Скрябин как лицо, артефакты (Юр.Ханон) — различия между версиями

– Моя книга очень подробна и безусловно могла бы послужить наглядным пособием по скрябинской жизни. Однако основная цель состояла совершенно в другóм. Быть может, если бы я имел в руках не две, а целых три жизни, и книга моя тоже оказалась бы в полтора раза толще. Но сейчас, сейчас за моей спиной стоит уже бородатый издатель и дышит мне в затылок несвежим нутряным воздухом. Почти каждый час я слышу его нетерпеливые слова: «Ну давай, давай скорее»... Кстати, если он вам как-нибудь повстречается посреди тёмной улицы, передавайте ему от меня тихий, очень тихий привет..., – прямо в лицо.^:II/9

— Строптиво настроенный читатель непременно захочет обидеться на меня. Сегодня он говорит мне, что я претендую на абсолютную истину о Скрябине. Завтра он скажет уже что-нибудь другое. Однако всякий раз он ошибается в своей детской обиде... — Нет. Я вовсе не претендую на абсолютную истину о Скрябине. Я просто знаю его как самого себя.^:II/10

— Некоторые люди называют мою книгу «Скрябин как он есть». В таких словах содержится неприкрытая и грубая лесть, однако притом они и правдивы. Моей целью всегда было донести Скрябина и его жизнь изнутри, а не так, как она кому-то представляется снизу.^:I/10

— Абсолютной истиной может быть только внутренняя жизнь человека, а тем более такого подлинно яркого и экстремального художника, каким был Александр Скрябин. — И попробуйте мне хоть что-нибудь возразить по этому поводу! Было бы даже забавно...^:II/10

— К сожалению, некоторая доля страниц этой книги будет вынужденно посвящена и самому себе. Я знаю, что это плохо. Кроме того, я очень сочувствую вам. Но помочь, к сожалению, ничем не смогу. Если бы всё вышло наоборот, и Саша Скрябин писал книгу обо мне, он поступил бы точно так же. Однако, волею случая именно мне приходится теперь работать над этой книгой, одному. До сих пор не могу понять, каким образом так получилось!..^:II/10

— Читатель, который, раскрывая книгу, сам толком не знает, чего он хочет... Но где же вы видали другого читателя, господа? Абсурд... Если вы его когда-нибудь встретите, немедленно передайте ему от меня привет. Книга раскрывается обычно совершенно в других целях. И я конечно не стану теперь напрасно уточнять – в каких именно..^:II/11

— Моя книга кое-кому может показаться однообразной, и даже более того... Однако, не жалуйтесь мне! Прежде всего, она ничуть не более однообразна, чем вся ваша жизнь, от рождения и до смерти. Но при том я напомню, что посреди всей вашей однообразной жизни книга эта безусловно покажется ярким, и даже ярчайшим пятном.^:II/11

Есть какой-то в сознании особый уровень, когда все эти философии, религии, жизни, люди – всё остаётся где-то внизу, ну или пусть даже не внизу, а сбоку где-то, в стороне... И тогда вот это всё, понимаешь, всё окружающее исчезает, и остаёшься один на один с какой-то глубиной, пространством...^:I/17

Для человека любая бесконечность таит в себе страх разрушения. Обычный характер может уничтожить себя в соприкосновении с нею. Но только внутренне оторвавшись от себя как человека, ты имеешь возможность наконец по-настоящему использовать всю эту небывалую бездну, прорву, тьму нового. И это будет настоящее открытие, как вспышка света, как целый новый мир. Но только после того, как ты хоть немного отстранишься от своего человеческого лица.^:I/17-18

Тогда в консерватóрской среде ещё ходили красивые легенды о петербургской “запойной коммуне” Мусоргского. Ради справедливости нужно сказать, что в легендах этих содержалось очень мало действительного знания о той, попросту говоря, общей пьяной ночлежке, в которой заканчивал свою жизнь “великий краснолицый Модест”. Да и вообще слово “коммуна” было тогда просто модным словечком, “бубновым” козырем среди этакого прогрессистского студенчества.^:I/43

— Ты знаешь, — говорит он наконец, — Это для меня такое очень странное ощущение — услышать собственную музыку со стороны... Вроде как это тот же самый я, но вроде уже и нет... И ещё: ведь ты играешь немножко особо, не совсем так же, как я, более нервно, импульсивно, что ли?..^:I/45

Всякое время есть чистая фикция и условность, а любое будущее и прошлое – оно точно так же реально существует между нами, как и настоящее, нужно только уметь освобождаться от своей человеческой инерции, и тогда не будет никакой проблемы в том, чтобы прикоснуться разумом или хотя бы интуицией к своему собственному последующему времени...^:II/57

Скрябин, как человек, — был не один, он был разный, и их было много. Но для меня всегда останется только «двое Скрябиных» – Настоящий и Предыдущий. Конечно, с первой, изначальной частью <...>, как значительно более человеческой и, следовательно, более тяжёлой и досадной для себя, я постарался бы разделаться поскорее, говорить короче и выпускать многое из того, что кажется не столь важным в обычной мусорной жизни. Но согласитесь, при том было бы зловредным с моей стороны вовсе пренебречь <...> этими двадцатью “предыдущими” годами хотя и редкого, но всё же очень искреннего и близкого общения, которые только мне, разве что, и могут показаться несущественными... И я теперь делаю над собою важное усилие, и я вспоминаю тоже – и эти годы... Годы, откуда Скрябин начинал своё движение, времена, из которых он был родом...^:II/68

...к сожалению, пианист — это универсал, это чернорабочий от музыки, это комбайн, изрыгающий в публику звуки, возможно, только с некоторой, весьма ограниченной избирательностью в плане собственного вкуса и физической комплекции.
– Да вот и Серёжа Рахманинов тоже, — продолжает жаловаться пианист Саша, — Ты видал, какие у него ручищи?.. Он ведь может сам себя обхватить пальцами в талии!
Я только посмеиваюсь, живо представляя себе новоявленного нарцисса-Рахманинова, страстно обвивающего руками собственную талию. На мой вкус, картина бесподобная...^:I/82

Бетховен – электрик, обычная динамомашина, – вяло отмахиваюсь я, – И схема его тоже электрическая, ничуть не больше. Он – явный носитель процесса, диалектики, бури и натиска, этакий Невтон, мотор среди композиторов. У Бетховена нету результата, но есть лишь простое движение. Брось, оставь, мой друг, этого электрика всяким монтёрам, а сам займись лучше чем-нибудь стóящим.^:II/87

Скрябин садится к роялю. В комнате уже почти совсем темно. По стенам расползлись какие-то неясные, совсем расплывчатые тени, они слегка колышутся из стороны в сторону. Я невольно задерживаю дыхание... Кажется, что именно в такие минуты и только в такой, немножко странной обстановке можно по-настоящему услышать эту негромкую, очень особую музыку. Сколько раз Скрябину уже приходилось играть эти пьесы: сто, двести, или, быть может, ещё больше? Но даже он теперь, кажется, совершенно потрясён вновь услышанной музыкой. Всего две-три минуты продолжались задумчивые звуки, но ещё наверное столько же, или даже дольше, мы сидим и оцепенело молчим, уставившись почти невидящими глазами в таинственный лиловый сумрак большой комнаты.^:I/132

Уже в который раз я в своих „воспитательных“ прогулках по скрябинскому характеру натыкаюсь на его вечную леность. Но эта его пресловутая лень вовсе не та “русская классическая”, которая на диване с животиком и самоваром во рту, а скорее — оборотная сторона сашиной чрезвычайной живости, подвижности, желания постоянно переменять и себя, и всё вокруг себя.^:II/142

Главное, что меня спасает — находится совсем в другом месте. А именно, только лень способна преодолеть самую лень... Может показаться, будто это игра слов, но то лишь первое, поверхностное впечатление. Смысл находится не в словах, а глубоко между ними!.. Дело состоит в том, что на поверку гораздо тяжелее, сложнее и неприятнее оказывается жить, чем неуклонно сидеть и работать, оставляя пустую тяжкую жизнь далеко в стороне... Великая “лень жить” превозмогает — любую прочую лень.^:II/143

А пока мы оба стоим подле моей маленькой домашней оконной оранжерейки, и Скрябин видимо с замиранием сердца рассматривает невиданной красоты экзотические цветы, вчера впервые распустившиеся в моей комнате. Цветы эти действительно ни на что знакомое не похожи. Крупные, почти идеально правильной формы звёзды, на первый взгляд кажутся даже и вовсе не цветами, а какими-то застывшими морскими животными. Яркая, причудливая окраска, множество прихотливых пятен и нежные цветные волоски, длинный, постоянно колышущийся пушок на поверхности лепестков. Я и сам, признаться, в который уже раз с удивлением разглядываю эти причудливые выдумки мирового разума.^:II/162

Однако, Саша выслушал мою незатейливую басню с очень большим вниманием и хотя маленьким, но весьма серьёзным лицом.
– Да, – подытожил он коротко после моей довольно пространной речи, – Это хорошо. В конце концов, нужно же когда-нибудь начинать и настоящее, реальное дело... А то представь, – внезапно улыбнулся он, – У купца Юргенсона вальс и этюд уже вышел, и в продажу по магазинам давно разошёлся, а ведь даже самого жалкого договора-то у меня с ним – так до сих пор и нет. Тоже мне “издатель”... Смех – да и только!^:II/188

