Эрик Сати. Список сочинений почти полный (Часть первая) — различия между версиями

З
а 59 (пятьдесят девять, прописью) лет своей не слишком краткой, не слишком кроткой и не слишком короткой жизни мсье Эри́к Сати́ сочинил, прямо скажем — не слишком-то много музыки. Во всяком случае, именно так можно судить с точки зрения призрачной науки статистики и её — точно таких же — статистов. При желании, подводя итог, можно даже сказать, что он был — не слишком-то плодовит..., или плодовит ниже среднего. Разумеется, это ничуть не укор и не обвинение, а если и обвинение, то отнюдь — не ему, а в точности напротив.

— Если не более того...

— Однако не будем повторяться?

  Глядя со (своей) стороны на плодовитого автора французы обычно говорят – pondeur (— к сожалению, французы вообще слишком много говорят). Словечко, прямо скажем, не особенно приятное, даже если его произнести по-русски: «пондёр». — Вот так: «пондёр» – и всё, не более того. Плодовитая курица, которая много несёт (и даже яйца, возможно). Короче говоря, ассоциации это слово вызывает далеко..., – я хотел сказать, – далеко не самые радужные. И всё же, я возвращаюсь назад, к Эрику Сати.

Назад, — это у них всегда назад...

— Пустой разговор.

  Нет, конечно, Сати не был пондёром, ни с одной стороны. И профессионалом он тоже не был. Проще говоря, он вообще не был одним из вас, господа... Но зато он был – аматёром и при всяком случае имел желание заявить об этом: прямо и недвусмысленно. Именно так: никогда не профессионалом, но всегда – любителем и любовником (аматёром) собственной музыки (хотя отсюда вовсе не следует, что он её любил, скорее напротив – только занимался..., с ней). — И ещё он ... не слишком любил людей. Только... по расчёту. — И здесь мне, пожалуй, придётся прибегнуть к (не)излюбленным эвфемизмам. Потому что этих... людей он всегда боялся и презирал, прекрасно понимая цену (и даже, страшно сказать, — стоимость) этой обезьяны, так фатально и так невовремя облысевшей. А лучше скажем немного проще: презирал и боялся, — хотя и мало кому на свете будут понятны эти простые слова. И ещё – неизменно брезговал. Всеми. Начиная от самого себя, любимого, разумеется. Нос до земли, дым до небес... В общем, — всё как и полагается всякому уважающему (или даже не уважающему) себя мизантропу: единственное звание, достойное человека.

— Так вот, значит, почему ему пришлось... временами... так много пить (кажется, самое дешёвый из общедоступных способов смириться и даже полюбить, — их).

Хотя бы — на минутку...

  И всё же, несмотря на то, что Сати сочинил не слишком-то много музыки, она — (любительская и в высшем смысле аматёрская) — заслуживает совершенно особенного рассмотрения со всех сторон: и в виде тушки, и в виде чучела, и в виде обоев (упомянутых)... Оставаясь совершенно отдельным островом, отдельным — от материка всех прочих музык этого маленького мира: как при жизни собственного автора, так и после неё. Ибо она (я говорю снова о музыке), сама того не желая, — стала совершенно особым и отдельным явлением вокруг самой себя..., — как и он сам. Её странный, вечно странный сочинитель...,^{[комм. 2]} «лысый от рождения».^[2]:306 — Вот ради чего, поспешно заканчивая маленькое предисловие к несуществующей статье, я составил этот почти полный список. «Полный список сочинений Эрика Сати». Полнее не бывает..., и даже более того. — Сам Сати, могу это сказать уверенно, не сумел бы составить более полный список, чем этот, мой.

— Это несомненно. И даже — вопреки всему.^{[комм. 3]}

  Равно как несомненно и то, что в любой список он наверняка добавил бы ещё с десяток сочинений собственного сочинения (чтобы не сказать: сотню..., слегка чёрную), обнаружив их вопиющий недостаток — и погрозив мне вослед пальцем, совсем не музыкальным. И был бы совершенно прав, прекрасный старик, даже если эти сочинения были бы высосаны им из (того же) пальца. Только что. Как и всё на свете.

