Кариатис (Эрик Сати. Лица) — различия между версиями

к
ариати́с (имея в виду прозвище или кличку), Caryathis или «Кариатида», по-нашему, а также (далее следует перечисление): Прекра́сная Истери́чка («La Belle excentrique», эксцентри́чная красавица), или Элизабе́т Тулемо́н (Élisabeth Toulemont), или, говоря точнее, Элизабе́т Клэр Тулемо́н (Élisabeth Claire Toulemont), или Бароне́сса ЖоЖо́ (Baronesse Jo-Jo), или Эли́за Жуандо́ (Élise Jouhandeau). — Под всеми перечисленными именами, прозвищами и кличками в 1910-е годы XX века была известна известная парижская танцовщица, дама полусвета и, мягко выражаясь, крупная гетера из ближнего круга Фоли-Берже, затем — характéрно-харáктерная театральная танцовщица с отчётливым эротико-макабрическим уклоном,^{[комм. 2]} а в начале 1920-х — артистка собственного «б...алета», выступавшая, в основном, — с так называемыми «рециталами» (бенефисами или театрализованными сольными концертами имени самой себя).

Начиная с июня 1925 года Кариатис «внезапно» (для по...сторонних лиц) оставила артистическую карьеру, и с того момента была более всего известна как (для начала) любовница и до(в)веренное лицо, а затем — жена «писателя» и драматурга Марселя Жуандо (Marcel Jouhandeau), своего сверстника & партнёра, с которым она (впоследствии) прожила пунктиром более сорока лет, хотя и не без проблем (традиционным способом сгладив, по его собственному признанию, едва ли не большую часть внутренних противоречий и гармонизировав его проблемный внутренний «характер»).

Пожалуй, здесь можно поставить жирную точку и с...читать вступительную часть (вроде придисловия или преамбулы..., не говоря уже о прелюдии или увертюре к танцу) за...конченной.

Так-то будет вернее...

А напоследок, как всегда,

(не) прошу прощения за (не)сказанные лишние слова.^{[комм. 3]}

Вне всяких сомнений, говорить в данном случае придётся по порядку..., от начала к концу (причём, каждый раз не доходя до него), а следовательно, двигаясь туда-сюда небольшими шагами, очень аккуратно, и неуклонно соединяя ложь с правдой, а благообразные факты с безобразной выдумкой, — короче говоря, дым ниже трубы, как порядочно любят все порядочные женщины. И не только дым...

— Говоря сугубо между нами (и понизив голос).

— А равно между них, чтобы никто не догадался (ещё сильнее понизив голос).

э
лизабéт Тулемóн (Élisabeth Toulemon), — не будем сильно забегать в перёд (ошибка моя), — а потому скажем так: ничего страшного, ничего необычного, всё как всегда, человеческие будни и ерунда.

Элизабéт Тулемóн, поначалу, как принято, это была просто девочка, французская девочка, ещё одна маленькая французская девочка. И звали её, как я уже сказал, Элизабéт Клер Тулемóн. Она родилась 8 марта 1888 года в провинциальном европейском городке Париже (впрочем, по весьма банальным причинам, известным только ей одной, не считая меня, — кое-когда она указывала год своего рождения как «1891»), а умерла, в свою очередь, 16 марта 1971 года в том же городке, обладая номинальным возрастом восьмидесяти трёх лет и восьми дней (от роду). Последнее обстоятельство, не стану скрывать, особенно важно. Потому что именно о них, об этих годах между её жизнью и смертью — и пойдёт теперь речь.^{[комм. 4]}

Если кто недопонял: пояснять (для идиотов) не стану.

А для приличных людей — тем более.

Потому что... ключевое слово во всей этой истории — «нет». Вóт оно, значит, какое: это ключевое слово.

А потому попросту подытожим — Всё ..., от начала до конца.

Элизабéт Клер Тулемóн (1888-1971).  — И точка.

Пожалуй, не так уж и мало, для начала.

Одним этим, говоря по существу, уже можно было бы ограничиться, полностью исчерпав содержание этой главы, а также и всей её (тулемоновской или кариатисовской) жизни... Пожалуй, так оно бы и произошло, если бы не одно малозначительное событие, о котором пойдёт речь ниже...

