Сюзанн Валадон (Эрик Сати. Лица)
( не исключая также и всего остального ) Ты беременна опять...[1] ( М.Н.Савояровъ )
Интро’екция : С
Поскольку присутствие здесь оной Сусанны связано только с Эриком Сати..., как некое событие в его жизни, носившее характер одновременно исключительный и исключающий. И дело здесь не столько в особой важности Сусанны как лица (или персоны),[комм. 1] но в том особом ритуальном значении, которое Сати за ней закрепил..., — едва ли не до конца своей жизни. Не слишком-то долгая интимная связь с Сюзанн, (про) длившаяся менее полу’года, — стала единственной в жизни Сати, которую он не только не скрывал, но и даже (скажем) напротив — всячески показывал и даже слегка афишировал, — говоря в прямом, переносном и иносказательном смысле этого слова. И в самом деле, (чем не «афиша»...) — лист, исписанный синими и ярко-красными каллиграфическими фразами с приклеенной прядью волос Сусанны, десятилетиями висел на стене в его комнате, постоянно напоминая своему обладателю о двух примечательных датах: начала и конца их отношений (14 января — 20 июня 1893 года). — Стыдно сказать, однако ныне сатический коллаж хранится в музыкальном отделе Национальной библиотеки Франции.[3]
...На первый взгляд, Сати и Валадон — типичные свестники, особенно, в таком-то возрасте. Их можно назвать почти погодками: она была старше своего любовника на неполных восемь месяцев. Ей — в начале их связи — недавно исполнилось двадцать семь, ему — исполнится столько же (за месяц до разрыва отношений). И тем не менее, разница возраста между ними была разительной. По существу, это были отношения между вечным подростком Сати, ранимым и заносчивым, вдобавок, не имевшим опыта личных (интимных, семейных) отношений и — почти взрослой почти женщиной,[комм. 2] имевшей сына девяти лет и десятки сексуально-художественных контактов (разной продолжительности и серьёзности). Для Сати его первая связь стала важнейшей прививкой (травмой, защитой) на всю жизнь.[4] Именно как прививку он и культивировал в себе память о «вала...донных» пяти месяцах 1893 года. Правда сказать, на Сусанну очередной роман почти не повлиял...,[комм. 3] разве что она стала более эксцентричной и свободной в способе держать себя (как результат личного влияния) и обращаться с искусством, переняв кое-какие манеры своего визави. И тем не менее, помимо воли — также и она получила прививку..., от той забавной болезни, которой никогда не страдала.
Прошли твои былые годы...[5] ( М.Н.Савояровъ )
н
Впрочем, и эта Валадон..., с самого пыталась приподняться. Тоже понемногу рисовала с детства (как могла, как хотела), затем прибилась к труппе бродячих циркачей, они её научили (чему надо), и с пятнадцати лет Сюзанн (под новым именем) стала участвовать в представлениях как акробатка (трюки на трапеции). Впрочем, год спустя — всё же не удержалась, сорвалась с высоты, с цирком было покончено: полученная травма не позволяла продолжать выступления... Значит, так тому и быть. Осталась в Париже. По знакомству ей помогли: пристроили на подработки — натурщицей..., дело, вроде бы, не хитрое..., и не слишком тяжёлое. И здесь (со своей весьма своеобразной внешностью) она, несомненно, нашла свою будущую среду. На остаток жизни. — И среда её сразу помогла... на подъёме. Буквально по случаю, начав с каких-то малозначительных проходных художников, очень скоро Сусанна попала (в качестве натуры), страшно сказать, к Пюви де Шаванну, а затем, как переходящее красное знамя, — к Ренуару, Тулуз-Лотреку и Эдгару Дега (называя среди её рисовальщиков только самые известные имена первого ряда). Почти со всеми из перечисленных и неназванных — натурные сеансы без особых затруднений переходили в естественные (поверхностные или глубоко интимные). Как результат: восемнадцатилетняя — Сюзанн Валадон уже успела (не в смысле «успения») забеременеть невесть от кого, а затем наскоро — родить сына (первого и единственного). И (вдобавок) — назвала его Морисом (невиданная оригинальность фантазии, тем более что этот «морис» родился в декабре 1883 года, даром что не Равель). Сегодня, находясь на (почти почтительном) расстоянии, только с большим трудом можно судить: а ведала ли сама (эта мать), да и вообще, — могла ли она знать: кто из числа велiких и невеликих художников, кому она позировала, приходится мальчику отцом. И только после изнурительной «семилетней войны» каталонский художник Мигель Утрилло и Морлиус, всё-таки признал сына Сюзанн — своим..., точнее говоря, он усыновил его, а ещё точнее, предоставил ему — свою фамилию. Забавно констатировать (исключительно в рамках науки о нравах), что описанное (со всех сторон) событие произошло 27 января 1891 года (когда мальчику уже исполнилось восемь лет и «отцу» после долгих колебаний & сравнений всё-таки померещилось какое-то правдо...подобное сходство в чертах сыновнего лица).[3] Впрочем, оставим, — как говорил один мой старый приятель...[7] Оставим этот мерзкий тон и не будем кончеными педантами.[8] Во всё это время Сюзанн по-прежнему продолжала позировать..., — прошу прощения..., я всего лишь хотел сказать: поддерживать эпизодические отношения со многими из прежних мэтров, равным образом, вступала и выступала в роли натуры, одновременно учась & научаясь у них всякой технике (как говорится) высоко... художественного письма. Не исключая, между делом, и прочей (техники). Разумеется, мир не без добрых людей. Не только сами молодые самцы..., но, прежде всего, старцы также вершат мир (и его судьбы). Первыми художниками, увидевшими и одобрившими в ней (кроме натуральной натурщицы) ещё и художественную художницу, стали легендарные (ныне) Тулуз-Лотрек и Эдгар Дега. Последний — особенно горячо и с какой-то почти родственной готовностью одобрил её первые опыты, не без основания увидев в них своё несомненное влияние, а затем и немало поучаствовал в дальнейшей выставочной карьере Валадон.