Потому что..., потому что, как говорил при жизни
      один мой н(е)изменный приятель..., имя которого я некстати позабыл:

Краткое в’ступление

Э
рик Сати родился..., родился..., — как врут свидетели, он родился... 17 мая 1866 года в девять часов утра. Так было... Впрочем, прошу про’щения. Начало всякой жизни (не исключая человеческую..., и даже вашу собственную, мадмуазель...) имеет достаточно неприглядный вид, чтобы (не) выставлять его напоказ. Или напро́тив... А потому – немного сократим, скромно потупив глаз.^{[комм. 4]}

Если вы меня достаточно поняли..., — мадам, мсье...

  В ноябре 1879 года Эрик Сати поступил..., поступил..., — значит, это было так: Сати поступил «вольным слушателем» (как это называлось, почти по-иезуитски) в Парижскую Консерваторию. — Однако, как очень скоро выяснилось, степень его мыслимой и немыслимой «вольности» далеко превосходила всякие представления местных педагогов и демагогов — об этом сомнительном предмете (поставленном в строку только ради красного словца). Обычная ученическая муштра и отсутствие элементарной творческой свободы неизменно внушали «вольному ученику» крайнюю степень отвращения. Конечно, не последнюю роль в этом отвращении играла лень. Вполне нормальная лень: не только детская, но и обще-человеческая..., общая... для всех приматов. И всё же, не так просто. Совсем не так. От природы Сати – не только Инвалид (и я вовсе не случайно пишу это слово с крупной буквы), но и настоящий анархист нравом. И не просто анархист, а искавший — всю жизнь — любви. И не просто любви — но обожания..., точнее говоря обожествления. Конечно, он откровенно ленив (как человек, один из людей), но также он не желает принимать общепринятых глупостей и обязанностей. Никаких. Даже очень важных и умных (хотя, разве такие бывают?) Но у людей так принято: исполнение обязанностей и ролей всегда является необходимым пропуском в среду, клан, стаю..., тем более такую сложную и глубоко проработанную, как эта музыка... (академическая). А потому спустя пять лет тщетного учения пианист Эри́к «заработал» прочную репутацию одного из «худших студентов». Эмиль Декомб (преподаватель гармонии) выдал Сати характеристику «самого ленивого ученика Консерватории», великий композитор Амбруаз Тома отозвался о нём в превосходной степени как о воспитаннике «самом ничтожном», а преподаватель фортепиано Жорж Матиас отобразил в очередном годовом отчёте, что студент Сати и вовсе – «полный ноль». Именно так, не больше и не меньше: «полный ноль».^[2]:27-29
  Спустя пять (десять, сто) лет, хотя и нехотя, но бывший ученик (якобы) простил своим учителям их непробиваемую тупость и косность. Примем на веру эту маленькую детскую ложь..., очевидную и неприкрытую. И всё же, до конца жизни слово «консерватория» осталось для него символом клана: сколь тупого и жестокого, столь и непригодного для жизни.

  ...впрочем..., поскорее оставим эту тему — ради другой, возможно, ничуть не более ценной…

Начало му...зыки

Е
сли не ошибаюсь, в 1886 году Сати сочинил первые три романса (для голоса и фортепиано) на стихи своего приятеля, Контамина де Латура (не верьте глазам своим, это трижды-красивое имя — не более чем псевдо’ним),^{[комм. 5]} полным образом предвосхитившие все основные черты будущего музыкального стиля под названием импрессионизм. Отдельно следует заметить, что по отношению к музыке этого термина в те времена ещё никто не употреблял: попросту говоря, его не существовало (даже на территории аналогий или метафор). Несколько сухих фактов для сравнения: в том же году вечный учитель Цезарь (Франк) пишет свою засушенную (до предела) вагнерическую симфонию ре-минор, а зеленовато-серый дядюшка Джузеппе (Верди) работает над запоздало-догоняющей оперой «Отелло».^[5]

