Михаил Савояров (цитаты о нём) — различия между версиями

У меня вопрос простой:
Савояров, кто такой?
Но от молодого и до старого
Никто не знает Савоярова...^[13]

14 апреля. Занятия стихами. <...> С 4-х до 6-ти у меня О.Э.Мандельштам. — Умер Скрябин.
15 апреля. Занятия стихами. — Всё слушаю Савоярова да ем в кабаках.^[11]

Театр Sirène. Куплетист г. Савояров сделался любимцем местной публики.^{[комм. 8]} Заслуживает также внимания г-жа Аспара, выступающая с цыганскими песнями. Виртуозно играет на ксилофоне г. Фостер. Лента «Мародёры тыла» не оправдывает громкого названия. Фабула бессодержательна и рассчитана на дешёвый успех.^[14]

...Люба, наконец, увидала Савоярова, который сейчас гастролирует в «миниатюре» рядом с нами. — Зачем измерять унциями дарования александринцев, играющих всегда после обеда и перед ужином, когда есть действительное искусство в «миниатюрах»... Ещё один кол в горло буржуям, которые не имеют представления, что под боком...^[15]

Ал. Ал. любил забираться в какое-нибудь захолустье на Петербургской стороне или на Английском проспекте (вблизи своей квартиры), туда, где толпится разношерстная публика, не нарядная, не сытая и наивно впечатлительная, и сам отдавался впечатлению с каким-то особым детским любопытством и радостью. Театры «миниатюр» он полюбил, кажется, ещё больше кинематографов. Он особенно увлекался куплетистами. На Английском проспекте оказался театр «миниатюр», который ему особенно полюбился. Он находил какую-то особую прелесть и в убогости обстановки захолустных театриков, не говоря уже об их публике.
Его любимцами были два талантливых куплетиста — Савояров и Ариадна Горькая. Ал.Ал. совершенно серьёзно считал их самыми талантливыми артистами в Петербурге, он нарочито повёл на Английский проспект Люб.Дм., чтобы показать ей, как надо читать “Двенадцать”. И, слушая Савоярова, Люб.Дм. сразу поняла, в каком направлении ей надо работать, чтобы прочесть поэму. Это было настоящее, живое искусство, непосредственное и сильное. Оттого оно так и нравилось Ал.Ал.^[16]

У нас не понимают неизобразительного искусства.
«Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских. Неожиданный конец с Христом заново освещает всю вещь. Понимаешь число «двенадцать». Но вещь остаётся двойственной и рассчитана на это.
Сам же Блок принял революцию не двойственно. Шум крушения старого мира околдовал его.^[17]

До чрезвычайности сложная личность Блока поражала своими крайними и, казалось бы, несовместимыми противоречиями.
Творческая смелость уживалась в нём с консерватизмом домашних привязанностей и вкусов; крайняя замкнутость и холодность в обращении — с откровенным и ласковым дружелюбием; бережливость — с расточительностью.
Блок любил в театре Савину и Коммиссаржевскую, Шаляпина и Далматова, в литературе — Байрона и Апухтина.
В ранние годы Ал. Ал. пережил ряд сильных увлечений: сперва театром, затем французской борьбой, авиацией... Порой это захватывало его целиком, и было странно видеть, как этот уравновешенный человек, с такой, казалось бы, «холодной кровью», слушает, забыв всё на свете, какого-нибудь куплетиста Савоярова или любуется борцом Ван-Рилем...^[18]

Выпив бутылку нарзану, Степанов сбросил свой красивый китель с широкой золотой нашивкой, и, оставшись в тельняшке, поигрывая мускулами (он очень стеснялся татуировки на руках — всех этих змей, тигров, разорванных цепей и лозунгов синего цвета), Родион Мефодиевич оглядел Володино, как он выразился, «хозяйство», подумал и с удивительной ловкостью сначала всё распределил, а потом начал паковать личное и казённое имущество. А тётка <Аглая> тут же обшивала ящики, чемоданы и тюки мешковиной. Работая, они оба — муж и жена — смешно пели какую-то не слышанную Володей песенку, и по этой новой песенке было видно, что у них своя, особая, уже неизвестная Володе жизнь.
Запевал тонко и быстро Родион Мефодиевич:
    За околицей селенья
    Небывалое явленье —
    Из-за лесу-лесу вдруг
    Раздаётся трубный звук...^{[комм. 9]}
А тётка, откидывая назад голову и лукаво блестя глазами подхватывала припев:
    Дур-дум-дум, дур-дум-дум,
    Дур-дум-дум, ах дур-дум-дум!^{[комм. 10]}
Пела она нарочно густым голосом и мило-вопросительно, а Родион Мефодиевич выводил высоко, как делывал это, «гоняя чертей», дед Мефодий:
    Раздаются тары-бары,
    В село въехали гусары,
    Все красавцы усачи,
    Впереди всех трубачи...
И вновь, перекусывая суровую нитку острыми, мелкими, белыми зубами, подхватывала Аглая!
    Дур-дум-дум, дур-дум-дум,
    Дур-дум-дум, ах дур-дум-дум!
Степанов опять запевал:
    Командирам избы дали,
    По хлевам солдаты стали,
    А в овине без свечи
    Разместились трубачи...
Улыбаясь, слушал Володя:
    Дур-дум-дум, дур-дум-дум,
    Дур-дум-дум, ах дур-дум-дум!
— Ловко? — спросил Степанов.^{[комм. 11]}
— Это где же вы научились? — удивился Володя,
— А там, Владимир, где воля, и холя, и доля,^{[комм. 12]} — покраснев, ответила Аглая. — Сами научились...^[21]

...Владимир Афанасьевич ещё раз перегнул газету, будто и в самом деле интересовали его общие проблемы спорта в Казахстане. А тётка всё поглядывала на него знакомым, изучающим взглядом.
— Так вот, — сказал он тем голосом, которым говорил на пятиминутках в своей больнице, — вот как будет, товарищи. Я в ближайшие дни перееду к себе в кабинет, в больницу. Так что вся квартира будет в полном вашем распоряжении. Гебейзену тоже скоро предоставят комнату, а эту отдадите деду Мефодию...
— Перестань, Владимир, — велел адмирал и, остановившись посреди комнаты, сказал: — Помнишь, Аглая?
Она кивнула с лёгкой улыбкой, словно догадываясь, что́ должна помнить, а он негромко запел, притоптывая ногой:
    Дан приказ был командирам
    Разместиться по квартирам,
    Дело близится к ночи,
    Зорьку трубят трубачи...^{[комм. 13]}
Глаза его повлажнели, он махнул рукой, прошёлся по кухне и сказал с тоской и болью:
— Лучшие годы нашей жизни. Лучшие. Самые наилучшие.^{[комм. 14]}
— Не надо об этом, — попросила Аглая. — Для чего?..^[22]