— Но насчёт памяти — это ты всё-таки зря, — с укоризной поглядывает на меня Шуринька, — Я и сам, ты знаешь, иногда до содрогания боюсь всяких этих “сюрпризов” судьбы. Если что-нибудь плохое, так ведь обязательно внезапно, совершенно со стороны, а если хорошее — так только при личном участии, никак иначе. Сам не придумаешь, так и вовсе не произойдёт ничего, — закончил он свою мысль в несколько расплывчатом тоне...^:I/192-193

Некоторое время мы идём молча, измеряя шагами набережную вдоль мрачноватого Крюкова канала, в котором вечно хочется утопиться..., – если бы не такая грязная вода.^:II/224

Опять взор Скрябина светлеет и погружается в блаженную задумчивость... Видимо, вчерашнее вино и вправду было весьма хорошо, и профессорская компания из ресторана разошлась никак не раньше часов трёх пополуночи, – прикидываю я про себя. На минуту у меня даже возникает такое ощущение, будто скрябинскую задумчивость сейчас можно точно взвесить на аптекарских весах, но вместо цифры показаний в граммах при этом почему-то получится – точное время выхода из кабака...^:II/229

— Ты знаешь, — тем временем жалуется мне Шуринька, — за последнюю неделю меня довели уже до полного изнеможения. Мне даже стало основательно казаться, что все время у людей проходит только за огромными столами, заваленными всевозможной снедью. Я ежедневно обжираюсь до неприличия, за целую жизнь столько не переел наверное! Очень тяжело так существовать... В перерывах приходится играть этюды, а во время еды вести беседы о музыке и философии. Какое счастье, что хоть сегодня у тебя можно хотя бы немного отдохнуть...^:I/240

— Нет, я не знаю как справляться с этим нечеловеческим напряжением, — проговорил он, мучительно выделяя каждое слово, — Жизнь постоянно отнимает у меня силы... Как ей противостоять?.. Меня все чаще посещают мысли, что жизнь для меня попросту несвойственна, она мне чужая, — и он вдруг резко замолчал, как-будто провалился в тишину. <...> ...мне иногда кажется, что этих сил, которые почти полностью уходят на борьбу с собственной жизнью, хватило бы на какое-то совершенно небывалое произведение, величественное, божественное!^:I/242

Сначала на сцену выполз мешковатый человек в помятом пиджаке и некоторое время что-то невразумительное говорил, словно пережевывая во рту манную кашу. Наконец, когда я уже совсем готов был заснуть или же заплакать от горя, он поклонился и вышел, пропуская на сцену четырёх музыкантов с крайне серьёзными сорокалетними лицами, не сулившими ровным счётом ничего хорошего, кроме воспоминаний о хроническом запоре.^:II/249

Но за всеми нами со стороны каким-то особенно внимательным взором следит Митрофан Петрович. Я сразу перехватываю его взгляд и хитро улыбаюсь. Сзади него, прислонившись к стене, отдыхают после концерта виолончель и скрипка. Два чехла бессильно развалились рядом с ними на полу. Картина поистине бесподобная!
— Господа Беляев и Скрябин отдыхают после концерта, — с эффектом объявляю я, указывая на два музыкальных прибора: большой и маленький.
Шуринька смеётся и на время перестаёт бесконечно потирать руки, а Митрофан Петрович, улыбнувшись, что-то коротко говорит ему и, внезапно откланявшись всем присутствующим, выходит прочь.^:II/252

Митрофан Петрович Беляев, по-настоящему “большой человек”, издатель, великий благодетель музыкального мира, – это имя всегда было предметом чрезвычайно сильного вожделения со стороны всяческих деятелей от искусства и при консерватории... От одного имени этого за версту пахло большими деньгами, пирогами, композиторской сытостью и славой. Страстно и упорно, к нему желали “приблизиться”, свести знакомство, на него имели свои расчёты и строили планы...^:II/254

И не столько эта история была хороша или забавна, чтобы её здесь рассказать, сколько лицо это, раз и навсегда обыкновенное и поросшее кое-где волосами, возникало в нашей жизни целую тьму раз...^:II/260

– Ах, Шуринька, – стенаю я, схватившись руками за голову, – Да какая ж тебе в конце концов разница до этих академических тупиц! Пиши как пишется, ведь главное – результат. А всё остальное только словесный блуд! Между прочим, самое обычное для человеческого рода времяпрепровождение – с момента сотворения мира. Профессорам делать в жизни больше нечего, как только портить воздух своими идиотскими умозаключениями! Им за эту чушь, в конце концов, деньги платят. А ты сиди и делай своё дело, да помалкивай где хочешь: хоть за роялем, хоть на рояле, хоть под роялью. <...>
— А сам-то ты как пишешь? — переспрашивает он меня, видимо уже совсем позабыв про только что изрядно удивившую его пыльную клавиатуру...
Честно сказать, я работаю по-разному. И всё здесь зависит от конкретного результата, точнее говоря, от замысла и конструкции. Иногда и несколько месяцев до клавиатуры не прикоснусь, а иногда наоборот — от постылого пианино зá уши не оттащишь. И всё дело здесь – только в конкретной поставленной перед самим собой задаче. То есть, опять же, важен конечный результат, фетиш, но никак – не метóда его выполнения...^:II/262-263

Однако по маленькому стаканчику принесённого вина мы всё-таки “пропускаем”. Светлый напиток оказывается с тонким вкусом. Это белое, сладкое вино с нежным миндальным ароматом: идеальный напиток для отравления обоих композиторов, например, цианистым калием. Саша пьёт как птица, мелкими глотками и подолгу задерживает во рту, всякий раз глотая с видимым сожалением.^:II/265-266

– Всё-таки пианисты, – заявляю я с полной категоричностью и почти злорадно, – это сиюминутная, плебейская профессия. Посмотри, вот и те же пустые концерты с конкурсами: всё рассчитано только на сегодняшний, сиюминутный эффект. Поколыхал воздух, получил своё, и пошёл дальше гулять по миру, ходить гоголем да улыбаться, засунув палец в петлицу. Суета ради суеты, и ничего больше!^:II/282

Только представь, ты себе сидишь за инструментом, всклокоченный и ярый, пишешь новый революционный этюд о судьбах человечества, а она в соседней комнате ничком лежит на постели – тщедушная, ослабевшая, тихо плачет и сморкается в кружевной платочек. Ну, и какова тебе картина?.. Впрочем, я, верно, ошибаюсь, как всегда... И твоя Мария Карловна, небось, здоровенная толстая матрона в заячьем треухе, кровь с молоком, и голосина, как у вокзальной лошади!^:II/293

— Очень благодарен, никак не ожидал! — удивлённо заключает Беляев, — вы ещё оказывается и художник! Обязательно покажу при встрече Илье Ефимовичу, интересно, чтó он скажет...
— А что он может сказать? — искренне удивляюсь я, — Он же, простите, художник, а не оратор! “Ничего он не скажет, только кистью помажет”, — последние мои слова встречают поддержку, кажется, только у Скрябина, который уже вполне “завладел” моим последним опусом и, улыбаясь, с удовольствием рассматривает его вблизи.^:I/307

Как-будто по нарочной ошибке, наши места оказались в самой гуще “событий”. Вокруг и спереди моего возмутительного лица оказалась почти вся околомузыкальная “верхушка” во главе с корифеем — Стасовым. Почти непрерывной цепочкой тянулись передо мной маститые затылки: Цезарь (Кюи), Беляев, Направник, Римский, Лядов... В некотором отдалении с ядовитым “оппозиционным” лицом восседал обросший волосатый Балакирев с горсткой каких-то чрезвычайно тёмных личностей. К счастью, опасный проход через зал на своё место окончился для меня почти безболезненно: Митрофан Петрович, по счастливой выдумке природы, затылком не видел, как и большинство прочих “приближённых”, а сидящие в заднем ряду оказались со мною либо незнакомы, либо просто дипломатически считали за лучшее навек позабыть моё лицо.^:I/318

– Ты знаешь, я уже почти привык, – уныло пояснил он, – Теперь, кажется, решительно все почитают своим первым долгом ругать мой концерт, хотя, конечно, до таких крупных соображений, как высказываешь ты, ещё пока никто не догадался, разве только – я сам... Конечно, Сергей Иванович всё больше голосоведением да “параллельными квинтами” недоволен, но зато Римский-Корсаков... Кажется, я начинаю в последнее время понимать твои с ним отношения, на своей шкуре... Только недели две назад он самым неприличным манером разругал меня за неаккуратность, а ещё паче того – что инструментую неправильно, понимаешь ли, какое слово! Неправильно оркеструю! Сказал мне в письме, что оркестр очень слабый, попросту никуда не годится, и звучать это будет отвратительно, и “вообще” дело моё – дрянь, в общем, всё как у тебя... Отругать-то отругал, а помощи от него почти никакой, только сплошные грубости и менторские поучения без конца!.. Я-то раньше по ошибке думал, что Николай Андреич ко мне добр, но теперь вижу, что он только любезен, – и Скрябин недовольно замолчал, обиженно поглядывая куда-то в сторону.^:II/327-328