Небольшого роста, не слишком-то красивая, но зато слишком худая, всё же, она обладала каким-то странным обаянием и сразу располагала к себе «...удивительными светлыми глазами, тёмными волосами, уложенными наподобие бандо, казалось, будто она танцует, а не идёт. Она держалась одновременно как амазонка и фея»...[10] Пожалуй, слегка курьёзным выглядит ещё один факт, на сей раз — уже предпоследний. Именно Мигель Утрилло (этот трижды проклятый и пятикратно выстраданный «семилетний отец»), стал, в конечном счёте, тем самым «провокатором» (настоящий испанец!..), который и познакомил Эрика Сати с матерью своего сына Мориса, — которую звали (натурально) Сюзанн Валадон... Само собой, здесь не могло обошлтись без «мистики», впрочем, слегка «христианского» оттенка (хотя и с католическим душком)...
С каким-то невероятным скрипом сочинив (впрочем, толком даже не начав и не закончив эту крошечную вещицу без начала и конца) некое прежде невиданное (и неслыханное) произведение, Эрик Сати, не долго думая, предложил своё дерзкое (средневековое) новшество под названием «Успуд» — театру теней «Оберж дю Клу», (художественным) руководителем которого как раз и был — он, Мигель Утрилло-и-Морлиус. Давненько это случилось, сразу всего и не упомнишь..., кажется, в середине осени 1892 года. В Париже и всегда-то жило много «беглых» испанцев (что поделаешь, свободный город — для людей отсталой, вдобавок, чрезмерно католической страны — Мекка художников и богатых бездельников)..., вот и теперь ещё один из них..., художник Сантьяго Русиньоль — приходился общим знакомым Сати и Утрилло. Кстати сказать, настоящий человек «света», он не упустил случая увековечить своё знакомство двумя биографическими парными портретами, нечто наподобие живописного досье. Ещё в 1891 году он нарисовал Мигеля Утрилло, отчего-то одетого в костюм гимнаста (непреднамеренный перевёртыш, травестия из истории жизни) — в обществе Сюзанн на набережной Сены. А спустя пару лет — появился ещё один (банальный сверх всякой меры, говоря между прочим) «домашний пейзаж», на котором Русиньоль изобразил Эрика Сати (нет, не в костюме гимнаста, хотя это было бы более оправдано..., по крайней мере, для автора Гимнопедий), с идиотически-задумчивым видом слушающим некую пианистку среднестатистического телосложения... — Нет, это не была «сама» Сюзанн Валадон (как вылитая или хотя бы облупленная), но большинством своих черт и, в особенности, задним профилем всё же явственно напоминала некий прото-тип, вполне узнаваемый.[3]
Дело с невероятным (почти сверх’естественным) «Успудом» у Сати как-то сразу не задалось, что назвается: с первой ноты. Даже «театр теней» не захотел иметь дело с его странным, крошечным (и почти ненаписанным) балетом, носившим подзаголовок «chrétien» — то ли христианский, то ли кретинский, с первого разу и не раз’берёшь. Во время первого «прослушивания» завсегдатаи «Оберж дю Клу» крайне негуманно насмеялись над Сати за его до крайности редуцированные зародыши вселенских замыслов. И видимо, в качестве утешительного приза за нанесённый моральный ущерб Мигель Утрилло сделал несчастному автору небольшой заказ (тоже... слегка chrétien). В предпраздничный денёк 25 декабря в «Оберж дю Клу» была объявлена премьера (вне)очередного спектакля теней, на сей раз слегка тогó..., христианских. — Как видно (из отрывного календаря), это событие произошло аккуратно в сочельник..., небольшое представление было по «Сочельнику» Венсана Испа с музыкой господина Эрика Сати. Причудливые маленькие пьески (как всегда) удивляли странными «декадентскими» созвучиями, определённо, ни на что не похожими. Среди зрителей спектакля, между прочим, присутствовала и Сусанна Валадон (сидела в зале таверны, между прочим, вместе с тем сыном, которого Мигель Утрилло уже почти два года как признал за своего).[3] После спектакля сам Мигель свёл и познакомил этих двоих: автора музыки и свою «жену». — Кстати о птичках... Узнав (между прочим), что Сюзанн (кроме всего) «тоже» занимается живописью, Эрик Сати решил не терять времени зря и попросил её нарисовать традиционную медаль для только что затеянного им (с помпой) издания клавира балета. На аверсе должны были красоваться два профиля авторов балета «Успуд» и, как всегда, по кругу надписью «Ж.П.Контамин де Латур и А.Л.Эрик Сати».