— И не только ниже, но и ещё где-то там..., далеко в стороне, где — ни вам, — ни мне побывать уже никогда не придётся.

Мадам... Мсье... — минуточку внимания. Или наоборот, если не возражаете.

Поскольку разница между первым и вторым — ничтожна.

Таким образом, не долго думая, — как говорил один мой приятель, — оставим этот разговор.

До худших времён, как во́дится.

— Или на чёрный день.

б
уквально в нескольких словах — о начале жизни, раз уж так получилось... Между нами.
И прежде всего, скажем твёрдо и однозначно: мадам Кариатис — по духу и букве своей жизни типичная и «типическая парижанка Парижа» начала ХХ века.^[7]:469 И даже более того: она есть едва ли не эссенция этого большого больного города, по какой-то нелепой ошибке оказавшегося на сене. Словно та собака. — На всякий случай я повторю..., словно бы для тех, кто не понял с первого раза: Кариатис — типическая парижанка. Да.^[7]:469 Она родилась в Париже, получила «наследство» (и не одно) в Париже, сделала состояние в Париже, добилась успеха в Париже, была забыта в Париже, умерла там же, в Париже и скелет её вскоре оказался на Монмартре, в старой земле того же города.

— Однако, вспомним легендарно тупую мудрость веков: «сын за отца не отвечает», не так ли? Несмотря на то, что Кариатис — типическая парижанка (начала ХХ века), её родители (в отличие от неё самóй) отнюдь не были парижанами, и даже более того: они не относились к тому же времени и месту. Её отец (ещё в сопредельной молодости) приехал в столицу из региона Перигор (юго-запад Франции), а мать — типичная овернка из Алье, «понаехавшая» в столицу девушка из числа излюбленных персонажей анекдотов, которые в особенности осчастливили Париж своим драго...ценным присутствием в первое десятилетие после франко-прусской войны.

Детство, юность и первые опыты будущей кариатиды, как и полагается, выдались не сильно удачными: классический случай будущего инвалида (без особых скидок на женский род или пол). Элизабет была первым ребёнком. Родилась трудно, поначалу много болела, и с первых лет принялась зарабатывать репутацию ребёнка «капризного и непослушного» («гипертензивного», — как следовало бы сказать сегодня).^[8] Младшая сестра Мадлен, напротив, составляла к ней завидный контраст: всегда «мудрая, рассудительная и практичная», Элизабет её не слишком-то любила. Перигорский отец имел не просто тяжёлый характер, но и был, как полагается, со странностями: регулярно пил, развлекался рукоприкладством, а затем и вовсе бросил жену с двумя дочерьми на несколько лет, отправившись в Россию, чтобы «поработать поваром на Транс’сибирской магистрали» и схватить пару звёзд с неба. Ничуть не сомневаюсь: это был невиданный замысел. Впрочем, он почему-то не выгорел.

Даже затрудняюсь предположить: почему...

Возможно, звёзды оказались мелковаты..., в Сибири-то.

— Оставшись куковать в захолустной Европе, мать кое-как перебивалась временными заработками, пыталась больше работать швеёй, впрочем, денег с этого дела хронически не хватало. К счастью, в какой-то момент ей улыбнулась удача с религиозным оттенком: сестёр удалось отправить в пансион Сестёр Святого Причастия в Рис-Шательдоне. Впрочем, не слишком надолго: через полтора года вернулся отец, и «вновь посетил» скромную обитель своих дочерей. Результат посещения оказался разгромным: категорически недовольный их постным монастырским видом, он забрал их (от греха подальше), и снова отвёз к матери. Поначалу сестёр пытались учить тому же шитью (и даже, возможно, кройке), но Элизабет это занятие с самого начала категорически не полюбилось. Даже в те времена оно казалось будничным, мелким, низким... и главное, напрочь лишённым яркой перспективы: того, что в любом деле казалось ей самым важным.

В конце концов, не зря же её считали «капризной и непослушной».