  Не замедлил себя ждать и ещё один бес(славный) провал. Не выдержав гнетущей обстановки сразу в двух домах: у отца и в Консерватории, двадцатилетний Сати в ноябре 1886 года в качестве типического «подросткового протеста» завербовался ... в армию (заключив добровольческий контракт сроком на три года). «Je retire» — лишь бы прочь, прочь отсюда!.. куда угодно, только прочь!.. Впрочем, заряда (про’тесто) не хватило слишком уж надолго. Не прошло и четырёх месяцев, как армия опротивела композитору-новобранцу почище консерватории с папой. — И вот..., однажды в студёную зимнюю пору..., проще говоря, одной бес(славной) февральской ночью, раздевшись до пояса, Сати провёл несколько часов на пронизывающем французском холоде, чтобы снова — освободиться. На сей раз, от службы... освободиться. «Je retire» — лишь бы прочь, прочь отсюда!.. куда угодно, только прочь!.. Восхитительный результат: пневмония, больница, медицинская комиссия, обратный путь. И вот, в апреле 1887 года комиссованный из армии рядовой Эрик Сати торжествующе и обескураженно возвращается в Париж, чтобы там — уже не вернуться ни к папе, ни в Консерваторию. Теперь, сняв комнату на чердаке, он полагает правильным жить отдельно — от чёртовой мачехи, такого же отца и всего остального мира.^[2]:27-29

К счастью, Сати ещё достаточно молод и ловок, чтобы переносить собственные ошибки на ногах.

  В 1887 году Сати сочинил ещё одну бомбу (крайне тихую и незаметную): «Три сарабанды». Для простоты скажем так: первый импрессионистский опус в инструментальной музыке. А затем, чтобы не топтаться на месте, в последующие три года появляются причудливые «Гимнопедии» и «Гноссиенны», пожалуй, до сего дня самые популярные из фортепианных произведений Сати, стиль которых сложно определить одним словом, до такой степени они (анти)традиционны, просты и одновременно — ни на что не похожи. В своё время нормативный (советский социалистический) профессор (в области истории музыки) Галина Филенко имела шикарную неосторожность высказать в трёх десятках слов следующую мысль..., точнее говоря, её полное отсутствие:

  — Браво, профессор!.. Это была восхитительная реприза (в стиле наихудшего Зощенко)! — Не зная ни самой Филенко, ни «Гимнопедий», ни Эрика Сати, ни его музыки (которую тогда было практически невозможно достать и, тем более, дослышать),^{[комм. 7]} но зато будучи превосходно осведомлённым, что такое бессмертная человеческая (а тем более, женская или должностная) глупость, именно с той поры я искренне полюбил Сати вместе с его странными спортивными упражнениями (кстати, и последнее замечание равным образом было чистейшей нелепостью, для тех кто понимает). Вот почему я до сих пор благодарен профессору Филенко за её чрезвычайно свежую и пахучую «идею»: высказать собственное недоумение (и непонимание) в столь неприкрытой (прямой и детской) форме.

Однако вернёмся за лучшее — к нему, к самому Эрику Сати.