Таким образом, их необязательное знакомство, начавшееся в сочельник конца декабря 1892 года, переросло в отношения — только в следующем году. И далеко не сразу (переросло)... Не раньше 14 января.[3] — Точнее сказать, даже шестнадцатого...[13] Между прочим..., прошу прощения, между прочими, Сюзанн была моделью не кого-нибудь, а Пюви де Шаванна... Того особенного художника, которого Сати в свои первые (и даже вторые) времена ставил — выше всех. Именно оттуда вёл он точку отсчёта музыкального импрессионизма своих «Сарабанд» и «Гноссиенн»...[14]
старикан-Айвазовский... ...равно как и все прочие...
Но не умеют это делать...[1] ( М.Н.Савояровъ )
п
Кажется, впервые я прочитал (причём, в совершенно «серьёзном» и совершенно «научном» издании), что Сати и Валадон познакомились в кабаре «Чёрный кот» у Родольфа Салиса.[14] Как выяснилось, ясным солнечным днём они пускали на зеркальную воду пруда в Люксембургском саду бумажные кораблики..., а старое одеяло, разложенное на траве, служило им постелью ночью.[17] Дым до небес... В один из драматических моментов их связи, пытаясь избавиться от чересчур бурных переживаний, Сати сочинил «Готические танцы» (это было в марте 1893 года) ради самого высокого спокойствия и сильного утешения своей души. Вскоре после разрыва с Сюзанной, он решил полностью посвятить себя новому делу: Архиепископской церкви Искусства.[14] Час от часу не легче... — «...Сати предложил Сюзанне руку и(ли) сердце, и Сюзанна безыскусно и просто — так, как это могла сделать лишь донельзя изысканная благородная леди (дочь прачки, Сюзанна родилась с чувством такта) — их приняла. <...> Подойдя к мэрии с двумя негритятами, бьющими в бубны, которых Сати находчиво нанял в баре, они обнаружили, что ночью всё было закрыто, кроме их распахнутых по направлению друг к другу сердец... Момент женитьбы и счастья был безвозвратно упущен. Однако, несмотря на молниеносность союза, Сюзанна жила рядом с Сати в комнате, куда он прежде никого не пускал, штопая ему носки и готовя обед — то есть, проделывая всё то, чем прежде так восхищала Тулуз-Лотрека и Ренуара... <...> На второй день знакомства Сати и Сюзанна пошли смотреть фильм под названием «Девочка, отпилившая себе руки ножовкой». За фильмом последовал ресторан и обед: Сати питался исключительно пищей белого цвета (белок, сахар, жир, соль, кокосы, рубленые кости), а Сюзанна носила только чёрные платья, когда была с ним (чёрно-белая связь с телефильмом). Сюзанна намекнула на запасного любовника — «французский артиллерист, капитан Д». <...> Двадцать пятого августа в пять часов пополудни Сюзанна, даже не взглянув на Сати, проехала мимо него в роскошной карете. Впрочем, она делала это часто — назло, да и после разрыва сняла квартиру этажом ниже Сати в том же подъезде»...[18]
...два ребёнка, два старца, их краткая связь была слишком импульсивной и скоротечной, чтобы успеть делать вид, рассчитывать или скрывать. Сначала непосредственное желание, затем попытка восстановить свою отдельность, словно бы «ничего не было». — Нет, разумеется, ни слова об этом странном Эрике: кажется, менее всего он был готов что-нибудь изображать. Но Сусанна..., по крайней мере, в прежние девять, семь, пять, два года ей вполне удавалось «держать марку»..., или хотя бы «нейтралитет», чтобы папа-Мигель не слишком-то чувствовал себя слишком утрированным, и не был вынужден изображать художника с закрытыми глазами. Будем рассуждать здраво. В конце концов, работа натурщицей совершенно не требует..., и даже не подразумевает эмоционального участия в процессе. Скорее даже напротив. Если я не ошибаюсь, в многотрудном деле принятия поз для позирования вполне достаточно одного тела, туловища или торса, так сказать, живой натуры. Или, в крайнем случае, двух (одна поверх другой, например)... — Но кажется, совсем не та история получилась с этим странным композитором. Слишком уж явно дело здесь не ограничивалось одною «натурой»..., тем более, что последняя (прежде всего, у него, конечно) не блистала ни опытом, ни выдержкой, ни высокой мудростью долгих лет позирования и служения делу живо’писи (не говоря уже о лепке, ваянии или зодчестве)... — Напоминая скорее коробок фосфорных спичек, вспыхивающий при любом трении. — Даже воображаемом...