Не много лучшим оказалось и начало шершавой «взрослой» жизни: почти как у гейши..., в классическом японском романе. Крупная (отчасти, мужеподобная), со своеобразной внешностью и не тонкими чертами лица, свой первый любовный роман Элиза тоже написáла «слегка тогó», мимо линеек: в двадцать один год сошлась с какой-то нескладной мешковатой девицей,^[9] студенткой медицинского колледжа, подрабатывавшей медсестрой в больнице (которые в Париже отчего-то назывались госпиталями).^{[комм. 5]} Пожалуй, более всего, от самого начала жизни, будущую кариатиду угнетала и раздражала бедность.

Именно с ней она и решила расправиться, причём, самым жестоким образом.

Спустя год, благодаря новому, несравненно более традиционному и удачному знакомству, двадцатидвухлетней Элизабет, наконец, удалось определиться со своими приоритетами. Артистический путь показался ей самой короткой дорогой наверх, к влиянию и богатству (чтобы не произносить слово «власть»): она решила заняться танцами. С её-то внешностью?.. — и характером?.. Несомненно, решение было экстравагантным, почти эпатажным, в конечном счёте — резким. Однако она его приняла. И принялась воплощать в реальность со всей нерастраченной дурью..., прошу прощения, энергией молодой луши и характера, как уже было сказано, «капризного и непослушного».

Примерно таким же стало и её амплуа — на будущие полтора десятка лет...^{[комм. 6]}

— Итак, не будем долее скрывать: это случилось к осени 1910 года... Начало карьеры «классической» танцовщицы-босоножки Элизабет Тулемон из Фоли-Берже (Folies Bergères), Красной мельницы (Moulin Rouge) и смежных с ними организаций, было таким же классическим, как и всё на этом свете (не исключая вопросов жизни и смерти, разумеется). Творчески переосмысливая и всесторонне развивая древнейшие (и безусловно, общие для всего человечества) традиции гете́р, блудниц, гейш, дам полусвета, кисэ́н, та́ю, качу́, куртиза́нок и прочих изящных искусниц своего (не)топорного ремесла (список не полный), будущая Кариатис самым удачным образом совмещала сцену с будуаром, кулисы с ширмами, танцы со стриптизом, а йогу — с кама-сутрой.

Или в точности наоборот, — чтобы ничего не перепутать.

В том смысле, что — не соединяла. Как мы помним из многотомной «истории лжи и клеветы клевретов», чтó бы ни случилось, жена Це́заря (или Сеза́ра, — говоря по-парижски) — неизменно вне подозрений.^[11] — Напоследок только осталось уточнить: кто́ же здесь был цезарем?..

— И тем не менее, мадемуазель «Лизбет» очень скоро сумела обратить на себя внимание: на сцене (издалека) она производила эффект, прежде всего, отличаясь..., и резко выделяясь в числе прочих артисток. Многочисленные «доброжелатели», «покровители», «спонсоры», поклонники ... (список опять не полный)... не заставили себя ждать, благодаря чему мадмуазель Тулемон очень быстро прошла нижний этап (или, может быть, этаж?) артистической карьеры, почти не задержавшись на ступеньке Фоли-Берже. Во всех смыслах крупная, эффектная и весьма своеобразная (в том числе, по телосложению и темпераменту) артистка, — она имела несомненный успех (во всех смыслах слова) и даже славу (как вдали, так и на ближней дистанции). Чтобы не городить лишних слов, успех этот, чаще всего (по собственному выбору, разумеется) — она имела (равно как и наоборот) у людей со’стоятельных, не юных и со своеобразными вкусами, которые (как правило) приходили в Фоли-Берже (или Мулен Руж) ... отнюдь не только для того, чтобы насладиться «высоким искусством» танца и пластики...^[12]:491 Разумеется, для всей этой публики (наряду с наслаждениями чисто эстетическими) весьма важно было иметь (всегда под рукой) лёгкую и не слишком обременительную «ди...этическую» связь с женщиной — причём, желательно не просто так... с ближайшей панели, а хотя бы с некоторого, так сказать, «возвышения» (к примеру, с подиума). Чтобы не унижаться..., и не падать столь низко... — Ну, например, со сцены, подиума или ещё каких-нибудь выдающихся подмостков. Короче говоря, «отношения с артисткой». — И вот как раз из этой-то среды постепенно возросла и воссияла основательная фигура мадам Кариатис или «баронессы Жо-Жо» (точнее говоря, — Элизабет Тулемон, если ещё не позабыли).