Странная вещь память! Вдруг открываются в мозгу какие-то клапаны, и возникают в памяти самые различные люди и наполняют твой дом, твою комнату рассказами, песнями, анекдотами, танцами.
Проносятся в хороводе котелки, цилиндры и канотье, фраки с белыми цветками хризантем, рваные костюмы «босяков» с яркими шарфами, концертные в блёстках платья певиц, гитары, мандолины...
И вызванные памятью, входят один за другим гости пятидесятилетней давности. Вперёд всех худощавый господин с бледным морщинистым лицом в элегантном смокинге и белых лайковых перчатках. На голове — лоснящийся цилиндр, в руках — скрипка. «Луна, луна! Наверно, ты пьяна...» — напевает он и подаёт мне визитную карточку. На плотной розоватой бумаге, пахнущей английскими духами, каллиграфически написано: «Михаил Савояров». Тот самый Савояров, которого любил Блок...^[24]

С чтением «Двенадцати» неизменно выступала Любовь Дмитриевна. Пропаганда великой поэмы, бесспорно, была её серьёзной заслугой.
Однако, по почти единодушным отзывам слушавших Любовь Дмитриевну, читала она плохо, впадая в дурную театральщину. Крупная, казавшаяся даже громоздкой женщина с высоко, до самых плеч, обнажёнными массивными руками, жестикулируя и резко выкрикивая, металась по эстраде, то садилась, то снова вскакивала. Мои собственные впечатления не столь удручающие (правда, относятся они к более позднему времени) <...>
Иным наблюдавшим чтение Любови Дмитриевны в присутствии Блока казалось, что слушать ему было досадно и неприятно. Вряд ли так было. Нужно думать, Любовь Дмитриевна советовалась с Блоком и следовала его советам. Во всяком случае, его не только не шокировала такая манера чтения, но он отзывался о ней одобрительно, а однажды заметил даже, что «Люба читала замечательно». Известно, что он водил Любовь Дмитриевну слушать грубоватого куплетиста Савоярова, искусство которого ценил высоко. Очевидно, он полагал, что читать «Двенадцать» нужно именно так, — а читать тáк он не умел и не научился. Для этого ему нужно было бы самому стать, как он выразился, «эстрадным поэтом-куплетистом».^[25]:621-622

И правда, наследственность у меня что надо: прочная и оригинальная. Мой родной дед по матери Михаил Николаевич Соловьёв-Савояров в 1910-1920-е годы был известнейшим лицом, королём юмора и эксцентрики на эстраде. Имел собственный театр (в своём лице, типичный человек-театр), почти не зная нот, сочинял музыку и стихи. В общем, настоящий русский шансонье рваного стиля. У меня есть несколько его изданий, из которых ясно, что он работал в каком-то странном физиологическом жанре «Маша-киса, Маша-киса, мяу-мяу...» — такие вот, значит, у него были пристрастия... Но он был, прежде всего, неугомонный человек: великий эксцентрик и пантомимист. Сам пел свои песенки, представлял их в лицах, а бабушка (это было уже в двадцатые годы) ему аккомпанировала. О нём очень мало упоминаний в литературе, потому что в своё время он был изобличён и раскулачен как чуждый элемент и нэпманская культура, а нэпманская культура на советскую, к сожалению, повлияла мало... Но одно упоминание я хорошо запомнил. Как-то раз Александр Блок, придя к Мейерхольду на репетицию «Балаганчика», остался крайне недоволен и сказал: «Вы бы прежде сходили в театр к Савоярову и посмотрели, как он работает. Вот тáк нужно ставить «Балаганчик».^{[комм. 15]} Что же касается до меня, то я в себе постоянно чувствую связь с дедом, тем более что я очень похож на него, а ни на кого другого в нашей семье не похож совершенно. Такой вот типичный отщепенец — словно пришелец из другого времени, а здесь вечно чужой...^[26]:27

— Ведь мне вас совершенно нечему учить, — продолжал Лядов с видимым удовольствием, — Всё, что вам нужно, вы и так сами знаете... И оркестр вы слышите прекрасно. Вот только отчего это у вас такая вечная тяга к резкости, к заострению углов? Ведь вы сами наверное представляете себе, как это будет звучать, — и он удивленно тыкал пальцем в третью страницу “Сущего концерта”.
— Ведь понимаете, здесь же будет сущий цирк, самая наглая, вызывающая эксцентрика, даже этакая акробатика в оркестре. Я представляю, — усмехался он, — что бы вам на это сказал Николай Андреич, если бы увидел сие “богоугодное творение”, — и Лядов заговорщически припрятывал мою партитуру поглубже в ящик стола.^{[комм. 16]}
— С вашего разрешения я просмотрю этот опус ещё разок дома, на досуге.
Действительно, в характере моём и в музыке всегда содержалось очень много настоящей эксцентричности. Видимо здесь сыграла своё некоторая наследственность. Мой ближайший родственник, Михаил Николаевич Соловьёв-Савояров, так и вовсе был в своё время знаменит как “король эксцентрики”. И хотя здесь у меня, конечно, всё несколько отличалось, но и “родственный дух” тоже явно присутствовал. Примерно тогда же познакомил я Лядова и со скрябинскими сочинениями.^[28]:99

В «Двенадцати», этом портрете революционного Петрограда, который Шкловский сравнивал с «Медным всадником» Пушкина, зазвучали совершенно новые мотивы. Одним из первых это почувствовал тот же Шкловский: «Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских».
Шкловский имел в виду Михаила Савоярова, популярного в те годы в Петрограде шансонье, работавшего в так называемом «рваном жанре»: он появлялся на сцене в костюме и гриме босяка. Джордж Баланчин навсегда запомнил, как Савояров пел знаменитые куплеты «Алёша, ша, возьми полтоном ниже, брось арапа заправлять.»^[29]

В 1914 году Савояров издал первый сборник своего репертуара, стал членом Общества драматических и музыкальных писателей. Его постоянный персонаж — светский фланёр, посетитель кафешантанов с тросточкой и хризантемой в петлице. Иногда использовал маску босяка. <...> Изобретательно использовал мотивы известных песен и романсов, иногда пародируя, травестируя («Одни глаза я обожал»), иногда усиливая, «подкрепляя» серьёзность содержания («Вы просите песен, их нет у меня! Кругом во всём мире такая резня...») <...> Исполнение Савоярова отличали музыкальность, пластичность, тонкая нюансировка, способность к перевоплощению, умение раскрыть подтекст, дополнить пение — танцем.^[30]

