Бастард Тристана (Эрик Сати) — различия между версиями

« Бастард Тристана »^[1]:673, или (говоря по-русски) « Ублюдок Вагнера » ^{[комм. 1]} ( «Le Bâtard de Tristan» ) — таково, несомненно, название одной из самых известных (и одновременно, ранних, что показательно) опер знаменитого французского композитора, художника, писателя и экс...центрика Эрика Сати. Это яркое и в высшей степени эпатажное фумистическое произведение было создано им отнюдь не в одиночестве (как явствует из начатого выше объявления), но в со...дружестве с якобы либреттистом и режиссёром-постановщиком Альбером Теншаном. Хотя..., прошу прощения, последнее обстоятельство выглядит уже не столь важным для существа вопроса (и его ответа), поскольку единоличным зачинателем, автором, вынашивателем & реализатором эмбриона замысла, центрального образа, идеологии & идеи целого и, что главное, названия этого сочинения — явился всё же — он, мсье «композитор музыки». Единый и неделимый (хотя и в трёх лицах). Его имя, если желаете знать: Эрик-Альфред-Лесли (Сати).

— Повторяю эту сугубо конфиденциальную информацию исключительно для тех, кто — не помнит.

Или не понимает.

с
егодня, спустя почти полтора века после означенного «события», придётся признаться и признать: большую трёх’актную оперу «Бастард Тристана» (или, ещё раз напомню, «Ублюдок Вагнера») при всей её особости и особняковости (почти маргинальности) следует считать произведением глубоко знаковым & поворотным для французской (и европейской в целом) культуры & музыки последнего десятилетия XIX века.

Самим своим появлением (как поплавок на поверхности стоячего болота) она обозначила глубинные процессы, медленно вызревающие где-то внизу, в толще воды. Спустя девять лет после смерти Ричарда Вагнера, когда его чудовищное байройтское наследие находилось, пожалуй, в высшей точке своего влияния и ни один мало-мальски значимый французский композитор не мог избежать вовлечения в русло его декадентской теории и такого же стиля, Эрик Сати — единственным на своём месте и времени — выступил с публичным манифестом, фактически осмеявшим и опрокинувшим ветшающего на глазах германского идола. Ростом в аршин с вершком... Пожалуй, единственным его единомышленником на этом пути был Фридрих Ницше, четырьмя годами раньше опубликовавший философский памфлет под названием «Ницше contra Вагнер». Однако Сати не ограничился одною теоретической критикой и двинулся дальше, по пути чистой практики искусства. — Именно в эти годы (прошедшие фактически под зонтиком «Ублюдка Вагнера») постепенно вызревает новое, ярко оппозиционное и типично французское течение, позднее получившее название — импрессионизма в музыке: поначалу в лице одного только Эрика Сати (в 1886-1893 годы), а чуть позже — и его фактического ученика, близкого приятеля и последователя — Клода Дебюсси.

Ещё в 1891-1892 году этот молодой выпускник парижской консерватории и лауреат Римской премии был ярым вагнеристом (несомненно, бастардом..., чтобы не вспоминать о другом варианте этого слова), однако, не прошло и пары лет со дня его знакомства с Эриком Сати, как он перешёл на прямо противоположные позиции, сделавшись непримиримым противником наследия «байройтского карлика»: причём, не только личным, но и пуб’личным. И если (по его собственному признанию) до 1891 года восхищение и преклонение Дебюсси перед Вагнером (в особенности, перед его «Тристаном и Изольдой»..., между прочим) «доходило до той степени, когда забываешь о всяких правилах приличия», то (спустя всего два года общения со своим новым учителем) прежний Римский лауреат договорился до полного и окончательного отрицания какого бы то ни было значения Вагнера для искусства вообще: «Вагнер никогда не служил музыке, он даже не служил Германии!» — объявил Дебюсси уже в 1893 году...^[3]:22

— Таким образом, ради завершения вступления остаётся произнести всего несколько слов: сухих и холодных... Можете послушать... из чистой вежливости. Или в точности — напротив...
...Одинокий маргинальный эпатаж, манифест & протест «Ублюдка Тристана» (Le Bâtard de Tristan), однократно «прошедшего» (молчаливым) похоронным маршем через Париж в ноябре 1892 года — прямиком в Большую Оперу Бордо (Grand-Théâtre de Bordeaux), стал фактическим поворотным пунктом во французской музыке XX века, опередив своё время на пять, десять, двадцать..., даже тридцать лет и, в итоге, перенаправившим его стопы в другую сторону...

— Несмотря даже на то обстоятельство, что один из его авторов вскоре скоро’постижно скончался...

п
ожалуй, находясь сегодня и здесь, мне придётся слегка потрудиться и ещё над одним (несущественным) вопросом.

И вот что я разумею за этими невидными словами...

Сегодня, по прошествии нескольких пришествий, обычному смертному (с улицы поставленных фонарей) довольно тяжело себе представить дословно: чем явился «папа-Вагнер» для европейской культуры (в особенности, музыкальной, конечно) конца XIX века..., и даже начала XX, если не шутите. — Сложившееся в музыкально-театральной сфере положение дел можно было бы назвать (не)стихийным бедствием: начавшись победным триумфом композитора-Вагнера, оно закончилось фактической гегемонией или диктатурой религиозного эрзаца под тою же фамилией. В особенности это бросалось в глаза — во Франции, натурально. Былая мировая сверх’держава, потерпевшая чудовищное, ни с чем не сравнимое поражение и унижение в ходе франко-прусской войны 1870-71 годов, почти полвека находилась в состоянии национальной депрессии. Пленение и смерть императора (Наполеончика III), длительная оккупация громадного куска территории (до половины!), блокада Парижа, аннексия Эльзаса, Лотарингии и ещё кое-каких восточных областей, позорный Версальский договор, несусветная контрибуция, наложенная (буквально, в штаны) Бисмарком... — Все эти события не только сбили с ног велiкую Францию, (бывшую империю!) но и фактически пред’определили будущие кошмары XX века, включая Первую и Вторую мировую войну, приход к власти Гитлера, раздел Германии, а затем — в конечном счёте — распад советского блока. И тем рельефнее на фоне национального унижения французов выглядел почти религиозный культ Вагнера, победивший и захвативший французскую музыку в то же самое время. — Несмотря даже на недостойную, не раз высказанную во всеуслышание (хамскую) позицию, которую он занял после победы Пруссии. И по отношению к кому же?.. — к тем самым французам, к тому городу, который двумя десятками лет раньше фактически спас Вагнера от (пред)смертного приговора,^{[комм. 2]} дав ему сначала убежище, а затем — европейский успех и славу. — Не к столу буде сказано...