  В конце 1888 года некий весьма рафинированный парижский водопроводчик по имени Виталь Окé, в свободное от основной работы время писавший стихи под псевдонимом Нарцисс Лебо, (что в переводе значит Хорошенький Нарцисс) рекомендовал одного своего приятеля (а им оказался как раз Эрик Сати) ко вступлению в члены масонского клуба кабаре «Чёрный кот». Именно там состоялась «внеочередная» встреча обоих двоих (чтобы не сказать: двух) земляков, старых знакомцев, родившихся на одной и той же улице, но только с разницей в двенадцать лет. Тоже крайне эксцентричный, и тоже нормандец Альфонс Алле был тогда главой (если у подобных «органов» вообще может быть голова) и идейным руководителем «фумизма», авангардного течения «пускателей дыма» в глаза, нос и уши.^[8]:34-37 И далее следует фраза, которую при всех случаях я назвал бы «жёваной»... При всех (кроме одного этого, пожалуй). Потому что (и в са́мом деле) важность этого общения и со...общения для самого́ Сати нельзя преувеличить... (равно как и преуменьшить тоже нельзя). Хотя и нисколько не композитор (но скорее балагур, рассказчик и постоянный жилец чёрного юмора), этот Альфонс оказался едва ли не самой (много)значительной встречей в жизни Сати. И хотя их дружба длилась совсем недолго, увенчавшись (как и следовало ожидать) жгучей обидой Сати и почти долгим почти полным почти разрывом, прямое и подспудное влияние Альфонса продолжалось – до самой смерти (в данном случае понимаемой как «конец жизни»), а также и некоторое время — после.

  Куда менее значительная и интересная..., но тоже — встреча с «Великим» мсье «Саром», или, проще говоря, Жозефеном Пеладаном, театральным мистиком и жрецом собственной секты решительно развернула Сати в сторону дешёвых эффектов, где он также умудрился своё новое слово — как изобретательный изобретатель «средневековых и эзотерических» гармоний (и даже мелодий, как это ни странно сказать). И здесь его музыка (с вывертами и заворотами) снова оказалась совершенно оригинальной и решительно ни на что не похожей. Медитативная модальная, иногда откровенно атональная музыка (часто в квартовых гармониях) опередила своё время на цельных два десятка лет.

Впрочем, если говорить точнее, то — навсегда.

  И ещё несколько слов о «вечных» ценностях..., если позволите... В 1891 году (в кабаре «Трактир в Клу», где Сати работал вторым пианистом) состоялось его встреча с неким Клодом Дебюсси, в те времена «только ещё» лауреатом Римской премии (выдаваемой по результатам учения в консерватории) и ярым (до мозга костей) вагнеристом.^[2]:60-61 Спустя всего три года резко поменявшийся Дебюсси, ставший ещё более ярым анти-вагнеристом, пишет расплывчато-созерцательный «Послеполуденный отдых фавна» (как оказалось впоследствии, нечто вроде симфонического манифеста) и постепенно, год за годом (шаг за шагом) превращается в признанного лидера нового музыкального направления: импрессионизм.

  Трижды (в узком промежутке между 1892 и 1896 годом), Эрик Сати выставлял «кандидатуру самого́ себя» на соискание звания и кресла Академика (в секцию Академии Изящных Искусств): соответственно, на места умерших композиторов Гиро́, Гуно́ и Тома́. Пожалуй, этот акт напоминал (отчасти) публичное самоубийство. Или пощёчину идиотам. Или акт эксгибиционизма (снять с себя сначала предпоследнее, а затем последнее). Или, в конце концов, невиданной настойчивости (пол-литический) перформанс..., как теперь любят. В любом случае, поступок «нуждался в толковании», которого не было и не могло быть. Как у всякого прямого действия (для тех, кто понимает). В большинстве случаев никто ничего не понял. Причём, до сих пор. — Но так было (тогда)...
  — Возраст удивительного (& удивительно наглого) соискателя при его первом заявлении был 26, а при последнем – 30 лет. Все три раза кандидатура Сати была воспринята академиками как нелепая или анекдотическая и отклонена практически без рассмотрения (каждый раз ему удавалось получать в свою пользу только один «утешительный» голос).^[10]:649 Выступив в печати с гневными отповедями и послав (верблюду) Сен-Сансу (тогдашнему бессменному главе Академии) оскорбительное письмо,^[2]:93 после третьей неудачи Сати (плюнул и) перестал стучаться в дубовые двери дворца Мазарини. Спустя полтора десятка лет он в жёстко-иронической форме описал историю «трёх своих кандидатур» в третьей статье (фрагменте) из «Мемуаров страдающего потерей памяти».^[2]:265