«Милый Анатолий.
Просмотрите эту пакость; я просмотрел. Многого не понимаю, и вообще – это свыше моих сил. Я не в состоянии возиться с этим слабоумным гением. Пусть лучше автор издаст этот Концерт в 2 фортепиано, а потом кто-нибудь ему наоркеструет за деньги. Балакирев может себе позволить быть золотарём Золотарёва, а у меня есть дела и почище. Некогда скрести Скрябина...
— Ваш Н.Р.Корсаков. — Этот лист оторвите, Скрябину я написал.»
Как и было велено, Лядов с радостью оторвал титульный лист первой сашенькиной партитуры и сохранил “забавный” документ у себя в секретной папочке. Показывая мне его с явным удовольствием, Анатолий Константинович, тем не менее, взял с меня твёрдое слово, что Скрябин до конца своих дней останется в неведении относительно истинного “содержания” бесследно исчезнувшей обложки своего концерта. К сожалению, я сдержал своё слово, хотя и переписал для себя этот замечательный образчик “Римских” текстов. На самом деле, в свой собственный адрес я слышал ещё и не такие военно-морские любезности от заносчивого слуги Орфея. Однако, данное Лядову слово я держал прочно. И Скрябин до конца своих дней так и пребывал в уверенности, что Николай Андреич “к нему не добр, но любезен”. Хотя на самом деле – и это не являлось окончательной правдой.^:II/328

Если тебе хочется испытать свой желудок и печень, подобно великому мастеру “познания”, <...> тогда пей водку и коньяк с пирогами в своё полное удовольствие, но только, пожалуйста, не говори при этом, что испытываешь жизнь! На самом деле – никакую не жизнь ты испытываешь, а желудок и печень; да и не радость это, а просто кабак и пьянка. Веселитеся, русские, через питие.., за неумением лучшего...^:II/330

Мне кажется, что Сашка на своей женитьбе закончится!.. Он и до того работал вяло, через пень-колоду, а теперь и вовсе от него ничего не добьёшься! Жена, дети, семья – это же чистейшая рутина, это время, обстановка... Только очень прочный человек может выстоять против такой компании, а Саша.., он же сущий ребёнок, за ним каждые полчаса слюни ещё подтирать надобно... Вот, поглядите, взрослый человек, который даже ногти самостоятельно стричь не может и шею помыть забывает, а жениться уже надумал!.. Представьте, что за докука! Тёте Любе и мне пришлось напоминать маленькому мальчику Шуре, чтобы он стриг ногти по пятницам, в девять часов вечера. А вы, я смотрю, туда же – женитьба, да ещё поскорей!^:II/336

Саша ужинает в третий раз и всё время уморительно ощупывает свой живот – не треснул ли он ещё по шву. А Митрофан Петрович, напротив, в третий раз “не ужинает”, но время от времени, так же как и Саша, “проверяет” свой желудок “на прочность”.
– Берегусь..., – с важным видом сообщает великий меценат, – завтра, после концерта, небось опять возлияния начнутся “на радостях”... Вот так и вся жизнь, – вздыхает он, – В будни бережёшься, а ради искусства – собою жертвуешь, живота своего не жалеешь...^:II/354

Субботний Русский симфонический концерт происходил под управлением сильно бородатого “начальника всех композиторов”. Подобное “смешанное” действо я посещал сегодня впервые и возможно потому на всё происходящее взирал удивлённо, словно на дурной спектакль... Сначала оркестр расселся по местам, подёргал смычками, натешился вдоволь “канифолью”, и только затем на сцену неторопливо вышел до предела солидный капрал Римский-Корсаков. <...>
Место моё было у самого прохода в центре зала, и весь концерт мне пришлось бороться с дьявольским искушением подобраться с тыла к Римскому-Корсакову и одним резким движением стащить его “за фалду” вниз.^:II/360-361

Почти все, включая и самогó Скрябина, обычно высказывали недовольство последней частью. Не говоря уже о реальных неудобствах исполнения, необходимости поиска хора и денег для его оплаты, постоянно слышалось всеобщее ворчание в адрес самóй музыки финала. Его называли и вялым, и бледным, и скучным, и бесталанным, и как только ещё не обзывали! Хоровой финал Первой симфонии Скрябина стал подлинным полигоном для любителей оттачивать остроумие..., чаще всего пустое. <...> Всё это, пожалуй, и правда, но только – отчасти. И я сейчас не стану долго утруждать вас собственным мнением на сей счёт. Поскольку мне-то как раз именно финал всегда казался сáмой удачной частью первой симфонии. К сожалению, я далеко не сразу смог услышать всё сочинение целиком (на премьере, да и вообще, гораздо чаще симфония исполнялась без финала, существенно “обкусанной”). Но первая же состоявшаяся встреча с музыкой последней части произвела на меня подлинно неизгладимое впечатление – которого я никак не ожидал от Скрябина. Именно слушая то самое место в финале, которое особенно напоминало присутствующим бон-мотистам и пошлякам “упражнения Таузига”, я впервые испытал настоящий ка-тар-ти-чес-кий восторг от соприкосновения со скрябинской музыкой.^:II/366

Но уже затем, по ходу окончания работы, возникла идея грандиозного финала-постскриптума, дополнения, превращающего обычную музыку – в грандиозный манифест. Отделывая уже готовую симфонию, <Скрябин> не успел как следует «добраться» до текста и, разумеется, отложил также «на потом» – и музыку. Заметьте, идея была, но сам материал пока ещё отсутствовал! – случай для Скрябина беспрецедентный!^:II/367

Кажется, одиннадцатый опус Митрофан Петрович любил особенно и наверное по этой причине оплатил трижды: сначала проиграв известное пари,^{[комм. 6]} затем в обычном “издательском” порядке, ну и наконец, ещё и под видом некоего затаившегося и совершенно “неизвестного доброжелателя”.^:II/368

Конец прошлого века увенчался проявлением массового обывательского интереса ко всяким стихам и стишкам. Семейная или домашняя графомания пронизала фактически всё высшее и среднее общество. В конце концов, быть поэтом стало настолько модно и обычно, что не быть поэтом оказалось – просто неприлично! Вокруг Скрябина, кажется, все его знакомые болели этим тайным грехом, разве что кроме одного здравого человека, Митрофана Петровича.^:II/373

С самого начала своей жизни Скрябин имел весьма жёстко скроенную, “употребительную” психику в отношениях с внешним миром. И тоже с самого начала он был – ярко выраженный природный солипсист. Никогда для него не существовала жизнь вне разделения на “моё” и “не моё”, недаром он так отчётливо опознал в самом себе упрощённые принципы подростковой философии Фихте..., однако то было уже немного позднее, не сейчас. А до тех пор Шуринька инстинктивно отторгал и отбрасывал прочь всё, что казалось для него в мире чужим, категорически объявляя это ненужным и лишним “вообще”. Для него вовсе не существовало то, что было не потребно. И напротив, с очередной сменой задач, началом иного “использования” мира, уже другие мотивы занимали место притягательных и собственных, а прежние постепенно отходили далеко на второй план, в прошлое.^:II/381

Ты знаешь, я сейчас дней на десять поселился в имении у своего дяди, Нила Александровича Скрябина <...> У дяди Нила деверь – капитан корабля и всё время привозит ему заморские диковинки. В оранжерейке при доме у него растут пальмы, бамбук и даже кактусы, в точности как у тебя, только места <для них> больше. А в гостиной, где я занимаюсь на рояли, вся обстановка тоже из бамбука, и много всяких странных вещиц – в основном из Китая. Очень хорошо, но жаль, что нельзя так жить достаточно долго.^:II/383

Скрябин как всегда развивал слово за словом свои чудесные внутренние видения, очень слабо согласуясь с цинической окружающей действительностью. Но увы, я слишком живо представлял себе вполне реальных певцов с выпученными глазами и напряжённой диафрагмой пуза, которым дай-то бог хотя бы с музыкальным текстом справиться, а не то чтобы заклинать..., да ещё к тому же и публику в первом ряду, которая пришла послушать музычку между обедом и ужином, желательно, поблагозвучнее.^:II/390

Честно сказать, я не большой любитель Вагнера, но финальная сцена из “Тристана” – и есть то немногое, что приводит меня в безоговорочный подъём, особенно, если певица ведёт себя “пристойно”, не пытается страшно выть, как раненый уссурийский тигр и рвать на себе когтями одежду в поисках отдельных нот.^:II/398

Странный человек – этот господин Рахманинов. Несомненные творческие успехи, вроде фортепианного концерта, соседствуют у него с полной музыкальной беспомощностью, как в невообразимой Первой симфонии. Но увы, я не смогу сейчас с дурно скрываемым злорадством рассказать вам о том, как я, в свою очередь, “думал, что Рахманинов просто композитор, а оказалось – ещё и свинья”. С самого начала человек этот не вызывал у меня никакого отдельного интереса. Правда, даже невооруженным глазом было заметно, что способности его не ординарны, однако для меня в том не было никакой нужды. Я видел перед собою просто очередного, более или менее талантливого, даже пускай и гениального музыканта, композитора, но не более того. Дело опять шло о человеке со своею обычной жизнью и деятельностью. А никакими сверх’задачами здесь – и близко не пахло... «Я-то думал, что Рахманинов всего лишь композитор, да так и оказалось – всего лишь композитор».^:II/403

Впрочем, по отношению к Скрябину полное большинство музыкантов, кажется, оставалось вечно недовольным: и всегда, и всем. Ругали его по-всякому, как только в голову взбредёт. Если фортепианные вещи, то “слишком трудны”, а если симфонии, то уж “слишком фортепианны”.^:II/416