Пожалуй, на этом (не)забавном месте я позволю себе оборвать свой полу-исторический (полу-истерический) экскурс, чтобы затем культурно выругаться и сплюнуть куда-то в сторону..., — прошу прощения, в сторону равно Бисмарка и Наполеона..., заранее выпуская всех остальных (без)действующих лиц. Лицемерно сожалею, что, начиная во здравие («Бастарда Тристана»), мне пришлось продолжить заупокой (о «бесславных ублюдках» человеческой комедии). Но увы, не нарисовав хотя бы двумя-тремя жирными мазками (масло-холст) батального фона этой истории, было бы затруднительно (почти невозможно) понять, в чём же тут соль & хлеб (а тако же и фига с маслом). Не говоря уже о либретто одноимённой оперы... — К слову сказать, во время краткой временной (& кратко’временной) оккупации Онфлёра бравыми пруссаками (все как один, строем, нога в ногу, нога в ногу, с оттопыренными задницами и приподнятыми штыками, эй!...), Альфонсу Алле (сыну владельца аптеки на Верхней улице дом 119) стукнуло чуть больше шестнадцати, а Эрику, соответственно, было всего пять лет от роду,^{[комм. 3]} как за картонной стеной...^[9]:21-23 Само собой, такие события не забываются..., раз навсегда формируя ландшафт не только «европейской политики», но и психики художников..., тем более, таких пожизненных протестантов и высоких инвалидов, каковыми были Альфонс и Эрик. Один за другим, буквально дыша друг другу в спину.^[10]

И на таком, с позволения сказать, историческом фундаменте строилось вагнерическое царствие...

Практически, на отупелых штыках бравых гвардейцев кайзера..., в Ле Бурже и Вер’сале...

Грешно (& смешно) сказать, но даже сам Венсан д’Энди, нерушимо-белокаменный & бессменный глава всего французского цукунфизма, имел (не)счастье поучаствовать (девятнадцатилетним солдатом) в той позорной войне. — (O..., mein Gott!..) Таким образом, круг замкнулся: сначала бравый вагнерист потерпел чудовищное поражение от пруссаков и едва не попал в плен, участвуя в последних безнадёжных атаках французской гвардии, а затем ещё и оказался (на всю жизнь) поражён этим немецким карликом, автором «Тристана». И даже когда прусские оккупационные войска (получив контрибуцию) оставили территорию Франции, Вагнер продолжал наступать: год за годом, шаг за шагом, неумолимо и шумно, не согласуясь ни с какими разумными доводами. Перешагнув порог XX века, его засилие..., почти оккупация Парижа, в 1890-е годы казалась уже всеобщей и почти безнадёжной. Сегодня странно (почти страшно) себе представить подобное состояние дел, но из всего поколения французских композиторов, родившихся в 1850-70-е годы, пожалуй, только один Эрик Сати стал тем единственным и неповторимым, творческое «начало которого оказалось за пределами вагнеризма».^[11] Но тем забавнее было обнаружить (спустя всего два десятка коротких & кратких лет), как всё пресловутое «золото Рейна» (чтобы не вспоминать о золоте ночном, вестимо) испарилось — и как будто бы бесследно. Почти чудо (не право, славное ли?)... После окончания той «велiкой войны» (Первой мировой, коли не шутите) даже сам Сати не сумел скрыть своего радостного удивления вслух, глядя на это шикарное исчезновение, почти волшебное, почти сверх’естественное (как в «Кольце Нибелунгов», деточка). Словно из-под земли. Словно под землю:

...и спустя ещё пару лет, уже почти на пороге собственной смерти, «старомодный» Сати не удержится от очередного замечания в записных книжках..., сделанных словно бы тихо, для самого себя, но на самом деле — голосом наружу, высунувшись из окна проезжающего мимо омнибуса и старясь перекричать уличный грохот: «...Вагнер (его влияние больше не существует, для сегодняшней молодёжи). Что за волшебное сравнение с моими (старыми, недобрыми) временами!... Одновременно радуюсь и удивляюсь, глядя на такое дело... Тем более, после всего, что было...»^[1]:600

— Всего несколько слов, скупых и точных, как он любил (первые 59 лет жизни..., своей жизни). Казалось бы, к чему это..., спустя столько-то времени. Когда прошла уже почти вся жизнь. С одной стороны: молодой человек, полный готовности взять этот мир. С другой стороны, почти старик, почти безнадёжный, почти уходящий. «Тридцать лет спустя»..., да и не только тридцать лет, но и ещё целую вечность войны (велiкой, мировой..., всё как они любят). И при том — почти по-прежнему свежая и отчётливая констатация факта влияния и присутствия, особенно если принять во внимание, что автор этих строк..., Эрик-Альфред-Лесли Сати оказался едва ли не первым, кто нанёс удар по торжествующему & самопальному байройтскому божку..., из прежних.^[7]:301 Пускай даже и такой смехо’творный (для начала) как «Ублюдок Тристана», — типичный бастард своего времени и места. Тем лучше... Значит, за ним неизбежно последовали и другие..., — продолжу я собственную фразу, ничуть не рискуя покривить словами (не лицом, нет).

Несомненно, это было необычайно сильное впечатление: на всю жизнь. До конца жизни... И даже некоторое время после (всего). — Когда один Парсье Бога, проще говоря, жрец (молодой и полный ярких замыслов), выскочив откуда-то из-за угла, внезапно натыкается на другого жреца, уже дряхлого, трухлявого и слегка, так сказать, мёртвого..., но «зато» — какого шикарного!..., — весь в золоте и парче, победивший и почти вездесущий. И даже (страшно поверить, страшно сказать!) занявший своё место посреди амвона, в храме, специально выстроенном ради него. Credo in unum Deum omnipotentem... — А потому совсем не трудно понять: из какого же места родился этот бастард Тристана. На сей раз — не очередной и не один из многих, но единственный и уникальный... даже после всего. В те потопные времена, когда (о..., что за чудо!) «его влияние больше не существует, для сегодняшней молодёжи». Но даже тогда..., он продолжает сохранять свою дряхлую силу. Как привидение. Или призрак...

— Да, да..., призрак бастарда. Или ублюдок привидения...

— Нет, нет..., это не я так сказал. Это его слова. Вслух или про себя. Или обои вместе.

— На фоне..., на удивительно ровном и красивом фоне своего времени и места. Как и всякого другого.

Несомненно, у этого человека было достаточно (и более чем достаточно!) оснований... иметь личные счёты с этим победившим бастардом. Каждое очередное Ничтожество, Посредственность и Невежество, встававшее у него на пути, размахивало одной и той же тряпкой..., пардон, знаменем..., почти хоругвью (с бахромой до полу). С изображением старого, до боли знакомого: ублюдка идолов. Консерватория, Академия, Общество, Клан... — И правда, было бы слишком расточительно и мелочно сводить счёты с каждым из них, этих успешных патентованных ничтожеств своего времени и места. Имя им было — Легион. Вечно и всегда..., как на в этот раз. — А потому, справедливо брезгуя отдельными насекомыми, следовало атаковать — сразу и безжалостно — их муравьиного Бога.^[1]:106 Поначалу превратив его — в таракана..., или бастарда, например. А роскошную карету с позолотой и подсвечниками — в тыкву, само собой...^[13] В лучших традициях своего народа.