Надежды и опоры (читай: новоиспечённой кариатиды или «атлантки») непрерывно утрачивающейся и обновляющейся индустрии большого (артистического) секса. В конце концов, не зря же она (тяжким трудом) заработала этот личный «титул», равно гордый и скоромный: «баронесса», к началу XX века до краёв наполненный ... исторического лицемерия и буржуазной экономической подлости. Пожалуй, наряду с блестящим «бароном Молле», — она, баронесса Жожо́, — стала едва ли не самым ярким украшением этого титула..., слегка потускневшего от патины времени и прочих наслоений.

— Как и полагается заметной и успешной танцовщице нелёгкого «жанра» в духе Фоли-Берже (по совместительству дорогóй, а временами даже очень дорогóй) артистической коко́тке (пардон, женщине свободного поведения, наверное, всё же не будем переходить на откровенное хамство!) с обширными связями, — её «поклонниками» в первое время бывали и депутаты национальной ассамблеи, и кое-какие члены правительства и, конечно же, представители французской буржуазии (крупной и не очень). Желательно, первые, конечно. Однако и от вторых отказываться не имело смысла. Само собой, мелочей и, тем более, ошибок в таких делах не бывает — и не должно быть. Для настоящего артиста (а тем более, артистки) главное — характер (характер клиента), а не какое-то (взятое с потолка..., а то и с полу) количество денег.

Давайте не будем попусту придираться к словам, мадам...

— Немного конструктивнее, пожалуйста...

Однако вот ведь какая незадача! — с самого начала артистической карьеры Элизабет Тулемон отличалась не только непростой внешностью, но и точно таким же — характером. Не вдаваясь в красочные подробности, скажем просто и скупо: по натуре своей она была настоящей..., большой артисткой, а не какой-нибудь профессиональной женщиной по вызову. Типичная поэтесса своего жанра, но (sic!) — вовсе не прозаическая дама с панели. Или ... скажем ещё проще: всё самое важное в своей жизни она делала не только по влечению, но и по вдохновению... И даже игру на бирже..., так сказать, спекуляцию... с ценными бумагами. — Между прочим, именно эту её особенность и подметил цепким языком монсеньёр Эрик Сати, назвавший свой балет для Кариатис именно так: «La Belle excentrique», а не «Belle de Nuit»,^{[комм. 7]} говоря к примеру.^[7]:462 Потому что, если говорить чистым русским языком, по своей психофизиологии она вовсе не была проституткой, но скорее ... в натуре её содержалось нечто, неуловимо провоцирующее... и временами (опять же, по вдохновению!) сближавшее её в подобным родом поведения, а временами — не препятствующим этому древнейшему ... да..., (в своём роде) занятию. (Не слишком ли я деликатен сегодня? — должно быть, опять не слишком хорошо выспался...)

Кажется, у нас возникли трудности изложения, мадам?...

Оставим пустые терзания, — как говаривал один мой приятель, старый приятель...,^[13]:137 — всё равно из них ничего не высосешь. А потому, в конце концов, скажем просто и коротто: это нередкое явление (котого была лишена мадам Кариатис) в простонародье чаще всего называют прямым и суковатым языком: «б. в натуре» (под аббревиатурой «б.» обычно разумея, как правило, «Belle» или «Балкон»). — И ничто иное.^{[комм. 8]}

Даже в первые годы своего творчества в бессмертном духе Фоли-Берже Элизабе́т Тулемо́н отличалась недюжинной склонностью именно — к крупным формам театральных представлений. Однако круг её интересов ограничивался в основном «эротическими & эклектическими танцами» в духе босоножек — с привнесёнными (сугубо коммерческими) элементами «индийского востока» или «Африки», судя по желанию или вкусам клиентуры. — И здесь следовало бы отдать ей должное: в этом деле она добилась немалого успеха, как в смысле финансов, так и репутации (потому что лучшие ре-путации, — как любил усмехаться прекрасный дядюшка Альфонс, — лучшие ре-путации на свете случаются именно у них, у ре-путан, конечно)...^[12]:446 Достаточно скоро утомившись и наскучив непосредственными занятиями древнейшим ремеслом, будущая «баронесса Жо-Жо» с эффектом употребила все свои недюжинные организационные стати, помноженные на прекрасные связи и кое-какой капиталец, чтобы превратиться из «исполнительницы» — в «хозяйку» некоего элитарного (танцевально-хореографического) заведения широкого профиля.^{[комм. 9]} — При том, сама она никогда не забывала об искусстве. — Да. Скажем прямо: это была её любовь. А также ценность и опора. Большая и крепкая.^[15]

На всю жизнь. Как у на...стоящей кариатиды.