– Вот, именно в такие минуты только и ощущаешь пронзительный, подлинный ритм жизни! – заявляет он победоносно, – Настоящее нарастание, преодоление и завоевание! Штурм, порыв и прорыв, – последние слова сейчас особенно подходят к его наружному виду: пальто расстёгнуто, физиономия блаженно запрокинута кверху, “власы подъяты в беспорядке”, и скоро, скоро уже лучшая часть из предметов одежды неминуемо окажется утерянной в какой-нибудь грязной луже посреди полуночной Москвы.^:II/419

Странный человек – этот Римский-Корсаков. Одна страница музыкальных красот у него соседствует, как минимум, с десятью страницами высокой музыкальной серости. <...> Всю свою жизнь господин Римский-Корсаков по праву занимал трон Великого Учителя и Ученика, ибо по естеству и природе своей он был Король посредственности, настоящий фельдфебель от русской музыки. И вся его жёстко скроенная биография служила тому превосходным подтверждением. Да он и сам своими словами не раз подтверждал определение, данное ему неким отщепенцем.
– Я вот вроде и вижу, что Скрябин – гениальный композитор, – иногда как бы самому себе удивлялся Николай Андреич, – А всё же гораздо больше лежит у меня душа к людям спокойным, средним... Вот, к примеру, Соколов или Витоль.^{[комм. 7]} Пускай он принесёт мне сонату или квартетец какой, не важно, я хоть и понимаю, что не шедевр, но зато сделано грамотно, крепко – и сердце моё велико возликует, да ещё и с удвоенной силой.
Впрочем, даже лучшим подтверждением выглядело само человеческое окружение и последствия жизни Римского композитора. Повсюду, куда только не приходил Николай Андреевич, появлялась за ним и кучка его серых учеников; везде, откуда только не уходил Николай Андреевич, на его месте оставался один из его серых учеников... – В своё время Скрябину пришлось хлебнуть толику подлости от всеобщего воцарения благонамеренных и послушных... – Но впрочем, всё это нисколько не помешало Великому Фельдфебелю в конце концов, под старость – и самому подпасть под влияние неугодного ему гения.^:II/443-444

И действительно, чего в Лядове не было никогда, так это Великого Учительства. Он и сам очень не любил, когда его поучали и принуждали, а потому никогда не поступал так и с другими. Это его преприятнейшее качество я обнаружил ещё давно, в годы своих консерваторских (м)учений, и продолжал с удовольствием наблюдать до сих пор. Всегда с изрядной толикой несерьёзности “Толик” относился и к самому себе, и к окружающим, он и жил, и работал всегда немножко лениво, понарошку, “как-будто”, и именно поэтому его “лицо” сохранило до последних лет значительную степень гибкости и эластичности. Качество, кстати говоря, не присущее ни одному Фельдфебелю, даже Великому.^:II/448

Распределение ролей поначалу было такое: Толя – друг, близкий сосед, душа-человек, за стаканом и у рояля первый, но уж больно ленив музыку писать; Николай Андреич – вождь и корифей, полковник и бородатый авторитет, глава и Учитель; и наконец, Саша Глазунов – вундеркинд и всеобщий любимец, милое пухлое дитя русской музыки... Однако, с появлением Шуриньки Скрябина, все отеческие чувства Митрофана Петровича вполне и сразу перешли на новое “московское чудо”. Конечно, во всех смыслах Шуринька несравненно более подходил для роли “любимой детки”, чем уравновешенный, обстоятельный дядя-Глазунов, который, казалось, ещё в мальчишечьих штанишках уже выглядел и профессором, и директором, и порядочным болваном...^:II/450

Ты знаешь, всё-таки ужасно несправедливо, что гению платят только по результату какого-то конкретного труда, а не за сáмую его избранность... Ведь по идее, человечество должно бы содержать своих избранников, – и он слегка нерешительно оглянулся на это жующее “человечество”, за соседние столики, – Ты сам посмотри, – зачем-то призвал меня Шуринька в свидетели, – Сколько мы уже с тобой, к примеру, выстрадали, и с какой жуткой интенсивностью приходится жить? Себя не жалеешь, сгораешь в этой работе – и всё без малейшей пользы! Нет, всё-таки гений не должен постоянно сражаться с прозой жизни! А иначе, я уверен, это навсегда останется грязным пятном на совести человечества!^:II/462

– Ну как же они все не могут понять, глупые твари, что целый мир, целая жизнь и без того принадлежат мне, и никакое внешнее упорство всё равно не сможет меня поколебать! – почему-то убеждал меня Скрябин, – Всё будет только так, как я хочу, вот только нужно научиться ничем не стеснять, освобождать все свои желания и выпускать их туда, в мир! – сегодня в обычных шуринькиных речах слышалось уже несравненно более уверенности и горячего вдохновения. Лицо его, кажется, начинало даже приметно светиться изнутри.^:II/464

В те времена о Скрябине стало очень модно врать. В Москве он давно не жил, старые знакомые почти все от него отвернулись, и никто о нём толком ничего не знал, так что врать стало не только легко, но и приятно, будто на покойника.^:II/474

И действительно, контраст между “Божественной поэмой” и “папой в шлёпанцах” выглядел более чем наглядным... Но к сожалению, пока “гений” жив, его неизбежно будут окружать в той или иной степени ничтожные или, проще сказать, банальные люди. Это только теперь, малые господа, только на большом расстоянии шуринькина жизнь кажется прозрачной, светлой и очищенной от всяческого мусора. Однако на самом деле именно борьба с этим ежедневным мусором и составляла его жизнь...^:II/490

По завещанию всё музыкальное беляевское хозяйство переходило в руки... самих композиторов. Абсурдная, нелепая история! Разве могут одни композиторы по-доброму или хотя бы с чистым интересом решать вопросы других, запросто оценивая чужое, а то и попросту “враждебное” искусство! На место купца и мецената пришли кланы... К тому же, как я понимаю, теперь у беляевского дела совсем не стало настоящего хозяина. Вместо одного большого человека за богатый стол уселись пировать несколько лысых карликов. <...>
Бывший беляевский триумвират мрачно ожидал господина Скрябина в карете, а этот господин очень дурно начинал свою новую карьеру беседой с каким-то “опальным” композитором, да ещё и на кладбище, меж двух довольно чахлых берёзок..., – или это были осины, теперь не припомню.^:II/496

С некоторой улыбкой мне приходится разочаровать честолюбивого поэта. Только в конце января я завершил партитуру своей тоже третьей симфонии. Но если учесть, что в заголовке при ней значится “Три экстремальные симфонии”, тогда, стало быть, в общей сумме у меня получается теперь – уже целых пять! Вот такая несложная арифметика. <...>
– Ладно..., – сдаюсь я сокрушённой манерой, – Но учти заранее, что ты сам этого добивался! И вот тебе моё последнее купеческое слово: в симфонии — сто восемь частей!
Вместо ответа за столом воцаряется тишина... почти гробовая. Шуринька начинает якобы нервно катать по ладони хлебные шарики, а Татиана Фёдоровна, удивлённо моргая, смотрит попеременно то на меня, то – на своего любимого поэта, не понимая, что́ здесь, собственно произошло...^:II/510

Если бы Скрябин действительно работал с такой скоростью, с которой она ему представлялась изнутри, то я полагал бы увидеть сегодня его творческое наследие по крайней мере раз в пять крупнее! И опусов оказалось бы не семьдесят четыре, как сегодня, а, скажем, цельных триста пятьдесят, если не пятьсот! Можете полюбоваться, приятнейшие господа, сколько отнимает на первый взгляд такое простое житейское дело, как “преодоление” вас, вместе с вашей вязкой жизнью...^:II/510

С самого начала организации беляевского издательства все композиторы получали там заметно более крупные суммы денег, чем в “конкуррирующих” российских фирмах. Однако за тремя главными “апостолами”, членами совета, Митрофан Петрович закрепил особые, индивидуальные размеры вознаграждения. И Лядов, и Глазунов, и Римский весьма охотно питались от “щедрот большого человека”. С появлением на беляевском горизонте Шуриньки Скрябина и он также немедленно вошёл в число этих “избранных”. Апостолов таким образом стало четыре, однако бóльше список уже не расширялся. Правда, Скрябин, единственный из четырёх, при том – никогда не входил в число “экспертного совета”, а потому и после смерти Митрофана тоже не оказался в почётном списке распорядительных “душеприказчиков”. Это обстоятельство, пожалуй, и решило в конце концов его судьбу в беляевском издательстве. Всё-таки, он был исключительно композитором, всегда стоял особо, отдельно от остальных, не занимаясь налаживанием связей или устройством “дел и делишек”. Занимало его только своё творчество. Рано или поздно – за всё приходилось расплачиваться. Жизнь редко кому прощает неучастие в собственных делах.^:II/514

Парижская премьера “Божественной поэмы” прошла значительно глаже, чем прошлые российские концерты. Правда, несколько французских “любителей Глазунова” попробовали было засвистеть, но оказались сметены и утонули среди бурных оваций. Премьера “философской симфонии” прошла в целом удачно, однако отклика в передовых музыкальных кругах не получила. Всё же, её определённо “вагнерический” музыкальный строй и настрой сделался к тому времени “общим местом” французской музыки и, несмотря на очевидную грандиозность замысла, никак не выглядел откровением. Именно в эти первые годы наступление на Вагнера и вагнеристов по всем фронтам повели адепты “новой французской школы” во главе с Клодом Дебюсси и его тайным вдохновителем, Эриком Сати... На смену германскому натиску приходил национальный импрессионизм.^:II/522