Я сам участвовал в представлении за роялью и отчасти как странный эксцентричный певец, но по счастью, большинство публики даже не догадывалось, что я являлся ещё и автором, и узнала о том лишь под конец. Наверное благодаря последнему обстоятельству мне удалось благополучно выбраться вон из зала и дойти до своего дома без “тяжких телесных повреждений”. Кстати сказать, в концерте я участвовал под своей настоящей фамилией: Соловьёв-Савояров, а не под той, которая была известна в консерватории, так что подавляющее большинство публики пребывало в благополучном неведении относительно происхождения моего странного лица!..^[32]:379-380

К новоселью Феликс купил не только новый граммофон, но и стопку пластинок. Подобралась обширная коллекция комических куплетов Михаила Савоярова — короля музыкальных эксцентриков. Феликс не раз видел его в концертах и слушал в питерских ресторанах. Выступал Савояров и на сцене театра Юсуповых.
— Фе-еликс, — капризным голосом протянула Верочка Каралли, живописно полулежащая на подушках дивана, — что за репертуар? Я вас не узнаю.
— Не любите вы, артисты, чужого творчества, — ядовито заметил Феликс и прошёл к столику с граммофоном. — Ревность, страшная актёрская ревность!
— Ревность тут ни при чём — Верочка приподнялась на локте. — Просто я устала от хулиганства и уголовщины. Кругом и без того сплошное хамство, ужас…
Князь перебирал конверты с пластинками, читая надписи.
— И где же это вы, любезная Вера Алексеевна, устали от уголовщины, позвольте спросить?.. Всё, всё, умолкаю. Чего изволите? «Луна-Луна, ты сегодня пьяна»? Или вот, «Я босяк и тем горжуся»… Хм, вряд ли. А вот «Вы всё та же», милые такие куплеты… «Смерть авиатора»? Точно нет… О! Даже вы ничего не сможете возразить!
Поджав губы и придав лицу чопорное выражение, Юсупов запустил выбранную пластинку. Оркестр сыграл вступление, и медный раструб снова разразился голосом Савоярова: По селу бегут мальчишки...^[33]:303-304

...Блок старался не пропускать представлений, которые давал по петроградским кафешантанам его добрый приятель, куплетист Михаил Савояров.^{[комм. 17]} Когда Всеволод Мейерхольд ставил в театре блоковский «Балаганчик», поэт заставил маститого режиссёра смотреть Савоярова, уверяя, что этот балаганчик куда лучше нашего.
И жену свою, Любовь Менделееву, Блок не раз приводил поучиться манере короля музыкальных эксцентриков. Именно в этой манере написал он свою поэму «Двенадцать», которую желала исполнять с эстрады Любовь Дмитриевна.^[33]:399

Потрясений Февральской революции семнадцатого года Вертинский почти не заметил, занятый гастролями и концертами: чёрный Пьеро был нарасхват и наслаждался успехом. Его дребезжащий голос и грассирование начал пародировать сам Савояров — знак действительной популярности! Наконец, произошло то, о чём мечтает любой артист.^[33]:400

– Пожалуй, до сих пор среди людей не было придумано более лживого и уродливого авторитета, чем святые угодники. Если бы у меня был свободный выбор, я остановился бы на другом, гораздо более почётном и величественном звании... Да, я не хочу быть святым, но скорее – Шутом... Может быть, я и есть шут, настоящий шут, альбигоец и савояр всех савояров, как и мой ушедший друг и противник contra Ницше... Однако, не смотря на всё это (или даже несмотря на всё это) – моими устами теперь глаголет истина..., сама Истина, какими бы странными и нелепыми эти слова ни выглядели в моих устах...^[34]:811

Практически неудобоваримая к переводу на чужой язык, эта словно пьяная & каламбурная поэзия сделала из Альфонса ещё одну предтечу авангарда. Спустя те же самые двадцать-тридцать лет его рифмы получили продолжение в бредовых стишочках дадаистов, автоматическом письме сюрреалистов и «зауми» русских обериутов. Пожалуй, самое отдалённое представление об опытах Алле может дать, ставшее ехидным ответом на припев популярной песенки Михаила Савоярова «Из-за дам, из-за дам», необычайно лаконичное однострочие Хармса: «За дам задам по задам» (интересно бы знать, какой поэт в своём уме взялся бы перевести его – на французский).^[6]:24

«Уважаемый Альфонс Алле, если вы действительно тот Альфонс, за которого себя выдаёте, – спрашивают они меня, – скажите пожалуй, ста, является ли наша Академия Медицины высочайшим собранием августейших учёных или это жалкая кучка старых болванов и гаеров?»
Ну и жестокую же загадку задали сегодня мои читатели!.., даже и для меня, старого болвана и гаера..., хоть моя фамилия и не Савояров, божьей милостью. – И как же на неё сегодня можно ответить?^[6]:503

Трость, цилиндр, чёрный плащ — облако дыма — и вот, удивлённое человечество видит перед собой — притянутого за уши... — нет, не кролика, а своё собственное отражение. Кстати говоря, здесь между строк очень хорошо просматривается и лицо третьего человека, с которым я состою в пожизненном диалоге (и не только в словесном, но и генетическом). Это — не просто король..., наследник престола, но ещё и Король эксцентрики, Михаил Савояров, мой дед (учитель «товарищей» Райкиных и Менакеров), вечный пересмешник и фигляр от Бога. — А представьте себе трагического гаера и фигляра в камере смертников (а что, разве у них такого не бывало?...), — или нет, лучше не так... Представьте себе висельника, мёртвого паяца с пепельным лицом, каноника и партийного функционера, анархиста и народовольца без смысла и сомнения, который всё равно (вопреки всему) – даже на эшафоте, назло всем остаётся тем же клоуном. Да..., буквально каждый час он выскакивает изнутри себя и начинает дёргаться на ниточках – где-то там, под облаками, где уже давным-давно никого нет, и только устаревающие на глазах боинги-777 пролетают мимо, — как мухи. Чтобы его никто не увидел. Впрочем, извините, это уже совсем другая история. Не слишком ли далеко меня унесло..., после всего?..^[36]