Здесь и сейчас ..., — прошу прощения, закашлялся (не)случайно, — да, <...> разумеется, здесь и сейчас я не стану подробно останавливаться на внутреннем со...стоянии Парижа и Франции первой четверти того (ХХ) века, — скажем, до войны, во время войны и, тем более, после неё, как в типическом пассе-добле. Пожалуй, вполне достаточно будет ограничиться несколькими замечаниями са́мого общего порядка. Например, такого: «чтобы не трудиться говорить лишних слов, Россия спустя 111 лет – почти в точности повторила и даже, отчасти, перекрыла лучшие рекорды скользящей вниз Франции. По классическому определению, сначала Вторая Империя псевдо-Наполеона III, а затем и пришедшая на его место Третья Республика — стали акционерными обществами по разворовыванию национального достояния Франции. <...> Бывшая мировая держава, медленно, но уверенно катившаяся вниз благодаря совместным усилиям своих неумеренно добрых граждан. Потрясающим образом ей удалось собрать под своим крылом практически все известные формы, размеры и стадии коррупции (причём, в прямом смысле слова). Все институты власти, дружно разлагаясь, издавали острый запах и даже на далёком расстоянии имели гниющий вид полу...заброшенной мясной лавки»...^[13]:17 Конец цитаты (если кто не понял).^[16]

Именно таким образом, — не слишком вдаваясь в мутные и с’мутные подробности течения жижи жизни, будет достаточно просто понять, — чем именно (и днесь, и присно, и вовеки веков) были озабочены господа депутаты Национального собрания, муниципальные советники, министры и прочие гос-с-сударственные мужи, то и дело обнаруживавшие себя (лежащими лицом вниз) на ниве..., как бы это сказать...^[15] Ну, в общем, на ней, на ниве. И не думайте, что я говорил сейчас о современной России. Разумеется, нет. Только о ней, о Франции. — И да́же ещё ỳже, — о Франции времён за (или про)тухающей Третьей Республики.

Чтобы не поминать обо всех прочих странах.

Пожалуй, на этом месте я прервусь и более не стану тратить свои драгоценные слова — ради объяснения вещей, на мой взгляд, не только очевидных и элементарных, но и — глубоко неприличных.

Последнее, как мы хорошо помним, — неизменно приветствуется (неукоснительно следуя правилам хорошего тона).
Итак..., довольно пустой болтовни. Пора подытожить — и подвести баланс. Древнее искусство (танца), — равно как и другие, ничуть не менее древние искусства мадмуазель Элизабет Тулемон понемногу принесли ей кое-какой успех (при том, замечу особо, — в те времена она ещё не была «Кариатис»). — И не только один успех. Не считая всего предыдущего, ей удалось закрепить за собой кое-какой капиталец..., который она, паче чаяния, вкладывала в акции, а временами даже поигрывала на бирже (не всякий раз сама, конечно, но не раз — при участии своих многочисленных поклонников и «доброжелателей»).^[18]:710 Само собой, при таких-то связях (равно близких, высоких и обширных)..., не следовало бы кое-когда гнушаться закулисной информацией... Или просто послушать... совета уважаемого и знающего человека. Проще говоря, авторитета. Да, так-то будет вернее.

Пожалуй, здесь можно бы и остановиться и перевести дух.