Короче говоря, наша дорогая Сусанна вляпалась..., сама того не ожидая. Цирковая гимнастка, привыкшая к разовым сеансам (без особых последствий, кроме одного случая) и рассчитывая на скоротечную интрижку, она получила «отношения», да ещё и — по полной программе. Большей частью, обременительные и нежелательные, конечно. Такие, на которые она никак не собиралась присаживаться (по крайней мере, до поры). — И прежде всего, факт перемены состояния быстро приметил «господин-отец». История курьёзная, несмотря на весь драматизм: вид у него был таким, словно бы все последние годы он только того и ждал. Типичная гончая..., спринтер на низком старте... Или страус (настоящий, испанский!..) — почти в той же позиции. Преувеличенно возмутившись «ужасной изменой», фактически, «предательством», жертвой которого он стал со стороны своих «близких», таких близких..., бесконечно близких (почти друга... и почти жены), Мигель Утрилло резко сорвавшись с места, отправился — в Америку (соединённую, конечно). Почти не собираясь. И едва одевшись (как Тургенев). Стремглав. Галопом.[19] И даже ни одной тени из своего театра с собой — не прихватил. Да уж, это получился почти английский отъезд..., даром что — каталонец.
— Собственно, отношениям Сати и Сусанны отъезд приёмного отца ничуть не прибавил безмятежности. Равно как и всего остального. Не хотелось возвращаться..., да, видимо, придётся. Пускай и поневоле. Возможно, впервые в своей жизни подросток Сати столь острым образом столкнулся с собственной уязвимостью..., почти на грани бессилия. Пожалуй, не слишком ковыряясь в запасниках черепной коробки, можно было бы назвать этот опыт — «неудачной объездкой». Или «нежданной зависимостью».[комм. 5] Деспот, тиран, одинокий мальчик, единоличный творец нового искусства и других миров, обедневший товарищ бога по земным делам, он решительно ничего не мог добиться от этой упрямой баранессы..., пардон, девицы. Кажется, всё на свете препятствовало достижению желаемого результата: начиная от элементарного неумения обладать женщиной, и кончая — её крайне крайне неприятным (в данном случае) опытом кошки, за последний десяток лет слишком уж привыкшей постоянно гулять «самой по себе» (да ещё и по красочным мансардам). — Не прошло и пары недель этой (с позволения сказать) «любви», как отношения, следуя без остановок в темпе курьерского поезда, пролетели все остановки и приняли окончательную форму. Пытаясь отделаться от навязчивого внимания, она всё чаще пыталась увиливать, уклоняться и ускользать, отговариваясь всякими важными «причинами»..., или (что реже) напрямую отказываясь от новых встреч с ним..., — с тем, кто по праву находился в центре мира. Понятное дело, это была не просто нелюбовь, но и куда хуже: небрежение. Смесь для такой натуры как Эрик-Альфред-Лесли, прямо скажем, невыносимая..., или почти невыносимая. Это вызывало постоянно сосущее напряжение и боль..., которые гораздо удобнее было (бы) назвать «раздражением» или досадой (почти «приевшимся жужжанием»). Прямо скажем, какое-то очень неприятное начало для сказки...[21]
Тем более, что его «личное дело» осложнялось не только высоким комплексом инвалида, но также и крайне проблемной семейной историей, до краёв полной той же «фрустрации» — во всех обще’доступных формах: шестилетним ребёнком он потерял мать (она умерла в октябре 1872 года) и младшую сестру, оставшись не только сиротой, но и паче того, — изгоем, отправленным в ссылку (на родину, в глушь, в деревню, к тётке, в Онфлёр).[23] Спустя всего два месяца (прекрасно)душные родственники вывели его на середину церкви и заставили трижды отречься от веры, в которую он был крещён (его мать, скотландка, была протестанткой, разумеется), и вернуться в отцовское лоно католицизма..., чтобы не сгореть (на будущее) в адском пламени.[13] Само собой, одним тем дело не кончилось. Затем состоялась будничная «высылка» на паскудный пансион в местном онфлёрском коллеже со злым директором Буденом; последующее возвращение в Париж, где отец весьма остроумно осчастливил его мачехой (ужасной тёткой, вечно долбившей фортепиано); а в качестве «венца мироздания» воцарилась парижская «рыбная» консерватория, где все педагоги в один голос называли его «лентяем, ничтожеством и полным нулём».[13] Чтобы сбежать от такой жизни, Эрик не придумал ничего умнее, как записаться «добровольцем» в армию. Правда, убраться оттуда оказалось уже не так просто. Пришлось провести полночи на морозе, раздевшись до пояса, а затем, без лишних слов, отправиться в больницу с воспалением лёгких..., чтобы, наконец, вернуться обратно.[4] Только уже не к отцу..., а — немного ближе к небу, на классический парижский чердак, за который вечно было нечем платить.[13] Пожалуй, единственной семейной отдушиной были — маленькие деньги от несравнимо более основательного и благополучного младшего брата (Конрада), которыми он время от времени помогал: хотя и не слишком щедро, и не слишком охотно.[13] Вот, пожалуй, и весь послужной список... вкратце.