...Дальше мы начали заниматься наследием Михаила Савоярова — куплетиста начала XX века. Савояров — фигура влияния многих комических куплетистов начала прошлого века, фигура контекста Александра Блока и, что особенно интересно, предок современного композитора Юрия Ханина. Савояров не входит в стандартный репертуар кабаре «Русское богатство», но это наш новый репертуар, поэтому мы будем его петь на презентации. <...>
— Кстати, как вы восстанавливаете творчество Савоярова — я так понимаю, главная проблема, что не осталось записей?
— Да, только ноты. Мы с нот «снимаем». Ходим в Публичку в Петербурге. Есть кое-что и в Викитеке. Тексты иногда пишем новые, иногда оставляем винтажные. Я уже написал новый текст «Благодарю покорно».
— А его эксцентрический стиль выступлений — вы его пытаетесь как-то восстановить? По воспоминаниям современников или сами импровизируете?
— Я не актёр. Стиль Савоярова мы не столько восстанавливаем, сколько ищем общую точку, которая уже есть. Я работаю с теми авторами (форматами, стилями), с которыми уже есть общая точка. Не надо тогда уже ничего нарочно делать и стилизовать. Просто эта точка осознается и раскрывается. Это будет уже не тот Савояров. Не копия. А «наш» Савояров, или «савояровские мы».
— Сатирические куплеты до сих пор в России вполне востребованный жанр, даже популярный. Такие артисты, как Вася Обломов, Noize MC, Игорь Растеряев, даже Сергей Шнуров, можно сказать, занимаются сатирическими куплетами. Вы такие имена знаете? Можно ли этих людей хоть в какой-то степени назвать продолжателями традиции Савоярова (хоть они о нём наверняка и не слышали)?..^[37]

— Какие планы и проекты на будущее?
— Есть такой куплетист начала XX века — Михаил Савояров, он является одним из основателей комического жанра. До нас дошли некоторые тексты и ноты, которые совместно с Алёной Аренковой мы уже начинаем петь. Поэтому уже скоро мы покажем программу под названием «Благодарю покорно», по названию одного из куплетов. Через год мы планируем делать презентацию, посвященную юбилею Санкт-Петербурга в ипостаси Петрограда.^[38]

– Несмотря на свой <нижайший> авторитет «юмориста» и пожизненную привычку пускать дым в лицо собеседнику, Альфонс всегда оставался серьёзен как Никто: и там, за спиной каждой его (гнусной) шуточки или глумления стояло оно, Существо, а вернее, его Чёрная тень, оборотень. Сегодня можно только подивиться невероятным успехам, которых он (согласно моему нескромному рецепту) добился на пути превращения жизни (и не только своей) в Слово, чтобы затем лепить «из навоза, из хлеба, из каши», – как рекомендовал мсье Савояров. К примеру, сначала наглумиться, а затем сделать вид, будто ничего и не было...^[39]:339

В это время <последние годы перед революцией> за Савояровым закрепился титул короля эксцентрики. Артист был одинаково органичен как в образе фрачника, салонного куплетиста в цилиндре, с тросточкой и неизменной хризантемой в петлице, так и в маске «рваного», распевая: «Я – босяк и тем горжуся, Савояровым зовуся». После революции любимец публики несколько лет возглавлял Союз артистов эстрады Петрограда. В годы нэпа он пережил определённый ренессанс: много гастролировал по стране, сочинил куплеты «Какой пассаж!», пародию на «Кирпичики», фельетоны «Вы говорите, перегибаем палку», «Хочу всех любить», в костюме синеблузника читал «Улялаевщину» Ильи Сельвинского...^[40]:277

Трудно избавиться от вопросов: очевидных и неточных. И в самом деле, кто бы ответил: каким невероятным образом ему удалось соединять & соединить не’соединимое... Сочетать не’сочетаемое… Избирать не’избираемое. Все сразу — и в одном. Самый известный, любимый и популярный певец, артист, шансонье Петрограда, песенки которого (нет, отнюдь не революционные) в 1917 году распевала в переулках и подворотнях буквально вся имперская столица‚ знаменитый и яркий эстрадный автор, избранный & бранный, шутовской & шумный (не хуже вашего Шумана), спустя какой-то жалкий десяток лет умудрившийся — всю свою предыдущую жизнь превратить в буквальное ничто, в пустоту, в тотальное молчание... Даром что король. Словно бы и не бывало его. — Никогда. Ни разу. Нигде. Ни музыки. Ни стихов с музыкой. Ни стихов без музыки. Ни музыки без стихов. Ничего. Почти ничего.^[41]:16

Поистине ледяным (у)дiвлением всякий раз веет на меня с поверхности этих странных страниц. Король эксцентрики, артист & шансонье, создавший свой брутальный и ни на что не похожий сценический мир, равного которому не было со времён Петра Шумахера, пропал почти без следа. Нет, не на фронте первой империалистической, и не в гражданской войне, и не в сталинских лагерях, и даже не под Сталинградом... Он пропал — прямо здесь, посреди Москвы и Питера, промеж обычных русских или советских людей, имена которых мы хорошо знаем и помним (пока помним). — Игорь Северянин. Дмитрий Мережковский. Зинаида Гиппиус. Анастасия Чеботаревская. Михаил Кузмин. Константин Бальмонт. Николай Гумилёв. Илья Репин. Валерий Брюсов. Сергей Есенин. Яков Ядов. Всеволод Мейерхольд. Григорий Красавин. Даниил Хармс. Николай Заболоцкий. Юрий Герман. Аркадий Райкин. Александр Менакер. Мария Миронова. Андрей Миронов. Александр Галич. Андрей Петров. Эльдар Рязанов... — Без отдельной подготовки (домашнего задания), едва ли не случайно вырвав из длин-н-н-ного (как тот хвост крокодила) списка, только по памяти я привёл набор имён и фамилий, (почти) случайный. Тех, кто молчал сам, так сказать, в личном порядке — или, не имея своего, попросту продолжал молчание других.^[41]:17