  И ещё несколько слов... (не про Дебюсси, как не странно). Осенью 1893 года произошла ещё одна встреча, ничуть не менее важная, на этот раз — в другом парижском кафе, под названием «Новые Афины». Известный инженер по имени Жозеф Равель, между прочим, один из изобретателей «бензиновой повозки», привёл познакомиться с Эриком Сати своего сына, стало быть, Мориса, — юношу, почти мальчика (необычайно маленького роста), — который, как оказалось, горячо и на всю жизнь был восхищён «Гимнопедиями», «Сарабандами» и «Гноссиенами».^[2]:82-83 Впрочем, тогда эта встреча была вполне проходной, эпизодической, — и не вызвала у Сати даже отдалённого ощущения необычайной важности...

  Наскучив жреческим многословием и постоянными претензиями велеречивого «Сара» Пеладана, Сати очень скоро (в 1893 году) ушёл от него прочь, «Je retire» — снова и снова прочь, прочь отсюда!.. — чтобы «основать» свою «Вселенскую церковь Искусства Иисуса-Водителя». Не долго думая, он решил (видимо) переплюнуть прежнего мэтра, провозгласив себя не просто каким-то жалким «Сáром», а бери выше! — великим «Парсье» Бога. Теперь он стал Эриком Сати Первым, вселенским правителем и мессией новой космополитической веры.^{[комм. 8]}

Некоторые могут поинтересоваться: ради чего эта очередная выдумка? — Эпатаж?.. — Попытка обратить на себя внимание?..

  Как всегда, вопрос показательно глупый. — Разумеется, только ради завоевания мира. И не более того. В течение всей своей жизни этот Великий Инвалид пытался и никак не мог найти себе места. И всякий раз, грешно сказать, искал его отчего-то в Центре. Стараясь понимать центр по-разному, и всё-таки каждый раз попадая (ногой) в одну и ту же навязчивую точку.

  Результаты не замедлят сказаться. Шаг за шагом, Сати погружался всё глубже туда, в нищету...^{[комм. 9]} Сначала он не смог оплачивать свой роскошный чердак и с последнего этажа ему пришлось перебраться на первый, в скромную обитель парижского зловония. Комната его была так мала, что он имел все основания называть её «шкафом». Но затем даже и эту комнату стало решительно нечем оплачивать, и такое своё состояние хронического банкротства Сати обозначал одним коротким словом: «Бибе», совсем «Бибе», — по имени хозяина шкафа, чердака и всего остального дома, места обитания и прочих прелестей этого маленького мира.^[2]:123

  К сожалению..., к очень большому сожалению, никто в этом мире (а также, возможно, и во всех остальных) не застрахован от неудачи, а то и полного провала. В том числе, не застрахован даже Он, Сам Главный Хирург... вместе со своими ассистентами, прислугой и секретаршей. (Чтобы вы не сомневались, в данном случае я имел в виду – Его, Самого́ го́спода Бога, скажу с ударением). Возможно, так случилось потому, что он для себя (в последний день Творения) не создал достаточно надёжной страхово́й компании. И с той поры в роли наиболее очевидного артефакта этой его неудачи — отчасти, поневоле, — выступаем все мы, подлые и подлунные, точно так же незастрахованные, а равно и Он Сам, потерпевший (но всё-таки стерпевший, каким-то чудом) полнейшее фиаско в деле Сотворения мира.

Причём, своего собственного, что особенно обидно...