14 дня месяца января лета Господня 1893, пришедшегося на субботу – началась моя любовная связь с Сюзанн Валадон, пришедшая к завершению в среду 20 дня месяца июня того же года. Она продолжалась одним месяцем менее полугода и двумя днями более пяти месяцев. Правда сказать, медальон для обложки балета «Успуд» всё-таки появился... на свет. И даже был издан (самим автором)..., дважды (в 1893 и 1895 году): велiкое сочинение в маленькой брошюрке, — из четырёх драгоценных листов. Но не более того... — Хотя, нет. Прошу прощения. Пожалуй, здесь ещё можно припомнить несколько слов, в качестве несущественных деталей... — Профиль Сати, нарисованный Сусанной, изображал будущего парсье (равно как и его соавтора, Латура) — с короткими волосами. Деталь, на первый взгляд, малозначительная, однако, способная раскрыть диспозицию..., или, по крайней мере, мизансцену. Так случилось, скорее всего, не по замыслу, но исключительно по обстоятельствам. Вернувшись в конце осени после очередных (всеобщих обязательных) военных сборов,[комм. 7] Сати попросту не успел отрастить свои знаменитые каштановые «кудри до плеч», а также ниже оных.[16] Именно таким (слегка будничным, немного вольно’отпущенным) он и предстал (в качестве натуры) перед художницей (и натурщицей). — В результате (случился слегка забавный казус), автор «христианского балета» представлен совсем не тем «духовным лицом» (с видом много...значительным и таинственным, вьющимся «до плеч»), как он считал нужным себя представлять и ставить — в те времена.
Впрочем, почти то же самое можно сказать и о другом живо’писанном артефакте их связи: очередной шедевр под видом партикулярного портрета Эрика Сати работы той же (дамской) ручки. Несмотря на длинные волосы и обильное количество бессодержательной мазни, персона на этой картине, пожалуй, имеет ещё менее духовный (и ещё более затрапезный) вид, чем на медальоне балета «Успуд». — Кроме полного отсутствия мало-мальски осязаемой мысли, конструкции (и даже стиля), это произведение, пожалуй, имеет ограниченную ценность своего рода прецедента. Первая (или одна из первых, скажу осторожно) картина, которую Сусанна намазала..., пардон, — я хотел сказать, — написала маслом, она обнаруживает на своей поверхности не только уровень художницы (а также, отчасти, отношение к портретируемому лицу), но также и её..., как бы это выразиться, в общем, — внутренний статус в овладении мастерством. Тем более приятное свидетельство, что не далее как в следующем (1894) году Валадон совершила своё главное достижение в биографии, сделавшись (силой производительного эпатажа группы благосклонных к ней художников) «первой женщиной», принятой в члены Национального общества изящных искусств (при посредстве тех же членов, разумеется). Типичный рекорд из длинной серии тех, которые так любил перечислять Альфонс Алле...[24] — Контраст не только невероятный, но и чрезвычайно наглядный: в непосредственном соседстве с тем же Эриком, который мало того, что так и не был никуда принят (до скончания своего века),[комм. 8] но и посвятил несколько лет прямому боданию со старыми воротами Академии.
Не оставшись в долгу, Эрик Сати сделал своей пассивной пассии сюр’приз на пасху (2 апреля 1893 года),[14] посвятив ей крошечную, слегка меланхолическую вокальную пьесу (чтобы не сказать: песенку или ритурнель) «Бонжур, Бики́, бонжур!», а затем ещё и украсив обложку «подарочных» нот графическим (хотя, вернее было бы сказать: схематическим) портретом своей неласковой возлюбленной.[26] Чуть раньше (видимо, пребывая в слегка мучительном состоянии) он набросал ещё один, до крайности неприступный с виду портрет Сюзанн — на отдельном листе нотной бумаги, украшенной сверху и сбоку несколькими надписями готическим шрифтом.[16] И всё же, куда больше в их отношениях было совсем другого искусства. И прежде всего, именно она, эта упрямая и совсем не музыкальная муза оплодотворила Сати на создание первого произведения в (никому не известном) стиле «репетативного минимализма». Пытаясь утихомирить очередную бурю в душе — старым как мир способом, Сати сочинил небольшую и весьма монотонную фортепианную пьесу под наглядным названием «Раздражения» (или «Досады»).[комм. 9] Казалось бы: ну и чтó, сочинил и сочинил, мало ли на свете «сочинителей». И говорить не о чем. Тем более, что по музыкальному языку «Раздражения» были вполне «традиционны» для Сати 1893 года, мало чем отличаясь от смежных опусов «готического» стиля.[комм. 10] Поначалу «Vexations» и не отличишь от прочих пьес того времени: «унылая и тощая» музыка, составленная из размеренно шагающих аккордов, почти без мелодии и темы, почти без контрастов и перемен настроения, максимально выровненная и усыпляющая своим ощущением полной непричастности. Собственно, она бы и не отличалась от всех прочих сатиерических пьес того времени, если бы не досадная ремарка, поставленная автором в конце этой «бесконечной мелодии». Без ложной скромности, она предписывает пианисту исполнять «Раздражения» восемьсот сорок раз подряд. Не трудно посчитать, что продолжительность подобного исполнения может колебаться (в зависимости от выбранного темпа) от пятнадцати до двадцати четырёх часов. Одним лёгким движением руки раздражённого автора, небольшая пьеса превратилась почти в безразмерную композицию: почти за сто лет предвосхитившую появление медитативного минимализма, основанного на повторяемости. И здесь (с нелёгкой руки Сюзанн Валадон) Сати оставил за собой безусловный приоритет, — наряду с минималистическим «Траурным маршем памяти Бетховена» (сочинения дядюшки Альфонса Алле).[24] — Спустя семьдесят лет (это случилось в 1963 году) широко тиражированные (типичным рекламистом) Джоном Кейджем, «Раздражения» стали объектом нескольких фортепианных марафонов по всему миру, когда несколько пианистов, сменяя друг друга за клавиатурой (наподобие конвейера), почти сутки добросовестно исполняли требование автора, пытавшегося избавиться от своей любовной досады..., — точнее говоря, от досад. Так сработала мина замедленного действия, заложенная автором, «родившимся слишком юным во времена слишком старые».[27]
Другой такой попыткой (примерно с тем же результатом) стали мертвенно-спокойные «Готические танцы», самый процесс сочинения которых был вызван жгучей потребностью автора: вновь обрести «величайшее спокойствие и твёрдую уравновешенность своей души».[28] Три дня (21-23 марта) он был занят готическим опусом. Каждый день ровно... по три танца, составивших в сумме девятидневный молитвенный обет.[16] Не слишком-то большой, но такой же мертвенно-спокойный, как если бы ему удалось достигнуть желаемого. Избавившись, наконец, от ужасной, досадной фиксации на своих неразрешимых Vexations. — Вопреки всему и всем. Но главное: вопреки себе и ей... Совсем как в жестоком романсе...