Вообще, поиск литературных предтеч Шнурова в искусстве конструирования интересующих нас мантр, каламбуров и слоганов мог бы стать поводом для отдельного исследования. Странно, что имя Шнурова до сих пор не упоминалось в контексте имени «короля эксцентрики» Михаила Савоярова (настоящая фамилия — Соловьёв; 1876–1941). В 1914–1918 годах Савояров был звездой петербургской эстрады, и сходство с ним лидера группы «Ленинград» разительно по целому ряду параметров. В частности, Савояров выступал в амплуа люмпена-босяка и пел блатные куплеты, как и Шнуров, эксплуатирующий маску маргинала-алкоголика. Савояровские аллитерированные слоганы «луна пьяна», «сотка водки» или «грустно вкусно» неотличимы от столь же ёмких формул Шнурова («ярый дояр», «живы для наживы», «дом культуры прокуратуры», «хочим в Сочи» etc., etc.) и 100 лет назад пользовались столь же бешеной популярностью. например, комические куплеты «Луна пьяна» Савояров исполнял с 1915 года, в крайне эксцентричной манере, имитируя сильно пьяного человека; эти куплеты были изданы в 1916 году вместе с нотами, снабженные надзаголовком «Колоссальный успех!». Даже пятью годами позже, уже совершенно в иной обстановке советского HЭПа, на обложке одного из очередных своих нотных изданий Савояров был изображен верхом на луне — настолько сильно мантра «луна пьяна» ассоциировалась с ним, оставаясь в памяти современников (см. обложку издания: „Савояров 1921“). Важно подчеркнуть, что злободневные куплеты как Савоярова, так и Шнурова не избегают рискованных политических тем, маскируясь под девиантное шутовство. Оба артиста мастерски освоили искусство имитации, игровой цитации, аллюзии, стилизации. Квазилюмпен Савояров пародирует стихи, стиль и манеру рафинированных Михаила Кузмина и Валерия Брюсова, Анны Ахматовой и Александра Вертинского, Игоря-Северянина и Александра Блока. С последним король эксцентрики был дружен; Блок многократно посещал его концерты, а декламаторам своих произведений рекомендовал «поучиться у Савоярова». Виктор Шкловский засвидетельствовал даже факт заимствования Блоком савояровских приёмов: «“Двенадцать” — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана “блатным” стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских...»^[17]
В <прямом> контексте песни «В Питере — пить!» можно указать на куплеты Савоярова «Россия, мать (грех сказать)» — схожим образом обыгрывающие разнообразные российские топонимы...^[42]

М.К.: Я хочу от того Лиона (пусть он не родственник тебе, но куплетист) перекинуть мостик к другому куплетисту, Михаилу Савоярову. Ты совсем недавно записал несколько вещей и даже продлил знаменитые куплеты «Благодарю покорно!» Эта фигура Михаила Савоярова сейчас конечно для большинства зрителей она забыта, но в начале ХХ века вообще куплетный жанр был очень популярен, развит и была масса ярких имён, они пели разные куплеты, были еврейские куплетисты, были, которые специализировались на кавказских такие песенки-кенто пели, и вот Савояров был в первой пятёрке, может быть. Им восхищался Блок. Вот достаточно только это сказать, что Блок писал в дневниках, по-моему, к своей жене обращаясь, приводя в пример Савоярова как мастера артистизма, хлёсткой короткой рифмы. Вот как ты открыл для себя этого человека и что получилось с этим проектом?
П.К.: <...> В настоящее время некоторые песни мои, некоторые авторские куплеты, которые я пишу сегодня, испытали сильное влияние его <Михаила Савоярова> эстетики, его поэтики, его энергетики. Несмотря даже на то <обстоятельство>, что существуют <только> ноты, но в природе нет его аудиозаписей, никаких не осталось..., каким-то образом и Савояров попал в сферу нашего внимания и кругозора, и поразил воображение такой вот глубиной, неожиданностью, парадоксальностью, свободой, экспериментаторством и сочетанием <...> внешней грубости, гротескности, иногда нарочито грубого комизма, — и необычайной тонкости и целомудрия... , и тонкости, такой субтильности восприятия мира, которое за этим всем кроется. И вот этот вот жанр, который сочетает в себе грубое и тончайшее, которое... что-то из этого есть в цирке, что-то в клоунаде, что-то из этого есть в определённых жанрах песни, в определённых театральных амплуа, вот он является одним из источников вдохновения, <...> своеобразным, может быть, компасом, или каким-то очень интригующим и очень замысловатым ориентиром. — Никогда не записывал ничего из Савоярова. Это требует огромной работы, я не уверен, что к ней готов, но были концерты, где мы исполняли буквально несколько его песен и я сочинил на мотив «Благодарю покорно» свои собственные куплеты. Такое существует в ю-тьюбе, но никаких релизов мы пока ещё не осмеливаемся делать, потому что подступать к такому материалу — это иногда занимает годы. А пока прошу сил, мудрости, вкуса, терпения, чтобы когда-нибудь это могло быть возможным..., если это вообще необходимо. А то что он обогатил мой собственный куплетный репертуар, дал какой-то толчок, источник вдохновения — это уже огромное дело, огромный сдвиг.^[43]

Соломон Волков: Интересно, что Шкловский, который всегда был самым умным критиком, сказал, что «Двенадцать» — ироническая вещь. Он услышал, что там всё в кавычках, все эти красноармейцы, все эти Катьки — всё взято с улицы. Это не слова Блока, это всё коллаж того уличного говора, из которого сделаны, именно сделаны по любимому термину Шкловского эти стихи. Он утверждал:
«Эта поэма написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем, стилем уличного куплета вроде савояровских».
Александр Генис: Последнее слово требует вашего комментария.
Соломон Волков: О Савоярове я впервые услышал от Георгия Мелитоновича Баланчивадзе, он же Джордж Баланчин, когда мы с ним работали над книгой диалогов о Чайковском, о балете, о жизни самого Баланчина. Он вспоминал, что был в Петрограде до- и пост-революционном такой модный исполнитель, это называлось «грубый стиль» или «босяцкий жанр».
Александр Генис: Сейчас мы бы назвали это шансон.
Соломон Волков: Кстати, и Савоярова называли так: «рвотный шансонье», и он не открещивался от этого титула, ему это нравилось. Он был актёром эксцентрического жанра. Выходил на сцену в лохмотьях под босяка, под урку, под вора и пел куплеты своего сочинения на собственную же музыку в стиле сегодняшнего шансона, если угодно. Пользовался невероятной популярностью, он мог давать концерты каждый день. В годы с 1915-го по 1918-й, залы были переполнены. Издавались ноты его в огромных количествах, продавались фотографии, специальные карточки с портретом, подписью «Савояров», они тоже раскупались. Вообразить сегодня популярность этого человека невозможно, она была, я не знаю...
Александр Генис: Высоцкий.
Соломон Волков: Да, как у Высоцкого, правильно. И то я ещё не знаю, если бы Высоцкий давал каждый день концерт даже в большом городе, собирал бы он там полные залы, как Савояров, да ещё в той ситуации, вы себе представьте, на переломе эпох, со всеми трудностями...
Александр Генис: ... и со всеми гениями, которые переполняли тогда Петроград, Москву, Россию.^[44]