Александр Николаевич, конечно, желал стреляться немедленно и тут же, в театре, наверное – прямо на сцене, я так думаю... Концерт Никиша, завершившийся очередным “Вступлением и смертью Изольды”, мог повлечь за собой и ещё парочку не менее прекрасных “смертей”.^:II/523

Лишь моя внутренняя мысль – вот единственно безусловное, что является организующим и действительным для всего мира. Лишь моё свободное желание – вот единственно безусловное, что составляет и формирует жизнь по её видимым законам. <...> Безусловно, вся остальная, общая человеческая жизнь, созданная по законам нормы, имеет вид всего лишь слабого отзвука или бледного отпечатка от подлинного существования. Инертность, мусор, материал для приложения сил – вот и всё, что о ней можно знать. И на самом деле никакой жизни нет и в помине, ибо вся жизнь – это и есть её преодоление!^:II/529

Сегодня Блуменфельд – непосредственный наследник Направника, а значит, главный дирижёр императорского..., казённого..., Мариинского. И подкрученные кверху, нафабренные кавалерийские усы, и лихая выправка щеголеватого дирижёра с первого взгляда напоминают о принадлежности нового “кондуктора” к ведомству камер-юнкеров пушкиных и прочих фрейлин вырубовых...^:II/539

Опять, впрочем как и всегда, Шуринька раздражал вечных учителей своей претензией на исключительность и склонностью вытворить нечто особенное, даже и внешне громоздкое, в общем, сделать обязательно не “как все” и не “как положено”.^:II/541

Признаться, совсем иным образом обрёл я свою “Карманную Мистерию”. Кажется, ещё в несущественном двадцатилетнем возрасте мне попало в руки собрание сочинений некоего автора под именем Косьма Прутков, где содержалось огромное количество лёгких, блестящих и словно небрежных находок, сделанных как бы походя... Особенно, помню, обрадовали меня несколько его “философских”, очень странных пьес, среди которых и оказалась совсем недлинная “Мистерия в 11 явлениях”, называемая “Сродство мировых сил”. Очень скоро пьесы вполне забылись, но зато отложились где-то подспудно некоторые их особые гримасы и ещё, пожалуй, самое слово: “мистерия”. И как раз в тот самый момент, когда и мне, как и Скрябину, открылась некая абсолютная Идея, итог моего догматического творчества, одновременно возникло и странное название, так поразившее сегодня Шуриньку.
— Карманная Мистерия, – ещё раз задумчиво повторил он, слегка поворачивая в руках пустой бокал, – Хорошо, очень хорошо, мне даже кажется, что только теперь нам двоим стало окончательно понятно, ради чего мы столько времени шли вместе, почти рядом друг с другом. Ради чего была вся эта жизнь...^:II/551

– Ты понимаешь, имеется у меня целых два названия, пока не могу точно выбрать, – очень будничным тоном, даже как бы рассеянно объявляет Шуринька, разглядывая одним глазом тёмно-красное вино в бокале, а другим – моё сегодняшнее, не в меру терпеливое лицо напротив, – Первое название, более старое, – это «Poeme orgiaque», а другое чуть помоложе – «Poeme de l’Extase»... Ну, и как это тебе? – и Саша вместе с традиционным вопросом чуть приподнимает на меня свой нарочно рассеянный, прозрачный взгляд.
Произведённое впечатление снова оказывается превосходным и превосходящим все ожидания. Однако, и теперь я сызнова предпочитаю затаиться, на время, и ничем пока не выказывать своего внутреннего изумления. <...>
Ведь у меня действительно есть небольшая, минут на двадцать симфония, вернее говоря, симфониетта под названием «Пять мельчайших оргазмов». Впрочем, разве это повод для огорчения? Если по-моему, так совсем наоборот, радоваться надо и скакать на одной ножке, как Саша любит!.. Всё-таки мы с ним совсем не конкурренты в этой жизни, но даже, как бы сказать, полные союзники и двойники, чуть ли не одно лицо... А по поводу названия можете не сомневаться: я говорил искренне и безо всяких задних мыслей...
– Да я знаю.., – ободряюще улыбнулся мне уже снова успокоенный и почти весёлый господин Скрябин, – Во-первых, мы с Тасей и сами давно уже решили, почти наверное, что «Поэма экстаза» будет много лучше, только теперь я хотел немножко проверить на тебé наше решение, ведь ты у нас как-никак «великий номинатор». А во-вторых..., если у нас с тобой уже и Мистерии оказались на своём положенном, завершающем месте, так чтó же теперь попусту удивляться каким-то “мелким” оргазмам?..^:II/560-561

— Видишь, как всё в точности получается, – немного помолчав, снова заговорил Александр Николаевич, – Ты ведь от самого начала был внутренний, тайный, и ведь ты остаёшься таким же – и теперь! И даже в самих названиях и замыслах у тебя какая-то углублённость, тяга к разрушению “материального плана” своею доктриной, но как бы только изнутри, исподволь... А меня всё-таки гораздо больше влечёт к парению, к высоте, и только оттуда, спускаясь вниз, можно окончательно уничтожить этот физический мир, где ты уже к тому времени сделаешь своё предварительное дело, всё подготовишь и будешь как бы выжидать прихода моей Мистерии. Правда, замечательно, – и Скряич мечтательно улыбнулся, видимо чрезвычайно живо представляя себе картинку, непосредственно предшествующую “концу света”: спускающийся с небес абсолютный Дух в шуринькином лице и встречающий его среди руин материального мира господин Ханон, восседающий на камушке, положив ногу на ногу, как бы тайный агент той же самой вселенской Идеи.
Впрочем, улыбки улыбками, но и на самом деле в скрябинских словах содержалась почти полная правда о нашей “совместной” деятельности. И если в моих планах всегда было очень много ударного, локального, отдельного, то Шуринька отличался, напротив того, постепенным нагнетанием и почти всеобщим охватом. “Разделение труда” и сфер влияния в рамках “единого Принципа”, на деле оказывалось более чем удачным...^:II/562

“Средняя музыка” гораздо более подходила для среднего оркестра, толстого дирижёра, большого зала и одутловатой публики, а в мелких концертах пока не следовало выходить за рамки хотя и “философской”, как говорил Скрябин, но всё же – эксцентрики.^:II/575

Но как же скромен и неприхотлив наш отечественный любитель коридоров консерватории! И того немнóгого оказалось вполне достаточно! И если Римский-Корсаков всё больше нажимал на религиозно-эротическое помешательство и <...> манию величия, Глазунов неспешно толковал о «конце света» и музыкальных галлюцинациях, а милый, добрый «Вова» Рахманинов ограничился только скромным указанием на то, что Скрябин совсем сошёл с рельсов и идёт по ложной дороге. <...>
Знаете ли, мне только вчера сообщили, что вашего, как вы выражаетесь, профессора Скрябина неделю назад как свезли в парижскую психушку, прямо из борделя. Говорят, его освидетельствовал врач и сделал диагноз, что у него буйное помешательство на почве непрекращающегося экстаза. Оказывается, он уже полгода как бредил не в своём уме, а с ним все разговаривали как с нормальным!^:II/574-576

Пятая соната <Скрябина> стала очередным лучшим сочинением, но только для фортепиано, и теперь Шуринька собирался издать её на свой счёт, полагая, что весь тираж будет тут же раскуплен ошеломлёнными обывателями вследствие абсолютно нового невиданного качества музыки. <...>
Странно сказать, но как раз в те же месяцы, в ноябре-декабре 1907 года я тоже заканчивал своё первое отчасти “световое” произведение. Это было довольно большое двухчасовое сочинение под странным названием “Громоздкий фетиш” для оркестра. С первыми звуками мрачного, как бы “скрытого” вступления к фетишу во всём зале разом выключался свет, и затем исполнение – уже до самого окончания происходило в кромешной темноте, лишь изредка прорезаемой короткими смысловыми вспышками, узкими молниями разноцветных лучей, неожиданно и резко бьющих <публику> по глазам. Оркестр должен был играть под большим чёрным колпаком из особенной материи, пропускающей сквозь себя все звуки, но не пропускающей ни единого проблеска света. Но несмотря на относительную краткость этого сочинения, полученное ощущение стояло уже довольно близко к тому, с чего должна была начинаться Великая и ничтожная “Карманная Мистерия”. С этого места начинался путь постепенного открытия тайны и приближения к приведению в действие.^:II/584

Только вчера вернулся при деньгах из Лейпцига, где записал на какую-то «Фонолу» двадцать своих вещей,^{[комм. 8]} фортепианных, конечно. Дьявольская машинка, я тебе скажу, даже играть страшно! Однако, притом и заплатили 1500 франков, отсчитали все до одного. По-моему, очень неплохо даже для «дьявольской машины».^:II/586-587