  Возможно, кое-кто даже и спросил бы: к чему это я пустился в слегка затянутое философическое отступление?.. Ответ более чем прост. — Находясь в должности Главы Вселенской Церкви Искусств Иисуса-Водителя, и как следствие, будучи Компаньоном (или Парсье) Господа Бога, некий человек по имени Эрик Сати (сейчас я не стану лишний раз объяснять: кто это такой) потерпел вместе с ним такое же... или почти такое же фиаско. Можно сказать, что их акционерное общество «Dieu & ES» тихо обанкротилось примерно через три года после своего громоподобного учреждения. В принципе, здесь нет ничего уникального: таков вполне обычный, традиционный срок жизни... для коммерческого предприятия. Некоторые даже быстрее справляются... с божьей помощью. И всё же, не всё так хорошо: это была хоть и главная, но далеко не единственная неприятность. За что бы ни брался Парсье, повсюду его поджидала неудача: сразу или постепенно. Месяц за месяцем, год за годом, положение его становилось всё более тяжёлым и отчаянным. И тем более остро он его ощущал, это отчаяние, что у него было два... (по крайней мере два) отягчающих обстоятельства.

Сейчас попробую сказать по порядку, если это кому-то требуется...

  Во-первых. Да... — Во-первых, Сати слишком хорошо узнал цену. И, пожалуй, после этих двух слов можно поставить жирную точку... Они не требуют пояснения. Или требуют, но слишком уж Большого, которого я не готов давать, а Вы... мадам, мсье, – взять... И всё же, я поневоле (пред)вижу перед собой недовольные лица. Требующие, ожидающие объяснения, сатисфакции... или ещё чего-то, ничуть не менее приятного... — Извольте. К сожалению, я должен Вас разочаровать. Цена – слово универсальное. Про него можно сказать практически Всё... — Всё что угодно. Точно так же, как Сам господь Бог – по сути – это вселенское Ничто (или Всё), так и любая «цена»... Крайний (& крайне угольный) угол человеческого, животного, живого и неживого мира. Нечто превосходное и основополагающее, — постамент, чтобы не сказать лишнего. Потому что всё, — да, и я вынужден повторить, — решительно Всё на свете имеет свою цену, вполне конкретную, хотя и выраженную, как правило, – не в деньгах. И господин Сати (как я уже сказал пятью строками выше) cлишком хорошо узнал — эту цену, хотя и не сразу. Да... Он узнал... цену — и себе, и окружающим людям; он узнал цену — и вещам, и своему присутствию среди них... Сократим ради краткости: список можно не продолжать. Обычно в таких случаях профессионалы ставят поверх них клеймо или печать, даже не стараясь проникнуть в механизмы или явления (формальный способ проверки на подлинность, ничем не сложнее денег). «Мания величия»... «Комплекс неполноценности»... «Завышенный уровень притязаний». — Оставим... По правде говоря, я ещё не окончательно готов наигрывать из себя идиота..., — пардон, — одного из вас — по крайней мере, до такóй же степени. А потому скажу сухо и просто. Увы, как правило, люди вокруг Сати были слишком малы и ничтожны, чтобы понимать... или хотя бы видеть своё место. Назначение. Роль. Практически — насекомые, а не люди..., которые не играли необходимой роли, не выполняли назначения и не занимали раз и навсегда отведённое им место. — Вот в чём заключался корень этой проблемы, — старой как всё на свете. Сотворённый Верховным Хирургом мир фатальным образом не соответствовал той внутренней картине, которую создал его Парсье, Эрик. — И здесь не помогали ни проклятия, ни осуждения, ни отречения. Мир, тупой и инертный, продолжал стоять на своём... Как чугунная тумба.

Это — «во-первых», чтобы не останавливаться слишком надолго.

