере, давая им богатое воображение, в то время как другие коктейли вызывали тошноту без восторга.

…одна такая кружка заменяла все вечерние газеты, все вечера в парижских кафе, все каштаны, которые, наверно, уже цветут, больших медлительных битюгов на внешних бульварах, книжные лавки, киоски и картинные галереи, парк Монсури, стадион Буффало и Бют-Шомон, «Гаранти траст компани», остров Ситэ, издавна знакомый отель «Фойо», возможность почитать и отдохнуть вечером, — словом, всё то, что он любил когда-то и мало-помалу забыл, всё то, что возвращалось к нему, когда он потягивал это мутноватое, горькое, леденящее язык, согревающее мозг и желудок, изменяющее взгляды на жизнь колдовское зелье.

— Что это у вас? — спросил Хааке.
— «Перно». Вместо абсента.
— Ах, абсент. Говорят, от него французы становятся импотентами, вы слыхали?
— Абсент действительно запрещен, — сказал Равик.
— А «перно» совершенно безвреден. Абсент вызывает бесплодие, а не импотенцию. Потому его и запретили.

Последним аккордом в этом состязании московских амазонок была жеманная поэзия Веры Инбер, воспевавшей несуществующий абсент, парижские таверны, и каких-то выдуманных грумов, которых звали Джимми, Тэдди и Вилли. На настоящий Парнас её ещё не пускали, и на большую дорогу она вышла позже, дождавшись новой аудитории, новых вождей, и «новых песен на заре». ^[34]

Маяковский взглянул на меня, не ответив, и сказал: ― Что же мы выпьем? Отвратительно, что больше не делают абсента. Абсент вызывал в его памяти образ Верлена, о котором Маяковский писал (тоже в одной из парижских поэм): Я раньше вас почти не читал, а нынче вышло из моды, ― и рад бы прочесть ― не поймёшь ни черта: по русски ― дрянь, переводы...^[35]

Первый пьющий. Остановитесь, идиот! (Икар быстро отдёргивает руку.) Его так не пьют! Сейчас я вам покажу. Положите ложку на стакан, в котором уже есть абсент, а затем положите кусок сахара на вышеупомянутую ложку, чья своеобразная форма не могла укрыться от вашего внимания. Затем, очень медленно, лейте воду на кусок сахара, который начнет растворяться, и, капля за каплей, плодотворный и сахаристый дождь польётся в эликсир, отчего тот помутнеет. Опять лейте воду осторожно, капля за каплей, пока сахар не растворится, но эликсир ещё не станет слишком водянистым. Следите за этим, мой юный друг, смотрите, как процесс производит своё действие… непостижимая алхимия... <...>
Икар (сидя перед пятым стаканом абсента). Можно сравнить абсент с воздушным шаром. Он возносит дух, как шар поднимает корзину. Он переносит душу, как шар переносит путешественника. Он приумножает миражи воображения, как шар преумножает горизонты человека, летящего над землей. Он — поток, несущий сны, как шар, который позволяет ветру управлять собой. Давайте же выпьем и поплывем в молочно-зеленоватой волне рассеянных образов в сопровождении окружающих меня завсегдатаев! Их лица зловещи, но их абсентовые сердца абсентируют вдоль тайных, может быть — абиссинских пучин.

Рассуждая о дьяволе и правде, философы скептически замечают, что правда о дьяволе — это такая грязная вещь, что одна капля мутит жизнь, как капля воды мутит стакан абсента. Но от этого можно опьянеть.

Всё же мне временами казалось, что в молодые годы он пытался придать своей уже прочно установившейся джентльменской репутации некую богемистую окраску, без особенного, впрочем, успеха. Был, например, период, когда Алданов любил сидеть в кафе перед рюмкой аперитива и, вероятно, в душе жалел, что во Франции к этому времени запретили абсент. Абсент был бы, конечно, более богемистым напитком, чем порто со льдом. ^[37]