С момента торжественного вступления в “высшие сферы” господин Кусевицкий резко переменился и аккуратно, одну за другой, – разорвал все свои прежние связи “по консерватории”. Из бедного “любителя канифоли” буквально на глазах он превратился в респектабельного буржуа, и даже манера держать себя на людях стала у него чуть ли не царская. <...>
Скоро поползли и смутные слухи о том, что “выскочка Кусевицкий” затевает ещё одно дурное дело – некое музыкальное издательство, да плюс к тому же и серию симфонических концертов, чуть ли не регулярное предприятие. Тогда вовсе не стало пределов “народному” возмущению. Этот недорослый контрабасист с красноватой физиономией и маленькими усиками “ёршиком”, напоминавший скорее банщика или парикмахера, решил сделаться конкуррентом и замахнулся на святую святых: Русское Музыкальное Общество, и так по уши погрязшее в убытках, да ещё и на несчастную, дышащую на ладан Филармонию! “Дисконтёрский” миллионщик Кусевицкий, потрясая большим “ушковским” денежным мешком, (между прочим, мафиозного происхождения!) шёл скупать на корню отечественную музыкальную жизнь!^:II/593

Я снова понимаю, что речь идёт о каких-то старых музыкантских байках про мою экзотическую персону. И действительно, особенная, почти крохоборная пунктуальность в выполнении данных неважно кому обещаний, особенно здесь, посреди Москвы, выглядит совершенным анекдотом. Кажется, в этой стране даже элементарное выполнение своего дела полностью и в точный срок выглядит со стороны чистой странностью характера и чуть ли не цирковой эксцентрикой. В особенности, конечно, среди музыкального мира.^:II/599

В самом конце марта 1908 года, всего за несколько дней до игумновского концерта в Москве и моих исторических переговоров с «дуче» Кусевицким? Шуринька играл свои произведения в Лозанне, в небольшом муниципальном концертном зале. Поначалу, если я не ошибаюсь, дело шло об исполнении нескольких его произведений местным «почти» любительским оркестром. Поэтому и сочинения Скрябин выбрал попроще да пораньше: концерт, «Мечты» и Первую симфонию.^:II/603

Последнюю тысячу рублей от Маргариты Кирилловны Скрябин получил, кажется, в начале ноября 1908 года и с той поры больше не пользовался щедротами от “морозовских” миллионов.
– Вот какая штука со мной вышла, – подшучивал потом сам над собой Шуринька, – Отказался от мамонтовских россыпей и перешёл на “скромные чаевые”...
Само собой разумеется, дело здесь шло о том, что знаменитая чайная баба, то есть, жена Кусевицкого владела долей в “ушковской” чаеторговой фирме, и происхождение новых скрябинских денег было именно такое, как он выражался – “чаевое”.^:II/609

Нет, не вступление <пятой сонаты Скрябина>, но целый восходящий вихрь звуков внезапно подхватил с собою какую-то повседневную плёнку, мутную завесу жизни, скрывающую настоящий мир от глаз. Подхватил и унёс за собой куда-то наверх..., вдаль. И сразу даже словно самый воздух в зале стал кристально-прозрачным, хрупким и звенящим в полной тишине, – потому что началось... Началось тихое представление последней картины.
...Нет, не музыка, а почти словесно точное воспроизведение рисунка мысли, маленькая фортепианная сказка о тех странных событиях, которые должны случиться с миром и в мире всего за несколько мгновений до акта Мистерии... Теперь скрябинская музыка уже почти вполне переместилась в область идеи, идеального, и звуками рассказывала о самóй Доктрине в целом и её отдельных частях: важных и второстепенных. Правда, сразу уловил я и некоторую остаточную схематичность, даже излишнюю сонатную конструктивность музыки, но то были уже сущие мелочи, издержки начала настоящего Движения.^:II/613

Начальное и полностью тонально определённое шуринькино творчество вплоть до тридцатого опуса как бы автоматически отошло назад, к миру первой жены, миру давно неприязненному и враждебному, как бы материальному и физическому. Но теперь, после “Поэмы экстаза”, которой я, впрочем, ещё не слышал, Скрябин уже окончательно и бесповоротно перешёл к своему новому “идеальному плану”, к работе с бесплотными мыслями и конструкциями будущего. И Пятая соната, маленький “обломок” от “большого экстаза”, оказалась тому самым точным и жёстким подтверждением. Шуринька ушёл не только от первой своей жены, одновременно он удалился и из прежней, привычной и нормальной человеческой жизни – и строил теперь совершенно новый, особенный мир...^:II/614

Печально было смотреть теперь со стороны на всё более чахнувшее угасающее дело, когда-то живое, с настоящим размахом начатое Митрофаном Беляевым. Однако таков обыкновенный закон жизни: рано или поздно все “неровности почвы” затаптываются средними любителями существования, и на первые человеческие роли выходит неизменный Арцыбушев, Витоль, Соколов, Вышнеградский, Черепнин или Золотарёв... – И где-то они все теперь, хотелось бы посмотреть на их живые лица...^:II/617

— И ты в самом деле так считаешь? – почти с детской радостью воззрился на меня удивлённый Шуринька, – Я ужасно рад так слышать! Честно сказать, я теперь немного побаивался встречи с тобой, думал, может быть ты как-то “забыл” или ушёл в сторону. Это же какие огромные, почти непосильные задачи, как весь Мир, даже больше! Нет, нам очень много нужно теперь с тобой обсудить, но это лучше не сейчас, потом, конечно! – и Скрябин немного помолчал, поглядывая куда-то чуть в сторону, – Так значит, ещё лет шесть, ты полагаешь? – и он как бы смерил меня сомневающимся взглядом, словно оценивая “фронт работы”, – Однако, если даже ты собираешься так долго готовиться, стало быть и только твоя, хотя и “карманная” часть действительно очень велика... Но я, ты знаешь,... я ведь собирался быстрее, наверное, года в два, самое большее – два с половиной...
— Нереально, – махнул я рукой и даже не стал пояснять – почему. Шуринька всегда во много раз переоценивал скорости своей работы: и мысленной, и действительной.^:II/638

Как и всегда, в такой обстановке подлинного поглощающего восторга, я всё более молчал, чтобы как-нибудь случайно не охладить шуринькину огромную радость неподходящим или просто случайным словом. Однако, в душе своей я видел, чувствовал ровно такое же ликование, какое теперь с чрезвычайной лёгкостью читалось на вдохновенном лице Скрябина. Впереди у нас ещё оставался целый вечер, целая жизнь, целая вечность. И всё это теперь только предстояло пройти вместе, рядом. 15 января 1909 года в десять часов вечера по “кречетниковскому” времени начался отсчёт совершенно новой главы в нашей со Скрябиным жизни.
Как раз именно об этом я сейчас и вспоминал.^:I/641
      — КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ —

Конечно, мне сегодня очень тяжело решиться издавать только лишь одну Первую часть книги воспоминаний. Но и возможности поступить иначе у меня теперь нет. К сожалению, в последнее время постепенно сбываются самые худшие опасения, которые совсем еще недавно высказывал автор по поводу судьбы своей книги. Несмотря на то, что весь тираж издается мною на средства, оставленные к этой цели моим мужем, редакция категорически отказалась принять к печати Вторую часть книги в том виде, как она и была написана. <...>
Конечно, спору нет, Вторая часть воспоминаний оказывается несравненно более тяжёлой для восприятия среднего читателя мемуарной литературы. Настолько открыто и откровенно о людях, которых мы обычно называем великими, ещё не рассказывал пожалуй никто. Но и та же самая Вторая часть книги на поверку оказывается и несравненно более живой и непосредственной для чтения, хотя при том и заключает в себе огромную массу высочайшей философии. Доктрина и жизнь предстают в своём реальном соединении.^[15]:643

Обилие пошлости и даже “порнографии” – вот основная претензия редакции в адрес Второй части воспоминаний. Позволю себе полностью не согласиться и с таким бытовым определением. В каком месте находится всякая пошлость и ханжество, как не собственно в головах человеческих? На мой взгляд, нужно лишь научиться слышать и понимать столь же чисто, как это могли делать основные “лица” этой книги: Скрябин и Ханон. В конце концов, только истинный Обыватель может видеть низменное в Настоящем и высоком, а пошлость и “порнографию” там, где для гениального человека скрыты главные движущие силы творчества, жизни и всего мира. Давайте вспомним, разве не называли в своё время “Поэму экстаза” те же критики “сладострастными воплями декадента”, а самогó Скрябина “певцом сексуальной невоздержанности”? А ханонические “Пять мельчайших оргазмов”, которые сотни раз пересчитывали на пальцах? Разве их не постигла подобная же участь? Обыденное сознание вечно остаётся циничным и предельно неизобретательным. Дальше убогих бытовых ассоциаций дело почти никогда не идёт. Увы, именно здесь и сокрыты те самые удручающие “будни”, которые так настойчиво пытался “преодолеть” Шуринька Скрябин и его ближайший, “тайный” друг...^[18]:643

Концепция книги заложена в самом названии – “Скрябин как лицо”.
Это книга композитора о композиторе, но музыка представляется интересной лишь как сфера осуществления, приложения доктрины. Автору не интересно говорить с нами о “технологических” вопросах, он слишком хорошо осведомлён о них, но наблюдения, которыми он тем не менее считает необходимым поделиться с читателем, поражают и тонкостью, и основательностью...^[15]:652