  И во-вторых, у Сати в его обыдневной жизни не было никаких тылов — ни малейших... Я повторяю: никаких тылов. Запасов... Жиркá, так сказать. Мать умерла, когда Эрик был ребёнком. Отца..., считай что не было. Родных тоже. — Один, вовсюду торжественно один. Или — почти один. У него не было ничего такого, что позволяло бы остаться свободным и не думать о грошах на жизнь. Не было ни капиталов, ни должности, ни синекуры, ни богатых (или заботливых) родителей, ни лысоватых меценатов или дарителей, в конце концов, у него не было даже сносных друзей, на которых можно было бы положиться. Или положить, хотя бы... — Один, вовсюду один. Почти голый, почти босой, почти лишённый кожи – один как перст (с молотком в кармане) посреди очень большого и очень суетного города. Urbi & orbi. Пардон. Града и мира... Бюргерского и буржуазного. Обыденного и обывательского. Где решительно никому не было до него дела. И почти у всех было — Оно, своё место, которое нужно было обустраивать, расширять и всячески приподнимать. Не согласуясь ни с какими табелями о рангах и должностными расписаниями... — Будь то Парсье Бога или Сам Бог, этим убогим парижанам было решительно плевать на собственное повседневное ничтожество и чужое величие..., — величие маленького художника, такого непомерно огромного и не умещающегося внутри своего уникального и ни на что не похожего мира.

  Занимать и не отдавать (деньги) — это одна из возможностей. И Сати изрядно практиковал такую возможность. Но, к сожалению, эта операция не даёт слишком долгого или устойчивого благополучия, тем более — при отсутствии должного размаха. Так сказать, масштаба личности (наши бравые кремлёвские людишки меня поймут с полуслова)... Поддержка (младшего) брата Конрада (тоже Сати, как ни странно)..., — увы, это жалкие крохи на фоне подавляющей бедности. Правда, среди далёких воспоминаний, далеко позади осталась одна прекрасная сумма, шикарный подарок от друзей детства (братьев Луи и Фернана Ле Монье) из Онфлёра, нежданно получивших наследство и решивших им поделиться..., однако она утекла сквозь пальцы за считанные месяцы, недели и дни. Увы, природная наклонность раскидывать монеты налево и направо так скоро не проходит. В отличие от денег. — Короче говоря, совместное предприятие «Сати & Бог inc.°» очень быстро дало трещину и стало рассыпаться на глазах. При этом главным, кто не справился с возложенными на него обязанностями, оказался, конечно, директор...

Директор предприятия, — я хотел сказать.

  Однако я забежал чуть вперёд и потому... теперь мне придётся вернуться на два года. Всего на два года. Какая, в сущности, мелочь. Именно тогда, отчаянно борясь с нуждой (и вовсе не малой, как хотелось бы сказать), и пытаясь заработать хоть какие-то денежки на проживание среди людей, Сати начал подрабатывать в кафе-концертах с разными шансонье: сначала в качестве аккомпаниатора, а затем и — сочинителя самых настоящих кафешантанных песенок, «ужасной мерзости» или дряни, — как он их называл с полным на то основанием (имел право). Сначала его работодателем, почти манной небесной, стал певец и шансонье Венсан Испа, затем эстрадная дива Полетт Дарти…^{[комм. 10]} Впрочем, карьера аккомпаниатора не задалась. И даже более того: совсем не задалась. Иногда этот бедняга Сати попросту «забывал» явиться на концерт... (вовремя или в тот же день), а если являлся, то иной раз не мог поддерживать репертуар... из-за количества залитого внутрь алкоголя. Но, с другой стороны..., задача минимум была выполнена, или почти выполнена: сочинённые им песенки... часть из которых имела вполне удовлетворительный успех у публики, позволили кое-как протянуть ему ещё лет пять, шесть, восемь... Почти до того времени как на горизонте жизни появилось хотя бы что-то ещё, кроме «ужасной мерзости».^[2]:132 Мадам... Мсье... Какая же всё-таки «мерзость»... — эта ваша жизнь. Вот что хотелось бы сказать. Но — воздержусь. Потому что не время. И не место... — Вот так же и Сати. Буквально сразу же, как только представилась первая маленькая возможность, он (с подлинным отвращением и облегчением) бросил сочинять мерзкие доходные песенки и пьески — «для публики»: публичных людей и женщин. Однако случилось это много позже, только к 1909 году.

  — Да, мсье... Был когда-то и такой год, знаете ли... Однако было это достаточно давно.

Мало кто теперь сможет вспомнить...

Если понимаете, конечно...