Выйдя из пансиона и поступив на необременительную службу, Верлен быстро вошёл в круг тех людей, которым суждено было стать основателями «Современного Парнаса». Излюбленным местом встреч стало кафе «Газ», а излюбленным временем — шестой час. Это был священный, демонический, «зелёный» час — иными словами, час аперитива, час абсента. Настоянная на полыни водка вошла в моду лишь после войны в Алжире — так, Бодлер, который отдал дань чуть ли не всем способам опьянения, об абсенте не говорит ни слова. Но в шестидесятые годы без абсента не обходится ни одна встреча литераторов и художников. Франсуа Порше приводит длинный и скорбный список тех, кто пристрастился к «страшной зелёной ведьме» (определение принадлежит Верлену): поэт и математик Шарль Кро; Вилье де Лиль-Адан; Альбер Глатиньи — тот самый, кому Гюго дал лестное прозвище «Шекспир-дитя» (позднее приписанное Рембо); карикатурист Андре Жиль, умерший в психиатрической больнице в Шарантоне; композитор Эммануэль Шабрие; музыканты Шарль де Сиври (будущий шурин Верлена) и Кабанье, поражавший всех небесной голубизной глаз («Господи Иисусе, говорил Верлен, и это после трёх лет абсента!»). Не миновали подобной участи политики и журналисты: абсенту отдали дань знаменитый Виктор Нуар, чьё убийство в 1870 году всколыхнёт всю Францию; Рауль Риго, в будущем префект полиции Коммуны; Эжен Вермерш, ещё один будущий коммунар, которому смертная казнь будет заменена на изгнание — они встретятся с Верленом в Лондоне, где Вермерш сойдёт с ума и окончит свои дни в психиатрической больнице в Кольни; наконец, Камилл Пельтан, который станет морским министром Третьей республики — это один из немногих «благополучных» любителей абсента. Достойное место в этом ряду занимает и двадцатилетний Поль Верлен, в жизни которого кафе уже заняло громадное место: это главная пристань в его «земном странствии», ибо здесь он имеет возможность заниматься тремя вещами, без которых уже не мыслит своей жизни — пить, беседовать, грезить. Лишь под конец жизни (видимо, в трезвую минуту) Верлен разразится гневной филиппикой против любимого времяпровождения и обожаемого напитка:
«О, источник безумия и преступления, идиотизма и позора, который правительства должны были бы если не запретить (в сущности, почему бы и нет?), то подвергнуть самому ужасному налогообложению — абсент!» ^[16]

Сэкономленные средства он перебросил в расходы на местный колорит: рюмка абсента, рюмка перно. (Чашка кофе ― восемь франков, и это в обычном бистро...) Абсент действительно горчил полынью; перно имело привкус лакрицы, Кореньков это знал, но он не знал, какой вкус у лакрицы, и приторной сладковатостью удовлетворился...^[38]

По мере того как продолжалась ночь и лился абсент, я чувствовал, как меня охватывает ощущение забытья. Я долго пытался вспомнить, что именно Оскар Уайльд сказал об абсенте. «Первая стадия — как при обычном питье, во второй ты начинаешь видеть чудовищные и жестокие вещи, а если тебе хватит духа продолжать, ты вступишь в третью стадию, когда ты видишь то, что хочешь видеть, — прекрасные, удивительные вещи...» Но эти слова растворялись, как и засасывающее, похожее на земное притяжение чувство, которое завладело моими ногами и приковало их к земле.
Обычное изнеможение и бессвязность, сопровождающие тяжёлое пьянство, не приходили, а Ронни продолжала наливать. Она всё ближе приближалась ко мне с каждым стаканом, и скоро мне начало казаться, что мы глубоко общаемся друг с другом, хотя никто из нас не произнёс ни слова. Другие обитатели комнаты стали исчезать. Я не видел, как они выходили, но неожиданно заметил, что их уже нет. Мы с Ронни остались совершенно одни, не считая уютной бархатной мебели, и в следующее мгновение оказались друг на друге. Наши голодные губы хватали в темноте сначала ткань, потом — плоть. Равновесие покинуло меня, когда я вошел в неё. Мне казалось, будто я восхожу на беспредельные высоты и падаю сквозь океан зелёных испарений. Затем я погрузился во тьму.