Соломон Волков: Савояров родился в 1876 году, умер в 1941, ему было 65 лет. Он прожил жизнь невероятную: от популярного шансонье в этом рвотном стиле Петрограда до человека, о котором вообще уже никто ничего не помнил. Он переехал в Москву, где уже вообще не выступал, но, любопытная деталь, Савояров был одним из учителей молодого Аркадия Райкина, которого он учил своей эксцентричной манере поведения.
Александр Генис: Интересно, что для Блока Савоярова был чрезвычайно важным источником поэмы “12”.
Соломон Волков: От Савоярова не осталось ни одной записи, только ноты и слова песен, которые можно интерпретировать по-разному. Но среди его поклонников того периода действительно одним из главных был Блок, который по воспоминаниям десятки раз ходил на выступления Савоярова, свёл с ним дружбу, ходил к Савоярову в гости, приглашал к себе, водил на выступления Савоярова свою жену Любовь Дмитриевну Менделееву. Она же была актрисой, хотя все говорят, что была плохой актрисой, слишком крупная фигура и так далее.
Александр Генис: Важно, что она читала поэму «Двенадцать», которую Блок сам читать не умел, но и она не умела читать. Многих страшно раздражала её артистическая преувеличенная манера.
Соломон Волков: Она размахивала руками и кричала, как вспоминают современники. Но очень может быть, что она как раз подражала стилю Савоярова. Потому что муж заставляет её слушать, как надо исполнять «Двенадцать»: смотри, этот человек делает то, что нужно. К величайшему сожалению, мы никогда уже не узнаем, как же в самом деле выступал Савояров...^[44]

У кого мы только не спрашивали про Савоярова, никто про него ничего не знает.
          Почему так получилось?..^[45]

XX век возвел на вершину исполнителей собственных песен, в России этот процесс был оборван буквально в самом начале. Двумя крупнейшими шансонье были Александр Вертинский и Михаил Савояров. Первый представлял Москву, второй — Петербург. Вертинский стартовал как исполнитель в 1915 году и сразу обрёл громкий успех. Недаром на него обратил внимание и взял под своё покровительство Леонид Леонидов, один из лучших русских антрепренеров, работавший со МХАТом. Савояров выступал как куплетист, автор задорных весёлых песенок. На 1916-1917 годы пришёлся пик его славы. Несмотря на несерьёзность его творчества, им увлекался Александр Блок. Сотнями тысяч издавались открытки с портретами певца. Даже после 1917 года Савояров, не уехавший, в отличие от Вертинского, в эмиграцию, оставался востребованным — у него учился молодой Аркадий Райкин, а песня на его слова звучала в фильме Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово».^[46]

«Избранное из бранного», уникальная книго-вещь отца русского комического куплета, «короля эксцентрики» Михаила Савоярова и «Внука Короля», его и нашего современника Юрия Ханона — как бы «выколотая точка пересечения» между любимыми Кузминым и Блоком романсами и конгениальными на них пародиями; между Сати и Скрябиным и условно низким, эстрадно-театральным куплетно-кабаретным «лёгким» жанром, который потом транслируют «весёлые человечки», отрицательные киноперсонажи Андрея Миронова, Александр Галич, Аркадий Северный; между гротеском и сатирой «фумиста» Альфонса Алле, Козьмы Пруткова, Петра Шумахера, Саши Чёрного, Николая Агнивцева и авангардным абсурдизмом дадаистов, обэриутов, со всеми их союзниками и наследниками, от отца Стефана Красовицкого с его «Пруст пуст, а пост прост», до Вашего покорного слуги. Странная траектория, ведущая «от фонаря до фонаря», от братьев Жемчужниковых до братьев Жемчужных, а там всё дальше и дальше, в какой-то поистине лес свободы, да ещё и с каким-то диким альбигойско-вольтерьянским «вольномыслием», уже почти немыслимом. — «Вóт что наделали песни твои...»

Гениальный композитор и писатель Юрий Ханон собрал книгу стихотворений своего деда Михаила Савоярова. Ещё один след избыточной энергии Юрия Ханона и свидетельство его Дара воскрешения забытых имён.^{[комм. 18]} Вот несколько стихотворений из этой книги, свидетельствующие о начале явления в нашей литературной географии под именем «Земли обэриутов» много раньше, чем случились имена Хармса, Введенского и Заболоцкого. И <напоследок> несколько слов самогó Юрия Ханона об этом издании:
 «В 2017 году мы (вместе с моим дедом) закончили работу над книгой «Избранное Из’бранного».
 Мой дед — Михаил Савояров. Страшно произнести: он родился в 1876 году.
 Знаменитый «Рвотный шансонье» и «Король эксцентрики» 1910-х.
 Приятель Блока. Не’приятель Кузмина, Гиппиус, Штейнберга, Гумилёва, Северянина...
 Едкий издеватель над всеми. (с)Пародист и пересмешник. Философ и куплетист.
 О «незабываемых савояровских концертах» всю жизнь вспоминал Жорж (Георгий) Баланчин.
 «Савояровским слогом» написана поэма «Двенадцать» (так сказал не я, Виктор Шкловский).
 Блок специально «водил Любу на Савоярова», чтобы она поучилась читать «Двенадцать».
 Впервые я публикую 222 савояровских стихотворения из восьми его сборников,
 а перед ними — само собой — (не)скромную вступительную статью во сто страниц.
 Впервые можно убедиться, что на пальто Серебряного века была зияющая дырка.
 Предтеча обэриутов, ученик Петра Шумахера, анархист от Бога, мой дед умудрился
 «вытянуть» почти всех своих современников (как это сделал и его внук, спустя 70 лет).
 Самый популярный шансонье последних лет империи, он никогда не публиковал своей поэзии.
 Не трудно вообразить, в какой чудовищной изоляции он кончал свои дни (при конопатом вожде).
 Самая известная из его песен сегодня — «Трубачи» в исполнении Андрея Миронова.
 (По селу бегут мальчишки, Девки, бабы, ребятишки, Словно стая саранчи...)
 Михаил Савояров погиб в августе 1941 года. Его книги никогда не издавались.
 И вот, впервые появилось предложение, не слишком толстое, не очень тяжёлое...
 Полиграфический макет готов. Свёрстан. Оформлен как произведение искусства»...

Это настоящее, большое в поэзии. А потому имеет право быть.
<Савояров> занимает своё не рядовое место в истории литературы 20 века.
Связь времён и через него — Тютчев и Хармс. Но не Блок.