— Короче говоря, этические и экономические интересы... и успехи этой крупной Артистки были широки..., и даже — весьма широки. Прекрасный (& слегка красный) особняк (с уместным садиком) в престижном районе Парижа (о нём я уже говорил выше (или ниже)..., одновременно соединяющий в себе место жизни, уголок прекрасных встреч и элитарный доходный домик (для нетривиальных людей). К тому же можно прибавить, что к концу войны Кариатис (уже тридцатилетняя особа женскаго полу), кроме того, элитного содержала (что за странное слово наоборот!) нечто вроде элитарного публичного дома (с артистическим уклоном, разумеется!..) — Миль пардон, ибо здесь я (не)случайно оговорился. Нет-нет, ни в коем случае не публичный дом! (пускай даже и для избранных, как я уже говорил). Речь шла, конечно же, о прекрасной парижской антрепризе, назовём её, скажем, «театром теней» со стайкой премиленьких танцовщиц, маленьких артисток — широкого (я хотел сказать, сáмого широкого) профиля — готовых в любое время выступать во всех известных жанрах, позах и амплуа (не исключая также и нескольких неизвестных, в последнее время). В данном случае, всё было по желанию мсье клиента, разумеется. — А он (уж можете мне поверить на́ слово) был далеко не последним человеком (людьми)... в том славном месте и в то прекрасное время.

Равно как и всё перечисленное — в обратном порядке.

Ракоходом..., как в подобных случаях говорят музыканты.

н
аконец, ещё раз «оставим» пустые разговоры и завершим такие же прения.^[20]:54 Не слишком ли много лишних слов: снова спрошу я у автора эссе... «Коррупция, конституция, проституция, конференция, инфлуэнция...», — пожалуй, пора бы уже оставить досужие разговоры о всяческой человеческой мерзости. Не лучше ли перейти прямо — туда, с места в карьер, к артистической «карьере» Элизы (Элоизы, Лизочки) Тулемон.

А в противном случае, к чему бы это всё начиналось?

В своё время...

Впервые (после окончания первой маленькой карьеры возле и вокруг Фоли-Берже) она обратила на себя внимание благородной публики и высшего парижского света, выступая с танцевальными номерами в спектаклях «Театра искусств» (Théâtre des Arts) Жака Руше (Jacques Rouché).^{[комм. 10]} В целом, чтобы не пускаться в подробности, её амплуа можно было бы определить как «характе́рно хара́ктерная танцовщица» (причём, без уточнения, в каком именно характере). По своим данным и наклонностям Элизабет Тулемон была непривычно резкá, — временами угловата, массивна, намеренно экзотична и даже откровенно вычурна, впечатление на сцене производила деланное, а временами лишённое естественности. Пожалуй, благодаря всем перечисленным качествам, более превосходным, чем недостаточным, она обратила на себя особое внимание в общем антураже (чтобы не сказать «меблировке») «Театра искусств». Не слишком органичная и не страдающая избытком артистического дарования, тем не менее, она слишком явно выделялась из общей шеренги артисток, была не похожа на других. — А другие... как им и свойственно, отвечали ей взаимностью.

Чтобы не произносить слишком много лишних слов. Всего одно.

Между прочим, именно там, на подмостках (и за кулисами) «Театра искусств» она и получила своё историческое прозвище, с которого началась (и которым кончится) эта глава, умеренно лживая и неумеренно скромная: Кариати́с (или Кариати́да)... Получила, — сказал я, — очень удачное слово, — именно так! — получила прямо из рук одного из своих самых известных любовников: актёра Шарля Дюллена (Charles Dulin).^[18]:708 А случилось это эпохальное событие, говоря между прочим, при’мерно в 1913 году, ещё до войны (первой... мировой). Ироничный, слегка циничный актёр (по натуре то ли комик, то ли трагик) — он сразу (и по-своему высоко, говоря с позиции театрального балкона) оценил монументальную сценическую фигуру Элизабет. Особенно эффектно она смотрелась именно там, на подмостках, — издалека, из кресел партера или галёрки. Типическая театральная актриса, привлекательная специфической «театральной» красотой, настоящая (садово-парковая) статỳя, чтобы не вспоминать про «девушку с веслом», — ах, нашей мощной «атлантиде» в самую пору не танцами баловаться, а цельный «балкон держать»...

Настоящий монумент, а не танцовщица!

Перефразируя выразительное выражение ещё одного (русского) эксцентрика, также имевшего алкогольную слабость в своё время полюбоваться танцами Айседоры Дункан, — придётся в очередной раз сказать: «Красивое видится издалека».^{[комм. 11]}

Или издалёка..., — точно не припомню.