Кроули рассказывает о случае в Хайфоне, который кажется ему «восхитительно колониальным». На углу одной из главных улиц решили снести большое здание, но француза, командовавшего работами, нигде не могли найти. Наконец один из подчинённых обнаружил его в питейном заведении, где он буквально упился абсентом. Тем не менее, француз ещё мог разговаривать и с огрызком карандаша на мраморной плите столика принялся подсчитывать, сколько понадобится взрывчатки. Однако он промахнулся и неправильно поставил запятую в десятичной дроби, в итоге заряд динамита взорвал не только здание на углу, но и весь квартал. Виноват, конечно, абсент...^[27]

То, что Мюссе пил абсент, все знали. Почти через шестьдесят лет после его смерти, незадолго до запрета, Альфред Жиро, французский политик родом из округа Понтарлье, где абсент производился, старался его защитить (у него, кстати сказать, был вложен капитал в производство). Нелепо ставить под угрозу столь успешную отрасль французской промышленности, говорил Жиро. Противники абсента полагают, что люди звереют от него, но сам он пьёт абсент каждый день, а разве он похож на бешеную собаку? Наконец, в отчаянии, Жиро привёл последний довод: абсент вдохновлял Альфреда де Мюссе, разве можно его запретить?

Слишком долгое время наблюдая за столичным компотом, я могу теперь сказать примерно вот что. Парижанин в Париже – это абсент, мой дорогой друг, чистый абсент, если вовремя не остановиться, считай, дело безнадёжно... Пиши: «пропало». Спасение от него почти невозможно, тем более, если внутри ничего нет. В общем, вариантов до обидного мало, например, можно – случайно упасть в Сену с набережной, провалиться ночью в городскую канализацию или записаться в действующую армию, желательно — на северном направлении... Всё остальное не оставляет ни единого шанса. Или, вернее, так: ваш единственный шанс – Сен-Санс. И это тоже – не лучше смертного приговора. ^[21]:244

Не ври на меня, хитрая девочка. Никогда я не говорил, будто абсент разрушил единственную империю Нового Времени. — Ты сказала.
На самом деле всё было куда проще и сложнее. Родившись почти в одно время невеликой французской революции, абсент и крах великой империи — они оба стали проявлениями одного и того же процесса, они оба, как два гренадера, шли в ногу почти сто лет. Вот почему бутылка абсента в этой маленькой истории стала всего лишь — Маркером, очередным зелёным Маркером ещё одной человеческой катастрофы: кое-где ускорив её, кое-где подтолкнув, но в целом — только окрасив своим тусклым изумрудным цветом хаки всё то, что происходило в мутной колбе с полынным экстрактом старого человеческого экссудата.

Я уж не бегаю:
Парочку пегую
Им я достал.
В дружбе с Задариным.
Жить я стал барином:
Балы даю!
Жизнь веду чинную,
Пью не полынную ― ^{[комм. 5]}
Горское пью! ^[40]

Абсент, я преклоняюсь перед тобой!
Когда я пью тебя, мне кажется,
Я вдыхаю душу молодого леса
Прекрасной зелёной весной.
Твой аромат волнует меня,
И в твоём опаловом цвете
Я вижу небеса былого,
Как будто сквозь открытую дверь.
Какая разница, о прибежище проклятых!
Что ты — тщетный рай,
Если ты помогаешь моей нужде;
И если, прежде чем я войду в эту дверь,
Ты примиряешь меня с жизнью,
Приучая меня к смерти.

И всё ж сильней всего отрава глаз зелёных,
Твоих отрава глаз,
Где, странно искажен, мой дух дрожал не раз,
Стремился к ним в мечтах бессонных
И в горькой глубине изнемогал и гас.
Но чудо страшное, уже на грани смерти,
Таит твоя слюна,
Когда от губ твоих моя душа пьяна,
И в сладострастной круговерти
К реке забвения с тобой летит она. ^{[комм. 6]}

С цветком и женщиной,
С абсентом и огнём
Мы поиграем,
Мысля об ином.
Абсент
Зелёным светом озарит,
А роза
Ароматом одарит.
Но месяцы сметут всю прелесть грёз,
И мы с тобой расстанемся без слёз.
Рассыпятся и письма, и цветы,
Останутся услады немоты,
Абсента, небосвода вдалеке
И судорог в немеющей руке.
Ну что же, значит — скоро умирать,
Нельзя с цветком и с женщиною спать.