Между тем, немало его стихов и пародий (причём, без музыки), которые он сочинял в течение всей жизни (с детства и до 1940 года), так и осталось неизвестно. Называя себя последователем французских фумистов (прежде всего, юмориста Альфонса Алле) и учеником знаменитого срамного поэта Петра Шумахера (с которым ещё подростком общался в последние два года его московской жизни), Михаил Савояров всю жизнь сочинял стихи «в стол», только для себя и немногих посвящённых. Вслед за своим учителем, «впервые воспевшим г..но» в высокой поэзии и тем самым обеспечившим себе почётное место в пантеоне, Савояров немалую часть своего вдохновения отдал... рвоте и другим, не менее «пахучим» субстанциям. Снимая с себя фрак с хризантемой, а вместе с ним и свой привычный артистический образ, где-то там, за кулисами он позволял себе ещё одну позу: «настоящего» поэта, острого пересмешника, творчество которого находилось где-то в узком зазоре между Козьмой Прутковым, Велимиром Хлебниковым и обериутами. Пожизненный анархист по духу, циник и киник по уму (настоящий петроградский Диоген 1910-х годов, разве только без бочки), он играл и жонглировал словами не менее виртуозно, чем скрипичным смычком или тростью на сцене. Едва ли не половина поэзии Савоярова состоит из каламбуров: рискованных и раскованных. Пожалуй, только неопубликованность его «высокой поэзии» позволила ему избежать смертельной опасности в годы сталинской облавы на всё живое и свободное.^[48]:277

Вступительная статья описывает и анализирует наследие Михаила Савоярова в трёх аспектах: собственно родословная, культурный генезис и биографический миф, содержащий в себе более частный, интимно-личностный процесс прямой передачи и усвоения традиции. В этом энергичном повествовании присутствует жёсткий пафос восстановления справедливости. Трудно преувеличить его “ревизионистскую” и канонизаторскую ценность. Здесь устанавливается значение Савоярова как центральной (и, возможно, именно по этой причине безвестной, как бы вытесненной в зону трансгрессии, в культурное подсознание) фигуры русского “скоморошества” прошлого века. В своём времени и месте он оказывается едва ли не главным представителем тех самых шутов, гаеров, миннезингеров, бродячих уличных “труба-дуров” (как мог бы написать это слово Юрий Ханон), которые воскресают в его самой известной песенке в виде сакраментальных “трубачей”. <...>
Символично совпадает с этим амплуа и фамилия артиста. Бродячих уличных музыкантов во Франции, многие из которых были родом из Савойи, со времён средневековья называли савоярами (они часто путешествовали с шарманкой и учёным сурком, как в широко известной песне Л.-В. Бетховена на стихи И.В.Гёте). Фамилия Савояров происходит от матери артиста — согласно семейным хроникам, урождённой Кариньян дю Савой, внучки савойского принца Карла-Эммануила, по свидетельству семьи, отравленного по приказу Наполеона. Генеалогический экскурс подводит к тому, что в русифицированной фамилии Савояровых, носителем которой является лишь один род, неразрывно сращены архетипы короля и шута. Если савояры — бродячие шуты, трубадуры и миннезингеры, то Савояровы — это короли-шуты, короли “мимо трона”, они же пресловутые “трубачи” и единственные в своём роде русские наследники савойских принцев.^[7]:353-354

Знаменитый эксцентрик и шансонье, поэт и композитор, мим и скрипач, автор популярных эпиграмм и афоризмов.
Культовая фигура Серебряного века. Славу Савоярова трудно описать, равных ему в то время не было. Это имя гремело во время Первой мировой, когда в Петрограде на каждом углу распевались его злободневные куплеты, а фото-открытки с портретом Савоярова выпускались с тезисом «для фронта, для победы». Море поклонниц, аншлаговые залы, титул «Короля эксцентрики», массовые тиражи нот с пометкой «Колоссальный успех!» Выступал в образе мелкого буржуа — в цилиндре, фраке и хризантемой в петлице. Иногда в так называемом «рваном жанре», появляясь на сцене в костюме босяка. Иногда в пародиях — в гриме Пьеро.
Автор знаменитой «Песенки про трубачей» из фильма Рязанова «О бедном гусаре…» Не знаю, как сейчас, раньше в титрах писалось: «слова народные». Многие считали, что это песня Галича, поскольку он часто исполнял её на своих концертах.
На самом деле «По селу бегут мальчишки...» в исполнении Андрея Миронова — это песня Михаила Савоярова «Трубачи», первый раз напечатанная им в 1911 году в Петербурге.^[49]

...если припомнить (буквально на минуточку) общую картину жизни Михаила Савоярова, этого типического «короля-одиночки», артиста–солитёра и поэта, всегда скрытого и всем чужого, — становится понятно, что прямо здесь, посреди этого крошечного пустячка (в пол’сотню куплетов) заложена (нечто вроде противопехотной мины чуть замедленного действия) тá сáмая «хилософия», многозначительная и высокая, которой он вечно избегал и не любил... Странный человек, за всю свою жизнь он оказался не в состоянии сколь-нибудь долгое время удержаться хотя бы в одном «трубовом коллективе» (явная опечатка, читай: «трудовом», конечно), благо, что дело было ещё не в советские времена. Ни в театре, ни в оркестре, ни даже — в антрепризе (уж на что́, казалось бы, рыхлое образование)... И отовсюду он уходил прочь, этот голый король-эксцентрик, чтобы снова оказаться как перст (в заднем месте). Типичный солитёр от Бога. Один на один с собой. Сам себе театр. Сам себе композитор и поэт. Сам себе артист и исполнитель. И даже пакостник цензор..., сам себе...^[50]:34-35

Савояров..., Савояров..., а ктó это?
          Почему я о нём ничего не знаю?..^[52]

О Савоярове я ничего не знал и поразился, насколько его стихи подготавливают обэриутов и даже «парижскую ноту» отчасти.^{[комм. 19]} Нашёл в сети его куплеты и тоже порадовался, а уж связь его с «Двенадцатью» вообще проливает свет на многое. Поначалу, когда я тем же вечером <...> стал читать ваше предисловие, мне показалось, что Савояров вами выдуман целиком, вместе со статьёй «Википедии», но потом опомнился. Ваш текст, кстати, совершенно необходим для понимания, чтó он был такое, — и о его дочери там грандиозно. Вообще книга удивительно чиста и грустна по интонации, точна по языку и не менее откровенна, чем савояровская лирика «для себя». Очень интересна — по крайней мере мне — жизнь людей тридцатых, которые затаились в складках времени и как-то поддерживали связи, писали, собирались в эзотерические и литературные кружки...^[10]