...приходится признать, что Ханон превосходно осведомлён не только о музыкальных традициях. Работая над подлинной художественной прозой, он ставит на службу своим целям обширное литературное наследие века минувшего, умело извлекая в нужный момент приёмы, заимствованные из классического русского романа. Немалую роль в создании атмосферы, общей стилистики повествования играет тот особенный язык, которым оно изложено. Нарочно (нарочито) усложнённый и даже перегруженный своеобразными тавтологическими конструкциями и штампами, тем не менее он постоянно несёт на себе явственную печать эпохи, строго организуя пространство произведения в заранее определённом и сознательно выбранном автором направлении...^[18]:652

Впервые в истории музыки о композиторе пишет не биограф, не музыковед-критик, наконец, даже не писатель или философ, но тоже композитор, личность может ничуть не менее яркая и своеобразная, чем А.Н.Скрябин. Наверное, именно поэтому книга воспоминаний избежала всех избитых литературных клише и штампов. Для автора книги и через десять лет после смерти Скрябин продолжает „попросту“ проживать где-то рядом, по соседству, оставаясь близким, родным, даже „внутренним“ человеком».^[21]

На днях из стен императорского издательства «Лики России» появилась странная и необыкновенно толстая книга, написанная композитором (и опять заметьте, именно композитором, а не писателем!) по фамилии Юрий Ханон. — Так во́т, слушайте дальше, этот самый композитор написал эту чрезвычайно толстую книгу о своём якобы близком друге или приятеле, тоже композиторе Александре Скрябине, который, между прочим, замечу, книг никогда не писал, в отличие от своего нынешнего приятеля. В общем, там (в этой книге) настолько ловко описаны все события, как-будто на самом деле всё так и было (какая отменная ложь!) и автор ни разу не краснеет. Я даже теряюсь, что́ тут можно сказать ещё об этой, с позволения сказать, книге... — В самом деле, не все же могут обнаглеть до такой степени! Вот у меня, например, в детстве тоже был толстый (не)приятель по фамилии Дима Чинёнов, прекрасный мальчик, мы с ним почти каждый день гуляли вместе во дворе, так вот..., я же не написал про него книгу воспоминаний! А ведь если припомнить все наши разговоры и занятия, могла получиться громадная книжища, страниц восемьсот, не меньше, или даже тысяча. В общем, целая библия могла выйти!..

— Но всё равно, мне искренне..., искренне и глубоко жаль, что такое почтенное и глубоко..., очень глубоко уважаемое издательство, как «Лики России», кстати, недавно с большой торжественностью отпраздновавшее свой трёх-с половиной-летний юбилей,^{[комм. 9]} взялось за издание такой некоммерческой тусклятины. Честное слово, ровно такой же коммерческий финт можно было бы выкинуть и с гораздо более уважаемым автором хорошей, полезной книжки, например, про уход за волосами, или про влажную уборку коридоров...

Если есть на свете книга, которая менее всех других нуждается в рецензиях, то это именно «Скрябин как лицо». Автор лишил работы всех прихлебателей — книга настолько плотно и исчерпывающе «укомплектована», снабжена столь многочисленными предисловиями, послесловиями и комментариями, что трудно не сбиться на цитирование.
«Скрябин как лицо» — явление выдающееся не только на фоне блёклой и вялой современной литературы (что само по себе не может считаться большим достоинством), но и литературы двадцатых годов, когда, как нас уверяют, книга была создана. Написанная в жанре мемуара (будто бы) книга легко минует всякие жанровые границы. При желании в ней можно найти черты романа в письмах, романа воспитания, романа-путешествия, истории любви, семейной хроники, «картин русской жизни» и, напоследок, воспоминаний. <...> Кроме огромных пространств, охвачен значительный временной отрезок — с 1888 по 1909 год. Так что при определении жанра можно ограничиться лишь одной номинацией — «книга». И претолстая.^[22]

Кроме того, книга «Скрябин как лицо» «многослойна», подобно эксцентрическим сочинениям самого Юрия Ханина. Её можно прочесть просто как развесёлую биографию Скрябина, написанную близко и в подробностях знавшим его человеком. <...> Надо думать, ретивые музыковеды могут с лёгкостью вычерпать из книги материал для диссертации, и не одной. Найдётся над чем поразмыслить и не менее прытким исследователям литературы. И так далее. Обеспечены работой и философы, и медики, и психоаналитики, и историки быта. Но как говорит Шуринька Скрябин о «Сонате, а не чём-либо ином» <для фортепиано> своего друга Ханона, «совершенно везде, повсюду, куда только пальцем ни ткни, короче, везде царит сплошной обман. И даже самая простота эта — тоже обманная...» <...>
Напоследок несколько маленьких замечаний. Книга — сущий подарок для библиографов: они вдоволь наиграются в игру «а ну-ка опиши» (фамилия автора пишется по-разному — то Ханон, то Ханин; в качестве издательства указан некий Центр Средней Музыки, да и с хронологией дело запутанное — на дворе то ли 1909, то ли 1925, то ли 1995 год). Художественное оформление книги способствует неизъяснимому удовольствию читателя (даже если он запутается в персонажах и примет Ханина за Скрябина и наоборот, то хоть красивую и добротно сделанную вещь в руках подержит).^[22]

Из современных композиторов я вспомнил о петербуржце Ханине (Юрий Ханонъ), который несколько лет назад поразил всех своей музыкой к фильму Александра Сокурова «Дни затмения». После долгих поисков, я нашёл его единственный диск в Копенгагене. Музыка оказалась концептуальной, театральной, тоскливой и ритмичной. Ощущение «взгляда со стороны» натолкнуло на мысль о двух существах с крыльями, которые, формально не участвуя в действии, всё же являются главными персонажами этого маленького балета. К сожалению, пока я использую только одну часть его замечательной «Средней симфонии», но не оставляю надежды поставить всю симфонию целиком.
Четвёртым именем был Скрябин. Как только я услышал «Поэму экстаза» (кстати, совсем недавно), стал мечтать о балете на эту музыку. Какова же была моя радость, когда я узнал, что Юрий Ханон (ему 33 года) написал Книгу ВОСПОМИНАНИЙ о Скрябине. Я с лёгким сердцем объединил их в одном отделении.^[23]

Когда автору удаётся приложить руку к каждому квадратному миллиметру своей шестисотвосьмидесятистраничной маски, позитивные эмоции и ощущения затмевают вечно сомневающийся разум, и только положительные стороны остаются в поле зрения. Именно так и происходит в случае с книгой Ю. Ханина, выпущенной издательством „Лики России“ в Санкт-Петербурге. Буквально первое, что замечаешь, когда держишь книгу в руках, это её необыкновенная весомость. Понимаешь, что эта книга является предметом искусства, своего рода артефактом, призванным послужить наградой археологам будущего.^[24]

Иногда на лицо мнимого автора надвигается тень, и он начинает потусторонним голосом излагать элементы некоей «доктрины», сочетающей контроль над хаосом и солипсизм, — это реальный автор пытается показать свою власть. На всей протяжённости книги происходит неравная борьба между ними... <...> Под конец подлинный автор убивает мнимого, лишая его возможности добиться полной публикации текста — оказывается, перед нами лишь первая часть — и трансформируется в нескольких авторов послесловий, восхваляющих достоинства второй, значительно более „открытой и откровенной“ части, где „доктрина и жизнь предстают в своём реальном соединении“, после чего развеивается и улетучивается.^[24]

«Внутреннюю биографию» Скрябина, озаглавленную «Скрябин как лицо», Ханон издал — с большими трудностями — в 1996 году. Книга эта (на первый взгляд) — классическая биография. Но в то же время — роман, художественное произведение, посвящённое жизни, музыке и дружбе самого́ Скрябина и... Ханона, его близкого друга в Дао.
Биографии, в которых автор становится в то же время одним из героев — вещь практически неизвестная в русской литературе, и крайне редкая — в мировой. Это — не просто вымышленный «диалог» с неким деятелем прошлого, а последовательное повествование о том, как Скрябин и Ханон вместе шли и идут к Просветлению.
Жанр этой книги, «внутренняя биография» — совершенно нов. Речь идёт о том, что Скрябин, собственно, не умер и живёт внутри Ханона — (равно как и наоборот). Для многих такие вещи останутся неясны, однако теософ-Скрябин понял бы Ханона — с полуслова.^[25]:98

Житие Скрябина, писанное Ханоном, решает задачу, которая «обычными» биографами великого композитора не то что бы не решена, но даже, по сути, и не поставлена — отслеживание скрябинского внутреннего роста, в итоге приведшего былого выпускника Консерватории, «дворянского пианиста» и сочинителя романтических стихов — к новой, принципиально иной жизни. — Жизни в Мистерии, во взыскании иного (сверх)’человека и иного (сверх)’человечества. Шаг за шагом, мы наблюдаем как талантливый сочинитель и исполнитель перепрыгивает через самого себя, познавая относительность и, в конечном счёте, пустоту всех окружающих его норм и институтов: начиная от общепринятых форм личного и общественного существования, и кончая конвенциональным музыкальным сочинительством.^{[комм. 10]} Постепенно — медленно, очень медленно, — Скрябин отрывается от этих «низких» норм, приходя к преодолению «ветхого Адама» внутри и вовне, к жизни в качестве Лица — свободной, воссоединившейся со своим экзистенциальным Бытием Личности.
Путь этот тернист, как и любая дорога к преодолению отчуждения от собственного «горнего», надчеловеческого Я, к тем высотам, где Я (или Аз, как говорил сам Скрябин) растворяется в дыхании Вечности. Но ведь так же был тернист и путь Гаутамы Будды — от «нормального» подростка из «хорошей» семьи, а после — «нормального» аскета — к Просветлённому, впервые показавшему людям, до какой степени утло и относительно их существование, дотоле казавшееся столь незыблемым.
Строго говоря, Скрябин не был буддистом, не является им и Ханон — в том смысле, в котором не был буддистом сам Будда, а Маркс, по его собственному заявлению, не был марксистом. И история о пути Скрябина и Ханона к их собственному Просветлению — ещё одно напоминание о том, что вовсе не буддизм в форме догмы или ритуала ведёт нас к Нирване, а само-становление в качестве Будды в своём собственном праве, — тонкий и живой процесс, который ни в какие догмы и «-измы» не уложить.
   Чтобы дойти до источника и напиться воды, вовсе не обязательно выстраивать заумные теории и называть себя «водистом». Для этого требуется просто сделать первый шаг. Всего лишь — один шаг вперёд, а потом уже — ноги и инстинкт доведут сами. Казалось бы: простая, элементарная истина, однако человеку, потерявшемуся в словесных дебрях нашего времени, наверняка понадобится не одна книга Ханона, чтобы ощутить её — хотя бы смутно...^[25]:99-100