Абсент, мать всего счастья, бесконечный ликёр, ты сверкаешь в моём стакане,
зелёный и бледный, как глаза моей
возлюбленной, которую я когда-то любил. Абсент, мать
счастья, как она, ты оставляешь в теле
память далекой боли; абсент,
мать безумной ярости и шатающегося пьянства,
в котором можно сказать, не чувствуя себя
идиотом, что ты любим своей возлюбленной.
Абсент, твой аромат утешает меня...

Тоскуя и мечась, в нечистой тесноте
Кафе парижского, пишу я и мечтаю
О синих отблесках утраченного рая,
В зеленовато-серой темноте.
Душа моя возносится в края
Надежды пламенной, и нежный аромат
Напоминает мне: абсент и вправду свят,
Краса его владычица моя.
Но горе мне! Как слабосилен я...
Ведь сразу после первого стакана
Я заказал второй, тоску тая.

Зелёный изменился в белый, изумруд — в опал, но всё осталось таким же.
Ты дал воде нежно стекать в стакан, и, чем больше клубился зелёный, твой ум становился яснее.
Потом ты пил опаловый цвет.
Воспоминания и ужасы осаждали тебя. Прошлое гналось, как пантера, и сквозь черноту ты видел тигриные глаза грядущего.
Но ты пил опаловый цвет.
И тёмная ночь души, долина унижений, по которой ты шёл, спотыкаясь, понемногу забылись. Ты видел голубые пейзажи ещё не открытых стран, высокие горы, спокойное ласковое море. Былое изливало на тебя своё благоухание, настоящее протягивало руку, словно маленький ребёнок, а будущее светило, как белая звезда. Но ничего не изменилось.
Ты пил опаловый цвет.
Ты знал тёмную ночь души, и даже в эти минуты лежал в долине унижения, а тигровая угроза грядущего пламенела в небе. И всё же на какое-то время ты забылся.
Зелёный изменился в белый, изумруд в опал, но всё — то же, всё то же.

Ответь, скажи, что ты увидел в бездонной пропасти
Её глаз, прозрачных, как у повешенного.
Какие вспышки молний окружили ореолом твоих милых девушек?
Какой оскверняющий разврат, какая опустошённая любовь
Придала отблеск абсента их меланхолии?
Из каких глубинных, ужасных кругов исходит твоя правда?
Ропс, заставь говорить сатану, этого проповедника безбожия,
Чтобы он разбил мой лоб под горами безумия...

Потух огонь, растрачено тепло.
(Таков конец всех песен на земле.)
Вино златое выпито. На дне
Лишь капли, что полыни горше мне.
Здоровье и надежду унесло —
Вслед за любовью канули во мгле.
Лишь призраки со мною до конца —
Из тех, что без души и без лица.
И скучно и тоскливо ждать нам всем,
Когда опустят занавес совсем...
Таков конец всех песен на Земле...

Нежнее чем плодов ребёнку сок златистый
Проникла в чёрный трюм зелёная река
И смыла рвоты след и винный след нечистый
И сорвала мой руль с железного крюка.
И с этих пор один я плаваю в поэме
Морей напитанных звезда́ми, ― лёт времён
Зелёный свет повис, где под волнами всеми
Утопленник встаёт задумчивый как сон.
Сжигая синеву ритмично-замедлённо,
Под страшным блеском дня неимоверный бред
Сильней абсентов всех и лиры сладкозвонной
Любовной горечи льёт рыжеватый свет!..^[42]

Я пью и пью, в моём стакане
Уж не абсент, а мутный гной,
Играющий на едкой ране
Своею гадкой желтизной...^[43]

Будет тихо и пусто меж ними,
= жадно прильнув к стеклу,
= выпьет она сухими
= губами белую мутную мглу.
= Не станет абсента в стакане,
= не станет больше огней,
= и меня, и меня не станет
= со всей тяго́той моей.
= И ярче на шляпе алого банта
= и ярче на шее коралловых бус ―
= раскроется дивная рана
= Богом рассечённых уст. ^[43]