— И всё же, здесь, несомненно, угадывалось и ещё кое-что..., чуть ниже ватерлинии...

— В том месте, куда считается не вполне приличным заглядывать..., находясь в хорошем обществе.

а
вот и ещё один жрец..., типичный жрец (и не замедлил себя ждать). — Тупица несравненный и дегенерат напыщенный, говоря по сути, обыкновенная шляпа, раздувшаяся до размеров слона..., вот он каков, от макушки до пяток: этот благообразный придурок с самого начала невероятно раздражал Сати... Впрочем, поначалу приходилось терпеть. И даже почитать за благо: ради единственной «приличной» работы..., и кое-каких денег (тем более, с ними было до крайности туго)...^{[комм. 6]} Правда, деньги от жреца приходили как-то нехотя, кисло и совсем неважные..., а со временем жалкий ручеёк на берегу этого Элизиума и вовсе — обмелел. Но зато раздувшаяся шляпа продолжала раздуваться и далее, с каждым годом и месяцем становясь всё тупее и витиеватее, кроме всего прочего, требуя ещё послушания, преклонения и даже поклонения (себе, разумеется).

— Ему, видишь ли, нужны были адепты, служители культа, а не «просто так» — композиторы для оформления спектаклей.

Короче говоря, к лету 1892 года терпение Сати окончательно лопнуло: к чорту, к чорту, прочь отсюда... из царства сплошных крестов и роз, ладана и елея — в корыте с протухшей свининой!.. — Впрочем, просто так уйти прочь оказалось уже маловато: слишком много накопилось..., за последнее время. Определённо, с этим «прекрасным Иосифом» (Пеладаном) требовалось после всего как следует посчитаться..., а затем и рас’считаться. Желательно, «под ноль». И — публично. Чтобы, наконец, поставить размашистую точку на ещё одном несуществующем вопросе. И чтобы больше никто и никогда не смел обзывать его — «учеником Пеладана».

— Учеником?.., да ещё и этого болвана!..., что за мерзость!..., — при том, что он вообще никогда и нигде не был учеником.

— Ничьим. «Даже» Амбруза Тома. И «даже» в консерватории... — Фуй, как некрасиво. Растереть и плюнуть. Вошь вагнеровская...

— Вот..., кажется снова прозвучало это слово. Ключевое..., не побоюсь сказать. Да... — Этот Пеладан..., пожалуй, его вполне можно было бы назвать «ещё одной жертвой байройтского карлика»..., если бы он не был карикатурно нелеп, этот славный мсье. Глава розенкрейцеров, изрядно практиковавший мистические представления. Именно к ним Сати и должен был сочинять свои (ничуть не менее) мистические мелодии, без лишних слов: причём, непременно & обязательно в «вагнеровском духе». Шаг влево, шаг вправо — всё это было исключительно наказуемо (его маленькой частной инквизицией): Пеладан лично следил за идейной чистотой своих таинственных спектаклей. Закоренелый вагнерист до мозга костей, мэтр спрашивал Сати с выражением сопредельного недоверия: «А что, Вагнер написал бы такой аккорд?..» — испытующе поглядывая на подозрительного молодого человека. «Да, да...» — отвечал Сати, наклонив голову и пряча своё «нет» и смех за очками...^[15] «Халдейская вагнерия» — так назвал Сати свою музыку, написанную в начале 1892 года для спектакля «Сын звёзд»..., чтобы лишний раз усыпить бдительность «Сара» Пеладана. — Сар..., он же «царь, цезарь, кесарь»... В общем, пустяк: наместник бога на земле. Сиятельный рыцарь Розы + Креста. Напыщенная & надутая бородатая обезьяна...

Терпеть его было очень обременительно... А со временем — и более того.

Особенно, нужно сказать, раздражала подмётно-подлая парижская пресса: эти бесконечные бульварные листки (сильно жолтого цвета). Едва ли не после каждого представления «Сына звёзд» кто-нибудь из тупых газетчиков, даже на расстоянии вытянутой руки не отличавших Вагнера от Фигнера, называл музыку Сати байройтской какофонией, а его самого (что было особенно отвратительно) — последователем, адептом или даже «учеником Пеладана».^[16]:27 Наконец, к лету 1892 года терпение (ещё раз) окончательно лопнуло. К счастью, и удобный случай подвернулся — за полцены (да ещё и в складчину с Теншаном) удалось опубликовать объявление в парижском «Вечернем курьере» — о скорой премьере своей оперы. Это и был «Бастард Тристана»... Самой оперы в газете (и в Париже), само собой, никто не увидел, но одно только название, равно оскорбительное, остроумное, авантажное, винтажное и эпатажное, не оставляло ни малейших сомнений в искренности намерений «верного ученика и адепта» вождя французских розенкрейцеров. Фактически, Сати нанёс пощёчин(к)у своему (бывшему) патрону..., отойдя на безопасную дистанцию. Хотя и тонкую (пощёчину), и непрямую, но «зато» с изрядной дозой яда в острых зуб(к)ах... и главное — разом личную & публичную, да ещё и какую публичную!.. Для Пеладана, ярого вагнериста и, сверх того, «Сара-Царя-Кесаря» & не(посредственного) Начальника всех елейных мистиков Парижа, одно только сочетание двух слов «Бастард» и «Тристан» выглядело уже по меньшей мере святотатством. Тем более, всему Парижу было отлично известно, насколько болезненно и остро «Сар» переносил любые посягательства на вагнеровские мифы..., пардон, нетленные ценности.^[16]:847 Типичное «оскорбление чувств верующего»!.. — хотя, и этому сюжетному ходу нельзя было отказать в известной изобретательности на почве ехидства, — древнего как (их) мир. Для всякого, кто хотя бы в самых общих чертах знал либретто и финал этой оперы Вагнера (несомненно, лучшей среди прочих)..., само по себе предположение, что у Тристана (после всего) мог остаться ещё и бастард, было очень острой и тонкой шпилькой (с поворотом). Нечто в роде занозы (от Спинозы)...^[17]:121 Или крючка — для дурачка.

В чистом виде — провокация.^[18] Вдобавок, ещё и публичная. Фуй..., как некрасиво.

«Нехороший ученик» очевидно пожелал устроить бунт(ик) и вынести сор из любимой избы Пеладана...