А может быть, и ещё более определённо: «красота не терпит прикосновений».
Звучное (одновременно ироническое и не обидное) прозвище почти сразу перестало быть просто анекдотом или закулисным зубоскальством, и с большой скоростью пересекло рампу, переместившись сначала в зал, а затем и — на афиши подбалконной артистки. Таким образом оно превратилось не только в имя-псевдоним, но и весьма звучную торговую марку. А «торговые марки» — это была пожизненная специализация Элизабет Тулемон, — ими она всегда умела пользоваться «как надо», извлекая из них максимальную выгоду.^[22] Слава богу, материнские овернские гены ... постоянно поддерживали на плаву и не давали пропа́сть посреди вечно бушующего моря быта... или быдла?.. (прошу прощения, опять позабыл: как это сказать по-русски).
Во время войны ... — да, это было крайне тяжёлое время для искусства (имея в виду, прежде всего, людей). Вот так и мадам Кариатис пришлось развернуться ..., вернее сказать, — слегка вернуться, сделав два шага назад, и снова (слегка) поменять своё сценическое амплуа (со сцены на тротуар)... После горячего августа 1914 года правительство ввело в действие «Закон о военном положении». По сути, он стал приговором для людей искусства, а для многих, кстати сказать — смертным. В первые два года во Франции были полностью запрещены любые театральные и зрелищные, короче говоря, публичные представления. — Большинство артистов и музыкантов ушли на фронт (добровольцами или по закону о всеобщей военной обязанности), почти вся жизнь в области искусства & искусств замерла, а остаточная «публичность» (как следствие) вместе с бедствующими людьми искусства переместилась куда-то вбок и вниз — в другие, значительно более древние и фундаментальные сферы жизни. Туда же, строго — вслед за ними последовала и Кариатис, тем самым, неожиданно укрепив своё финансовое и общественное (скажем так, для основательности) положение. Миксер войны, почти пять лет взбивавший пену и поднимавший муть со дна парижской жизни, оказался её подлинной стихией (в тылу, конечно). Именно к этому времени (в разгар войны, 1916-17 год) относится наибольший успех её элитарного «дома свиданий» с «belle» артистками, а также пик её «связей» с высшими политическими и деловыми кругами Франции. Именно в эти четыре года она волшебным образом сумела получить самый дорогой подарок, сделавший её богатой до конца дней — игрушечный домик в центре Парижа, неподалёку от Порт-Майо. Но главное..., главное: ей замечательным образом удалось пройти между несколькими сциллами и сохранить все приобретения..., избежав, к примеру, опасного рода занятий, а вместе с ним и — незавидной у́части своей коллеги и доброй знакомой, Маты Хари, о которой, конечно, я теперь не стану говорить ни слова (когда говорят винтовки, музы — мычат, не так ли?..)

— Вот именно. Очень точно сказано, мадам. А потому..., пожалуй, промолчу на эту тему и я, не имея про запас более — ни одного слова. Ни маленького, ни большого. Особенно — тогда, после прекрасного суда и ничуть не менее прекрасного расстрела, несомненно, сделавшего Честь — всей (без малейшего исключения) элите Третьей Республики (чтобы не сказать: Рейха). Ничем не уступавшая трижды прекрасному процессу Жанны (д’Арк, по всей видимости), безусловно, это была минута подлинной высоты Велiчия и Славы Государства (и Отѣчества). — Каковую (между делом) я продолжаю наблюдать и до сих пор (славу, а не что-либо иное, разумеется).

— А равным образом, и наоборот.^[24]

И всё же, в силу своего фонтанного темперамента, а также неугомонного характера (отчасти, инвалидного,^[8] некстати говоря) и неизменно провоцирующего артистического окружения, Кариатис никогда не забывала о своих театрально-танцевальных амбициях.^{[комм. 12]} Сцена... в течение полутора десятков лет оставалась для неё с’ценной, ценной, ценностной & обсценной альтернативой засасывающей жизни кулис и будуаров. И едва только позволили обстоятельства, как она сразу же вернулась к занятиям своей прежней «хорео’графией».

Только уже на новом уровне (прежде всего, финансовом).