Мне кажется, посмертная судьба Савоярова превратилась в сплошное умолчание потому, что он о чём-то ужасном напоминал всем этим людям, и Блок, самый смелый из них, этого напоминания не побоялся. Савояров говорил, что искусство кончилось, а началось вот это, чтó он и демонстрировал, — тоже искусство, несомненно, но совершенно другой природы, в других формах и для другого зрителя. Нечто подобное продемонстрировал Тиняков, но он, в отличие от Савоярова, был действительно мутант и человек совершенно аморальный, тогда как песни Савоярова всё-таки маска, судя по опубликованному вами.^{[комм. 20]} <...>
...я готов поговорить о Савоярове отдельно, в любой программе, с цитированием вещей, впервые опубликованных вами.^{[комм. 21]} Даже и вопрос не нужен — просто скажу, что хочу исправить давнюю несправедливость.^[53]

...Ханон (вы помните, вероятно, его музыку к «Дням затмения», к «Спаси и сохрани», у него много музыкальных сочинений, гремевших в 90-е годы) из наследия деда издал книжечку лирики Савоярова (она сохранилась в черновиках), произвела на меня довольно сильное впечатление, когда я с ней ознакомился. Это лирика довольно обэриутская по тональности, очень серьёзная, философская такая, исследующая предельные состояния абсолютной маргинальности и абсолютного одиночества, выключенности из любых контекстов. Это хорошо написано, но будучи обэриутской, она ещё имеет явные фольклорные корни.
Знаете, немножко это похоже на Тинякова. Но Тиняков настолько омерзительная личность и как исторический герой, и как автор — что мы будем скрываться от этого факта… Вот, кстати, кто Брюсова боготворил и взял из его учения какие-то худшие черты. Тиняков производит впечатление омерзительное, а Савояров — впечатление трагическое, и эти его стихи, изданные, к сожалению, очень небольшим тиражом с ханоновским предисловием, они производят впечатление превосходных. Это та важная краска Серебряного века, которая, как пустая клеточка в периодической таблице, оставалась незаполненной.^[54]

Да, Савояров — это голос улицы. Очень многие его стихи хорошо известны. Самые известные — это песня «Трубачи» («Все красавцы, усачи, в трубы дуют трубачи…»). К сожалению, она часто ассоциируется с другими именами или издаётся анонимно. Но было у него много других замечательных произведений, и политических в том числе. Вот это пример, когда человек интеллигентный, человек высокой культуры великолепно имитирует голос улицы, и не зря Блок водил на выступления Савоярова Любовь Дмитриевну, чтобы она правильно научилась читать «Двенадцать». Многие интонации «Двенадцати» порождены этим таким беззаконным шансонье, и то, что Ханон привлекает к нему внимание, представляется мне чрезвычайно важным...^[54]

Ведь нечто существенное внутри нас, а не только где-то там, в далёком и абстрактном Серебряном веке, позволяет с очевидностью удостоверить: эти двое, Савояров и Ханон, (особенно нагляден, конечно же, — пример последнего, как ныне живущего на «поверхности земли») которые, существуя среди нас, общаясь с нами (хотя бы мельком) у газетного киоска, каким-то чудом всё же умудрились нами не быть. Напротив того, собирательный образ нас, притом, наиболее умных (не скажу просто «умных», это было бы уж слишком), относительно образованных, честных, талантливых... — это и есть Он, имярек Дмитрий Быков.^[55]

Стихи М.С. (равно как и проза Ю.Х.), — лёгкие, смешные и неожиданные, они производят впечатление безвоздушных, то и дело испытываешь резкий подъём или падение в лифте..., — однако начинка этого пирожка, кажется, нелегка и невесела до предела... Особенно в тех <стихах> невесела, которые возникли в многочисленные каннибальские времена, которыми столь богато одарила его жизнь — первая революция, первая война, вторая революция, вторая война, пресловутые тридцатые годы... Затем — и того паче: тридцать седьмой... Наконец, сорок первый, последний...
Но и без войн с революциями савояровский взгляд на мир не многим веселей. Особенно это бросается в глаза, конечно же, на фоне того, чéм (или кéм) он был. — Шансонье. Артист варьете. Кафешантанный балагур. Юморист-куплетист. Наконец, король... Король эксцентрики. Короче говоря, тот, кто сделал своей профессией — развлекать. Веселить. Смешить... дó смерти... Трагический клоун,^{[комм. 22]} не иначе.^[56]

Таким образом, можно подвести (ещё одну) жирную черту. Несмотря на слегка размытую авторскую формулировку, тем не менее, картина выглядит более чем ясной, даже глядя через густой дымок XX века... — (Почти) исполнив драгоценное завещание деда-Шумахера держать «язык за зубами, рот на замке, бумажку в сундуке, а сундук в чердаке», всё ценное и резкое из своего словесного творчества Савояров при жизни оставил при себе. (Почти) ни одна стихотворная (и проза...ическая) строчка из его закрытых тетрадей не была опубликована. Спрашивается, и чем один этот факт — уже не фумизм, вполне (само)достаточный и, сверх того, пожизненный. Вся биография «короля эксцентрики» как произведение фумизма. Личного и публичного. Местного и мирового. Ни много, ни мало. Была и пропала.^[7]:85 — Це’льная & ценная страница, на сто лет вырванная, исчезнувшая, испарившаяся из поэзии Серебряного (& серебристого) века. Почти прямая ил...люстрация к известному тезису из журнала «Гидропат»: «любое искусство должно стать дымом или вылететь в трубу». Оставив своим современникам и потомкам один «тлен и прах» своих куплетов, тем самым, Савояров совершил фумистический кульбит, несомненно, крупнейший в своём роде... — Но с другой стороны, «рвотному шансонье» и того показалось мало(вато). Сделав выразительную цезуру длиною ещё в полвека, он велел «спустя сто лет уничтожить ещё и рукописи». — Лукавый эксцентрик!.. Сам не сжёг (вернее говоря, сжёг, но не всё), решил дать миру что-то вроде «испытательного срока», а затем — сделал ручкой: мол, прости-прощай. Мина замедленного действия? Дистанционная бомба? — Или ещё один артефакт мировой истории фумизма — со слегка фанфаронским оттенком?.. — И что за идиотский вопрос, после всего?.. Сегодня, спустя ещё полтора века изощрённых изд(ев)ательств, ...как последний и единственный наследник короля... «...я не хочу отвечать: меня это больше не интересует»...^[3]:511
— Потому что..., потому что, прошу прощения, но это — вам — не игрушки, мои дорогие...^[57]