Книга нова по жанру, но в то же время основана на подробном, профессиональном исследовании скрябинской жизни и творчества. Тот факт, что кланы, хозяйничающие в российских издательствах, газетах и журналах, обратили на неё мало внимания, — говорит лишь об уровне сознания нынешней российской «культурной элиты», и её узко-клановом сознании.^[25]:100

...К тому же он написал совершенно фантасмагорическую книгу „Скрябин как лицо“, добавив к своей репутации статус отчаянного фантазёра и великого комбинатора. Листаю эту книгу и не могу себе отказать в удовольствии высказаться о ней, заодно и об авторе.^[26]:291-292

Творчество Скрябина в книге описано самым дотошным образом: Скрябин для Ханина – его alter ego, и потому заподозрить мемуариста в том, что он чего-либо не знал из скрябинской музыки, попросту невозможно.^{[комм. 11]} К тому же, будучи превосходным пианистом,^{[комм. 12]} он переиграл (причём, в публичных концертах!) чуть ли не всё скрябинское наследие.^{[комм. 13]} Очевидцы ханинских клавирабендов вспоминают, что игра пианиста впечатляла не только бесподобным техническим уровнем,^{[комм. 14]} тонким пониманием всех поворотов скрябинского мышления, но и тем, что он не боялся подправлять великого мастера, «улучшать»(!) его нотный текст,^{[комм. 15]} кстати, об этом говорится и в книге: когда Ханон воспроизводил по памяти только что сочинённые Скрябиным пьесы, то исполнял их как-то по-другому, по-особенному...^[26]:292

...Ну и чёрт бы с ней, с музыкой-то, она же только средство <так решил Ханон>. Займусь чем-нибудь другим. И занялся. И сделал книгу «Скрябин как лицо». Книгу, над которой витает эпиграф Гессе: «Только для сумасшедших». В литературе, а тем более в музыковедении, уже давно ничего <нового> толком не придумывалось. А вот поди ж ты, нашёлся некто Ханон, взял да и написал про Скрябина, да так, что и не знаешь, на какую полку положить сей труд — подобного слыхом не слыхивали и видом не видывали... Поставил, шельмец, в тупик: био<графия> — не био<графия>; то ли один, то ли двое; то ли XIX век, то ли XX и много ещё других «то ли».^[27]

— Но и кроме шуток, всё так. Скрябин и Сати..., через всю предыдущую жизнь – два моих друга, за неимением живых, сегодняшних. Вот уже почти тридцать лет моего существования прошло с ними в ежедневном диалоге: то один позвонит, то другой напишет, вот и всё моё повседневное общение... Но вот что главное: общение не впустую!.. – потому что главным артефактом и, если угодно, доказательством этого диалога на вчерашний и сегодняшний день служат два моих толстых талмуда: для начала, «Скрябин как лицо» и, наконец, «Воспоминания задним числом», каждый из которых в своём роде – исторический прецедент: как некий особенный метод и такое же произведение. Строго говоря, обе эти книги и есть – застывшая на бумаге масса моего неприлично длинного диалога, одновременно и ответ на Ваш вопрос. <...> Скрябин и Сати, два идеолога (причём, каждый по-своему), и два принципиально не-клановых человека, как и я. (Давайте, буду говорить короче и глупее, всё равно никто ничего не поймёт). Скрябин – больше чем композитор, его музыка – пинцет, инструмент для уничтожения мира во вселенском оргазме. А Сати – меньше чем композитор, его музыка – пинцет, тоже инструмент для сведения счётов с этим миром и его людьми.^[28]

Если же посмотреть на эти две работы <«Скрябин как лицо» и «Воспоминания задним числом»> с точки зрения их принадлежности одному циклу, можно заметить некоторую причинно-следственную связь: в первой действовавшие Скрябин и Ханон были близки и дружили, но не были тождественны (Скрябин являлся неким альтер-эго Ханона), ко второй с «автором» (или «героем», «Ю.Ханоном»; я употребляю кавычки, чтобы не делать знак полного тождества между реальным человеком Юрием Соловьёвым-Савояровым и «сценическим образом» Ю.Ханона) произошло то, что в психологии называется «вымещением» — переориентацией с одного объекта на другой (Ю.Ханон как отдельный персонаж перестал существовать). Или (что, может быть, точнее) — «диссоциативное расстройство идентичности» — литературное расщепление личности («Ханона» и «Скрябина») перешло в собирание (слияние) двух альтер эго в одно новое («Ханон» и «Сати» без конкретизации), как это случилось с героем известного кафкианского фильма Дэвида Кроненберга «Муха». Все сказанное выше никоим образом не призвано опорочить эти труды – нет, единственной целью было желание понять логику этих литературных произведений.^[29]

...время от времени «из подполья» выходили крупные фолианты: один другого причудливее. К примеру, в 2010-м году была издана и вызвала определённый резонанс колоссальная книга, посвящённая Эрику Сати, в которой Ханон объединяет собственные тексты с переводами литературного наследия Сати в своего рода фиктивные «внутренние воспоминания» (задним числом). В этой книге автор и его герой сливаются в одну личность, — таким образом, возникает принципиально новый жанр, соединяющий в своих недрах научное исследование, аналитическое эссе и мистификацию.^[3] Помимо Сати только Скрябин является для него образцом и авторитетом, — как настойчиво подчёркивает Ханонъ в своих многочисленных текстах и интервью.
В течение трёх лет своей публичной активности (1989-1992) Ханин выступал также и как пианист, исполняя, в том числе, произведения Скрябина, Сати и Мийо, некоторые из них — впервые в России. В короткометражном псевдо’документальном фильме «Шагреневая кость» (1992) Ханон, исполняющий роль самого себя, беседует на своей ленинградской кухне со Скрябиным...^{[комм. 16]} По собственному «само-определению» Х. — Каноник, человек, создающий доктрину, устанавливающий некое высшее правило, канон. Именно по этой причине, не удовлетворяясь рамками одного искусства, он пишет музыку, литературные тексты (в 1995-м вышла книга мемуаров «Скрябин как лицо»...)^[30]:512

Чтобы получить представление о гениальном композиторе и писателе достаточно было послушать музыку к фильму Сокурова «Дни Затмения», посмотреть балет «Средний дуэт» Юрия Ханона в постановке Алексея Ратманского или прочитать две великих книги о Сати и Скрябине, написанные Юрием Ханоном...^[31]

В нашей консерваторской библиотеке есть «Скрябин как лицо». Которая (единственная из Ваших книг) была мной прочитана. Я даже могу сказать, что это одна из лучших книг, которые я читал. Спасибо Вам за неё.^[32]

И сразу же необычное название фолианта «Скрябин как лицо» заинтриговало игрой слов и смыслов. Переплёт: серый, тёплый и бархатистый на ощупь с первого прикосновения полюбился моим кончикам пальцев. Не говорю уже об оформлении, доставившем мне самые приятные эстетические ощущения, от самой малой завитушки причудливого узора до особенного типографского аромата книги. Да и звонкое имя автора, совсем не знакомое мне, сразу выстрелило в мозжечок. Почему-то представилось, очень отчётливо, что автор нездешний, то есть, прямо оттуда, из начала XX скрябинского века, и никак не позже. Но каковó же было моё удивление (уже потóм, спустя какое-то время... и рукава), что на самом деле всё не так уж и далёко. И даже рукой можно дотянуться. <...> Как в сказке, книгу ту я прочла шесть раз, каждый раз проживая вместе с ней все события как свои собственные и радуясь бесконечно всплывающим новым граням в игре интонаций, смыслов и слов.^[33]

Как говорил Груберт, он слышал про «Скрябина как лицо» от своих московских коллег и старинных друзей, Владимира Троппа и Татьяны Зеликман, семейной пары. Они с восторгом рассказывали об этой книге, о том кáк она написана, каким слогом она написана и о том, насколько подробно и точно в ней раскрыта суть Скрябина, полное погружение в скрябинскую жизнь, с подлинным ощущением, что все события разворачиваются прямо перед читателем, словно рассказанные голосом очень близкого друга Скрябина, его современником, который бережно сохранил каждый прожитый день его жизни. А потом вдруг узнаёшь, что автор-то, оказывается, живёт здесь и сейчас, и вообще — молодой человек!..