Достаточно прочесть единственное <сохранившееся> письмо Сати к своей прекрасной музе (мегере), чтобы увидеть... или, если угодно, понять из него буквально — всё. От начала до конца. Всё содержимое содержание и одержимое удержание этих девяти молитвенных молитв..., не исключая также и восьмисот сорока «раздражений»... Дорогой маленький Малыш Бики, — Бедный Йорик...[20] Даже оборачиваясь назад, далеко..., прошу прощения, далеко не всё удаётся понять сразу. Странно подумать..., ещё страшнее вспомнить. Неужели..., неужели он был слишком несдержан..., или вёл себя как подросток, впервые ощутивший не просто женщину, но и — близость. Быть может, это даже кое-что объясняет... в его жизни, — кроме всего прочего, что должно остаться и остаётся совершенно необъяснимым. Кое-чему научив, после всего..., эта история оставила до конца жизни полную уверенность обо всём, что нельзя... Очень несложную. И короткую. Буквально, в двух словах.[28]
Само собой, далеко не всякую картину (и не всякого художника) имеет смысл смотреть изнутри... Взятая снаружи, как правило, она выглядит куда проще и удобнее. Не говоря уже о рациональности..., и прикладной пользе. И тогда мадам Сусанну не сложно..., совсем не сложно понять... посреди всей этой досадной истории с раздражениями и жандармами. Одинокая мать девятилетнего ребёнка, озабоченная совсем другими проблемами, она была буквально застигнута врасплох своей (в идеале, однократной) дурацкой выходкой, внезапным порывом к странному, эксцентричному подростку: почти нищему, совсем не искусному в любви, да ещё и вдобавок — чрезмерно требовательному и навязчивому в отношениях.[31] А в итоге... вылепилась совсем не та история необязательных эпизодических сеансов связи, к которой она (уже опытная натурщица со стажем) привыкла — в своей предыдущей натуральной истории. Вдобавок, непредвиденные и совершенно лишние осложнения с «папой»-Мигелем, его внезапное исчезновение, которое не могло не беспокоить. И в конце концов, масса повседневных забот и дел, которые решительно никуда не девались... Не прошло и полутора недель (часов), как молодая талантливая художница была уже совсем не рада своему новому «художеству»..., точнее сказать, импровизации, слишком музыкальной. То и дело приходилось выдумывать причины и поводы, чтобы перенести, отложить, отменить новую встречу, в крайнем случае, немного прогуляться втроём (непременно, в обществе сына)..., а то и вовсе — пропадать без слов. Почти как Мендельссон (Бартольди)... Собственно, не зря ли я тут разоряюсь... Лучше всяких моих намёков Сусанна сама рассказала (причём, не проронив ни слова) о своих основных желаниях и заботах..., на тот момент. — Нет-нет, упаси господь, я сейчас говорю не про её «членство» в национальном обществе изящных искусств. Вернее сказать, (далеко) не только про него, которое стало скорее импровизацией (и в основном, не её, как всегда). — Прошло всего три года..., всего три небольших обывательских года и она..., o mein Gott!.., страшно сказать, вышла замуж. Причём, не просто так..., вышла, а — за маклера, вполне благополучного парижского маклера... биржевого.