Вдобавок, объявив сразу же — о готовом спектакле, премьера которого состоится «в будущий вторник». Даже полный болван в состоянии сообразить, что оперу навряд ли напишешь за неделю или даже две. — И что..., значит Пеладан пригрел на своей груди змею? Подлый сочинитель жалких мелодий уверял его, что пишет «вагнеровские аккорды», а всё это время исподволь готовил удар отравленным ножом в спину? Таился, обманывал, скрывал истину от «дорогого учителя», втихомолку (запершись на своём чердаке) сочиняя пасквиль против дорогого гения и вождя, благо что постановка готовилась не в Париже и никто не смог вовремя подсуетиться: узнать, предупредить, донести... — И вот, наконец, когда всё было готово, подлый изменник объявил о своём преступлении публично, во всеуслышание...
— Да..., этому поступку нельзя было отказать в тонкости и точности удара. «Мэтр, учитель и царь» узнал «новость» в один день со всеми прочими смертными..., из вечернего курьера. Фактически, подобрал с панели. — Нехорошо, мальчик. Очень дурно ты поступил, милейший Эрик-Альфред-Лесли. И не только ты один. Вы все, оба-трое...

Такой поступок, несомненно, заслуживал наказания. Или хотя бы проклятия..., на худой конец.

Просто так, за здорово живёшь, оскорбить сразу две секты: вагнерианцев и пеладистов...

— Как две мухи прихлопнул. Одним бастардом... у блюда с фаршированным палтусом.

— Определённо, объявленной опере нельзя было отказать в изрядной тонкости..., причём, разносторонней и убедительной. Буквально во всех вопросах, куда ни плюнь, она наносила тонкие уколы и оставляла массу вопросов. Чего, скажем, стоила, премьера в конце июля..., да ещё и в Большом (!) театре города Бордо... Пожалуй, это была ещё одна дивная находка двоих нормандцев: Теншан + Сати = Прощай Прости. Середина лета, мёртвый сезон (для оперы..., тем более, «большой», трёх’актной, вагнерической), да ещё и так далеко от центра Парижа. Редкая птица долетит до середины такого Бордо...,^[20] не говоря уже о «вечернем курьере»...

Нечего и говорить, этот неблагодарный мальчишка неплохо поквитался со своим добрым мэтром...

К слову сказать, одного «бастарда» ему показалось маловато. Хотя Пеладан и получил со страниц курьера изрядную порцию вонючего хрена с лавандой в нос, тем не менее, главный раздражитель остался в объявлении нетронутым. Само собой, я имею в виду пресловутое «ученичество», от которого Сати желал отбрыкнуться и откреститься всеми силами и любой ценой, как чёрт от ладана. В данном случае — едва ли не буквально.

Поскольку именно этот предмет и был главным инородным телом..., раздражителем и двигателем вдохновения.

Не удовлетворившись хотя и ярким, но, в целом, слегка опосредованным эпатажем дядюшки-Иосифа Пеладана и всех его пеладанистов (через лягновение Вагнера), Сати решил продолжить, но уже в форме прямой речи, не допускающей никаких двусмысленностей и толкований. Не прошло и двадцати дней, как он занёс своё стило..., и нанёс ещё один удар по мэтру, на сей раз — совершенно в ином стиле и духе... Через страницы парижского журнала «Жиль Блаз» Сати напрямую обратился к читателям и публике, где (хотя и сдержанно, но весьма внятно) утверждает свою полнейшую «непричастность и независимость» от «эстетики мсье Пеладана», а также от него лично.^[16]:27 Удивительно трогательно выглядят эти строчки, почти детские по тону и тональности, между которых прозрачно заметно: каких же дивных (местами, непомерных) усилий их автору стоила эта пресловутая корректность выражений и учтивость лица, почти жалобная...

Само собой, прикладная цель подобного письма не могла быть достигнута залпом, за один приём, легко и споро — ибо не таков был предмет спора. Несуществующая опера, затем непоставленный балет и ещё много чего в том же духе... Битых два десятка лет «неудачник» Сати оставался почти идеально скрыт от глаз и ушей, плоды его творчества (включая и восхитительного «Бастарда Тристана») витали где-то в горних высях, далеко за пределами Парижа (и Бордо), а реальные границы музыкальной известности исчерпывались двумя-тремя публичными работами. Именно потому позорный (и раздражающий) ярлык «ученика» или, по крайней мере, сотрудника Пеладана продолжал преследовать Сати в комментариях прессы на протяжении (не)доброго десятка лет. — Но зато сам бенефициант «открытого письма» оказался куда сообразительнее: он услышал своего бывшего «подчинённого» очень хорошо и быстро. Первым делом, месье Пеладан выбросил какие бы то ни было произведения Эрика Сати (вместе с любым упоминанием его имени) из всех своих представлений, поначалу оставив их вовсе без музыки, а затем неоднократно пытаясь найти замену у других композиторов...,^{[комм. 7]} включая, между прочим, Эдгара Вареза, которого он тоже немало понуждал сочинить новое сценическое сопровождение (по-прежнему, «вагнерическое», разумеется) для своего лежалого шедёвра под тем же названием: «Сын Звёзд».^[16]:847

Приятно заметить, что хотя бы у этих звёзд был — сын..., законнорожденный. Значит, не бастард..., хотя бы.

В отличие от всяких там уродов и ублюдков, вроде Тристана, Эрика или Ричарда Фридриховича...

К слову сказать, 1892 год вообще положил начало новому, открыто скандальному лицу Эрика Сати. Не один только Пеладан пал «жертвой репрессий» будущего Парсье Бога и главы «вселенской церкви искусств Иисуса-Водителя». Куда более чувствительной потерей стал — собственной персоной — Родольф Салис, создатель и бессменный глава (отчасти) масонского кабаре «Чёрный кот» и фумистического журнала под тем же именем. В своё время Сати потратил немало усилий, чтобы очаровать хозяина и — проникнуть в его (до) полу...закрытое заведение. Наконец, интрига удалась: он был принят в число избранных — в качестве штатного «гимнопедиста» — Салис доверил ему исполнение обязанностей «органиста» (спектакли театра теней сопровождала музыка в исполнении фисгармонии) и руководителя «оркестра» кабаре. Именно там, в стенах «Ша Нуар» Сати нашёл нескольких добрых друзей, среди которых был драгоценный соавтор «Бастарда» Альбер Теншан и сам Альфонс Алле, пожалуй, единственный человек на свете (кроме художников..., у которых Сати учился всегда заочно), кого можно было бы назвать «учителем»..., впрочем, решительно без того чтобы — «учить».

И тем не менее, в один из прекрасных дней 1892 года Сати в пух рассорился с «благородным хозяином кабаре» (отправив его примерно в ту же степь, куда и Пеладана), чтобы перебраться в конкурирующее заведение «Оберж дю Клу» с несомненным понижением, получив там «ангажемент» всего лишь в качестве «второго пианиста».^{[16]:1102-1103} — И Пеладан, и Салис, оба этих разрыва стали несомненным ударом по чахлому карману Сати..., а также и по его..., как бы это выразиться покороче..., скажем, настоящей репутации и будущей «карьере» музыканта. Толком не закончив консерваторию, испортив отношения со всеми возможными и невозможными профессионалами, по существу, оставаясь любителем и не имея никакой территории внутри клана, к тому же, он умудрился изрядно наследить и в тех немногих местах, где его ещё принимали. Но сверх всего, его бюджет, и без того скудный, с каждым месяцем становился всё тощее и тощее..