Тон задавало, как всегда, родное республиканское правительство. К концу 1916 года оно как будто сжалилось и решило слегка ослабить вожжи. В первый раз был смягчён драконовский «Закон о военном положении», прежде запрещавший буквально всё публичное (кроме сексуальных контактов, разумеется). — Пускай и понемногу, в несколько приёмов, однако наметились кое-какие послабления. Для начала в список дозволенных были внемены кое-какие представления (в основном, самые примитивные, развлекательные и беззубые). И наконец, шаг за шагом, к 1919 году, завершающему войну, стало можно — если не всё, то очень многое.^[25]

Пожалуй, именно тем годом и пришла к Элизабет Тулемон настоящая (прочная и личная) слава в богемной среде «большого искусства». Та самая слава, вследствие которой, сожалею, мне и приходится сегодня корпеть с гитарой и мандолиной в руках... над её массивным гипсовым силуэтом.

Это нежданное событие случилось с ней — в последний год войны (1919), когда Кариатис стала «этнической» звездой изрядно нашумевшего «Чёрного праздника» (Fête nègre).^[18]:708 Это псевдо-экзотическое (почти цирковое) представление с элементами примитивной мистификации & этнической эротики было не тó «поставлено», не тó попросту «устроено» Полем Гийомом (Paul Guillaume) и Блезом Сандраром (Blaise Cendrars) в Театре Елисейских полей (Théâtre des Champs-Élisées) по следам «Выставки негритянского искусства», имевшей хотя и дешёвый, но весьма приличный развлекательный успех.^{[комм. 13]}

Вообще говоря, развлекаться Кариатис любила: как производное от адской скуки, которой она страдала регулярно и с полной самоотдачей. И далеко не всегда средством отвлечения были «Fête nègre» на сцене. Куда чаще она устраивала «чёрные праздники» на почти почтительном отдалении от подмостков. К концу войны, когда сама Кариатис начала понемногу отдаляться от дел бурной молодости, в её особняке, тем не менее, продолжали проходить разношёрстные «артистические» оргии с участием её новых артистических «друзей», молодых художников (не говоря уже о скульпторах), поэтов и прочих персонажей от, рядом или около искусства. Вечерние (плавно переходящие в ночные и утренние) приёмы у Кариатис имели адскую репутацию, равно как и она сама. «Спектакли» (точнее говоря, концертные «номера») ставили кто как умел, хотя, в основном, мастерили кустарно, по призванию. К примеру, некто Кок-то (Жан), окружённый «горничными» из кордебалета труппы Тулемон, постоянно смешивал несмешуемое (голубое с розовым) и готовил зловонные «кок-тейли» из вин, виски и одеколонов. А бывший «секретарь» Гийома Аполлинера, тоже почти никто по прозвищу «барон Молле» (Mollet) любил на столах показывать танец двух покрывал, для начала одетый в майку и кальсоны цвета рассвета над Сеной.^[18]:991

Ну..., вот, значит, и я говорю: каким бы заоблачным или подземным успехом (включая коммерческий) ни увенчался экзотический «Чёрный праздник», всё это были детские развлечения..., пустые игрушки & игрушечные пустяки, — по сравнению с той настоящей вершиной эксцентрического искусства (и её артистической карьеры в музыке) которая ждала госпожу..., пардон, оговорился случайно, — мадам Кариатис двумя годами впереди (или сзади..., если попытаться судить по направлению зрения).^[27]

Но, пожалуй, самое важное в этом деле, что эту вершину она, как подлинная кариатида своего тяжкого ремесла, старого как этот мир, — сама пожелала, сама придумала, сама построила, сама оплатила и точно так же сама — в течение четырёх лет — поддерживала на весу, своими собственными кариатидскими ручищами. — И поддерживала ровно до той поры, пока, наконец, самá не пожелала бросить куда-то вниз. Вероятно, наземь. — Вместе со всем своим старым балконом, кстати говоря.

Или не кстати.

Пожалуй, вот тáк: молча и мрачно, — я и закончу..., вернее сказать, прерву эту главу, вероятно, не слишком точную и отточенную...
Отчасти даже ошибочную и лживую...

В общем, почти идеальную скорлупу..., всё — как принято у них, на той сцене...^[8]

Вот только сейчас не припомню: кто же в этот прекрасный солнечный день стоял там..., наверху.

— Поверх б...алкона.