Прошу прощения, но ведь вовсе не я придумал такое продолжение..., этого роман(с)а, чтобы не сказать: стриптиза (слегка жестокого). Нужно ли и говорить, что биржевая связь оказалась куда более удачной, чем музыкальная..., продли-ли-лившись несравнимо & несравненно дольше?.. — Целых тринадцать лет (ровно до следующего поворота), пока у нашей бравой натурщицы не появился ещё один... художник. — «Снова» молодой..., очень молодой..., младше её на целых два десятка..., ну, прямо... настоящий старец.[комм. 12]
Понятное дело, такие отношения Сати и Сюзанн не могли продолжаться сколько-нибудь долго. Тесные и, тем более, взаимо...проникающие соседства (щёлочи с водой или соды с кислотой), как правило, заканчиваются куда быстрее, и достаточно бурным (по возрасту и темпераменту) образом, с выделением большого количества газа или мутного осадка. А потому... остаётся только пожать плечами, глядя на эти даты: 14 января — 20 июня. Точнее говоря, 16 января — 17 июня.[28] И не сразу сообразишь: почему так долго? Целых пять месяцев, пять мучительных месяцев и ещё два дня впридачу. Без малого — полгода. Впрочем, дело здесь идёт только о номинации. Число встреч вообще..., а тем более — близких (если угодно, интимных, a parte) стараниями «очень занятой» Сусанны (которая столь трогательно «не могла всё время делать то, что хочется», не говоря уже обо всём остальном) далеко не дотянуло и до месяца. Одного (и верно, Сати ведь не был художником, чтобы оплачивать натурные сеансы). Раз в три дня, неделю, десять дней..., наконец, единожды за всю жизнь. Не более. В конце концов, можно предположить (не слишком опасаясь ошибиться), что они..., эти двое (подростков, старцев) так и не смогли встретиться. Как сотни, тысячи и миллионы других людей, они попросту разошлись разными дорожками, случайно не заметив друг друга. Издалека. Хотя след..., след остался на всю жизнь..., сколько его ни отрезай канцелярскими ножницами.
Я только что окончательно порвал с Сюзанн. Вот хорошее слово. Пожалуй, настало время вернуться назад..., или хотя бы оглянуться на столь богатое наследство, оставленное нам предками (Париж, конец XIX века)... Чередуя и комбинируя до конца жизни (то ли по ситуации, то ли по настроению), Сати, с необычной для себя готовностью быть искренним и правдивым (совсем как находясь перед передом Фемиды, позади неё), якобы рассказывал две версии своего июньского разрыва с Сусанной, окончательного. Точнее говоря, читал заготовленные на случай два типических анекдота или спича..., почти противоположного свойства, хотя и оба — со слегка экстремальным оттенком (отчего-то предполагающим непременное участие карательных органов), что само по себе имело вид очевидного симптома... — Особенно, на фоне всей прочей жизни. Итак...
Как впоследствии пояснял Сати, проблема жизни и смерти упёрлась в стечение обстоятельств и случайностей. Учитывая силу прямого действия и высоту (мансардных) окон, всякая другая представительница прекрасного пола непременно погибла. По всей видимости, только прошлый акробатический (цирковой) опыт помог Сусанне каким-то чудом остаться невредимой (хотя о какой-то целости здесь говорить не приходится).[16]
— Впрочем, снова оставим (этот бес...цельный & бес...ценный разговор). Нимало не рискуя подвергать сомнению ни одну из биографических версий нашего дорогого мэтра (до такой степени обе они правдоподобны и красивы, но прежде всего сияют высшим светом нетленной справедливости), пожалуй, находясь сегодня здесь, на этом месте (и в своё время), я ограничился бы только одним кратким замечанием нашего (общего с Эриком) дорогого дядюшки..., Альфонса, конечно... Кажется, всего двумя годами ранее этого неслучившегося прискорбного случая, он опубликовал (причём, в письменном виде, что особенно приятно) в разделе хроники очередной отчёт о маленьком городском происшествии. Отчёт, который и он прежде любил изрядно вправлять (в устном виде) посреди дружеской беседы..., или напротив, ради окончания разговора с очередным человеческим болваном. В виде скромной заметки, как всегда, сухой и беспристрастной по тону, дядюшкин спич появился в отделе заметок «Le Journal»,[32] где наш дядюшка долгое время авторствовал и даже, страшно сказать, в течение нескольких лет подвизался директором. Вопреки всему... И даже — здравому смыслу.
— В этом мире для человека нет ничего невозможного, — Нет, разумеется, я вовсе ни на что не намекаю..., и тем более (боже упаси!) не пытаюсь упрекнуть своего лучшего друга в... (как бы это половчее выразиться...) био-графическом плагиате. — Но увы..., именно так всё и было, в своё время. И я вовсе не хочу выбросить из этой песни ни одного лишнего слова..., тем более, что они все — лишние. От первого до последнего... Сплошная эманация фумистических дымов.
Само собой, ни он, ни она — короче сказать, ни один из о(б)суждаемой группы подростков не смог вынести из (внутренней и внешней) истории своих отношений ничего мало-мальски хорошего. Пожалуй, пожизненное молчание Сусанны, становившейся с годами всё эксцентричнее и причудливее (если и не по характеру, то хотя бы по манерам), служило бы тому лучшим доказательством. Да... Она пережила своего любовника на (не)добрых тринадцать лет. — Бог весть, на что ей понадобились все эти годы, несомненно, излишние. По крайней мере, я... теряюсь в догадках, глядя в её сторону. — Или скажем немного проще... Продемонстрировав столь блестящее (практически, модельное) начало карьеры художницы, уже к тридцати годам сделавшись не только натурщицей, но и заслуженным членом... изящного сообщества, она оказалась куда более способной стать успешной, чем её беспокойный и неугомонный визави. — Можно даже сказать, он выглядел типичным неудачником... на её фоне (если таковой имел место). Да ещё и умер... на целых тринадцать лет раньше.