Совсем как у бедняги бастарда Тристана..., в его молодые годы.

Но впрочем, оставим пустые счёты..., потому что здесь и сейчас — речь шла о лице будущего «композитора музыки», вечно раздражённого и пожизненно непримиримого предтечи всего, что только можно было предвосхитить. — Если с самых ранних лет Эрик Сати, этот Высокий Инвалид был склонен покидать всё, что только можно было покинуть, и уходить (Je retire!) отовсюду, где только не видел себе места..., тихо, мирно и без манифестации, то теперь — начинался новый Сати.^[10] «Бастард Тристана» (а вслед за ним и ещё один анти’пеладановский балет «Урод») стал первым пробным камнем из целой восхитительной кучи (камней), из который отныне можно было хватать наугад и разбрасывать во все стороны, нарушая тишину и спокойствие покинутого места. — Разумеется, не без ущерба для себя, своей «репутации» и кармана, хотя... и чёрт бы с ними...

Тем более, что в этой ситуации были и несомненные выигравшие..., для которых «Бастард Тристана» стал подарком...

И не просто подарком, но фактически сделал всю их жизнь..., вместе с победными фанфарами и таким же некрологом...

с
амо собой, я имел бы здесь в виду пресловутого друга-Клода (спустя два десятка лет получившего на гребне своего успеха торжественное прозвание «Клода-французского»)... К «бастардовскому» холодному лету 1892 года они с Эриком были знакомы уже малый год, — причём, весьма неплохо знакомы, чтобы не сказать: близко. Пожалуй, при всех равных (но с другими именами и фамилиями) их и можно было бы назвать и — друзьями, не обойдись эта дружба одному из них столь дорого (в смысле грязного убытка), а другому — столь же доходно (в смысле чистой прибыли).

На языке физики, если не ошибаюсь, такое (со)отношение называется «дельтой»...

Вежливо и почти нейтрально..., не говоря уже о Сене (и Онфлёре)..., с позволения сказать.

Впрочем, начало отношений двух (будущих) «авангардистов» было почти трафаретным, не предвещая ничего особенного..., для судеб этого искусства, несомненно, древнейшего в своём роде...^{[комм. 8]} — Как-то раз, весенним парижским вечерком, сидя за столиком кафе, некий молодой композитор по фамилии Дебюсси заинтересовался через’чур странными и (не на шутку) оригинальными импровизациями «второго тапёра» где-то там, на заднем плане, почти за сценой кабаре.^[1]:60 Подошёл поближе, вслушался, заговорил... Так начались их (словно бы) приятельские отношения — длиною в четверть века, на всём протяжении которых Эрик Сати выступал в качестве закулисного (неназванного) учителя, донора и, страшно сказать — друга-неудачника.

— «Два еврея, богатый и бедный»..., как сказал бы в таком случае Модя Мусоргский, с треском захлопнув крышку пианино...

Мне кажется, евреи здесь ни при чём..., как ответил бы в таком случае его «друг» Никакаша Римский, незаметно залезая в карман...

Впрочем, последнее замечание здесь (как будто бы) ни - к - чему...

Редкостный контраст сразу же был — налицо. Один из них, блестящий выпускник парижской консерватории (той самой!), лауреат Большой Римской премии — и притом, ярый вагнерист, скажем просто так..., между прочим. Другой — хронический недоучка, «всего лишь» тапёр в кабаре, оживляющий звуками старой фисгармонии — спектакли маленького театра теней, а звуками пианино — ритмичные движения челюстей едоков и пивцов за столиками... — И что же мы видим?.. Не прошло и получасу с момента знакомства, как один из них принимается сначала заметно морщиться, а затем откровенно — учить другого уму-разуму.

— И кто же кого?.., — хотелось бы спросить, напоследок...

Не вопрос. Поскольку ответом на него уже давным-давно стала вся жизнь..., прошу прощения, вся история французской музыки XX века, какой её знают из учебников (сопромата)... Этот пресловутый «импрессионизм», возникший в музыке на два десятка лет позже, чем «просто» в живописи..., а в (не)скромных фортепианных и камерных сочинениях Эрика Сати — на семь лет раньше, чем у его приятеля... — Что это такое, прошу прощения, как не ещё один бастард Тристана, достигший зрелости (к своим-то двадцати годам!) и дерзнувший поднять руку на своего биологического отца.

И в самом деле, папа-Ричард имел все основания быть недовольным своим ублюдком.

Равно как и дядя-Пеладан — не мог не морщиться, глядя на собственного урода...

Легко ли быть вагнеристом?.., — как спрашивал мсье Эрик?

(...говоря в скобках..., и глубоко в скобках, после таких, более чем исчерпывающих слов мсье Эрика мне было бы вполне уместно заткнуться и отправиться на заслуженный отдых, вполне справедливо полагая, что и без меня уже всё сказано: из прямого источника, да ещё и прямым текстом... Собственно, так бы я и поступил, если бы не одно обстоятельство из разряда «вечных истин», хотя и весьма банальное на всём протяжении человеческой истории, но от того ничуть не менее досадное...) — И здесь, ваше превосходительство..., здесь (где скобки, наконец, закрываются) речь даже и поневоле идёт о тех неизменных свойствах всякого человеческого клана (стаи, группы, племени), одной из главных функций которого во все времена остаётся охранение себя изнутри и на границах от всего чужого (нарушающего целостность) и, тем паче, от всех чужих (враждебных), подлежащих обязательному изгнанию, изоляции или уничтожению (средства выбираются по возможности) наиболее полным и прочным способом. — Несомненно, именно по этой причине в течение последнего века своей блестящей истории профессиональный клан музыкантов всячески старался не замечать чужого & очевидного (Сати), и вычищать от его чуждых наслоений образ своего (Дебюсси), игнорируя не только аргументы и факты, но также и всё остальное, что «полагается игнорировать»... Конечно, с моей (нашей) стороны было бы крайне глупо осуждать клан за подобное дурное поведение, поскольку таковое является обязательным условием его (их) совокупного существования. — Однако и пренебречь им было бы так же нелепо. А потому я и дам себе труд ещё немного времени поговорить на их языке, не слишком выбирая (не)выразительных выражений, но и не пренебрегая теми средствами, которыми они сами пользуются и на которых, прошу прощения, постоянно существуют...

Тем более, что в данном случае нет недостатка ни в первом, ни во втором. — Also..., мсье Бастард.