Лысый, грязный, как бездомная собака,
Ночью он бродил забытый и ничей.
Каждый кабачок и каждая клоака
Знали хорошо его среди гостей.
За своим абсентом, молча, каждой ночью
Он досиживал до «утренней звезды»,
И торчали в беспорядке клочья
Перепутанной и неопрятной бороды.
Но, бывало, Муза, старика жалея,
Приходила и шептала о былом,
И тогда он брал у сонного лакея
Белый лист, залитый кофе и вином,
По его лицу ребёнка и сатира
Пробегал какой-то сладостный намёк,
И далёк от злобы, и далёк от мира,
Он писал, писал и не писать не мог...^[43]

В ночных загаженных вертепах,
Абсентом горло опалив,
Под звуки песенок нелепых
Я был беспечен и счастли́в...^[45]

…Сиди и смотри
На высокую стойку,
Как рыжий Анри
Наливает настойку...
Что подперла́
Лицо рукою,
Глаза подвела
Зелёной тоскою?
Брось, забудь
Свою Кларетту.
Ты была с ней до свету
И со мною побудь
Чуть-чуть!
Ну, веселее
Выпей абсенту,
Красную ленту
Вплети понаглее.

В кафэ Hiddigeigei всегда ужасно много
Маэстро маленьких всех толков, наций, рас…
Там хвалят футуризм и Гёте судят строго,
Играют в шахматы и пьют абсент, как квас.
Потом я стал скучать на этих шумных сходках...
Искусство! Истина! Как эти фразы злят!
А наши, русские в своих косоворотках,
О революции всё время говорят...^{[комм. 7]}

И в стране, превращённой
В фантастический сад,
До сих пор запрещённый,
Вновь зацвёл виноград.
Средь полей кукурузы
Поднялись города,
Где смакуют французы
Смесь абсента и льда. ^[47]

От неимения абсента,
От созерцания кобур —
Я раздражённей дез’Эссента
У Гюисманса в «A rebours». ^{[комм. 8]}
И глаз чужих прикосновенье
На улице или в лесу, —
Без бешенства, без раздраженья,
Без боли — как перенесу?!.^[49]

И однажды закат был особенно красен,
И особенный запах летел от лесов,
И к палатке моей подошел европеец,
Исхудалый, небритый, и есть попросил.
Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,
Клал сардинки на мяса сухого ломоть,
Как пилюли проглатывал кубики магги
И в абсент добавлять отказался воды. ^[50]

Зачем же знать кокотке и лакею,
Что тот худой высокий иностранец
И днём и ночью в фрачной паре
(Он говорит на ломаном английском языке
И вечно греется
Абсентом и сигарой)
Зачем же знать лакею, наконец.
Что этот гость:
Великий русский стихотворец…^[51]

Откуда вас знаю?
Вас знают все.
И вот
довелось состукаться.
Лет сорок
вы тянете
свой абсент
из тысячи репродукций.

Париж кокоток и абсента,
Париж застывших Луврских ниш,
Париж Коммуны и Конвента
И ― всех Людовиков Париж!
Париж бурлящего Монмартра,
Париж Верленовских стихов,
Париж штандартов Бонапарта,
Париж семнадцати веков! ^[52]

Захлебнитесь абсентом! У мокрых дверей
Мертвецы и сокровища брошены рядом.
Старичишки, лакеи, рыгайте скорей
В честь праматери вашей с обрывистым задом.
Распахните гортани навстречу вину,
Сок лучей закипает, в кишечнике канув,
И распухшие губы роняют слюну
На клеймёное дно пресловутых стаканов. ^[54]

В бочонке селёдки
Уютными дремлют рядами...
Изысканно-кроткий
Приказчик склоняется к даме:
«Угодно-с икорки?
Балык первоклассный из Риги...»
Кот Васька с конторки
Лениво глазеет на фиги.
Под штофом с полынной ^{[комм. 9]}
Тарань аромат излучает…
Ужель за витриной
Парижская площадь сияет? ^[55]