Вернуться и отомстить. Признать не бывшим (как царствие Анны Леопольдовны с её щенком Иваном). Забыть и вычеркнуть. Переписать заново... — Вне всяких сомнений, Сусанна не завивалась транспортиром, не носила ложку в ухо и, можно сказать, даже понимала кое-какой толк в этой жизни. Аккуратно и предусмотрительно..., она (вероятно, теми же ножницами) произвела тотальную цензуру, отрезав фигуру Сати на фотографии, где он был увековечен (с ними) во время прогулки..., одной из тех, несомненно, волшебных прогулок... — с ней и её сыном Морисом, держащим на поводке собаку. Очень красивую собаку. Между прочим, значительно более красивую, чем этот Сати. Видимо, следовало бы понимать так..., поскольку собака (в отличие от этого «композитора музыки», досадного и досадливого) всё же не была вырезана... — Правда, на оборотной стороне уцелела надпись (сделанная подозрительно знакомой рукой), на редкость соответствующая содержанию фотографии. — Женщина, мальчик и собака на поводке. Во время прогулки, несомненно. И — никого постороннего (даже намёка). А позади изысканным гот.т.тическим шрифтом прибавлено, неизвестно зачем: «Портрет моей подруги, нежной Сюзанн Валадон»...[16] — Нежной?.. Неужели?..
Совсем другие «выводы» сделал он сам..., наш бравый и нежный старик. Даже не хотелось бы и начинать, об этом. Но, видно, всё же придётся... — Опять «Je retire»..., как всегда, «Je retire», конечно. Один рецепт на всё. От начала и до конца этой маленькой тесной жизни..., где «не существует ничего, кроме ледяного одиночества, которое приносит пустоту в голове и наполняет печалью сердце»... — Только так, раз и навсегда закрывшись ладонью от палящего ветра... после неудачного & неудавшегося опыта с этой вечно ускользающей, непокорной Материей, Матерью, он сказал: «достаточно». Его хроническая нищета и скорая старость была тому лучшей гарантией. — Как-никак, беспокойства меньше..., да и раздражений... «Лысый от рождения — только из приличия»... (и всё-таки их было три, эти поэмы... любви, как ни крути, как ни выкручивайся).[28] Удивительное дело. Но факт... Впрочем, совсем иная фабула нарисовалась — на словах (а затем и между ними). Словно спортсмен-профессионал, раз и навсегда заучивший свою старую историю болезни, Сати не раз повторял, что для артиста любовные переживания — слишком большая нагрузка, поскольку уводит все его мысли и желания непозволительно далеко, прочь... от искусства.
Спустя годы (уже за пятьдесят, мой дорогой друг), на вопрос о любви он отвечал не без ехидства, что всегда находил это чувство «очень комичным»...[35] Не говоря уже о прочих свойствах, ничуть не менее оба...ятельных. Правда сказать, внутри, за подкладкой этого старого пальто далеко не всё было так уж забавно... После смерти Сати в его опустевшей аркёйской комнате обнаружили пухлый пакет с письмами, в которых он (время от времени) продолжал обращаться к Сюзанн..., пардон, я хотел сказать, к Сусанне — спустя годы после того разрыва (жандармы, окно мансарды, конец XIX века). Как казалось, некоторые из молчаливых монологов были вполне дописаны до точки, другие — обрывались на середине или даже на полслове, — и всё же, ни одно из них очевидным образом не предназначалось для отправки. Осенью 1925 года Конрад Сати (единственный наследник) совершил очевидный промах: зачем-то передал все письма адресату (на редкость тупой поступок..., вдобавок, ещё и подлый). — Что же касается до Сусанны..., то она все их, не долго думая, — сожгла... после прочтения, конечно... в камине.[16] Ведь у неё в гостиной был даже камин..., в отличие от Эрика. — Без малейших уточнений и пояснений, разумеется.
...и правда..., в конце-то концов, не пора ли оставить этот пустой разговор. Да... Всё глупости и пустяки, не более чем — глупости и пустяки... Комичные, забавные... — пожалуй, никакие, в итоге. Пять месяцев и два дня — тяжёлой болезни с последующей инвалидностью — до конца жизни.[4] К сожалению, он был один. Но его я усвоил накрепко, этот урок..., — как мне тогда казалось. Уж лучше насморк или диарея, чем это... тяжкое и комичное недомогание в области грудной клетки... и живота. Тем более, остались документы. Напоминания. Доказательства, на всю жизнь... «Готические Танцы» для самого большого успокоения моей души. И ещё — бесконечные «Раздражения» — которые должны были повторяться едва ли не до конца жизни, если вовремя не остановиться — 840 раз подряд. Или ещё больше. — Тогда я ещё не знал этого слова «Меблировочная музыка», но по всем признакам это и была — она... Та музыка (в роде меблировки), которая существует как неизменный предмет интерьера, фасада или времени действия, независимо от со’стояния или ситуации. Предмет..., ничем не лучше этой Сусанны, маленькой натурщицы де-велiкого де-Шаванна..., — которую я так невовремя..., и так некстати — пре’увеличил... впрочем, настолько компактного, чтобы можно было затем спрятать его в шкафчик, один очень маленький шкафчик... — на стене моей большой..., очень большой комнаты...[28]
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Ком ’ ментариев
Ис ’ сточников
Лит’ ература (как всегда, запрещённая)
См. тако’ же
« s t y l e t & d e s i g n e t b y A n n a t’ H a r o n »
| ||||||||||||||||