— Даже на первый (вполне разсеянный) взгляд не вызывает сомнений, кто именно стал крёстным отцом Клода Дебюсси..., точнее говоря, что побудило его от обычного сочинительского любительства перейти к профессиональным занятиям композицией. Скажем между прочим, эта перемена произошла чувствительно поздно. Запоздалый студент поступил в класс Эрнеста Гиро (профессора композиции) уже восемнадцатилетним «переростком» — только в декабре 1880 года. Значит, зимой... — Но за полгода до этого события Дебюсси совершил большое путешествие по Швейцарии, Австрии и Италии в качестве домашнего пианиста и семейного учителя музыки у дочерей Надежды Филаретовны фон Мекк, богатой русской помещицы, любительницы искусств и известной поклонницы господина Чайковского.^[23]:12-13 Именно там, во время этих путешествий и постигло его сильнейшее впечатление всех ранних лет, название которого было слишком выразительным, чтобы не привести его напоследок. Имя его было, для начала: «Тристан и Изольда». Говоря без лишней скромности, именно эта работа старика-Ричарда не только побудила юношу-Клода вплотную заняться сочинительством, но и на добрый десяток лет стала предметом его восхищения, преклонения и даже — поклонения.^[23]:13

— Всё в точности так, говоря не только прямым текстом, но и от первого лица.

Но увы, долгая вагнерическая идиллия кончилась в 1891 году, когда (уже далеко не студент) тридцатилетний лауреат Римской премии, сидя за столиком какого-то затрапезного кабаре, повстречал странного тапёра, «гимнопедиста и органиста», удивительным образом свободного не только от влияния Вагнера и его многочисленных бастардов, но также и (почти) от всего остального, что только могло ограничивать внутреннюю свободу. Ещё в 1886-1887 годах Сати опубликовал (в музыкальном издательстве собственного отца, будучи и там чем-то вроде бастарда) свои первые импрессионистские опусы (фортепианные & во’кальные ). Общение с этим резким и предельно независимым в суждениях человеком, словно бы живущим вне времени, и уж совершенно точно находящимся вне всех музыкальных кланов, группировок и академий, несомненно, инициировало внезапную метаморфозу музыкальной индивидуальности Клода Дебюсси.^[23]:180

— Причём, не будем (традиционно) делать такой вид, будто бы ничего этого не было... Преодоление вагнеровского влияния у Дебюсси носило необычайно резкий и бурный характер (хотя, напомню, сам Сати говорил вполне определённо и точно, что «нисколько не является антивагнеристом»),^{[комм. 9]} словно бы он поставил цель во всём переплюнуть своего нежданного учителя (второго тапёра из таверны)... — И если (я повторяю для тех, кто только что пришёл) до 1891 года преклонение перед Вагнером (по его собственному признанию) «доходило до той степени, когда буквально забываешь о правилах приличия», то спустя всего пару лет Дебюсси «договорился» до полного отрицания всякого значения Вагнера — причём, не только для искусства, но и для истории вообще: «Вагнер никогда не служил музыке, он даже не служил Германии!..» Многие из прежних друзей-приятелей Дебюсси, таких же бастардов Тристана (включая Эрнеста Шоссона и Эмиля Вюйермо), восприняли его внезапную перемену (почти подмену) с крайним недоумением и не смогли понять её причин, что затем повлекло за собой неизбежное охлаждение личных отношений.^{[23] :22} Разумеется, никто из этих «серьёзных» музыкантов не был знаком ни с самим Эриком Сати, ни с его «зелёными (откровенно кисловатыми) яблоками»...

— А когда познакомился..., тем более не пожелал о нём говорить...

— Ибо таковы (исключительно для тех, кто понимает) непременные законы кланового ублюдка...^{[комм. 10]} (и никакого Тристана, между прочим)

Раз’вязки пришлось ожидать не слишком долго. В скором времени забросив хроническое & вяло текущее сочинение бастардической оперы «Родриг и Химена» на либретто «этого жалкого вагнериста Катюля Мендеса» (по жестокому выражению Сати), в 1893 году Дебюсси понемногу приступил к другой большой работе, принципиально новой по своему стилю и эстетике. Правда, сочинение оперы по драме «Пеллеас и Мелисанда» (Мориса Метерлинка) растянулось на добрый десяток лет: её премьера состоялась далеко в следующем веке. Но зато спустя всего три года после кафешантанного знакомства с Сати, искренне вдохновившись стихотворной эклогой Малларме, Дебюсси сочинил небольшую симфоническую пьесу под названием «Прелюдия к послеполуденному отдыху фавна», первое же публичное исполнение которой стало не только маленьким триумфом автора, но и манифестом якобы нового музыкального течения: импрессионизм в музыке... Отныне — ни капли Вагнера, мсье...

— Кажется, в результате личного вмешательства Эрика Сати — ещё одним бастардом Тристана стало меньше.

— Во всяком случае, примерно так можно было бы видеть со стороны...

п
ожалуй, пора бы уже и кончать с этой непрекращающейся человеческой шелухой..., крайняя неуместность и сопредельная слабость которой особенно выпукло заметна на фоне искусства..., высокого искусства. — Разумеется, я снова говорю о ней, об опере. Большой опере (трёх’актной, между прочим, все’непременно трёх’актной, как и балет)... И вдобавок — серьёзной (Opera seria)..., причём, не просто серьёзной, но — предельно серьёзной..., как уже было показано (с)выше. И даже более того, несомненно, велiчайшей из опер своего (вернее говоря, не своего, конечно) времени.^[1]:283 И во́т что́ хотелось бы мне спросить напоследок (у самого себя, видимо)... — Скажите на милость, молодой человек..., в самом деле, уместно ли вообще вспоминать об этих бесконечных королях суеты: карликах, бастардах и ублюдках, когда речь идёт об одном из величайших произведений европейского музыкально-театрального искусства последней четверти XIX века.

Несомненно, к числу таковых относится названная (как ниже, так и значительно выше) первая опера Эрика Сати. Наряду с траурным маршем Альфонса Алле, его чёрным квадратом (в ряде случаев, слегка покрасневшим) и микро-пьесой «Месть Магнума», параллельно с «Симфоническими танцами» и «Предварительным действием» Александра Скрябина, вместе с легендарной, почти растворённой в небытии «Мессой Бедняков», бесконечными «Раздражениями» и более поздней (оперой) «Павел & Виргиния» и, наконец, в одной шеренге с невероятным «Внутренним Реквиемом», красивейшей «Нормой» и убийственной «Agonia Dei» (застывшей буквально в полушаге от Карманной Мистерии), — сос’тавляя золотисто-серый фонд мировой культуры в его почётном & нечётном списке восхитительных пред’теч и текущих пред’восхищений.

Само собой, «Бастард Тристана» как исключительное явление в закосневшей & закостеневшей музыкальной жизни Парижа конца XIX века, возник далеко..., — прошу прощения, случайно закашлялся, — возник далеко не на пустом месте. Для начала, скажем, он явился прямой реакцией (крайне ехидственной антитезой, если угодно) набиравшему & набравшему силу французскому вагнеризму. Об этом пышном предмете, полагаю, сказано уже достаточно (выше и даже ещё выше, совсем в верхах), за что я приношу свою сердечную благодарность господину полковнику. — С другой стороны, «Бастард Тристана», несмотря на всю свою эпатажность, крайний индивидуализм и тонкую эксцентричность его авторов, явился несомненным продуктом своей среды. И здесь, прежде всего, следовало бы произнести два слова, не слишком грубых, но достаточно тёмных для постороннего взгляда:

нормандцы и фумисты... (исключительно для тех, кто понимает смысл отдельных слов)...

— В конечном счёте, «Ша Нуар», парижское кабаре «Чёрный кот» (не исключая на всякий случай также и кошки, для желающих). Пару слов про мсье Родольфа Салиса, сына легендарного парижского клошара Би-би ля-Пюре, я уже сказал: хотя и выше, но вскользь.^{[комм. 11]} Ровно настолько, насколько он мог заслуживать упоминания. После очередной вспышки (собственного) гнева Сати решительно покинул место штатного «органиста-гимнопедиста» при чёрной кошке, чтобы отправиться в другую «таверну». А Салис-младший, между делом, будет послан очень далеко, — примерно в те же пенаты, куда и бородатый дяденька-Пеладан... — И всё же, я прошу понимать эти (несущественные) слова правильно: положения дел это ничуть не поменяло.

Нормандцы и фумисты остались на своём прежнем месте...

Пожалуй, даже повторю: для тех, кто не понял или недопонял. Нормандцы и фумисты, — я хотел сказать, — изначально составлявшие плотный круг «чёрно-кошечного» общения Эрика Сати, по-прежнему остались при нём и внутри него. Со всеми вытекающими последствиями. Невзирая на последующее прогрессирующее отсутствие сына Би-би ля-Пюре. И прежде всего, следовало бы начать с бравых нормандцев, несмотря даже на то, что эта тема лично мне не слишком-то приятна...

— Две газетные заметки лета 1892 года, появившиеся в конце июля и начале августа (в «Вечернем курьере» и «Жиль Блаз»), среди прочих, называют имя Альбера Теншана (Albert Tinchant). Сведений об этом человеке осталось совсем чуть-чуть, на донышке стакана абсента: тем более сказать, опера «Бастард Тристана», в которой мсье Теншан выступил как «автор либретто и режиссёр-постановщик» — до сей поры осталась самой известной его работой. Как правило, род его деятельности определяют слегка расплывчато: «поэт и композитор», что в контексте «Чёрной кошки» звучит почти как «человек без определённых занятий». Правда, к этому можно прибавить нечто более конкретное: «родом из Нормандии» (значит, ещё один земляк Сати, приезжий парижский художник свободных кондиций, почти бродяга, почти бездомный, почти Бибе..., пардон, «Би-би ля-Пюре»).^[16]:847 Был молод (сверстник Сати) и откровенно беден. Несколько небольших стихов Теншана были опубликованы в газете «Японский фонарь», официальном печатном органе кабаре «Японский диван».^[1]:31 Какие-то небольшие оформительские работы для театра теней (будучи уже и сам как тень) делал совместно с приснопамятным Жоржем Фражеролем, ещё одним «композитором и поэтом»..., в своё время приложившим руку к историческому манифесту всех правоверных фумистов, опубликованному 12 мая 1880 года в журнале «Гидропат», за цельный десяток лет до возникновения светлейшего замысла «Бастарда Тристана».

— Прощай, велiкий Теншан... Здравствуй и прощай... К сожалению (а равно, и к счастью), биография мсье либреттиста не отличается ни обилием подробностей, ни своей чрезмерной длиною (в отличие от многих иных, к примеру сказать, деятелей от искусства, доживших до пышной лысины и бородатых статей, почти уголовных..., о которых и вспомнить-то решительно нечего). — Так и не дождавшись «бордосской премьеры» своей большой трёхактной оперы, славный соавтор вагнеровского ублюдка как-то тихо и незаметно угас спустя всего четыре месяца, в ноябре того же года..., — как заметил Сати: «из-за дурного питания и избытка абсента».^[16]:847 Маленькая заметка (крошечный молчаливый некролог) о его кончине отпечаталась на страницах предпоследнего осеннего номера журнала «Чёрный кот» с личного соизвеления мсье Салиса-младшего.^[16]:936 Недоедание, бедность, парижская грязь, алкоголь, полынь, почти цикута...

Типичная смерть (недурственное сочетание) — для сотен и даже тысяч бравых декадентов конца того века, включая гидропатов, хирзутов, фумистов, а также неограниченное множество прочих «художников, актёров, поэтов и композиторов» без определённого места жительства (или даже с оным, паче чаяния)... Кажется, начало 1890-х годов стало едва ли не самым урожайным..., на сбор богемных плодов предыдущего абсентно-обсценного возлияния.

— Итак, Теншан умер! Да здравствует Теншан!.. Слава, дважды слава!.. (вместе со своим бастардом).
                   — Кажется, где-то я уже (раз) слышал это слово...сочетание.

Нормандец и фумист в одном лице... И даже — корпусе.

Фумист..., ну да..., (теперь) это ещё кое-как понятно. Но казалось бы, при чём тут ещё и «нормандец»?.., не слишком-то вразумительно. Какое-то плоское примитивное землячество..., между художников, типичных индивидуалистов. «Людей мира». К чему здесь ещё и это?.. — Спасибо, мсье, очень славный вопрос (разве только глуповатый..., слегка). — Именно что!... «при чём». Потому что, прежде всего, при нём-с, «при фумизме-с». — Начать хотя бы с того, кто был главным & верховным фумистом..., причём, сразу в двух лицах, оба из которых — типично нормандские. Да и не просто нормандские, но бери выше!.., бравые онфлёрцы (как и сам Сати, вестимо..., разве только немного постарше). Разумеется, я имею в виду Альфонса Алле и его первого наставника, «выдающегося» Сапека. И вот..., они уже здесь, эти два почти эталонных фумиста, едва ли не пожизненные фабриканты едкого дыма и пыли — в лицо парижской публике. Правда, один из них слишком быстро сошёл с дистанции, превратившись сначала в чиновника, а затем и вовсе изошёл дымом (упавши с кобылы). Сати его попросту не застал (младше был, почти на десяток). Но зато второй..., главный — дорогой дядюшка Альфонс успел преподать ему свою дымную науку, так сказать, «полной сигарой». Лично & отлично. — Из носа в нос, кровь из носу!.. Как прививка от банальности..., такие опыты не забываются. Особенно, когда сам — такой же, нормандец, онфлёрец, без пяти минут фумист... — В мрачные времена тотальной победы дыма над отечеством...^[30]

— О..., моя «бедная Франция»!.., — как не раз (нехорошо) посмеивался Альфонс...^[31]:215

— Что такое национальность..., происхождение. С трудом могу подобрать пристойное слово..., хотя бы одно (не говоря уже о двух, двоих). И тем не менее, придётся (и поневоле) признать, что нормандское & (даже более того) скот’ландское происхождение в течение всей жизни имело громадное значение для Сати. — Один из внешних, но весьма твёрдых артефактов его вечно-чужого, неприкаянного положения в Париже, Франции, мире... — Время. Место. Всё это слишком много (мало) значит... Даже для совершенно оторванного художника..., даже для фумиста, готового в любой момент изойти дымом, не оставив в руках публики ничего определённого. Даже для Альфонса Алле. Даже для Эрика Сати... — И даже для меня..., грешен сказать, после всего: внук короля, правнук королей... Вечно чужой в своём закрытом мире. «Je suis venu au monse très jeune dans un monde très vieux»...^[31]:31 Словно бы некстати, всегда невпопад. И место не то. И времена не те... И сам я — далеко не тот (последнее дело!)...^[1]:283 Вечный маргинал, почти нищий и голодающий, без пяти минут Теншан, словно бы бастард не только Тристана..., но и всей их жизни. Вашей жизни. — Именно такими глазами всегда видел себя Сати в течение жизни. В доме отца и мачехи. На чердаке или в тесном парижском «шкафу Бибе». В бедном пригороде Парижа, с бесконечной брезгливостью отчищая пол комнаты недавно отъехавшего клошара (Би-би ля-Пюре)..., теперь это будет его комната. Его пригород. Его окраина жизни — ещё четверть века, до последних дней. До смерти... И ещё некоторое время после...

Впрочем, последнее уже не слишком существенно. Не правда ли, мсье?..

Возможно, в этом был ещё один ритуал, ритуальчик..., совсем ма-а-а-аленький ритуал. Ехидный..., и снова — чужой. Как и всё неотсюда... В течение большей части жизни Сати при всяком удобном случае подчёркивал (иногда — даже жирной чертой) своё нормандское происхождение. Начиная от простых слов приветствия и кончая отдельными (столь же подчёркнутыми) буквами отношений между людьми. Словно бы уже не такими чужими... — Лишний раз подчёркивая своё происхождение от викингов, Сати словно бы колол глаза французам — и даже своим именем, написанным подчёркнуто «не по их правилам» — через чужое (отчасти, враждебное... по старинной памяти галлов и франков) «k».^[16]:1108 Не французское и даже не английское, но кельтское имя: Эрик, Erik.^{[комм. 14]} — Необычно долго он сохранял детскую дружбу с двумя братьями-онфлёрцами Лемонье, а также едва ли не выше всех прочих (по крайней мере, особняком) ставил нормандцев среди своих парижских друзей.^[12]:287 — Достаточно только перечислить эти имена, первое из которых по значению своему стоило — всех остальных: Альфонс Алле, Альбер Теншан, Люси Деларю-Мардюс, Рауль Дюфи, Мари Лорансен, Марсель Дюшан, Жорж Брак... — Известный факт, что в 1908-1909 годах Сати, работая в муниципалитете Аркёе, даже совершил несколько (не слишком настойчивых) попыток основать особое (едва ли не масонское по его фантазии) землячество: «Нормандскую группу».^[16]:1108 — Гертруда Штайн рассказывала, что как-то раз у неё на открытом вечере, где оказались только два нормандца, Сати и Мари Лорансен, эти двое проявили огромное внимание друг к другу и проболтали едва ли не всё время — рядком, отдельно от всех прочих...^[33]

Совсем не трудно себе представить: что такое в его отдельном мире был этот «сар», сир, царь, цезарь, кесарь...

Настоящий бог — рядом с убогими и сирыми «божками в сумерках»...

Велiкий сын атлантов (нищий и безвестный) — среди стада прикормленных уродов и ублюдков.

— Он..., этот бравый шотландец и нормандец (лысый от рождения)..., всемогущий Erik, царь кельтов, снова и снова столкнувшись с этими ходульными и анемичными норманнскими призраками, самозванцами Ричарда Вагнера..., он весь пылал негодованием и презрением. — Ничуть не меньше Фридриха Ницше, которому до коликов в желудке претили полудохлые привидения своего бывшего патрона, словно плесенью земляной пропахшие...^{[7]:624 etc} — Последняя отрыжка европейского вырождения, кривые и бессмысленные обезьяны вялого пессимиста, Артура Шопенгауэра...

— Да ведь вóт он каков, ваш ублюдочный бастард Тристана, полюбуйтесь на милость!..

Как чёрное зеркало поставил..., пред лицо подавленных французов. — Нате-ка, подавитесь ещё малость!.. И вечно вам не хватает мерзости своей... — И даром, что ещё не в Париже. Куда подальше, в Бордо всех отправил, на бордовую фумистическую премьеру своей громадной дымной оперы (в трёх актах, вестимо), «Гран-Дада» бурда в Бордо — или «Ублюдок Вагнера». В главной роли (бастарда) прокуренный царский баритон: Жозефина Пеладан. В партии Изольды — Козима с Листом. Да-с... Что за дивная рифма. Словно бы заранее знал, мерзавец. — Бордо... Почти бутылка вина (белого, красного, оранжевого, чёрного..., на выбор!) — сверни свою прекрасную оперу трубочкой, заткни пробкой и — кидай подальше в море!.. Прости-прощай, бес(славный) ублюдок, быть может, кто и выловит из солёных вод вечно пресного царства людей: саров с бастардами & ублюдков у блюда. Ещё сто лет спустя...

И вправду ведь — выловил!.. Не пропал без славы (бес)славный ублюдок Вагнера...

Не утонул. И не сгинул (до поры) среди вечно грязного течения человеческого времени.

И даже две войны (обе — прекрасные, мировые!) не поцарапали бордовую бутылочку, — о..., min Herz.

До сих пор — как новая сияет нетленными буквами посреди густого дыма и копоти фумистического мира людей. Tri-poli, трижды полированная — до блеска чёрной задницы..., — как любил (нехорошо) усмехаться дядюшка-Альфонс...

Ибо такова она по праву рождения. Вся: плоть от плоти, кровь от крови того мира ублюдков, из которого и была сделана.

«Бастард Тристана». Большая трёхактная опера. Едва ли не первая, но далеко не последняя опера в стиле фумизм-ампир...

Имперский, императивный, императорский... Един в трёх лицах, как святая троица: Érik-Alfred-Leslie.

Придуманный и сделанный специально для вас..., специально для тебя,

наше большое человеческое Бордо (в трёх актах),

убогий бастард своего чахлого бога,

чтобы лишний раз не вспоминать про двух уродов

и ещё одного временного ублюдка при собственном желудке...^[35]